Журнальный мир

Улыбка

Заказал фото кандидат в депутаты. Праймериз у него. Надо с баннера смотреть на людей. Располагать к себе.

Встретились в арендованной на час студии. Классическая физиономия депутата — сытая, холеная, привыкшая к начальственному выражению. Тут уж лучше по партийным спискам проходить — кто в здравом рассудке за такое проголосует?

Но хотя бы не хам, а в очочках, видно, что ему милей компьютер со «Скайримом», а не баня с проститутками. Все-таки спасибо прогрессу: человек стал подслеповатей и безобидней.

Пригласил я его в кресло присесть, настраиваю источники света — и смотрю, тает, как снеговик, товарищ кандидат на этом свету. Вся важность растаяла, руки задрожали.

«М-да, тут с наскоку не получится», — угрюмо подумал я и решил, что мне и самому присесть не помешает.

Сел напротив — глаза в глаза.

— Может, снять очки? — мямлит кандидат.

— Да… Да, нам нужен зрительный контакт.

Достал камеру, выставил настройки. Вроде все прекрасно: свет объемный, кресло контровичком красиво обрисовано кожаное — цвет, текстурка, все дела. Только кандидат никуда не годится. И совершенно задеревенел. Да лучше б я пустое кресло для «Вайлдберриз» снимал!

— Давайте расслабимся.

— Ага! — говорит кандидат, а сам вцепился в подлокотники, как будто его в космос запускают на этом кресле.

— Отпустите. Встряхните руками, непринужденная поза…

— Все. Понял.

И вот он выставил пятерни, смотрит на них, сжимает и разжимает дрожащие пальцы, а потом хвать одной рукой другую.

Не, ну это экзорцизм, а не съемка!

— Давайте я вам помогу.

Не очень мне хотелось трогать этого мужика, но взял я его чертовы клешни и насильно стал лепить из них — в лучших традициях Ренессанса — прекрасные, словно с фрески Микеланджело, кисти рук.

— Вот та-а-ак… Руки зафиксировали…

Я распрямился, боясь лишний раз выдохнуть на слепленный образ.

— А теперь — улыбка! Улыбнитесь своему избирателю. Открыто, искренне!

Зря я это — про избирателя: его сию секунду невидимый избиратель за яйца и схватил. Весь он выпучился, покраснел — а улыбка не происходит!

— Нужна, нужна нам улыбка, — говорю.

Счет пошел на секунды, вон уже испарина на лбу выступила. Но пока еще можно зафотошопить.

Он даже кашлять стал специально. Кашляет — и вроде как промеж кашля уголки рта подниматься начали и… Нет, все превратилось во что-то ужасное, в смятый пельмень — о боги!

— Стойте! Надо расслабиться. Тряхните головой.

Я уж и сам затревожился — полчаса съемки как не бывало.

— Расслабиться! — всхлипнул депутат. — Улыбка!

И схватил себя за вздувшийся лоб.

Прекрасные кисти рук ухнули в тартарары, только Господь смог бы повторить этот шедевр!

— Ах-х-х… — сказал я.

А он разминал себе лоб, мял перекошенные щеки, тянул их вверх — они пружинили вниз и отказывались улыбаться. Он стал шлепать себя по щекам, все становилось пунцовым — и мое сердце рыдало: как восстановить пунцового депутата, как слепить назад?!

Но в то же время я понимал, что не могу отказать себе в удовольствии и прервать этот божественный перформанс. Когда я еще увижу депутата, который себя по физии валтузит? Столько покаяния в этих телесных спазмах, что аж из тьмы в круг света выступает с укоризною народ!

Но всему есть предел. Фотограф же, а фоткой еще и не пахнет.

Я опять схватил его за руки:

— Постойте!

И он смиренно затих в моих руках и поник головой едва ль не на плечо мне.

Я чуть не ляпнул: «Полноте казниться вам, милостивый государь, красота спасет мир!» — так уж это мне показалось уместно…

Медленно, держа за запястья, вернул его вглубь кресла и как бы невзначай сложил в фотографибельную позу.

— А вот скажите, дома есть кошка? Или собака? Пушистая?

Кандидат поднял голову, и — о чудо! — глаза его просветлели.

— Белка.

— Ого! — А сам нащупываю камеру. — Провода, поди, грызет?

— Не то слово! В шторах гнездо свила.

И словно ангел, расправив крылья, когда уже все на хрен умерли, — выплывает она, невозможная на этом лице, но вот она — улыбка. Под серийную съемку десять кадров в секунду.

На берегу

В чудесный выходной денек позвонила Полина и сказала:

— Хочешь на гору?

— Нет, — сказал я. — А во сколько едем?

С нами была собака Полины, дочь Полины и Маша Полины.

Поверьте, лучше гора, чем ловить кота, который нагадил в шкафу.

Поднимаемся по тропе. Полина всегда спрашивает Машу про травы. Маша — биолог.

— Это ирисы, — говорит. — Это купальница азиатская…

Мне уже представилась купающаяся Маша.

— Кандык сибирский… Вероника седая…

А вот Веронику оставьте себе.

Маша могла бы из головы сочинять, а я б и уши развесил: смотрите, это белозерица опечаленная, сорокалетник бездетный, зелавица пустоты… О, какие травы!

Потом тропа стала сильно круче. Маша — ну пока мы еще могли говорить, а не просто пыхтеть — сказала, что «занялась детоксом, а то вес не двигается». Смешала чернослив, оливковое масло и настойку сенны. Съела ложку — и ничего, решила съесть две — и тут понеслось…

Даже когда Маша говорит о диарее, это звучит не мерзко и не пошло. Как-то всю я ее принял в душу, и так это остается до сих пор.

— Ну, — говорю, — главное — это снадобье не принимать перед походом в гору.

Гора и вправду была гнусная, бесконечные пологие склоны — и за пять километров тебя видно.

Пошутил, ха-ха, смешно. И что вы думаете? Накаркал!

На первом пике я вдруг понимаю, что проживу неопозоренным ну минуты три еще от силы.

— Полина! — говорю сквозь зубы. На Машу я и не надеялся, а Полина запасливая. — А у тебя есть туалетная бумага?

Сам же смотрю на эти гребаные красоты в лучах заходящего солнца. Какое спрятаться — я вижу, как на соседнем холме сороки гнездо свили!

— Господи, господи, да сколько ж мне бежать?!

— А ты иди вниз по склону, он закруглится — и скроешься чуток.

Полина весьма рассудительна.

— А бумага-то?

— А вот бумаги нет…

Ой, минус десять баллов тебе, Полина! И протягивает мне… маску коронавирусную.

— Что? Серьезно?

— Поверь мне, испытанное средство! — тоном профессионала, конечно же.

И неспешно на следующий пик — ну чтоб меня не смущать.

Я бегу вниз. Считаю шаги, это отвлекает, а перестану — каюк моим штанам. И что вы думаете? Оборачиваюсь наверх, а там уже трое незнакомых гаденышей стоят со смартфончиками навскидку и пырятся на красоты в заходящем солнце. Главная красота, конечно же, я, прекрасно вписанный в нижнюю треть композиции. Я бегу от них, бегу, но холм ни хрена не закругляется, а я никак не скрываюсь от их настырных туристических глаз.

Тогда я оглянулся в последний раз и окаменел. В лучших библейских традициях. С собой у меня была куртка серо-зеленая, я присел, накинул ее себе на лицо, весь ею бесформенно покрылся — и стал камнем. Фотайте теперь! Я камень, обычный диарейный камень…

На второй вершине мы пьем чай с пампушками. Собака — хитрая, вредная такса — с них глаз не сводит.

— А вы знаете… — говорит Маша, энергично схватив очередную пампушку.

— Знаем что?

— …какой самый большой зверь, на которого охотится ласка?

— Мышь же.

— Заяц? — недоверчиво говорит Полина.

— Больше.

— Да ладно! А что там осталось — лиса? Волк?

— Бо-о-ольше!

— Ласка ест человека! — восклицаю я, в страхе от своего открытия.

— Не исключено. Но еще больше. Ласка ест лося! Она караулит лося на ветке, запрыгивает ему в ухо и вгрызается в мозг!

Надеюсь, вам пригодится это знание.

На последнем пике — фотосессия для Машиного инстаграма. Фотограф — угадайте кто. Повернись, наклонись, тряхни волосами. Но Маша и без команд бегает как ужаленная, чтобы вытоптать каждую секунду действа. Гряда уходит в сторону низкого солнца — бычьим стадом с покатыми спинами — и тает в мандариновом мареве. Все эти хтонические волны, вздыбы и перекаты боков окрасились в зелено-оранжевый и фиолетово-коричневый. Лайков будет мно-о-ого!

Даже собака получила свое от прогулки. Она обматерила пару туристок, поохотилась за их пятками — план выполнен. Непонятно только с дочкой Полины (лунатик в наушниках с лицом в планшет) — она с таким же успехом могла погулять между кухней и сортиром.

Меж тем мы уже спустились к заливу.

— Слушай, Полин, как все переменилось, а? Мужички на квадриках, «зожники» с рюкзачками, гора эта ваша, люди по ней, как по Коломенскому парку, прогуливаются… А ведь это Усть-Абакан, родина гидролизного спирта! А ни в одном глазу!

И только я так сказал…

Метрах в трехстах — но берег-то пустой, далеко видно — со всей дури несется белая тачка по ухабам прямо вниз, к заливу.

С прилежно включенными фарами.

И врезается в воду.

С полминуты держится по окна на плаву — подумалось даже, ну тупо встала на дно, щас пьяный дебил вылезет с матерком, — но нет: качнулась тачка, поплыла чуток, махнула задом на прощание — и только рябь по воде.

А течение там неслабое, это только называется так мило — залив. Ага, в Сочах заливы, а Енисей — он и в плотинах ледяной и лютый.

Маша потом в показаниях сказала, что мы «побежали»… Такой себе это был бег, после горы особенно. Да и, можно подумать, нас там ждали.

А как добрались, то и ряби нет, толком места не определишь. И колеи нет — «летучий голландец».

Ну, думаю, повезло. Ну увидели бы колею да край машины — и что? В ледяную воду — долг перед совестью исполнять? Маша, Полина и я — три рефлексивных топора? Ну-ну…

На Полинин вызов прибыло всяких чудесных транспортов, полосатых и разноцветных, как конфетки.

Клевая красненькая машина пожарников приехала первой. Да, чуваку из тачки явно не хватало воды… Потом скорая привезла даму врача, и та, как Ассоль, бродила вдоль линии берега, вглядывалась в рябящую воду, придерживая белый халат на ветру. Полицейские и спасатели — ну они тоже приехали попинать грязь.

Все искали колею, и я искал, но так и не нашли: и та вроде старая, и та… Мне думается, был бы я один, вся эта свора пожарных, врачей и спасателей погнала бы меня по берегу ссаными тряпками: «Где колея, где колея?»

Так работает совесть пред ликом смерти: ты виноват, что нет колеи, что совсем не хочется бежать, твой мозг стирает точное место погружения, путает тебя. А может, совесть пудрит тебе мозг, а он и не виноват и ничего не тер. Но над этим Маша пусть думает — ей, может, еще в диковинку. А я…

Вот уж темнеет, и юркают фонарики. Мне грезится белый цветок суицида, распустившийся средь всех этих прекрасных гор, заливных лугов и тяжелых вод.

Согласитесь, красиво ушел — на белом «коне» пролетел, не оставляя следов, в сильную красивую реку. Просто взял и уехал туда, к чертям собачьим.

Да мне горло перехватило от вдохновения!

А наутро узнали — машина была пустой. Молодой рассеянный папаша со своими дочками пошел в горы, а машина решила искупаться.

Маша прыгала от радости. Теперь ее совесть чиста, а то она уже и свечек за упокой наставила, и слезу пустила… И в сториз всем про это рассказала. Что подумала и почувствовала Полина, мы не узнаем, потому что она очень воспитанная. А мне, хоть весть и хорошая, взгрустнулось: жизнь переписала мою вдохновенную историю на свой лад, обернула в беззубый фарс.

Ну и девочек еще жалко. Они такие куксятся в сполохах пожарной мигалки, нагулялись, устали: «Папа, а где наша маши-и-ина?»

Ваш покорный слуга пер на этой машине!

Туда, вниз, к воде.

Безнадежно пристегнувшись.

Рассекая фарами кромешную тьму, гремя ушатанной подвеской на булыганах и старых колеях, исчеркавших весь берег.

Под Альфреда Шнитке в магнитоле.

То хихикая, то скорчив мину — да какого хрена?! А то и смахнув сентиментальную слезу.

На зеркале заднего вида болтается иконка, бьется об лоб.

А впереди тысячи и тысячи километров непрерывного спуска.