Уроки верховой езды и бугры памяти

Уроки верховой езды и бугры памяти

Рассказ

А я новое понятие придумала…

Какое понятие?

«Бугры памяти»

Что это за бугры такие?

Ну, провалы в памяти, понимаешь, – это когда не помнишь ничего,

а бугры – наоборот, – то, что помнишь очень хорошо…

Из разговора с дочерью

 

Все начинается с легкого озноба. Пора вставать. Ощущение полета! Теперь это длится не так долго, как раньше. Руки привычно распахивают окно. Язык произносит слова, которые каждый услышавший поймет по-своему – кто как молитву, кто как заклинание. Только кому как ни ей надевать на новый день новое чистое платье.

Сейчас перенесется она – никто не заметит – на ту поляну, светлую, душистую, в ягодах костяники, окунет ноги, непременно босые, в росу. Птицы знакомыми песнями встретят ее. Ветер будет шевелить длинное платье, потреплет платок, тронет волосы, рыжие как огонь. Костер она разводила здесь, а там совсем недавно качнул кусты медведь. Прятался между кустами малины и скалой, темной и обвалившейся, как зуб гигантской ведьмы, ел ягоды и ворчал.

Пламя костра горячее, а в котле круговерть ароматного варева. Пар и дым в небо уходят. Быть сегодняшнему дню добрым, ясным. И несутся сильные молодые голоса, веселые голоса, человечьи и птичьи…

Вот ступает она опять на деревянный пол, а ноги еще от росы горят. Сделано. Усталость опускается на руки, ноги, поясницу. Огненные волосы уж давно с серым дымом вперемешку, седые стали. Медленно бредет она к зеркалу, а оно мерцает, как дальнее озеро перед дождем. Где мой гребень, волосы расчесать? Немеет рука и гребня не берет. Мутно зеркало, хоть и чистое, пусто в нем и жутко. Нет отражения. Облако тумана. Опять.

Зеркало. Тумбочка. Телефон.

Кызым!

Голос у моей ненейки до сих пор молодой и задорный.

Кызым! – Услышала я. – А ведь не виделись давно. Приехала бы. Я теперь в новом доме живу, как городская. На сенокос с песнями уж не поедем, парного молока тоже не будет, но пирогов напеку и самовар поставлю. Электрический.

И правда, сто лет ведь не виделись. А что мешало приехать? Самостоятельность моя. Личная жизнь. А, если совсем по-честному, и то и другое в кавычки надо бы заключить.

Самостоятельность моя, как, впрочем, и личная жизнь, имела приятный, завораживающего тембра мужской голос, изучивший все закоулки моей души. Говорить нам было о чем. Эта «личная жизнь» появлялась у меня регулярно, в основном, в своих интересах. Гуманист тела, могучего, по-детски неловкого, и широких взглядов.

На трогательно веснушчатых коленях его остались шрамы мальчишеских ссадин. Начиналось все с легкого взаимного озноба и нестерпимого желания поцеловать. Заканчивалось совместными сладкими конвульсиями, обещавшими начало новой, неизведанной, счастливой жизни.

Впрочем, беспокойные душа и тело его искали новых впечатлений – гуманист был кочевником…

Извини. У нас мероприятие на работе, – сообщал знакомый тембр по телефону в очередной раз. Мне полагалось, по-японски кивая головой, хотя и не видно это по телефону, молчаливо согласиться, печально уронив вглубь души нестерпимо холодную ледышку. Впрочем, нестерпимо только в первый раз…

В этот раз случилось чуть по-другому.

Да, конечно! Не скучай! Я уезжаю.

Уезжаешь? – в голосе появились беспомощные и капризные детские нотки…

«Я был чемпионом своего полка», – с достоинством ответил с экрана доктор Ватсон в боксерских перчатках, и я отключила плазму тем же резким движением, что и телефон…

Я собирала вещи со знанием дела – как бывший турист. Собирала их ради красоты немецкого «аuf wiedersehen». Ещё недавно оно казалось невыносимым, как звук железа по асфальту.

Утреннее солнце никогда не печёт, за что его и люблю – голову не перегревает, даёт подумать спокойно. Стрижи повторяют в небе траекторию насекомых, а удачно собранная сумка-рюкзак (замечательное изобретение) – изгибы человеческого позвоночника.

Хаумыхыгыз! – громко произношу я по-башкирски. Старательно произношу, как в детстве учили. «Произношение в башкирском такое же, как и в английском». А водитель улыбается снисходительно, видно, перестаралась… Так улыбался когда-то мой дед, в усы. Он подает мне жилистую руку, и я оказываюсь в скорлупе автомобиля вместе со своими попутчиками. Трястись теперь в дороге не меньше пяти часов. Правда, я люблю быть в дороге. Глядя в окно, мысленно продираюсь по зарослям в горах, пластаюсь по скалам на манер человека-паука, исследую все пещеры и гроты, чувствую на вкус ягоды, которые спозаранку и не торопясь собирают местные жители в свои корзины. Естественно, что примерно на половине пути я, совершенно уставшая, засыпаю. Сникают постепенно и все остальные. Стройная девушка на переднем сидении, в кружевной шали, похожей на крылья, окончательно запутывается в своем древнем, исконно башкирском и, в то же самое время, дворянском происхождении. Щебетала, шуршала Бог весть откуда взявшимися фотографиями предков и книжками, утомилась и стала клевать носом…

Доверчиво и без задней мысли сложили головы мне на плечи смуглая по-спортивному одетая старушка и истерзанный работой молодой менеджер.

Мне снятся лошади – белые с розоватым отливом. Они идут, не касаясь земли, по грязным улицам, не замечая автомобилей и грязи. Глаза у них голубые.

Скорлупа-автомобиль вздрагивает на какой-то кочке. Пассажиры выпадают из сна, как птенцы, и беспомощно моргают. И я тоже.

Водитель. Глядя вдаль, он суживает кыпчакские веки. Взгляд его зорок и спокоен, как у всадника на коне. Невольно любуюсь.

Это я. Такая теперь… – говорит она, моя ненейка, открыв мне дверь. Замечание по делу – не сразу я ее узнала. И мы какое-то время не обнимаемся, просто чтобы не заплакать.

После объятий зачем-то держимся за руки. Кожа ладоней ее стала нежная и гладкая, как у девушки, – не надо в огороде работать и корову доить. Она теперь, как маленькая, смотрит на меня снизу вверх. Неизменны выражение глаз и голос. Все так же не пускает меня к самовару и не позволяет хлопотать по хозяйству. Строго и весомо произносит: «Сама!».

Она любит все яркое и особенное, и даже трость ее, на которую она теперь опирается, – это произведение искусства. Мастер, имени которого уже и не помнили, вырезал эту вещь из прочного, неизвестного мне дерева, поначалу светлого, но потемневшего от времени. Палочка суровая, похожая больше на посох, покрыта узором, который можно принять за естественный рисунок материала, и именно он кажется мне знакомым…

В детстве я любила рисовать лошадей. Получались они похожими то на больших собак, то на приземистых жирафов. Меня это мало огорчало. Главное – чтобы грива по ветру и копыта над землей. Рисовал лошадей и дед. Общий наш табун пасся на линованных тетрадных листочках, нимало не смущаясь этим странным фоном. Дедовы рисованные лошади состояли из отдельных летящих линий, которые в последнюю минуту соединялись в конкретное изображение. Рисуя, он подробно рассказывал о пользе лошадей. Выходили они чем-то озабоченные, удрученные, часто тащили воз. Их печальные гривы мели дорожную пыль. Они были похожи на настоящих. И на людей. Мои летели, сами не зная куда, стремительно. И ничего не тащили. Они были волшебные.

Рисунки на палочке напоминали о наших рисунках, совместных рисунках, – моих и моего деда. Венчал эту полезную вещь цветок, вряд ли известный ботаникам, кроме того, служивший весьма удобным набалдашником.

Созерцание живых лошадей заставляло замирать на месте и открывать рот. Однажды зимой, маленькую, посадили меня в сани, страшно укутав. Так, что не получалось даже пошевелиться. И я, томясь внутренним жаром и скованностью, только и могла, что любоваться лошадиным хвостом. Казалось, нет хвоста прекрасней этого. Тогда я знала уже, что часть смычка делают из конского волоса, а значит, и часть музыки тоже…

Потеряв надежду завести дома живую лошадь или, хотя бы, слона (говорили, что невозможно это в городской квартире), я взялась совершенствовать добротный и простой детский стульчик. Сбрую и копыта рисовала я химическим карандашом (чтобы не стёрли!) Весь день, пока взрослые были на работе, я её мастерила. Осталось только голову ей надеть. Ура! Туда сгодился прохудившийся плавательный круг с лошадиной головой! Когда-то я обнимала эту голову, купаясь на море у берега, теперь кормила и чистила, гладила, садясь верхом … Отлично мы друг друга понимали…

Шелест легких шагов. По дому гуляет легкий сквозняк с запахом травы и ягод. В утренних сумерках, сквозь не разомкнутые еще ресницы почудился огненно рыжий сполох волос. Утренний полушепот-полураспев с именем Бога был скорее диалогом, чем мольбой. Диалогом, в котором ответа с той стороны мне не дано слышать. Дальше – всплеск крыльев и движенье полета.

Когда солнечные лучи окончательно вынули меня из забытья, все показалось частью сна. Сон окончательно схлынул от странной тишины и тревоги. Быстро перебирая ногами по деревянному полу, я оказалась на кухне. Там увидела я свою ненейку простоволосой и растерянной. Блеклым пригашенным пламенем разметались рыжие с сединой волосы.

Ой, что-то голова, голова кружится… Все туман… – тихо произнесла она.

Я заметалась испуганно, поднося лекарство, мелким зерном рассыпавшееся по ладони, едва не пролила стакан воды.

Секунду спустя, она со знакомой интонацией твердо произнесла: «Сама!» – и, красиво закинув голову, как пианистка в экстазе, выпила таблетки.

Я держала ее руку до тех пор, пока скачущее сердце не стало биться ровно.

Она со вздохом облегчения осторожно села на тахте.

Помочь мне надо, – как-то очень ласково заговорила она.

Я? Чем? Конечно! Да! – быстро спохватилась я и собралась было самовар ставить.

Нет, – засмеялась она, – не то, – здесь я сама еще справляюсь. Подожди, скажи, вот здесь, что ты видишь? – и она, медленно поворачивая трость, стала показывать на ней еле уловимые узоры.

Лошадей, – ответила я и почему-то густо покраснела.

Конечно, лошадей! Помню-помню. Как я сама не догадалась? Эта вещь такая. Каждый видит то, что больше любит. Я цветы и птиц вижу… Ты лошадьми с малолетства любуешься, только вот ездить тебя не учили. Слабенькая ты была…

А теперь можно? – задохнулась я.

Можно-можно, – еле заметно улыбается неней, – только не торопись, как маленькая. Давай чай пить.

А за тульским расписным самоваром, хоть и электрическим, под теплый запах душицы, спросила она меня:

Что грустная? Обидел кто?

Никто меня не обижал, – быстро ответила я, – и выяснилось, что и рассказывать ничего не нужно.

Ничего хорошего не будет тебе с ним, беспокойным. О себе он только беспокоится, хотя…, ты уже выросла…

У него красивые серые глаза. Он нежно трогает руки губами, слегка покусывает. Имя его на арабском означает: « Неразлучный друг», «Умеющий ждать», «Достигающий цели», – Приблизившийся к Богу». Василь. Он меня уже слушается, мой конь. Я не знаю, какого роду-племени мой рыцарь, серой в гречку масти, да это и не важно. От роду ему двенадцать. Парнишке, что учил меня садиться верхом, чуть больше…

С первым разом вас, – поздравил он меня тогда басовито и солидно.

Я садилась, соблюдая инструкции, да, видно, выглядела как перепуганный мешок картошки, потому что учитель мой невольно прыскал со смеху, потом солиднел снова и опекал меня, как больную. Возможно, с нормальной точки зрения я и была больна. Падала не раз, вытирала слезы, выплевывала песок и опилки изо рта, вытирала кровь из ссадин. Больше всего боялась испугать кого-нибудь. Они меня понимали – конь и Арслан. Движения мальчика были легки и точны, а в глазах что-то знакомое. Мы могли бы быть односельчанами, если бы мама моя не сорвалась с места в большой город. Если поспрашивать, то мы, возможно, и родня. Правда, в данный момент непонятно, кто из нас старше.

Спасибо, Арслан, – говорю я.

Я уже уверенно спрыгиваю и твердо стою на ногах, не то что раньше. Василь тычется мне мордой в щеку, а тренер машет рукой. Уже скоро я сидела на спине Василя так же прочно, как когда-то на плечах у отца.

И я отправляюсь назад из тихой части города, где стоит конюшня, до современной, где меня ждут и наконец доверили заваривать чай с душицей. Оглядываю заново окрестности Сихертау. Вспоминаю свой школьный реферат на тему: «Хребет Сихертау – памятник природы». Кажется, мне даже «отлично» за него поставили.

Изменилось немногое: замер кирпичный заводик, зато отстроили местный торгово-развлекательный центр. Оживился заброшенный детский парк, где под мостом все так же быстро течет неглубокая речка Мегжизе. Там часто пасутся козы, но это только добавляет веселья. По выходным люди тянутся к озеру Керемет. Его считают целебным.

Когда последний листочек чая опускается на дно чайника, мы садимся за стол.

Ну, чем обрадуешь? – спрашивает ненейка.

Я взахлеб рассказываю про коня, про Арслана, речку и коз, самой себе напоминая школьницу на каникулах.

Она улыбается и кивает головой:

Рассказывай, а то я на старости лет по городу почти не гуляю и не вижу никого.

Сквозь пелену не раскрытых еще ресниц в звенящей тишине самого раннего утра явственно слышу: «Пойдем!». Слегка знобит от утренней свежести. Белой легкой тенью вслед за знакомым силуэтом и сполохом рыжих волос устремляюсь за окно, где принимает меня на спину мой конь. Прижимая пятки к его бокам, гляжу на мир между его ушей.

Вот она, та поляна, светлая, душистая, в ягодах костяники, где хорошо окунуть ноги, непременно босые, в росу. Птицы знакомыми песнями встретят. Ветер будет шевелить длинное платье, тронет волосы. Костер горит, а где-то совсем недавно качнул кусты медведь. Прятался между кустами малины и скалой, темной и обвалившейся, как зуб гигантской ведьмы, ел ягоды и ворчал.

Я смотрю на мир между ушей коня и чуть сверху. Внезапно сердце сбивается, и дыхание перехватывает от дурного предчувствия. Так и есть. На востоке горизонт медленно тяжелеет от наползающего тумана неясного цвета. Мутный морок тянется к огню, к родному помолодевшему силуэту и стремится медленно и бесповоротно все заволочь. Постепенно, как слова знакомого с детства, но забытого языка, оживали во мне то ли молитвы, то ли заклинания. Вместе с тем я как будто вспомнила, что нужно сделать. Сейчас-сейчас. Невероятным аллюром, похожим на полет, мы «облетаем» поляну. Полураспев молитвы в два голоса слышу словно со стороны. Один голос – во мне, другой – у костра. Откуда во мне эти слова? Не знаю. Подумаю потом… Морок отступает со странным шипением, похожим на шипение пузырьков в газировке. Горизонт проясняется. Сердце мое бьется в горле. Я слышу, как дышит Василь. Спина и бока его взмокли…

Пламя костра горячее, а в котле круговерть ароматного варева. Пар и дым в небо уходят. Быть сегодняшнему дню добрым, ясным. И несутся сильные молодые голоса, веселые голоса, человечьи и птичьи…

Морок разгонять молодые силы нужны. Вот теперь и ты все умеешь.

Не все.

Научишься…

Прошло время. С тех пор все дни в Сихертау добрые и ясные. Незамутненные.

До сих пор умею не все. Например, не отвечать на звонки телефонные не умею.

Где ты? До тебя не дозвониться! – убивается приятный завораживающего тембра мужской голос в трубке.

В Сихертау.

Вау! Это в Англии?

Нет, – терпеливо отвечаю я, рассыпая солнечно-желтые зерна перед прилетевшей на мое окно белой голубоглазой птицей…