В экспедиции

В экспедиции

Окончание

Таежные будни

Я просидел в Берёзове, в штабе экспедиции, сдавая всякие бухгалтерские отчеты, три дня. Теперь пора лететь на участок. Там ждал меня рабочий. Я всех рассчитал и оставил одного, как мне показалось, самого надежного для завершения работ — протаксировать последние 120 км в дальнем углу участка.

Докладываю начальнику экспедиции, но при этом узнаю, что в ближайшие три дня вертолета не будет. Я было сильно расстроился, однако он меня ободрил: сентябрь только начался, время еще есть и последний заход всего лишь на 10 дней — пустяковое дело.

Да там рабочий ждет меня, сидит один без дела!

Тоже мне, нашел о чем беспокоиться. Сидит и пусть сидит на таборе, рыбу ловит или баню топит. Поди, браги-то нет. Давай, оставайся, и эти три дня отдохнем на охоте.

Прошло три дня. К огорчению, охота не удалась. На четвертый день утром я покинул Берёзово.

Прибываю на табор. Странно… Рабочего своего не вижу. Ну, видимо, где-то на рыбалке. Выгрузился, вертолет ушел. Только Угрюм, сидевший поодаль на краю поляны, кинулся ко мне и стал прыгать на грудь, пытаясь лизнуть в бороду. Успокоив собаку, иду к избушке. Захожу — радостная тишина, только осенние мухи бьются о стекло. И вдруг слышу храп. На топчане под спальником храпит мой рабочий. На столе стоит трехлитровая банка с мутной жидкостью, кружка, сухари. Я все понял. Сорвал с него спальник. Он даже не пошевелился, продолжая храпеть с открытым ртом. Ну что делать? Я не стал его расталкивать. Пусть храпит. Проснется — вечером разберемся.

Я убрал банку, кружку и пошел на улицу к костру. Повесил котел с водой для чая и зашел в пристройку, где хранилось всякое барахло и продукты. Стал собираться в заход и нечаянно коснулся одного из двух сапог, висевших в дальнем углу. Мне показался странным его вес. Попытался заглянуть в него — оттуда пахнуло каким-то спертым смрадом, напоминающим запах давно не чищенных зубов, потных портянок и резины. Пересилив брезгливость, запустил руку в сапог — и она ушла в жидкость. Я выдернул ладонь и увидел, как серая масса крупными каплями стекает с пальцев. Мать честная, брага! Мигом сдернул второй сапог со стены. Он оказался забитым всяким тряпьем. Я стал с пристрастием оглядываться кругом. Сахара-песка нигде не было. Только на одной из полок валялся уже ополовиненный мешочек комкового сахара, приготовленного специально для захода. И тут я вспомнил, что часто делал замечания таборщице о беспричинно большом расходе сахара. Теперь я понял, что сахар со стола часто уходил налево — в сапог под брагу. Бичи ставили брагу в одном сапоге, а рядом чинно вешали второй. Это открытие вызвало во мне, так ловко обдуренном бичами, неслыханную ярость.

Успокоившись, я вошел в избушку и увидел, что мой рабочий еще спит. Ладно, пусть спит! Пьяного учить и наказывать — пустое дело. Я взял сапог с остатками браги и повесил его снаружи на стену пристройки. День клонился к вечеру, но я пока так и не придумал, как поступить. Я рассматривал на аэроснимках лесные объекты, которые надо было таксировать, и размышлял о том, какой дорогой до них добираться, что взять с собой, уже забыв о происшедшем.

Вдруг к вечеру дверь избушки отворяется и из дверного проема вываливается мой «телохранитель» с кружкой в руках. Споткнувшись, падает на землю. Кружка вылетает из рук, он поднимается и, осклабившись, изумленно произносит:

Начальник, привет. Ты уже здесь? А где моя брага?

Слушай сюда, м…ла, садись к костру. Я сейчас скажу, где твое пойло.

Я быстро снял с гвоздя сапог и, отойдя в сторонку, стал выливать зеленую жидкость. Разъяренный помощник подлетел ко мне, выхватил сапог и утащил его подальше. Сев на землю, стал вычерпывать остатки месива и отправлять в рот. Такой омерзительной физиономии я никогда не видел. Видимо, вылизав все, что там было, он улегся рядом с сапогом и захрапел.

И тут я решил, как поступить. Время шло к радиосеансу. Сев за рацию, я сообщил начальнику экспедиции, что увольняю рабочего, и попросил завтра же, если можно до обеда, прислать вертолет. И пояснил, в чем дело. Начальник сказал, что случившееся — обычное дело и не стоит обращать на это внимания:

А что ты хотел? Это же бич! Проспится — и дуйте в тайгу.

Нет, это не бич. Настоящие бичи, как Яшка Красненков или Васька Рак, которых ты знаешь, подобного никогда бы себе не позволили. Это просто обычный забулдыга из-под вокзальной скамейки. Нет, прошу прислать вертолет и забрать его, — ответил я твердо.

А с кем ты пойдешь в тайгу? — спросил начальник.

С Угрюмом!

Ты что, с ума сошел?! С Угрюмом он пойдет! Ты, что ли, не бывал мертвецки пьяным, а помнишь, как куролесил…

Я прервал начальника:

Да, я куролесил, но только не от браги и не перед заходом! Этот бомж дебаркадерный оставил всего лишь пригоршню комкового сахара. Мне этого сахара и одному на два дня не хватит. И, судя по всему, он в дупель пьяный еще и оттого, что умудрился сожрать все таблетки в аптечке. Каково!

И все-таки я не могу тебе это разрешить. Тебе же придется одному делать работу две недели. Все может случиться. А если вывих ноги или, не дай бог, перелом, где тебя искать? — настойчиво продолжал начальник.

Совершенно не думая о последствиях, я ответил:

В тайгу я пойду один, а если ты против, то вылетаю вместе с рабочим на базу. Все. Да, не забудь с вертолетом прислать килограмма три комкового сахара и пачек десять чая.

Я положил трубку и стал собираться в заход.

Утром пришел вертолет. С механиком мы затащили еще не отрезвевшего рабочего в салон, бросили на сиденье, я спрыгнул на землю — и вертолет ушел на базу.

 

День первый

Угрюм после моего возвращения не покидал меня. Он то лежал в стороне, то крутился около, только с опаской обходил месиво, вылитое из сапога.

Ну что, Угрюм? Мы остались вдвоем?

Угрюм повернул голову, пристально посмотрел на меня, показывая, что все понимает, потом положил голову на лапы и почтительно замер.

Эх ты, дурак, ну что ты понимаешь? Я прогнал рабочего, и теперь кто мне будет ставить тент, готовить дрова, разводить костер, готовить ужин, валить модельные деревья, приводить в порядок добытых глухарей? — бубнил я, собирая рюкзак. — Ты? Нет, к сожалению, ты этого не можешь.

Угрюм как бы сочувственно поводил хвостом по земле и замер.

Если бы был рабочий, мы ушли бы в заход завтра, а теперь отправляемся сегодня. Сначала на лодке пойдем по Помуту, через час-полтора прибудем на место. На берегу речки перекусим и далее будем добираться пешком к объекту. Идти километров десять, там переночуем и с завтрашнего дня приступим к таксации. Нам предстоит недели две ночевать где застанет ночь, а поэтому надо взять минимум вещей и больше продуктов, — продолжал я пояснять собаке мое положение. — Во-первых, тент от дождя мы не возьмем, потому что его должен был таскать рабочий, а я не могу, у меня и так много вещей. В случае дождя место для ночлега буду оборудовать под корнями упавших деревьев, если же их не будет, буду спать под открытым небом у нодьи1 или у костра из сырых березовых дров.

Вот так, Угрюм. — я опять посмотрел на собаку и продолжил: — Тебе решать эти проблемы не придется. Бог за тебя все решил. Одел тебя навсегда в красивую белую меховую шубу, и она тебя спасает летом от дождя, зимой — от мороза, стирать и ремонтировать ее не надо. Кстати, знай, что я назвал тебя Угрюмом в честь Угрюм-реки из одноименного романа, в котором Вячеслав Шишков ярко рассказал о жизни сибирских людей.

Угрюм после этих слов поднялся, подошел ко мне, сочувственно и, как мне показалось, с благодарностью положил лапу на колено.

Мне впервые предстояло идти одному в тайгу дней на десять — двенадцать, оставляя табор без единого человека и не связываясь с большой землей. До этого я уходил в тайгу и ночевал там максимум две-три ночи. Главное в этом заходе — не вывихнуть или не сломать ногу. Если это вдруг произойдет, тогда, считай, пропал. А вообще, протаксировать всего 120 км ходовых линий для таксатора не составляет какой-либо проблемы. Я старался не думать о плохом исходе, чтобы в душе не появилась жалость к себе и сожаление, что выгнал рабочего. Я собирал внимательно все, что необходимо иметь одному в заходе. Пришлось взять маленький котелок, спички насовал во все карманы рюкзака. Йод, бинты, нож, большую иголку и крепкие нитки, шпагаты, крючки и блесны для ловли рыбы, теплые подштанники, свитер и плащ упаковал в рюкзак и начал заряжать патроны. Зарядил пять патронов круглыми пулями на зверя и штук тридцать дробью «тройка» — для птицы.

Помня правило, что идешь в тайгу на день — продуктов бери на неделю, прежде всего я отложил десять пачек индийского чая второго сорта иркутского развеса, два килограмма колотого сахара, присланного начальником, три килограмма сухарей, три килограмма пшена, килограммовый шмат сала и литр топленого масла, килограмм лапши. Конечно, этого мало, но я был уверен: в заходе будет мясо и рыба. Главное, чтобы хватило чаю и сахару, а остальное все ерунда.

Общий груз, который будет на мне вместе с ружьем, зарядами, топором, составит не менее двадцати пяти килограммов. Аэроснимки я положил в папку с журналами таксации, упаковав ее в рюкзак ближе к спине. Все остальные, связав в пачку, я также уложил в рюкзак. Их нельзя было оставлять на таборе. Мало ли что может случиться, пока нас нет. Ненароком они пропадут, и тогда все полевые работы насмарку, а за потерю снимков — тюрьма. Нет, пусть еще килограмм груза, зато мне спокойнее.

Угрюм, ну что развалился у костра? Сейчас попьем чай и отправимся в тайгу. На тебе два сухаря, остаток лапши, и вперед. Последняя кружка — и садимся в лодку.

Допив чай, заправив фуфайку под клапан рюкзака, я перетащил груз в лодку. Бачок заправлен и две канистры бензина на месте.

Угрюм с радостью устроился впереди на бардачке.

По реке я шел осторожно, боясь натолкнуться на топляки. Как и предполагал, часа через полтора пристал к берегу.

Тайга никогда пустой не бывает. Ты ощущаешь тысячи глаз, смотрящих на тебя со всех сторон. Крик сойки или кедровки, стоны и кряхтение деревьев напоминают тебе, что тайга живая и следит за тобой.

Угрюм где-то шнырял, часто выбегая впереди на тропу, чтобы убедиться, что я иду вслед. Удостоверившись, что я никуда не сворачиваю, он опять на десять — двадцать минут пропадал.

На полпути слышу лай. Но, слава богу, Угрюм лает впереди, чуть сбоку от тропы, и не придется сбиваться с дороги. Я умерил шаг и уже крадучись пошел к собаке, осматривая вершины сосен. Увидел копылуху и радостно лающего на нее Угрюма. Птица как раз к ужину, и я с удовольствием снял ее с дерева. Угрюм тотчас схватил бьющуюся добычу. Я подбежал, выхватил копылуху. Я уже давно приучил Угрюма получать лапку птицы за работу, и он, поняв, что сейчас я его отблагодарю, лег и стал освобождаться от перьев на морде. Отрубив лапку, я сказал:

Угрюм, извини. Я не могу ее опалить сейчас. Некогда. Но лапку съешь всю, я подожду.

На таборе, пока меня не было, он ел только кашу и сейчас глухарятину уплетал с хрустом. Пусть поест как следует, чтобы остаток дня сытый бежал поближе ко мне и не отвлекался.

Через три часа я остановился на высоком сухом месте на берегу старицы с хорошим обзором. Не садясь и не закуривая, я развел костер, поставил таган и повесил котелок с водой. Угрюм, свернувшись калачиком, улегся метрах в пятнадцати от костра, положив морду на хвост.

Вот, Угрюм, ты разлегся, и тебе неведомо, что мне надо делать ночлег, запасти дрова для костра, готовить глухаря, а тебе хоть бы хны, разлегся и ждешь, когда разделаю птицу.

Я встал, взял топор и подошел к упавшему кедру. Топором увеличил выемку. Потом натащил сухих крупных веток, настелил из них толстое покрытие в качестве матраса и сверху покрыл эту постель лапником сосны. В изголовье положил рюкзак, а на постель кинул фуфайку. Потом взял топор и пошел рубить ближайшую сухостойную сосну на дрова.

Из сосны получилось несколько бревен, которых хватит на ночь. Стал прикидывать, что делать с глухарем. Большого котла нет, остается только поджарить его на деревянных шампурах. Я снял с птицы шкуру и бросил ее с перьями в костер. Угрюм встрепенулся, встал и стал наблюдать, как свертывались и сгорали перья. Видимо, чтобы я не забыл его, он подошел и сел рядом.

Ну, Угрюм, настал твой черед, тебе будет праздник сегодня. Вот тебе печень, вот тебе сердце, вот тебе желудок, голова, шея, крылья, — отрубая их, я кидал Угрюму подальше от костра.

Он бросился к ним. Себе я оставил одну ногу и грудку. Я посильнее разжег костер и дал прогореть. Нанизанные на шампуры кусочки мяса я окунал в крепкий рассол и устраивал их над углями.

Через полчаса мясо было готово. Я вскипятил чай, убрал таган и на костер положил несколько бревен. Потом сделал вешала для портянок. Снял сапоги, очень мокрые портянки повесил сушиться, а сам сел рядом с постелью на одно из бревен и стал наслаждаться жареным мясом, запивая его крепким индийским чаем.

Потом долго сидел, курил и застывшим взглядом смотрел на пламя костра, обволакивающее бревна. В голову невольно полезли мысли, которые, в общем-то, и не покидали меня. Ну зачем я сгоряча уволил рабочего?! Всего только один день прошел без него, а мне еще десять дней придется быть в тайге одному и делать свою работу и работу бича. Я начинал сожалеть о своем опрометчивом решении. Ну что делать рабочему одному на таборе? Я улетел, меня нет неделю. Есть сахар, у него, видно, всегда были дрожжи. Ну поставил брагу, ну не дождался, когда она поспеет, стал пробовать и напробовался, а остановить некому — красота! Но он же все-таки ждал меня, чтобы идти в тайгу, он единственный согласился, за совсем маленькие деньги.

А в таком заходе одному быть не только тоскливо, но и опасно. Работа вдалеке от табора, без рации, что случится — никто не найдет меня, хоть и объявит начальник тотальные поиски пропавшего.

Побрюзжав еще какое-то время, я положил второе бревно в костер, лег на постель спиной к огню, накрывшись плащом. Вскорости я заснул и проснулся часа в три ночи, когда ступни ног стали замерзать, несмотря на шерстяные носки. Шел небольшой снег, кругом уже было все бело. Но этого следовало ожидать в это время года на 63-й широте. Костер прогорал. Я поднялся, поправил костер, бросил в него еще два бревна. Угрюм продолжал лежать под сосной, не подняв даже головы. А зачем? Кругом тишина, бело, никто не беспокоит.

День второй

Проснулся я около шести часов, опять подмерзли ступни. Но это было кстати, пора вставать и готовить завтрак.

Я сварил полный котелок лапши, заправил топленым маслом. Угрюм поднялся раньше меня и лежал неподалеку от костра, дожидаясь, когда я поделюсь с ним завтраком. Съев половину котелка, всю остальную лапшу я остудил, выскреб и вывалил на мох перед Угрюмом, приговаривая:

Ты вчера слопал больше половины копылухи, сейчас полкотелка лапши, потом я тебе дам кость от грудинки, но запомни при этом: я тебе запрещаю лаять на глухарей до четырех часов дня.

После трех кружек чая я был готов идти работать.

Таксационное описание лесов пошло своим ходом. Я все больше удалялся от табора и уже к двум часам дня описал двадцать пять выделов на ходовой линии длиной восемь километров. Далее мне предстояло провести таксацию лесов на участках, где не было просек и визиров и границы кварталов проходили по естественным рубежам — по речкам и ручьям. В связи с этим мне придется ночевать там, где застанет ночь, и вести таксацию не снимая рюкзака. Если бы были промеренные просеки и визиры, то можно было бы работать с временных таборов, возвращаясь после дневной работы на обжитое место.

Снег к вечеру весь растаял, опять кругом стало серо и сыро. По пути мы с Угрюмом добыли двух молодых глухарей.

Вскоре я закончил работу и начал присматривать место под ночлег. Опять нашел большой выворот упавшей сосны и точно так же, как и вчера, стал обустраиваться. Чтобы Угрюм не мешал мне, я отрубил две глухариные лапы, опалил их и подарил собаке. Он утащил их к месту, которое выбрал для ночлега, и с удовольствием стал хрустеть на зависть мне.

Я устроил постель в выемке около корней упавшей сосны и приступил к глухарям. Наготовил мяса для Угрюма и на вечер, и на утро. И все положил рядом с ним, предоставив ему самому решать, когда его съесть. Главное, что он будет с утра сыт и не будет отвлекать меня от работы. На этот раз я решил сделать больше копченого мяса, чтобы завтра мне его хватило на весь день. Накопив углей, я прекратил подкладывать дрова. С двух сторон костра я установил по два кола. Положил на них перекладины из двух вешек и на них уложил тонкие ровные отрезки — вешала. Потом, срезав мясо с ног и грудок, нарезал куски раздвоенными ремнями и окунул в крутой рассол, а затем развесил над углями. Чтобы ускорить копчение, я начал подкладывать сухие сучки на угли, чтобы вызвать невысокое пламя по всей поверхности углей. Вечер был впереди длинный, я уселся у костра и стал спокойно наблюдать за огнем, попивая чай с сахаром и сухарями. Через два часа мясо было готово, и я с удовольствием им поужинал. Потом развел настоящий костер и навалил в него бревна.

Наступила обычная тихая таежная ночь, кстати, после снега не холодная. Вскоре я заснул. Вдруг слышу сквозь сон буквально захлебывающийся лай Угрюма. Как будто магнитным крюком подхваченный, я вскочил, сунул ноги в сапоги и схватил ружье, лежавшее рядом со мной. В правом стволе у меня для ночи всегда был патрон с пулей, в левом — патрон с дробью. Автоматически взвел курки и выскочил из своего логова на лай Угрюма. Он рванулся в темноту, а потом вдруг с рычанием подлетел ко мне. За ним мелькнула серая тень и, круто развернувшись, пропала. Я выстрелил дробью в то место, куда метнулась тень, и быстро вернулся к костру. В костер бросил сучьев, чтобы больше разгорелось пламя, досадуя, что какой-то волк прервал мой сон. Угрюм опять бросился в темноту и оттуда с рыком вернулся назад. Опять шаркнуло серое пятно на границе света и тени, я выстрелил дробью в ту сторону. Пули я не стал тратить. Да и не убить волка в темноте, если только случайно. А дроби достаточно, чтобы отпугнуть волка. Он еще попытается схватить собаку как добычу, но яркий костер и выстрелы его утихомирят. Действительно, еще раза три волк пытался выманить Угрюма из света, но Угрюм был хитрее. Я еще раз выстрелил «тройкой», а потом все прекратилось.

Было уже четыре часа ночи. Я снял сапоги и улегся на постель. Интересно, что Угрюм не пошел на свое место, а устроился рядом со мной, спрятавшись за выворот корня. Я удивился его неожиданному решению, и вскоре мы заснули.

День третий

Лес начал меняться, и мне приходилось более часто описывать его и определять высоту и возраст деревьев. Появились низинные болота с мелкими ручьями и пятнами небольших озер, которые приходилось обходить, теряя на этом время. Пошли смешанные массивы леса с елью, кедром, березой, осиной, приуроченные к ручьям, и надо было задерживаться при их таксационном описании. Пришлось даже срубить три модели — кедра, березы и ели, определить по годичным кольцам их возраст, замерить высоты и все это занести в журнал таксации. Чаще, чем вчера, возникала необходимость закладывать круговые площадки и полнотомером определять полноту древостоев и их запас.

Работа продвигалась медленнее, чем вчера, но это была все-таки обычная работа, ее не ускоришь никак.

Было уже около четырех дня. Впереди еще часа два работы, а потом опять готовиться к ночи. Чтобы попасть в следующий выдел, надо было пройти болото шириной метров сорок. Ну болото и болото. Увязая во мху и чавкая водой, я «хантейским шагом» (наклоняясь вперед) стал пересекать его. Но ближе к середине болото стало более топким, и вдруг передо мной поперек хода оказался ручей шириной метр-полтора, текущий в торфяной залежи. Я этому препятствию не придал особого значения и не подумал даже вернуться к лесу, чтобы там срубить пару жердей. Я стал высматривать узкое место с более-менее твердым берегом, заросшим осокой. И вот оно, нашел. Угрюм уже был на том берегу и побежал по своим делам в лес. На поверхности ручья не было никакой растительности. Это говорило о том, что он в этом месте глубокий. Не дай бог, если тот берег не выдержит. Я снял рюкзак, приноровился и перебросил на тот берег. Туда же я бросил топор и ружье. У меня на груди оставался только фотоаппарат «Искра». Я примерился и прыгнул. И тут кусок берега стал отламываться и пошел вниз вместе со мной. Я очутился по грудь в воде, держась за осоку. Дна ногами не достал. Дотянувшись до необрушившегося берега, весь мокрый с ног до головы, я вылез на него. Сидел и соображал, что теперь делать. Угрюм, не дождавшись меня в лесу, вернулся, с недоумением обнюхал рюкзак, ружье, топор, фотоаппарат, посмотрел на меня, потом подошел и лизнул в щеку. «Неужели, стервец, сообразил, что со мной что-то произошло, подошел пожалеть меня?» Я обнял его, погладил и сказал:

Вот видишь, что может случиться по дурости, лени и самонадеянности. Надо было сначала осмотреть ручей, срубить пару жердей и положить поперек в самом узком месте, а потом спокойно переходить, — нравоучительно рассказывал я своему немому слушателю, — и этого бы не произошло. — с досадой и злостью я обругал себя матерными словами. — Ну что ж, пошли сушиться и ночевать.

Собрав вещи, я поплелся на сухой берег. Нашел место для ночевки. Осторожно раскрыл фотоаппарат и вылил из него воду. День стоял солнечный. Я нашел освещенную валежину, положил его сушиться. И понял, что он не подлежит ремонту. Ну, высохнет. Пока я в заходе, все металлические детали заржавеют, а складывающуюся гармошку уже не восстановить. Фотоаппарат был дорогой, и мне было его очень и очень жалко.

Потом я развел костер, сделал вешала для сушки тряпок и догола разделся. Выжал всю одежду и развесил ее вокруг костра. Угрюм лежал неподалеку и наблюдал за голым хозяином, которого никогда не видал раньше в таком виде. В течение часа я высушил все, потом нашел выворот кедра. Выемка была просторной, стенка из корней свешивалась над ней в виде крыши. До темноты еще была куча времени, и я решил попытаться поймать с пяток окуней или хотя бы одну щуку на озере.

Но прежде я наварил пшенной каши, и мы с удовольствием съели ее. Потом из тонкой березы сделал удилище метра в три длиной, привязал леску с небольшой блесной и отправился на озеро. Ветра не было. При подходе поднялась стайка уток. Угрюм даже не обратил на них внимания. Я тоже. Уток мне стрелять не хотелось. Котелок для их варева был маленький, а шашлык был бы вкусный, но готовить его желания не было. Я подошел к торфяному берегу с низкорослой сосной и стал внимательно смотреть в воду. Проплыл один окунь, второй, третий, и я стал водить блесну под водой. Не сходя с места поймал пять штук окуней и одну небольшую щуку. Угрюм где-то недалеко лазил в осоке, потом ему это надоело. Видя, что глухарей ему здесь не поднять, он вернулся ко мне и с любопытством стал наблюдать, как я вытаскиваю трепыхающихся окуней.

Нанизав рыбу на кукан, мы вернулись к костру. Прикинув, что вся рыба поместится в мой котелок, я стал готовить «хантейскую уху». Помыл окуней и их жабры, разрезал со спины до пузыря и кинул в кипящую воду. Щуку распотрошил, нарезал и так же с чешуей кинул в воду, после того как вытащил окуней. Вода в котле снова закипела, и через двадцать минут уха была готова. Я разложил окуней и куски щуки на мох, вытащил сухари и приступил к еде. Воды в котле было немного, и уха получилась крутой и вкусной. Я обирал мясо с окуней и отправлял в рот, запивая ухой. Угрюм, наблюдавший мое пиршество, поднялся, потянулся и сел, хлопая хвостом по мху. Я собрал все оставшееся и отдал Угрюму. Мне кажется, он с большим удовольствием ел рыбу, чем глухарей. Да это и понятно. На таборе он питался в основном рыбой, и сейчас для него это был праздник.

Уже начало смеркаться. Возвращаясь с рыбалки, я заметил на опушке леса кустики с голубикой и решил набрать ее к чаю. На горизонте появились серые тучи, которые постепенно заволакивали небосклон. Вот те на! А вдруг погода испортится и пойдет дождь, а вдруг прилетит заряд снега? Ну, что делать. Осень есть осень. Я набрал голубики и сел пить чай с размятыми ягодами. После такого пира настроение у меня было великолепное, и я сказал Угрюму:

Пойдет дождь или снег — что-нибудь придумаем, а сейчас давай наслаждаться индийским чаем с таежной ягодой.

Я сидел у костра. В голову, несмотря на хорошее настроение, полезли всякие худые мысли: на хрена я здесь, в этой тайге, и на хрена нужны наши работы? Результаты обследования лесов, удаленных от населенных пунктов на 200—300 км. Придет ли сюда когда-нибудь человек и будет ли осваивать эти леса?

В каждом выделе (лесном массиве) по инструкции мне надо определить состав лесных пород и долю их участия в сложении древостоя, возраст древостоев, среднюю высоту и средний диаметр древостоев, полноту, запас древесины, товарность, тип леса, бонитет, состав и возраст подроста, его численность и среднюю высоту, состав подлеска и его сомкнутость, видовой состав травяного и мохового покрова и его обилие, механический состав почвы, рельеф, отметить особенности строения и его развитие, предложить хозяйственные рекомендации — итого около двадцати показателей. На одном километре я выделяю и описываю 4—5 лесных массивов, а должен провести таксацию за один этот заход на 120 километрах, из чего следует, что мне необходимо описать 500—600 лесных массивов и в них определить 10—12 тысяч параметров леса. Так кому нужна эта моя информация, которую я получаю рискуя жизнью? Кому? Угрюм, когда я обращался к нему с этим вопросом, водил хвостом по мху, честно показывая тем самым: «Никому». Но меня в этом случае все-таки утешали высказывания декана лесного факультета, выдающегося ученого Сергея Сергеевича Пятницкого — он часто повторял: «Запомните, коллеги, навсегда, что результатами вашего труда в лесу в полной мере воспользуются только потомки, и вы должны с радостью заниматься только процессом создания этих результатов». Конечно, он имел в виду тех, кто восстанавливает леса и ухаживает за ними, а не таксаторов. Но моими результатами потомки, видимо, также не скоро воспользуются.

Угрюму, судя по всему, было наплевать на мое настроение. Он у себя дома, в лесу, шкура у него хорошая, рыбы вареной наелся. Вместо того чтобы подложить дров в костер и спать, я стал рассуждать дальше. Да, если б не свалился в воду, сегодня я протаксировал бы километров двенадцать и был бы доволен собой. Сам виноват. Надо было вернуться, срубить три жерди, положить их и перейти этот паршивый ручей. А зачем из-за какой-то браги выгнал рабочего, который терпеливо ждал твоего приезда и от нечего делать хлебал зелье? Ну и что, отоспался бы, и сейчас не было бы никаких проблем — с ночевками, едой, моделями, ручьями. Техника безопасности создавалась прожженными таежниками. Сопровождающий в тайге по технике безопасности обязателен для таксатора, он охраняет не только тебя. Государство тратит громадные средства на приведение в известность лесов Сибири. Пропаду я — пропадет и работа, выполненная мной на площади 40 тысяч га, и опять надо организовывать людей на ее исполнение.

Так что прежде чем показывать свое сиюминутное отвращение к случившемуся, надо было хотя бы немного подумать. И не мне рассуждать о том, когда и кому пригодится эта информация о лесах, мое дело добровольно принять решение — берусь я его выполнять или не берусь, притом за вознаграждение, с которым согласен. А раз берусь, то надо выполнять его по правилам, которые придумали таежные спецы, чтобы работа не пропала. А когда эта информация будет использована, это уже не моего ума дело. Так что я сам виноват в случившемся, и надо радоваться, что все закончилось только потерей фотоаппарата.

День четвертый

Утро выдалось серое. Солнца не было, очень прохладно. Наступила вторая половина сентября, и в эту пору солнечные дни сменяются на серые, с дождем и зарядами снега. Позавтракав с Угрюмом остатками рыбы, собрав рюкзак, куда я положил ненужный теперь фотоаппарат, начали работу. С утра я свалил пару деревьев ели и кедра, подсчитал возраст, обмерил высоту, сделал таксационное описание массива леса, в котором ночевали. Бодро пошли дальше. Смешанные леса из кедра, ели, пихты, березы, осины сменялись болотами, и это давало возможность отдохнуть от писанины, поскольку на болотах таксировать было нечего.

Угрюм далеко от меня не отлучался. Ему, видимо, не хотелось бегать по мокрым местам, да и незачем было. По дороге я добыл пять рябчиков, которых он не облаивал, но с удовольствием ел (для него я опалил двух). Мы за день прошли с таксационным описанием двенадцать километров и, довольные собой, приступили к обычному делу. Я освежевал трех рябчиков. Головы, лапы, сердце, желудок, печень отдал Угрюму, а тушки бросил в кипящую воду. И через полчаса уже жевал рябчиков, как буржуй, запивая наваристой юшкой. Развесив портянки и устроив сапоги на колья, я завалился спать. Проснулся среди ночи из-за похолодевших ступней. Луны не было. Наверху в кронах деревьев шевелились ветви, что указывало на смену погоды. Поправив костер, я завалился в логово и проспал до шести часов.

День пятый

Небо было хмурое. Было прохладно, сухо, и это все способствовало бодрой деятельности. Угрюм далеко не убегал и часто появлялся впереди, чтобы удостовериться, что я не меняю маршрута. К обеду я протаксировал километров восемь. Остановились на чай. Угрюм вернулся из тайги и лег недалеко от костра. Все говорило о том, что будет дождь, и, конечно, это в мои планы не входило. Я ведь не взял тента, рассчитывая, что как-то перебьюсь в случае чего.

К вечеру, когда мы подходили к сосновому лесу на гриве, начали падать первые капли, и я понял, что благодать моя кончилась и надо делать укрытие. Логово, подобное тем, в которых я ночевал до сих пор, не спасет, а что спасет — надо придумать. У меня до сих пор не было опыта ночевки в дождь без тента. Я стоял в массиве лишайникового сосняка, возвышающегося над маленьким ручьем. В сосняке повсюду встречались тонкомерные сухие деревья (жерди), что мне и надо было. Сам я из деревни, и всегда в пору сенокоса на лугах мы жили в балаганах, покрытых толстым слоем сена. В дождь эти балаганы не пропускали воду, видимо, потому, что имели крутые стенки. Я вспомнил также, что у хантов видел круто наклоненную стенку из жердей, покрытых хвойными лапами нахлестом.

Я наготовил штук двадцать жердей длиной примерно два с половиной метра и стал приставлять к перекладине под крутым углом. Наклонные жерди я уложил плотно и стал сверху накрывать эту стенку лапником сосны нахлестом, чтобы лучше стекала вода. Потом я вырубил два бревна по полтора метра. Глядя на усиливающийся дождь, березовые дрова я не стал рубить, считая, что в сырую погоду лучше держать костер сосновыми дровами. Я заготовил много бревен длиной два-три метра и стал готовить ужин. На этот раз не было ни глухарей, ни рябчиков, ни рыбы, и мы с Угрюмом заварили пшенную кашу со свиным салом и приготовили ее полный котел, половину мне, половину Угрюму. Дождь пошел сильнее. «Э, — подумал я, — с боков навеса, если сильнее подует ветер, тепло от костра будет выдувать». Пришлось после каши и чая опять готовить жерди и хвою и делать заслоны с двух боков навеса. Затем я разжег как следует костер, и нам стало в новом логове очень уютно.

Сидя на жердях своей постели, я спокойно попивал чай с кусочками колотого сахара. Я чувствовал полное единение с природой и наслаждался своими успехами. Прошло пять дней, и я уже сделал примерно половину работы.

Вытащил из рюкзака журналы таксации и даже с час у костра прокамеральничал2, дописывая в них то, что можно было сделать с помощью всяких лесных таблиц. Дождь и ветер не усиливались, но становилось холоднее. Ну что же, пора спать. Высушив портянки, я постелил их под себя вместе с фуфайкой, сапоги и рюкзак положил под голову, надел свитер и шерстяные носки и улегся набок спиной к костру. Сверху набросил плащ. Тепло от костра проникало под жерди через зазор, оставленный у земли. Хитрый Угрюм, поняв, что ночь будет холодная, устроился в моих ногах, согревая их своим теплом. Вскоре мы заснули.

И вдруг среди ночи я резко проснулся. Мне показалось во сне, что на мне горят штаны. Ничего не соображая, я выскочил из логова и лихорадочно стал елозить по снегу. Через минуту, ощупывая сзади штаны, я стал подниматься. Бог ты мой, кругом бело!

Деревья стояли в каком-то ледяном оцепенении, покрытые рваными лохмами белых байковых портянок, свисающих до полосатой сине-белой скатерти земли. Только хрустальный отблеск лунного света на складках и кромках говорил, что это не портянки, а настоящий снег, укрывающий мохнатые растопыренные лапы кедров и елей. Густые переплетенные ветви берез с куржаком образовали гигантские коконы и в сочетании с клинообразными кронами хвойных деревьев, уходящих в черно-синее небо, усеянное звездами, создали фантастическую картину, которую ни один даже самый гениальный импрессионист не способен был бы передать красками. Я стоял босиком в снегу, немой и очарованный, не смея оторваться от увиденного. И вдруг быстро все померкло: плотные тучи закрыли луну. Стало темно, холодно и мерзко. Я быстро засунул мокрые ноги в сапоги и бросился поправлять костер.

В середине костра лежала длинная куча оранжевых углей, а по краям валялись и коптили отдельные остатки несгоревших бревен. Бросив их на угли и добавив к ним сухие бревна, я разжег костер, и через несколько минут живительное тепло от него поползло в наше логово. Комфорт жизни опять вернулся к нам. Я устроился остаток ночи подремать на другом боку спиной к костру, а Угрюм, не стесняясь, улегся опять в конце постели, обняв мои ноги. К утру холод все-таки разбудил нас.

День шестой

Шесть часов. Я пошел за водой. И пока шел, ощутил холод ниже спины, остановился и стал ощупывать себя сзади. Вместо ткани штанов я нащупал висящие тряпки, и теперь только оборванные тонкие лоскуты подштанников прикрывали мое тело в этом месте. Я набрал воды и быстро вернулся к костру. Сняв сапоги, портянки и так называемые противоэнцефалитные штаны, я увидел на них большие дыры.

Вот так, наука на будущее — больше не ленись и готовь для ночного костра сырые березовые дрова, которые излучают мягкое, неопасное тепло. Пока варился чай и каша, я отрезал кусок от полы плаща и пришил его поверх порванной части штанов, прикрывающей самый ответственный участок тела.

За чаем я размышлял, растает ли сегодня снег или же, наоборот, еще выпадет и, не дай бог, завьюжит. Сегодня уже 20 сентября, и на широте 63 может быть всякое. А вдруг не растает, да еще заряд снега… Если заряд застанет во время работы или к вечеру… Тогда как готовить ночлег? Жерди сырые, хвоя сырая, место необжитое. Конечно, ночлег я сделаю, но сколько времени придется потратить на новом месте?

Было тихо. Ничего не предвещало изменения погоды. Я невольно глянул на свое жилище. Логово сухое. Хвоя сухая, постель сухая, с боков завалено хвойными ветками, костер горит, ну что надо для ночлега и счастья? Э, постой! А может, изменить маршрут, чтобы вернуться ночевать сюда? Я взял аэроснимки и внимательно проанализировал дальнейшую таксацию. Все, решено! То, что должно быть сделано в последний день захода, я решил сделать отсюда. Вот и меня постигло счастье. Сегодня не надо будет делать ночлег. Оставлю здесь продукты и фуфайку, а плащ, котелок, чай, сахар возьму с собой. Я забил клин в дерево на высоте около двух метров и, связав все продукты, подвесил на него, чтобы никакой зверь, росомаха или волк, не разорил наши запасы.

Угрюм все это время наблюдал за мной и ждал, ему не терпелось идти в тайгу. Для него этот снег был в радость. Ему, понятно, следы на снегу откроют много возможностей.

Работа моя от места ночлега начиналась километра через два. Появилось солнце, начало пригревать, снег таял. Через полчаса я был на месте. Срубив пару моделей и определив возраст и высоту деревьев, я приступил к таксации. От работы ничего не отвлекало, кроме лая. Пришлось, конечно, взять глухаря и, утешив Угрюма лапой птицы, идти дальше. Пошли одни простые сосняки. После чая я еще протаксировал километра три, и вдруг погода начала портиться.

Ветер усилился, но снег не прекращался. Становилось очень холодно, и я быстро пошел к ночлегу. Угрюм, поняв, что мы идем на табор, бежал легкой трусцой впереди меня, не пропадая из виду и часто останавливаясь. А вот и табор, мы дома. Сбросив все с себя, я остервенело начал рубить сухостойные сосны и разделывать их на бревна. Развел костер, навалил на него несколько сухих бревен — и благодатное тепло пошло вокруг. Угрюм устроился под навесом, разлегся как барин на краю постели.

Я повесил котелок, вскипятил чаю, напился и только после этого начал варить кашу. От костра шло тепло, и уже никакой снег не мешал мне заниматься делом.

Я настроился на то, что ветер и снег будут всю ночь, но оказалось — нет. Они стали затихать и через час прекратились. Становилось заметно холоднее. Нужно менять дрова. Сухие сосновые будут прогорать быстро. Надо готовить сырую березу. Нашел три березы диаметром 12—18 см, срубил их, разделал на двухметровки и стаскал к месту ночевки. С такими дровами тепло будет всю ночь.

День седьмой

Начало светать. Небо было чистое, и, судя по всему, день разогреется. Надо было протаксировать минимум 12 км, чтобы, как я задумал, в заходе быть не более 12 дней.

Работа пошла своим чередом. Переходя из одного массива леса в другой, я старался записывать все, чтобы потом не доделывать у костра. Солнце поднялось, погода позволяла работать, снег таял, возвращалось бабье лето. Впереди простирались сосняки, и таксация была более простой, чем позавчера и вчера, поскольку лесные массивы состояли из одной лесной породы.

После чая Угрюм опять куда-то удрал, и к вечеру мне пришлось взять двух глухарей. Уже был поздний вечер, когда я решил заночевать. К сожалению, подходящей выемки от свалившегося дерева я не нашел. Да и не хотелось стелить сучья и лапник на сырую землю. Кругом стояли сухие сосны, и я решил соорудить нодью. Быстро срубил две гладкие сухостойные сосны. Потом из каждого хлыста я вырубил по два толстых бревна и стащил их к месту ночевки. Но прежде пришлось заняться глухарями. На это я затратил не так уж много времени. Угрюм был обложен буквально всем, что можно есть, и довольно хрустел костями.

Развесив портянки и сапоги, я сидел у костра, пил не торопясь чай и поправлял шампуры. На востоке заалела заря, за деревьями появилась громадная круглая луна. Пятна нерастаявшего снега блестели, и в тайге становилось как-то торжественно и… холодно. Только у костра было тепло и уютно. Вокруг костра все растаяло, мох и лишайники подсохли.

Я потягивал чай. Снова в голову стали заползать всякие дурацкие мысли. Одна из них меня сверлила постоянно. Ну понятно, государство должно знать основательно один из источников своих доходов, за счет которых строился социализм. Государство еще в конце 30-х годов поставило задачу выявить перспективные лесосырьевые базы за Уралом. Начали строить порт Игарку и железную дорогу Салехард — Игарка для экспорта древесины из Сибири. Но зачем тратить время на получение информации о лесоустройстве в практически недоступных районах? Для кого и зачем это делать? Для будущих поколений, которые здесь черт знает когда появятся и вообще появятся ли? И вот ради этого я сейчас нахожусь здесь, в дикой тайге. Просто чтобы провести инвентаризацию лесов. Но эту работу можно было сделать проще и не менее качественно с использованием аэроснимков. И совершенно не обязательно разрубать квартальную сеть и обозначать кварталы столбами.

А еще меня занимало и другое. Почему я пошел на лесной факультет? Я же хотел быть геологом, а попал в лес. Я бы сейчас выполнял, как мне казалось, более значительную работу по разведке полезных ископаемых. Работа геологов не сходит со страниц печати, а таксатора кто знает? Никто. А те, кто знаком с нашей работой, до сих пор не понимают, ради чего мы бываем по полгода в тайге с бывшими зэками, что-то рубим, промеряем, описываем, каждый день подвергаясь большей опасности, чем геологи. У них в маршрутах участвуют несколько специалистов, в таежных лагерях даже проводятся всякого рода лабораторные работы, имеется добротный транспорт, а у нас — ничего. Бросили тебя в тайгу с бичами — и паши в ней до глубокой осени, и знает о тебе только начальник партии и главный инженер экспедиции, он же председатель ГТК (государственной технической комиссии), которая примет у тебя полевой материал, проверит, соответствует ли он техническим требованиям и не схалтурил ли ты, и сдаст в архив. В ГТК сидят зубры, которые в аэроснимках разбираются лучше, чем в деньгах, и о лесах на них могут рассказывать буквально стихами. И если они обнаружат халтуру или низкое качество, то ты поедешь переделывать или доделывать работу за свой счет.

И не дай бог в полевой сезон потерять аэроснимки, с которыми мы работаем. Обычно их масштаб 1:15 000 — 1:25 000 и они очень секретны. Потерял — тюрьма. И это меня еще больше угнетало. На снимках такого масштаба отражается только лес и речки, и ничего другого на них не увидишь. Без специальной обработки в камеральных условиях невозможно установить координаты тех или иных участков: для этого нужны тополисты. Единственное: эти аэроснимки вызывают страх и любопытство у обывателей и очень большое уважение у местных районных руководителей. И все подозревают, что мы выполняем какую-то очень важную и секретную работу, а лес — это прикрытие нашей тайной деятельности. У нас это всегда вызывает улыбку. Но, зная такую реакцию, мы нередко пользуемся этим. Демонстрируя свою значимость и не раскрывая сути, мы получаем в районах всякие привилегии: вертолет вне очереди и какой-нибудь наземный транспорт, дефицитные продукты — тушенку, сгущенку, гречку. В этом случае, если ты сумеешь хорошо себя подать, ты становишься более значимым, чем геолог.

Конечно, этот спектакль мы устраиваем крайне редко и в самую послед-
нюю очередь, если нам не удается что-либо добыть обычным легальным способом.

Я еще подложил дрова в костер и продолжал попивать чай. Угрюм поодаль занимался своими костями. Луна — большой блин, только что снятый с огромной сковороды, уже поднялась из-за крон деревьев и ярко поливала светом поляну, покрытую инеем. И вдруг вижу: передо мной в пяти-шести метрах на сухой ветке сидит небольшая сова. Я пригляделся — да, сова. Широко открытые желтые глаза смотрят на меня.

А ты откуда такая явилась? И что ты на меня так строго смотришь? А ты не соловей ли разбойник, обратившийся в сову? Что тебе здесь надо? Мышей с нами нет. Лучше вали ты отсюда, а то Угрюм увидит и смотри тогда! — обратился я к ней.

Сова, не шелохнувшись, смотрела на меня. Она впервые видела такое чудовище, да еще у костра, и соображала, как ей вести себя со мной. Угрюм хрустел костью, и сова изящно повернула голову в его сторону. Долго смотрела на него, потом опять уставилась на меня.

Слушай, сова, я не собираюсь жить в твоей тайге. Это тебе здесь хорошо и ты дома, а мы здесь чужие.

Сова опять чуть склонила голову, и мне показалось, что она произнесла:

Э, ты уже здесь тоже свой. Вон как освоился у костра, как дома, и вряд ли такую жизнь найдешь где-то вне тайги. Судя по всему, ты шляешься лет пять и тебе уже не уйти от своей судьбы никуда.

Сова еще раз склонила голову на другую сторону, потом бесшумно слетела вниз и с пня, где я готовил глухарей, схватила кишку. И была такова. Угрюм учуял, повернул голову, но даже не вякнул.

Сова же тоже хищница, надо делиться, — сказал я Угрюму и начал делать ночлег.

Костер, на котором готовил глухарятину и чай, я оставил гореть. Выбрал ровное место и соорудил одну нодью: бревно плотно положил на землю, на верхней части топором сделал зарубки и положил вдоль всего бревна смолевые щепки. Сверху положил второе бревно. Концы бревен закрепил кольями, чтобы верхнее бревно не свалилось с нижнего. В метре от нодьи я сделал лежак из жердей. Положил два коротких бревна длиной около метра. На них бросил жерди и застелил лапником. В метре от лежака с другой стороны соорудил вторую нодью, параллельно лежаку. Положив рюкзак под голову, сухими портянками и плащом застелил свою кровать. Потом поджег смолевые щепки у этих своеобразных обогревателей, и они весело загорелись. Прогорев, смолевые щепки дали тлеющее горение между бревнами, и тепло потянулось с двух сторон к моей кровати.

Я посмотрел на небо. Луна, уменьшившись до большого оладья, ярким холодным светом заливала все кругом. Гигантская графика из ярких полос освещенных деревьев с черными тенями, падающими на холодный синеватый иней, буквально поглотила нас с Угрюмом. Нигде на большой земле не увидишь ничего подобного, и это заставляло с тревожным холодом восхищаться не только окружающим миром, но также собой — не как очевидцем, а как органической частью этого мира.

Поднялись с Угрюмом около пяти часов, явно от холода. Бревна практически полностью прогорели. В котелке чай даже покрылся льдом. Я быстро соскочил с лежака, завел костры из оставшихся концов бревен. Они запылали, и я еще с час позволил себе понежиться между ними.

День восьмой

Шесть часов. Я позавтракал глухариным шашлыком, а Угрюм — костями с мясом. Выпив три кружки сладкого индийского чая, я еще кое-что дописал в журналы вчерашней таксации и стал разглядывать аэроснимки, изучая свой дальнейший ход. Впереди были сосняки. Таксация простая, и я прикинул, что могу пройти километров четырнадцать. Это немало. Но внимательнее просмотрев снимки, я увидел впереди горельники, которые могут меня сильно задержать. Они были очень большими, их не обойдешь. Беда в том, что на пути будут завалы и они не дадут бодро идти. Но это полбеды. Впереди была речка Окуневка шириной 20—30 метров. Это, конечно, преграда, и надо искать залом — только через него можно перебраться на другой берег. Было бы лето — проблем бы не было. Связав три бревна и положив на них вещи, можно было бы запросто переплыть. А сейчас? Черт знает, как сейчас. Ладно, когда подойду к речке, пройдусь по берегу и поищу какую-нибудь переправу.

Модели я на этот раз не валил. Начались обычные чистые лишайниковые сосняки возрастом 150—200 лет, которые занимали значительные пространства, таксировать их не представляло труда. Они сменялись заболоченными сосняками, также простыми по строению, и я практически на ходу таксировал. Километров через пять начались горельники. Постоянно встречались завалы из сухих сосен, через которые надо было буквально продираться. Здесь главное не упасть, иначе можно сильно пораниться о сухие острые обломанные сучья. Особенно осторожным надо было быть сегодня. Иней и снег таяли. На всех деревьях кора была влажная и скользкая.

Горельники прерывались заболоченными сосняками, и мне пришлось два километра преодолевать часа два. Выбравшись из горельника, я занялся чаем. Сварил полный котел лапши, чтобы хватило на двоих. Угрюм лежал рядом. Пока мы пробирались через завалы, я боялся только одного — чтобы он не убежал за выводками. Думаю, он догадался, что, как бы он ни лаял, я не пойду на его зов. Теперь пусть охотится сколько угодно.

Однако я сильно досадовал на себя. Где-то в середине перехода я едва не свалился с завала сухих деревьев и все-таки распорол острым суком часть левой штанины от сапога до кармана. Половину горельника я пробирался с голой ляжкой и, конечно, злобно материл этот невероятно тяжелый переход, который, к счастью, кончился. Пришлось остановиться и с помощью черных ниток десятого номера и большой иглы отремонтировать брюки.

Дошли до речки. Действительно, метров двадцать шириной, но тихая. Я посмотрел вниз и вверх по течению, но не увидел ничего обнадеживающего. Пошел вверх по течению, в сторону моих объектов на том берегу. Прошел километр, прошел второй, никаких намеков на скопившиеся поперек реки деревья не увидел. Как в таком случае переправиться? За рекой еще 30 км таксации. Черт возьми, неужели надо делать плот? Одному? Я уже в который раз ругнул себя за то, что выгнал рабочего.

Я выбрал несколько сухих сосен диаметром не более 20 см на высоте груди. Изготовив четыре бревна метра по два с половиной, я стащил их к пологому берегу. Потом пошел искать молодняк сосны, чтобы из него нарубить с десяток жердей. Положил рядом с водой четыре жерди примерно через метр, стал укладывать на них бревна. Тонкий шнур метров двадцать длиной был со мной. У каждого таксатора где-то в рюкзаке он валяется на всякий случай. Я вытащил его, отрезал метров десять и закрепил нижнюю жердь с бревнами, далее таким же образом закрепил остальные жерди в середине плота и на другом конце. Потом сверху положил еще жерди и связал их концы. Плот готов. Конечно, он жидкий и меня не выдержит. Но я, собственно, сам и не собирался на нем плыть. Мне надо было переправить на ту сторону рюкзак, фуфайку, плащ, ружье, сапоги и одежду.

На плот я навалил кучу сухих толстых веток и на них положил свое барахло. Под этим грузом плот несколько погрузился в воду, но тряпки не касались воды. Было очень холодно. Я снял все с себя и голый стал осторожно входить в воду. Вода буквально обожгла меня жидким льдом. Прошел метров пять, вода дошла до шеи. Уперев руки в бревна, я поплыл на тот берег, толкая плот вперед. Ледяная вода раскаленными цепями обволокла меня, сковала ноги. Но входить в воду в это время года для меня было не впервой. Часто приходилось осенью доставать уток из озер, подернутых с берега льдом, а потом отогреваться у сильного костра. Вот и берег. Я быстро разгрузил плот и закрепил его.

Угрюм, увидев, что я уже не вернусь, побегал немного по берегу, малость поскулил, но вошел в воду и переправился быстрее, чем я. Стряхнув воду, он зачем-то побежал в лес, но вскорости вернулся и улегся недалеко от костра.

День ожидался великолепный. На ясном небе из-за крон деревьев поднималось солнце, и не было никаких признаков, указывающих на возможный дождь или снег. Глядя на погоду, я даже побоялся, что могу отвлечься от работы. А мне хотелось иметь обычный, будничный, то есть для меня — праздничный рабочий день, день без всяких накладок и каких-либо неожиданностей. До чая опять я протаксировал по просеке восемь километров. После чая я надеялся протаксировать еще километров шесть, и тогда на последний день останется всего двенадцать километров таксации, и притом по пути домой на табор.

Все шло своим чередом, и вдруг я услышал впереди выстрел. Невольно оторопел от неожиданного звука. Кто это мог быть в такой глухомани? Этот тревожный вопрос всегда встает перед любым таежником, когда обнаруживается присутствие неизвестного человека. Это состояние, кстати, также возникает на таежной речке, когда какая-либо появившаяся лодка не заходит на табор, а проходит мимо твоего костра. Внутрь закрадывается тревога и подозрение к тому, кто нарушил неписаное правило — пристать, отпить чаю у костра, поделиться своими знаниями о тайге и поговорить о жизни там, за рекой.

Угрюм залаял и рванулся вперед. Через некоторое время лай затих и я увидел двух людей, идущих ко мне. Рядом с их небольшой рыжей собакой бежал Угрюм. Я оторопел. Кто может быть здесь, на удалении 150 км от Казымской культбазы? Что в этой тайге сейчас делать? Ну, возможно, это геологи, но никак не туристы, которых никто сюда никогда не забросит. «Ну, конечно, не марсиане, — ухмыльнулся я сам своей шутке, — а, скорее всего, какие-нибудь ханты». Но что хантам здесь делать? Жить-то нечем! Кормных озер с рыбой и дичью здесь нет, пастбищ с оленьим мхом тоже почти нет, только заболоченные сосняки и верховые болота. Но вот они, два ханта, подходят ко мне и — боже мой! — один из них лет пятнадцати, с ружьем, а второй лет двенадцати, с глухарем за поясом.

Подходят, здороваются и даже смело протягивают руки для приветствия. Одеты легко в рабочую одежду, подпоясаны сыромятными широкими ремнями с подвешенными ножами и оба в ичигах. Я долго трясу их руки и спрашиваю, откуда они. Младший молчит, а старший, не смущаясь, отвечает:

Однако, мы идем с озера Нумто на Казымскую культбазу.

Как с озера Нумто? Отсюда до озера километров 100 — 120 и до культбазы еще 150. Так зачем вы идете так далеко — 250 километров в одну сторону?

Как зачем? Я веду младшего брата учиться в школу и жить в интернате на культбазе, однако.

И сколько вы уже идете?

Однако, уже идем три дня, через четыре-пять дней будем в Казыме.

И так вот вдвоем идете, никто вас не сопровождает из взрослых?

Однако, взрослым зачем идти с нами? Они остались с малышами, ловят язя и щуку, и им некогда. Мы сами дойдем, я же взрослый, однако. Я же и сам раньше ходил в интернат на культбазу, и брат наш старший провожал меня. А теперь я провожаю нашего младшего брата. Он будет учиться в шестом классе. Потом посмотрим, что делать с ним, учить дальше в Ханты-Мансийске или идти в тайгу промышлять.

Младший брат стоял рядом и улыбался.

Однако, — произнес я по-хантейски, — что мы стоим, давайте пить чай. — И снял рюкзак.

Они с удовольствием кивнули головами, сняли со спин свои крошни, и я не успел еще достать котелок, как они уже организовали костер, младший побежал за водой, которая была метрах в ста от нас. Мы сели у костра на валежине, я достал сухари, комковый сахар, порезал сало. Они вытащили вяленую щуку весеннего посола, вяленую лосятину, маленькую пресную лепешку, и все это мы разложили на моем плаще. Пока грелся чай, я пытался все узнать об их походе. За пять лет работы в тайге я встретился с такой ситуацией впервые, и это было для меня невероятно интересно. Вода в котелке закипела, я заварил крепкий чай и стал разливать по кружкам.

Я продолжал допытываться теперь уже у младшего о его жизни в интернате: как учится и кем собирается быть после седьмого класса? Младший практически на чистом русском языке ответил, что он учится на четверки и пятерки и после окончания семи классов в следующем году собирается поступать в педагогическое училище в Ханты-Мансийске. Это меня крайне удивило.

Как, ты не хочешь заниматься охотой, рыбалкой, оленями, добывать соболя, белку, глухарей, чем занимались и занимаются твои родители? — задал я вопрос.

Нет, — спокойно ответил он. — Я хочу выучиться и помогать хантам получать другие профессии — быть радиотехниками, телевизионщиками, вертолетчиками, врачами.

А что ты умеешь делать сейчас в стойбище? Тебе всего двенадцать лет, и ты говоришь о таких профессиях, которым надо учиться и учиться.

Он ответил:

Я умею делать все, что делают взрослые: пасти оленей, ходить на моторных лодках, ставить сети, добывать белку, соболя и выдру, свежевать оленя, лося и выделывать шкуры, как это делает моя мама.

Я обалдел, услышав все это. Старший попивал чай и улыбался.

Ну хорошо, — обратился я к старшему, — ты доведешь своего брата до культбазы и останешься там, конечно, зимовать, так ведь?

Да нет, — ответил он живо, — отведу в школу, там его определят в интернат на зиму — и я домой в стойбище.

Как домой? Один назад пойдешь 250 км по тайге, сейчас, осенью? — недоумевал я. — Ведь сейчас уже практически каждый день холодно, то снег, то дождь, и ты пойдешь один назад?

Моему удивлению не было предела.

А как же? Дома в стойбище осенью самая работа, надо помогать отцу с матерью делать к зиме всякие заготовки, ловить и солить рыбу, собирать клюкву, ремонтировать избушку, присматривать за маленькими сестрами и братьями, ходить за оленями, а кто же за меня будет делать эту работу, однако? 

Так ведь 250 км в одиночку по тайге — это же очень опасно, — продолжал я его донимать.

Я пойду же не один, а с собакой, однако! Вон, видишь, какой у меня пес! У меня есть вяленая щука, лосятина, мука, с глухарями нам хватит еды, чтобы дойти до стойбища, — втолковывал он мне.

А ночевать где и как ты будешь?

Как ночевать? — Он задумался, как мне объяснить попонятней, и ответил очень просто: — Так у меня вот топор, вот спички, кругом сухие дрова, сучья и хвоя для постели, вот и ночуй, все для твоей ночевки уже давно приготовлено в тайге!

Этот ответ своей простотой буквально обезоружил меня. Я еще был далек от такого понимания тайги, что в ней жить-то очень просто, все уже для тебя кругом приготовлено — бери и пользуйся. И я решил задать еще один, последний вопрос:

Вы до самого мая, после того как ты оставишь брата в Казыме, больше не увидитесь?

Старший, не поднимая взгляда от костра, ответил:

Да нет, однако. В феврале в Казыме будет проходить праздник и я с отцом приеду на двух тройках оленей участвовать в соревновании — вот тогда и увидимся. Мы младшему брату привезем много продуктов, копченую и вяленую рыбу, оленье мясо, ягоду. Мы втроем будем участвовать в гонках на оленях. У себя в стойбище отберем лучших ездовых оленей и, может быть, выиграем соревнование, как в позапрошлом году, однако.

Ну, после такого ответа я понял: они живут своей содержательной жизнью и по-другому жить не хотят. Самое интересное, что ханты не задали мне ни одного вопроса: откуда я, что я здесь делаю, где мое стойбище — видимо, мое присутствие в тайге не вызывало в них никакого любопытства и они меня рассматривали как обычного обитателя этого леса, не считая его дремучей стихией, к познанию которой прилагала все усилия экспедиция, вооруженная карабинами, рациями, вертолетами, аэроснимками и пр.

Посидев еще с час, подсушившись и напившись чаю, мы стали прощаться. Я оставил им все лишние продукты, которые мне было ни к чему выносить на табор. Они от них не отказались и аккуратно уложили в крошни.

Поглядев на их одностволку, которую старший кинул за плечо, я спросил:

А если встретите медведя, как будете отбиваться одним стволом?

Старший поглядел на меня удивленно и ответил:

Так он сегодня сытый и мы ему не нужны, увидит — тут же удерет, а Филину, нашему псу, я запретил гонять его.

Кобель, услышав свою кличку, в знак согласия вяло вильнул хвостом. Пожав друг другу руки, мы расстались.

День девятый

Наступил девятый день. Мне предстояло пройти с таксацией по последней продольной просеке и визиру 16 километров и возвращаться домой. Этот объем я сделаю за два дня и вернусь ночевать к месту, где оставлен плот.

Угрюм подхватился и пропал в лесу. Ему уже надоела лапша и каша, и остановить его было невозможно. Через час он неподалеку залаял, и я взял из-под него копылуху. Отрубив обе лапы с мясом и подпалив, отдал их собаке. Он быстро слопал свою порцию и держался рядом со мной.

Мне не хотелось больше никаких приключений, и я надеялся, что день пройдет просто за работой. Он так и прошел. Правда, произошла небольшая встреча с медведем, но она нас с Угрюмом просто позабавила. Протаксировав сосняк на одной гриве, я спускался по пологому склону к болоту. И увидел медведя. Не чуя меня, он лакомился клюквой. Я остановился и стал наблюдать. И вдруг откуда ни возьмись появился Угрюм и яростно залаял. Медведь, даже не оглянувшись на непрошеных гостей, дал деру в лес за болотом, сверкая лоснящимся задом.

Я никогда не видел так скоро бегущего медведя. Ему человек сейчас не нужен, о чем и говорил хант. Медведь нагулял к зиме много жира и готовился залечь в берлогу. В это время, если нет медвежат, он очень боится человека, особенно если тот с ружьем. Не знаю, что я стал бы делать при встрече с медведем, но я на сто процентов уверен, что он первый не будет нападать. Правда, нередко нападает на человека старый и беззубый медведь, который всегда голодный.

Был случай, что медведь утащил из палатки человека и прикопал его от табора метрах в двухстах. Это было в Восточной Туве два года назад. Тайга в Бурятии осенью очень сильно горела, и все живое из тайги повалило в Туву, в том числе и медведи. Так вот, один из пришлых медведей напоролся на табор таксатора Бориса Негина и ночью утащил из крайней палатки человека. Потом он повадился ходить к этой стоянке, где его и выследили Боря с рабочим, сидевшим наверху в скрадке. В первую ночь они не могли стрелять в него, было очень темно. Тогда навалили кучу пустых банок и бутылок и, закрепив ружье, нацеленное на банки, стали ждать. Когда среди ночи пришел медведь и начал ворошить эти банки, они выстрелили на звук. Медведь рявкнул и рванул в кусты. Утром с собаками нашли сдохшего медведя недалеко от табора. Это был крупный старый зверь, практически без зубов.

День десятый

Два раза за ночь поправлял костер, а в пять часов мы поднялись. Был морозец, кругом было бело от инея. Плотно позавтракали: я — вареным и жареным мясом, а Угрюм — остатками глухарей. Затем я глянул на аэроснимки, прикинул, сколько километров идти до лодки. Мы возвращались другой дорогой, впереди километров через пять придется перейти какую-то безымянную речушку, а далее ничего не угрожает ходу. Рюкзак был уже легкий.

Мы пошли вперед. Вот и речушка, и на ней нам повезло. Почти прямо по ходу лежало поперек русла огромное обледенелое дерево. Чтобы с него не свалиться, пришлось ползти.

Дойдя до Помута, я прошел к месту, где к берегу была привязана лодка. Угрюм уже сидел около нее и ждал меня. Смеркалось. Перекусили лапшой, запили чаем и осторожно пошли на лодке вверх по реке, опасаясь встречи с топляками, уже потемну под звездами, а потом под луной.

И вот появился наш берег с табором. От луны стало совсем светло. Сегодня уже не успею сделать баню — бог с ней, но зато завтра я буду баней заниматься весь день. Несмотря на то что за две недели не пришлось мазаться никакими мазями от комара, тело пропиталось потом. Одно ожидание бани, горячего пара и веника из пихты вызывало особую радость. Наконец-то последняя баня, а там, возможно послезавтра, вылет на базу. И прощай эта хмурая холодная тайга, которую я не только не любил, а даже временами ненавидел, особенно когда что-то не получалось. И когда какой-нибудь обыватель задавал вопрос: «Ну, конечно, ты любишь тайгу?» — я говорил, что я ее ненавижу. Такой ответ всегда вызывал недоумение, но я пояснял, что у меня есть кого любить и без тайги, а к ней я отношусь просто как честный специалист к объекту своей работы.

Я уже забыл про рабочего, которого выгнал из-за злополучной браги, дав зарок никогда впредь так опрометчиво не поступать, но невольно продолжал восхищаться бичами, которые ловко дурили меня все лето. Это хорошо, что все хорошо завершилось. А вдруг перелом или вывих ноги или, не дай бог, встреча с голодным зверем? Конечно, если бы я не явился на табор в назначенный срок, через четыре дня начались бы поиски. И меня бы нашли, но в каком состоянии — это вопрос, на который заранее в тайге не ответишь. Мой друг Володя Гриценко пропал в тайге, придавленный березой, которую валил на дрова. Опытнейший таежник, фартовый охотник, промышлявший соболя в тайге не один год, погиб. Собирался выходить из тайги через несколько дней, а пока решил заготовить дрова недалеко от избушки на следующий сезон. Пренебрегая правилами валки, не осмотрев внимательно наклон кроны, не отоптав снег вокруг березы, не сняв лыж, он сделал подпил, а не подруб в направлении валки, стал пилить с другой стороны — береза сыграла и пошла в его сторону. Куда бежать, дерево падает. На ногах лыжи, снег глубокий — и конец. Через два месяца его нашли метрах в двухстах от избушки…

Мы подходили к палаткам. На поляне я ничего не увидел, хотя луна светила ярко. Все три палатки были сорваны. Прокушенные и высосанные банки тушенки и сгущенки валялись на мху. Здесь был медведь и, судя по всему, всего лишь вчера. В избушку он не проник, но пристройку разорил полностью. Я стоял ошеломленный и не мог никак сообразить, что же делать сейчас, когда мы только пришли. Ночь. Во мне начала разгораться злоба.

Я пошел к бане, которая стояла на ручье. Все было цело, но это нисколько не уменьшило моей злобы и жажды мщения. Ведь он же, гад, и сегодня придет. Ну, допустим, сегодня мы его отпугнем, но он попытается прийти завтра и послезавтра, постоянно будет следить ночью за нами.

Ночь прошла беспокойно. Угрюм постоянно будил меня тем, что истерично лаял в темноту, не отбегая далеко. Явно где-то ходил медведь, размышляя, как добраться опять до лакомств. Я каждый раз подбрасывал дрова в костер. Я знал, на такой костер медведь не пойдет. Угрюм ложился здесь же, рядом с топчаном. И опять все затихало.

Начало светать, и все успокоилось. Медведь ушел в тайгу, но это ненадолго. Он каждую ночь будет возвращаться и проверять, ушли мы с табора или нет.

День одиннадцатый

Утром я сообщил на базу, что вернулся из тайги, что работа сделана и я готов вылетать. Начальник все принял к сведению и спросил, когда высылать вертолет. И тут я сообщил, что случилось на таборе. О том, что медведь разорил табор и пристройку, порвал палатки, съел часть продуктов и что я хотел бы его наказать, т. е. добыть. Но один я, пожалуй, не решусь это сделать. Есть ли кто-то из таксаторов на базе, кто мог бы помочь мне? Начальник, как я понял, растерялся. Но я тут же вывел его из нерешительности:

Слушай, пойми. Объект закончен, я вышел из тайги невредимый. Ну устрой мне праздник. Мне надо наказать этого пакостника.

Ладно, — протянул он, — разорюсь на два часа полета. Здесь на базе Валька Шульгин. Я думаю, и ты будешь рад, и он тоже, если я его пришлю к тебе.

Я такой удачи даже не ожидал, ведь Валентин Шульгин — знаменитый медвежатник.

Я Вальку завтра пришлю, но только без его Шарика, — продолжал начальник, азартно переключившись на обсуждение охоты, — он и твой Угрюм помешают ночной охоте. Угрюма отправь на базу. Сам же присмотри место, где соорудить лабаз на высоте трех-четырех метров, и начинай готовить тонкомер или жерди. Также присмотри, куда собрать в кучу банки, склянки, чтобы в случае темной ночи можно было бы на звук стрелять. Все, давай. Жалко, у меня нет времени быть на этой охоте! Ну, ни пуха ни пера. До связи.

Постой, постой, не уходи со связи — пришли буханки три хлеба и еще пару сам знаешь чего, — бодро попросил я и повесил трубку.

Ночная охота

Прилетел Шульгин. Он для этого дела прихватил к своему ружью еще и карабин начальника. Валентин Шульгин — не только знаменитый таксатор, но и знаменитый медвежатник. Медвежатником его сделал Шарик, который среди всех известных нам собак был особенно знатным псом. Он держал один любого медведя.

Обычно медведь и Шарик гонялись друг за другом. Затем медведю надоедало, и он уходил. Шарик бросался за ним, хватал сзади за шерсть, медведь опять разворачивался, бросаясь на пса. Но Шарик не давал себя зацепить. Шульгин же, не обнаруживая себя, с 20—30 метров расстреливал медведя, и охота на этом заканчивалась. Таким образом за одну осень Шульгин из-под Шарика добыл шесть медведей, и не карабином, а мелкокалиберной пятизарядной винтовкой.

Мы с Валентином оценили ситуацию. Выяснили, каким путем медведь подходил к табору, как уходил, и с учетом увиденного соорудили скрадок на высоте четырех метров под кроной сосны. Сделали лестницу и ограждение на полу скрадка. Пристроили упоры для карабина и ружья, направленных на кучу банок и бутылок. Наступила ночь. Мы просидели до утра на этом балконе и ничего не слышали. На таборе и в тайге было тихо. Угрюм улетел, и некому было подать голос. Из тайги также никакого шороха не доносилось. Да и не услышишь медведя никогда. Ночью он ходит крайне осторожно, особенно когда выслеживает жертву.

Позавтракав, мы ушли спать, оставив костер гореть. Наступила вторая ночь. Лунный свет чуть-чуть проступал через тучи, и чернота была не глубокая. Мы так же с вечера залегли на лабазе и тихо лежали, зорко вглядываясь и пытаясь что-нибудь услышать. Вдруг около трех ночи увидели совершенно бесшумно двигающуюся вокруг табора тень, которая то возникала, то пропадала, не появляясь на открытом месте.

Это был медведь. Он не пытался пройти внутрь табора, а шел по границе, изредка останавливаясь и прислушиваясь. Стрелять было совершенно бесполезно. Стало светать. Тень пропала. Мы пошли к костру и с час сидели около него, обсуждая прошедшую ночь уже с некоторым оптимизмом. В следующую ночь он, конечно, решится начать свое разбойное дело.

Наступила третья ночь. Около двух часов медведь появился и пошел внутрь табора. Он нагло собирал все, что валялось, и грыз. Мы молчали и наблюдали. Ждали, когда наткнется на банки.

Нюхая под ногами, как собака, он вперевалку приближался. Луна была за плотными тучами, но все равно слабо очерченная тень зверя была видна. И вот он около приманок. Стал разгребать кучу и с удовольствием чавкать: все там было нами облито сгущенным молоком. Оружие уже было прицелено на кучу и закреплено. Мы, кивнув друг другу, выстрелили разом. Будто гром прогремел в тайге от слившихся выстрелов карабина и ружья. Дым рассеялся. Мы сделали в сторону кучи еще по выстрелу и спустились с площадки. Осторожно, держа оружие заряженным и взведенным, мы приблизились к приманке. Медведь лежал, уткнув морду в банки, и не шевелился. Мы поняли, что он подох, и пошли разжигать костер и ставить чай.

Потом до утра, довольные собой, мы обсуждали нашу охоту. На утренней связи я сообщил, что полевой сезон закончился, медведь у нас и мы приступаем к горячему копчению медвежатины. Если есть возможность прислать вертолет завтра после обеда, то все будет собрано и готово к отлету. Поспав часа два, мы приступили к обработке медведя. Медведь был возрастом лет четырех. Осторожно вести себя он научился, но все-таки не рассчитал своих возможностей и попался.

Мы заготовили вешала, запалили костер для копчения и развесили ремни мяса на жерди. Сутки нам придется понемногу подбрасывать дрова в горящий особым образом костер. К обеду следующего дня мы надеялись управиться. После этого мы занялись сбором и упаковкой таборного имущества для отправки.

На следующий день, докоптив мясо, мы упаковали его в два чехла от спальников. Все таборное имущество отнесли на вертолетную площадку, а копченое мясо оставили пока при себе. Вдруг вертолет не придет, оставлять мясо на площадке ни к чему. Соболь или росомаха, учуяв его, могут растащить за ночь.

И вот где-то на горизонте послышалась наша родная музыка — звук идущего вертолета. Он вынырнул из-за леса, дал круг и, повисев над площадкой, сел. Вертолетчики были очень довольны гостинцу — горячему копченому мясу. Они любили летать к таксаторам, у которых было чему поучиться, как у настоящих таежников.

Мы на базе. Баня, баня, баня. А вечером в избе с русской печью, за столом, уставленным сковородками, мисками, тарелками, полными рыбы, глухарятины, лосятины, медвежатины, и — понятно — «Столичной», идет треп с коллегами о прошедшем поле. Закончился у всех очередной полевой сезон без ЧП, и мы уже не помнили тех эпизодов, которые могли бы для каждого из нас обернуться очень и очень плохо. Мы хвастливо делились друг с другом своими удачами, а они у нас были у всех, но самое главное — мы сидели здоровые, веселые и чокались гранеными стаканами…

 

1 Нодья — конструкция из бревен, позволяющая сохранять ровный огонь в течение нескольких часов без подбрасывания дров.

 

2 Камеральные работы — работы по обработке данных, полученных в экспедиции, ведутся в основном после окончания полевого сезона, но также и во время него, если выпадает свободное время.