Журнальный мир

Глава 2¹

Воскресенье 22 июня 1941 началось для Герберта Мелдериса обычно: проснулся в половине шестого, сделал зарядку, позавтракал и отправился на работу. У советских — свои порядки: воскресенье, не воскресенье — иди трудись! Впрочем, он уже приспособился, привык. Пару месяцев назад ему удалось устроиться мастером на электротехническую фабрику, и за свое место он держался. Взяли радиотехником — приемники собирать. Хорошее место, да и зарплата довольно приличная. Конечно, не для национального героя Мелдериса, но для бывшего офицера, который собирался в ближайшее время покинуть большевистскую Латвию навсегда — лучше не придумать. Работа чистая и должность незаметная.

В Риге война началась в семь утра, когда на город упали первые немецкие бомбы. Однако смена в радиотехническом цеху шла по графику, а утренний налет остался за проходной. Люди перешептывались, пересказывали друг другу подробности, непонятно как проникавшие на фабрику, но работали — упаси Господь заподозрят в саботаже.

В полдень из радиоточки раздался голос народного комиссара Молотова:

— Граждане и гра=жданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление. Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города…

Работа замерла. Теперь уже точно, никакие это не слухи — война! Что-то мгновенно изменилось, страх и неизвестность заморозили, побелили лица. Они обрели сходное выражение и стали похожи на предметы. Одинаковые предметы.

Герберту было тревожно вместе со всеми: потели ладони, неритмично стучало в висках, но где-то на краю сознания он вдруг ощутил облегчение. Сумятица и неразбериха первых дней войны давали Мелдерису шанс изменить судьбу, еще раз выбрать ее заново.

Последнее время он старался не думать про Швецию; не ходил на побережье проведывать спрятанную лодку, перестал прикупать золото. Лучше было не ждать, не бередить, а то опять сорвется из-за глупой чепухи, как в прошлый раз.

Он собирался отплыть шестнадцатого мая. Идеальное время выбрал: поздним вечером в пятницу на взморье пусто, и погода, по всем приметам, должна была стоять подходящая… Черт понес его в проклятый кабак посидеть напоследок!

Накануне побега, в четверг, после работы Мелдерис отправился побродить по Риге. Он неторопливо мерил шагами знакомые улицы, вглядывался в дома, людей, прислушивался к случайным разговорам. Герберт не чувствовал тоски, не сомневался ни в чем, просто хотел попрощаться с городом, с которым сроднился.

Порядком нагулявшись, он завернул в какой-то неказистый трактир на улице Заля. Специально выбрал тот, где не бывал раньше. Ни к чему сейчас приятельские посиделки: он опасался, что может выдать себя случайным словом или даже интонацией. А такое место — тертое, с непрезентабельной публикой — было в самый раз. Герберт заказал пива и свинины с фасолью. Выпив и проглотив первые голодные куски, он обмяк на стуле и рассеяно огляделся. Тогда-то Мелдерис и увидел того еврейчика — Андрея Левитса. Недаром говорят, что Рига — город небольшой, здесь всегда можно встретить знакомого.

Маленький мерзавец что-то жевал, не отводя взгляда от газеты, и его пальцы оставляли на странице жирные следы, заметные даже с такого расстояния. «Боже, какая свинья! — брезгливо поморщился Герберт. — Невоспитанное отребье! Я уезжаю, а он остается здесь победителем. Хозяином Латвии… и Линды».

Когда из памяти вырвалось заветное имя, Мелдерис потерял самоконтроль. Наверное, сказалось постоянное напряжение, которое он испытывал в течение нескольких последних недель — с тех пор, как начал готовить побег. Что-то лопнуло, сдетонировало внутри. Злость смешалась со страхом, и взрывная волна похоронила здравый смысл. Герберт встал и, буравя взглядом соперника, направился к нему. Подошел, резко отодвинул свободный стул и уселся напротив, опершись локтями на стол.

— Здравствуйте, товарищ Левитс, — слово «товарищ» он произнес с особой интонацией. — Какая удивительная встреча!

Юноша дернулся, уставился на Герберта, перестал жевать и быстро заморгал. Очевидно, испугался, но держал себя в руках и старался казаться спокойным.

— Здравствуйте, товарищ Мелдерис.

Андрей не поднялся, не подал руки. «Уж не в портки ли ты напаскудил, дружочек, со страху?» — съязвил про себя Герберт, и широко улыбнулся.

— Давно ли из Даугавпилса? Надолго к нам в Ригу?

— Сегодня приехал, через два дня — назад.

«Хорошо бы сейчас съездить ему в рыло, — размышлял Мелдерис. — Проломить нос, а лучше — челюсть, чтобы он, подбирая слюни, всю жизнь помнил об этой поездке. А Линда… Пусть знает, какого слюнтяя выбрала». Но он сдержался. Драка в общественном месте, при свидетелях — в трактире было еще человек пять, не считая обслуги — грозила ночью в участке и вообще ненужным вниманием к его персоне. Разумнее всего было прямо сейчас попрощаться и уйти.

— Как поживает госпожа… товарищ Вилцане?

— Товарищ Левите, — Андрей едко улыбнулся. — Мы поженились.

Герберт сжал рот в плотную линию и сцепил пальцы, чтобы взрывная волна не вырвалась наружу словом или движением. Он сделал несколько медленных вдохов и выдохов.

— Поздравляю вас. И как поживает молодая коммунистическая семья? Жалования официантки на двоих хватает?

— Почему же официантки? Я тоже работаю. Преподаю историю в школе.

Мелдерис изобразил вежливое удивление.

— Неужели в школе? Не в иешиве? У вашего народа, насколько я понимаю, свои учебные заведения…

— Я, товарищ Мелдерис, прежде всего коммунист, а только потом уже еврей, — Андрей твердо посмотрел на собеседника. — Я верю в победу мировой революции, в победу пролетариата, а прежние национальные местечковые ценности — это уже история.

— Высокие убеждения! — ухмыльнулся Герберт. — Ваша решимость очаровательна. И что же, вы совершенно порвали с сородичами. Ну, с теми, которые придерживаются традиций? Разумный выбор! Дальновидный! Знаете, в некоторых странах Европы, например, в Германии, жидов решительно изолируют от прочего населения. Чтобы ваши бывшие единоверцы не могли больше вредить нормальным людям. Тем же, кстати, немецким рабочим. Не придется им больше богатеть за чужой счет. Но к вам, товарищ Левитс, это теперь совершенно не относится!

Он нарочито хохотнул и сделал характерный жест — словно стряхивает с головы перхоть. При этом Герберт с удовольствием наблюдал, как лицо молодого человека сначала побледнело, а потом по щекам расплескался гневный румянец.

— Хочу спросить, Мелдерис. Вот все эти мерзкие вещи вы говорили сейчас потому, что вы — обычный подлец или потому, что хотели оскорбить лично меня? Я полагаю, что второе. Смиритесь уже! Линда — моя жена. И вашей она никогда не будет.

Герберт снова сжал кулаки. Чудо, что сдержался, не вбил передние зубы в этот нагло ухмыляющийся рот, не вдавил птичий кадык в тощее горло, чтобы никогда больше не мог мелкий слюнтяй говорить ему, Мелдерису, такое! Снова — глубокий вдох, выдох.

— Не хочу вас разочаровать, но ваша супруга меня не интересует, — сказал он, яростно улыбаясь. — У меня не было в отношении госпожи Вилцане особенно серьезных намерений, — он слегка наклонился к Андрею и продолжил громким шепотом: — Вы, как мужчина, меня поймете. Просто немного женской ласки… Линда, конечно, прелестна, но, мягко говоря, не моего круга. Зато вам подходит полностью…

— Убирайтесь! — заорал Андрей, вскакивая из-за стола. — Пошел вон!

— Успокойтесь! — Герберт откинулся на спинку стула и победно улыбнулся. — Ведете себя, как невоспитанный дурак! Впрочем, жена ваша тоже умом не блещет. Была бы чуть расторопнее — взяла бы деньги. Я не скуплюсь, когда речь идет об удовольствиях!

Андрей зарычал, одним движением оттолкнул в сторону стол и под аккомпанемент разбивающейся посуды вцепился в Герберта. Драться Левитс явно не умел, но сейчас иначе было невозможно. Он не мог сообразить: бить ли, душить, поэтому в ярости хватал обидчика, как будто намеревался разорвать на части, пока Мелдерис выколачивал его, как старый ковер.

Их довольно быстро растащили. Мало того, не в меру законопослушные граждане отвели обоих под руки в милицейский участок, где и пришлось заночевать. Мелдерису ничего особенного не грозило — свидетели единогласно указали, что первым напал Левитс, а летчик лишь защищался.

Впрочем, не все было гладко. Пара кровоподтеков Герберта выглядели невыразительно — по сравнению с распухшей физиономией и сломанным ребром молодого коммуниста. К тому же очевидцы утверждали, что Мелдерис порочил жену обвиняемого и тем спровоцировал драку. Дошло до суда. И пока машина юстиции неспешно шевелилась, пришлось отложить побег. Он не хотел, чтобы во время последних приготовлений ему в спину жарко дышала советская милиция.

Левитсу светило полгода принудительных работ — это, безусловно, искупило бы задержку, но советский суд назначил лишь сто рублей штрафа. Ведь драка началась «под влиянием внезапно возникшего сильного душевного волнения, вызванного тяжким оскорблением со стороны потерпевшего». Мелдерис был опустошен и разочарован.

А через неделю после истории в трактире произошло еще кое-что.

В те дни Герберт старался чаще бывать на людях: в четырех стенах ему становилось тревожно и тоскливо. Питейные заведения он теперь обходил стороной и обычно после работы прогуливался по захлебнувшимся цветами рижским паркам.

Как-то, повинуясь весне, он заглянул в дансинг. Там он сразу заметил чудесную юную блондинку, свежую и нежную, как майский вечер. Недолго думая, Мелдерис пригласил ее на фокстрот.

— Разрешите представиться: Герберт Мелдерис. Позволите узнать ваше имя? — сказал он, любуясь этой собственной старорежимной галантностью.

— Я Магда… Медем. Простите меня, а вы тот самый Мелдерис? Летчик?

— Скорее, бывший летчик, — он тепло улыбнулся, увидев в ее глазах неподдельный восторг.

— Я сразу вас узнала! Только не могла поверить… Я до сих пор храню газетные вырезки. Я так восхищалась вами, еще когда была школьницей. Вы же настоящий герой!

Она зарозовела, привстала на цыпочки и посмотрела на него так… Раньше на Герберта так смотрели многие девушки, не то что теперь…

После танцев он проводил Магду домой, а через пару дней ее родители пригласили Мелдериса на ужин. Большевистские порядки как будто не коснулись семьи Медемс, и тем вечером он упивался домашним теплом, светской беседой, полузабытым вкусом славы и обходительностью хозяев.

Шли дни, а он все откладывал побег. Нельзя сказать, чтобы Мелдерис страстно увлекся Магдой, хотя она была естественна, мила, образована, а главное, ежеминутно тешила его самолюбие бескорыстным благоговением и обожанием. Он, скорее, влюбился в ее семью: в отца, чей предок, рыцарь Тевтонского Ордена, участвовал еще в битве при Раквере; в незаметную, с безупречными манерами мать; в экономку, которую выдавали за дальнюю родственницу — безмолвную, ширококостную, всегда с одним и тем же выражением лица; во весь этот чудесный быт — отполированный, накрахмаленный, отлаженный, как швейцарские часы. Его засасывало в воронку ностальгии по прежней жизни, отнятой у него большевиками. Возвращаясь от Медемов, Герберт каждый раз думал об одном и тоже: если бы не проклятая новая власть, ему не пришлось бы бежать. Он открыл бы свое дело, завел приличную квартиру, с прислугой, белыми скатертями и столовым серебром; женился бы на девушке из хорошей семьи. Он бы летал, конструировал, писал книги… А теперь ему придется начинать жить сначала, как будто этих без малого сорока лет вообще не было. Большевики их украли.

Мелдерис хотел и не хотел бежать. Он безотчетно ждал какого-нибудь знака, чтобы наконец решиться. И судьба в одно движение высыпала перед ним знаки, как неопытный шулер — два комплекта козырей за кон.

Сначала Латвию залихорадило депортацией. Советский Союз пускал кровь всем вновь приобретенным территориям: «неблагонадежных» вагонами отправляли в Сибирь. Никто не знал точное число высланных — ходили слухи о сотнях тысяч. И, хотя реальные цифры были на порядок скромнее, паника росла день ото дня.

Официальные формулировки не вносили ясности. Жернова «мероприятий по очистке от антисоветского, уголовного и социально опасного элемента» мололи без разбора: членов упраздненных политических партий, бывших офицеров, «белоэмигрантов», ремесленников, лавочников, зажиточных хуторян, клириков любых конфессий. Кто угодно мог быть опасен, если как следует присмотреться.

Герберт удивился, что его не взяли. Он, конечно, в последнее время вел себя разумно, даже осторожно. Как сменилась власть — пригнулся, ни с кем особенно не откровенничал. Если начинался опасный разговор, помалкивал: плевать против ветра — себе дороже. А еще был тот визит в Москву, в КБ Яковлева. Возможно, большевики все еще имели на Мелдериса виды. Но расслабляться не следовало.

Среди приятелей и знакомых Герберта настроения были отнюдь не радужные. Не он один — многие латыши существенно потеряли при Советах, а теперь еще ледяным призраком маячила Сибирь. Мелдерис старался поменьше говорить и побольше слушать. Бывшему герою-летчику обычно доверяли.

— Среди комиссаров большинство — жиды, — тощий сутулый Артис всегда говорил невнятно, будто с кашей во рту. — Как утвердилась их власть, сразу повсюду своих расставили… Недавно ездил навестить тетку в Варакляны. Там — новый городской начальник. Кто, думаете? Жид! В Ливанах, в Прейли — то же самое. И здесь, в Риге, они теперь все решают. Давно списки латышей составлены — кого к стенке, кого в Сибирь… Мало у нас было своих жидов, еще чужие прикатили. А с пришлыми они силу-то почуяли! Вот и началось… Больше мы не хозяева на своей земле.

Не только Артис так считал. Трудно спорить с очевидным. Мелдерис молчал, но внутри все пылало от гнева. Жидам оказалось мало украсть его любовь, они теперь насиловали его Латвию! Какого еще знака ему ждать?

Для побега все было приготовлено, а он, хоть и понимал — пора, по-прежнему тянул. И вот война!

Вечером 22-го объявили мобилизацию. Призыв касался тех, кто родились с 1905-го по 1918-й и были гражданами СССР до 1940 года. В общем, обошлось. Мелдерис со своим 1900-м оказался староват, и при Советах прожил только последний год. Но расслабляться не стоило: сейчас не подошел, а завтра еще как сгодится! Герберт был точно уверен в одном — сражаться за красных он не пойдет. Он понимал, что с дезертирами нянчиться не будут: поймают — поставят к стенке, но лучше быть расстрелянным, чем идти против совести.

Он еще раз просмотрел спецвыпуск газеты «Сīņa»². Страницы пестрели призывами: «За родину! За Сталина!». Статьи подхватывали: «Латышский народ не забыл звериной немецкой оккупации в 1918 году», «Немецкий черный рыцарь снова хочет прийти на нашу землю, чтобы отнять нашу свободу…».

«Vilks ganam nejautā, vai var aitas ķert ³ », — усмехнулся про себя Герберт.

На следующий день он купил ради разнообразия свежий номер «Пролетарской правды». На первой полосе красовались фотографии Сталина и Молотова. Оптимистический заголовок передовицы «Поведем победоносную Отечественную войну!» Герберт прочел с нескрываемым сарказмом в душе. Он, естественно, следил за ходом военной кампании. Мощь немецкой армии, которая за пару лет по куску сжевала всю Европу, впечатляла. Кто мог ей противостоять? Уж, конечно, не рабоче-крестьянские солдатики! Красная Армия обделалась даже в стычке с мирной маленькой Финляндией. Не у одного Мелдериса, у многих независимых наблюдателей мнение о боеспособности молодого советского государства складывалось невысокое.

В том же номере газеты был напечатан указ о введении в Прибалтике военного положения. Во всех приграничных районах — и в Латвии, конечно, тоже. Гражданскую власть передали командирам, и они получили право распоряжаться людьми, их имуществом: «привлекать граждан к трудовой повинности, устанавливать военно-квартирную обязанность, изымать транспортные средства и иное имущество, ограничивать уличное движение, производить обыски и задержания подозрительных лиц». Всякое движение по городу с двадцати ночи до пяти утра запрещалось. Советы закручивали гайки, срывая резьбу.

«Если бы мы смогли договориться… — Герберт привычно включил в это «мы» не только латышей, но эстонцев и литовцев. — Если бы мы смогли объединиться тогда, год назад, и еще раньше… Если бы боролись, сопротивлялись — красные не хозяйничали бы сейчас в Риге!»

Однако сейчас эта мысль, ставшая за год привычной, больше не погружала его в безысходность. У Мелдериса появилась надежда, что Гитлер заставит коммунистов расплатиться за все. Эта надежда крепла с каждым часом. Она приобрела имя — Совинформбюро, и голос — густой, гулкий, как церковный колокол.

— Сегодня, двадцать четвертого июня, — речь диктора торжественно текла из воронки под потолком цеха, — противник продолжил наступление на шауляйском, каунасском, кобринском, владимир-волынском и бродском направлении, встречая упорное сопротивление войск Красной Армии…

«Наступают! — Мелдерис старался сохранять лицо пустым, не показывать радость. — Советы долго не протянут. Немцы быстро наведут в Латвии порядок… Хорошо, что я остался, не бежал тогда, в мае. Кто знает, как бы все повернулось?..»

На фабрике теперь постоянно шли митинги, хотя выработку никто снижать не собирался — нормы только повышали. Завод переквалифицировали на военные нужды и теперь предприятие выпускало радиооборудование для армии. Присутствие на митингах было обязательно. Ораторы сменяли друг друга, повторяя слово в слово одно и тоже: «Мы, рабочие Советской Латвии, отдадим все наши силы, чтобы защитить нашу социалистическую Родину! Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»

Смены сделали по двенадцать часов. Работать к концу дня становилось невыносимо — от мелких радиодеталей рябило в глазах, а веки чесались и краснели, как засыпанные песком. Партийные активисты в перерывах между митингами начали формировать отряды добровольцев — рабочие батальоны. «Паразиты! — Мелдерис и раньше с трудом выносил этих горлопанов, но сейчас его брезгливость стала ненавистью. — Сами не воюют, не трудятся, только агитировать горазды. Привыкли! Скорее бы немцы…»

Кроме военных сводок, по радио то и дело передавали распоряжения и приказы. Они усиливали всеобщую тревогу: детонировали в умах горожан и выплескивались на рижские улицы паническим хаосом.

Особенно токсичным оказался приказ, который предписывал «гражданскому населению оказывать помощь войскам в борьбе с диверсантами, бандитскими группами и парашютистами врага». По нему выходило, что не только «засланных», но и всех «содействующих» следовало арестовывать и судить по законам военного времени.

Никто толком не знал, как должны выглядеть лазутчики: им мог оказаться каждый. Немецкий десант мерещился повсюду: за парашют принимали то кусок ткани, то облачко от разрыва зенитного снаряда. «Охота на ведьм» шла полным ходом — почти никто никому не верил, все подозревали всех.

Эту гнетущую пелену страха советские газеты не то чтобы игнорировали, но толковали по-своему, обвиняя во всем фашистскую пропаганду. В «Пролетарской правде» писали, что «среди населения округа с началом военных действий противник стал распространять ложные слухи с целью посеять панику среди населения, нарушить работу тыла, ослабить оборону». Герберт понимал: красные сдают на всех фронтах — и военных, и идеологических.

Бомбили все чаще — городской аэродром, железнодорожный узел, другие «объекты». Рига раз за разом окутывалась пылью и черным дымом. На фабрике рабочим раздали памятки, в которых разъяснялось, как вести себя во время воздушной тревоги. В обязанности граждан входило: «Приготовить средства индивидуальной защиты, незамедлительно погасить огонь в печи, выключить обогревательные приборы, газовые плиты, примусы. Перекрыть в квартире газопровод, укрыть бьющиеся предметы, завернуть в плотную бумагу продукты. Закрыть окна и двери, дымоходы и вентиляцию…»

Герберт рассеянно листал брошюрку и думал, что главная его задача в эти дни — не погибнуть как-нибудь нелепо от случайной бомбы, но обязательно дождаться прихода немцев. Он чувствовал, что уже скоро.

Мелдерис был не единственный, кто радовался победному маршу вермахта — многие ждали гитлеровцев, как ждут освободителей. В Риге на улицах постреливали, нападали на советских активистов, портили линии связи. Вряд ли это было исключительно делом рук вражеской резидентуры. А она, резидентура, была — через некоторое время Мелдерис узнал, что в Латвии перед войной действовали несколько подпольных организаций, державших контакт с немцами: «Страж отечества», «Младолатыши», КОЛА, «Латвийский национальный легион». Уж очень многим не нравилась нынешняя власть, многие надеялись на ее поражение. Позже он искренне удивлялся, что в тот советский год ничего не знал об их деятельности — хотя в их рядах состояло немало старых армейских знакомых.

Сейчас, в первые дни войны, Герберт был осторожен как никогда. Даже из дома по пустякам не выходил — только на работу. Перестал навещать Магду и ее семью, почти не гулял, старался лишний раз избегать общественных мест и ни с кем не разговаривать, особенно с коллегами на фабрике — в такое смутное время никому нельзя доверять.

Фронт неумолимо подползал к Риге — германская армия наступала со стороны Елгавы. Началась эвакуация жителей на восток, в сторону Резекне, Даугавпилса, на Полоцк, Опочку и Остров. Все это только усиливало неразбериху. Лихорадочно формировали части Рабочей гвардии, которые патрулировали город. Поговаривали, что в эти подразделения записывались, в основном, рижские евреи. Про евреев было понятно: с приходом Гитлера они должны были лишиться всего, переселиться в гетто. Ничего удивительного, что они взялись за оружие. Но среди гвардейцев попадались и латыши! Вот кого следовало считать предателями и отступниками! Единственное объяснение, которое нашел для себя Мелдерис — этих людей обманули! Обманули евреи-коммунисты: наобещали с три короба, заманили, запугали, дали на сантим, а обратно потребовали на лат. Порченная порода! Он холодел от ненависти, даже дышал с трудом, как в кабине самолета на большой высоте.

С начала войны прошло меньше недели, а Герберт уже привык к воздушным тревогам — они случались в день по несколько раз. Гораздо хуже было, что перестали ходить трамваи. По некоторым центральным улицам и по мостам через Даугаву запретили передвигаться даже пешеходам. Впрочем, их фабрику, как и прочие предприятия, закрыли, так что теперь он сидел дома и из окна, как из театральной ложи, наблюдал за развитием сюжета. Внизу время от времени дребезжали телеги, груженные мебелью и разным барахлом: тюками с одеждой, домашней утварью, детскими игрушками, колясками. Видимо, некоторые еще надеялись спасти имущество, спрятать подальше от войны.

Вечером того же дня Мелдерис, спустившись за свежими новостями во двор, увидел на стене листок-объявление. Текст на нем был отпечатан на машинке под копирку: «За пособничество врагу — акты диверсии, террористические действия — были арестованы граждане: Лукинс Миервалдис Янович, Райницс Николай Георгиевич, Нейбергс Хейнрихс Янович, Кузнецов Матвей Николаевич, Каганс Язепс Абрамович, Чуйбе Арнольдс Янович. Арестованные приговорены к смертной казни — расстрелу. Приговор приведен в исполнение немедленно, без суда и следствия. Начальник Рижского гарнизона генерал-лейтенант Сафронов».

Этот поганый листок вызвал у Герберта внутренний спазм. «Что может быть хуже такой бессмысленной, глупой смерти?! Через несколько дней, может, недель — но, в любом случае, совсем скоро — немцы войдут в город. А они не дожили! И я могу не дожить… Вся моя осторожность окажется напрасной. Какой-нибудь Левитс покажет, что я — вредитель, шпион, и сам же шлепнет из комиссарского нагана. Без суда и следствия! Ну нет, товарищ большевик! Такой радости я вам не доставлю…»

Мелдерис вернулся к себе в квартиру, решив покидать ее только в случае крайней необходимости. Снаружи все равно было нечего делать. Советская власть разграбила, выпотрошила Ригу. Из города выскребли все, что представляло хоть какую-то ценность: от велосипедов до льна-сырца. Рестораны, кафе, пивные, магазины и лавки стояли брошенными, зияли выбитыми окнами, пустыми витринами, черными провалами снятых с петель дверей. Немногое сохранились из прежней благополучной жизни: по утрам еще привозили свежий хлеб и молоко, но тогда это почему-то не казалось важным. Может быть, потому что все развивалось так стремительно, что рижане не успели еще устать от войны — оголодать, замерзнуть, натереть мозоли — чтобы ценить эти бытовые сокровища.

Немецкая армия взяла Елгаву и Даугавпилс. По железной дороге перестали ходить поезда. Потом закрыли порт. Последний караван судов двигался уже под непрерывной бомбежкой. Красноармейцы и гвардейцы из рабочего ополчения рыли окопы прямо на набережной Даугавы, строили из булыжников укрытия. У железнодорожного моста установили зенитную батарею, а недалеко от вокзала встал бронепоезд.

Очень жаль было радиоприемника, который Герберту пришлось сдать по предписанию властей. Теперь приходилось довольствоваться сводками Совинформбюро из дворового громкоговорителя. Эти сообщения были беспомощно лживы и шли вразрез с логикой происходящего.

— На одном из участков фронта немецкие войска вступили в бой пьяными и понесли большие потери убитыми и ранеными. Пленные немецкие солдаты заявили: «Перед боем нам дают водку…»

«Какая глупость! Неужели Советы не способны придумать что-то убедительнее? — Мелдерис вглядывался в лица соседей, которые, казалось, верили, согласно кивали, надеясь на чудо. — Что за бараны! Разве не понимают, что их обманывают, что дисциплина и порядок у немцев в крови? Пьяные — в бой? Это большевистские свиньи не могут сражаться без водки!»

Герберту было совершенно не жалко этих обывателей. Они заслуживали любой участи, потому что потеряли способность здраво мыслить и действовать. Они хотели верить вранью, льющемуся из черной радио-воронки, хотели быть обманутыми. Ну что ж, им же хуже.

В субботу 28 июня с самого утра во всем городе перекрыли движение. На улицах попадались случайные прохожие, но в основном рижане старались не высовываться, сидели по домам. То и дело раздавались выстрелы, пулеметные очереди. После обеда по радиоточкам неожиданно передали приказ всем явиться на рабочие места. Конечно, Мелдерис никуда не пошел. Только глупец мог откликнуться на приказ агонизирующей власти, а он глупцом не был!

Миновал еще день. Вечером 29-го прогремели взрывы, такие мощные, что их можно было принять за землетрясения: на воздух взлетели склад боеприпасов в Межапарке и бензина — в Милгрависе. После этого фейерверка — утром в понедельник — советские войска ушли окончательно, сдали правобережную часть города. Рига освободилась от власти красных.

Самое удивительное, что в эту первую неделю войны городские телефоны работали без перебоев: можно было звонить даже через линию фронта. Мелдерис связался с Вилисом, старым приятелем, который жил в Пардаугаве. Рассказу Вилиса он доверял больше, чем радиосводкам.

— Ходил смотреть поле боя. Да, вот только вернулся… Пробирался по Виенибас гатве, мимо Баускас и кладбища Мартиня — до набережной. Прошел мимо взорванных мостов, понтонного и железного, до Валгума. У понтонного моста видел, как на правом берегу немцы тащили пушку. Со стороны железки… Несколько раз пальнули через Даугаву в сторону Ильгюциемса и аэродрома Спилве. Там еще оставались красноармейцы… Обратно шел на площадь Узварас мимо товарной станции Торнякалнса. Повсюду трупы русских, мертвые лошади, разбитые машины, повозки. Оружие брошено… Можно было целый арсенал набрать, но решил не рисковать… Убитых немцев не видел. Посредине Баускас вкопана немецкая пушка — направлена через Виенибас гатве на кладбище Мартиня. Там русские собирали убитых…

В последний день июня части 26-го корпуса вермахта форсировали Даугаву в районе Катлакална, и уже первого июля немцы вошли в Ригу. Герберт увидел, как из домов напротив выбегают люди — смеются, обнимаются. На некоторых зданиях появились трехполосные красно-белые флаги. Мелдерис ликовал! Его мечта стала реальностью. Весь последний год он надеялся, что над Ригой опять взовьется знамя Латвийской Республики — знамя, которому он присягал!

Люди кидали шапки, кричали: «Lai dzivo!⁴». Вдали показался военный отряд. Немцы! Освободители! Мелдериса охватило радостное возбуждение. Он больше был не в силах оставаться дома и выбежал на улицу. Солдаты приблизились, и стали заметны цветы, вставленные в петлицы. Они шагали — потомки Нибелунгов: уверенно, твердо, гордо и неумолимо. Им кричали «Ура!», махали руками. И куда подевались те, кто еще недавно в тревоге внимал громкоговорителям? Эвакуировались? Затаились?

Мелдерис радовался вместе со всеми. Он чувствовал себя пьяным от свободы, от счастья. Теперь, наконец, его жизнь наладится! Теперь ему не нужно бежать в чужую страну, скитаться в поисках новой родины. Он остается! Он снова сможет ходить с высоко поднятой головой, не прятать взгляда, не страшиться случайных встреч и откровенных разговоров. Конечно, война не окончена. Для того, чтобы колосс СССР пал, нужно время. Время и силы. И он, летчик Мелдерис, все свои силы отдаст Великой Германии! Да, в Люфтваффе служат настоящие асы, но и он ведь не простой пилот!

Герберт не сомневался, что его услуги понадобятся. Нужно было не поддаваться эйфории, а составить четкий план действий на ближайшие дни. Во-первых, пока Ригу окончательно не очистят от красной заразы, следовало по-прежнему сохранять максимальную внимательность: в уличных боях трудно разобрать, где чужие, где свои, а от немецкой пули хотелось умирать еще меньше, чем от советской. Во-вторых, как только в городе установится порядок, нужно отправиться в ближайшую комендатуру. Мелдерис полагал, что достаточно будет просто назвать себя. Его имя, которое еще недавно не сходило со страниц европейских газет, сможет обеспечить ему место в ВВС Германии.

Однако усидеть в четырех стенах оказалось трудно. Слишком долго он ждал свободы, чтобы теперь не поддаться ее хмельному зову, а проявить выдержку и благоразумие. Он везде замечал приметы новой, «бессоветской» жизни. Громкоговоритель во дворе теперь передавал последние новости на латышском, а недалеко от дровяных сараев, прямо на земле, кучкой бурой бумаги валялись разорванные второпях партбилеты. Казалось, Рига стряхивает с себя прошедшее, как лохмотья, и вот-вот станет прежней гордой красавицей.

Мелдерис с удовольствием вышел из дома, чтобы вместе со всеми послушать радио.

— Конец садистскому еврейско-большевистскому режиму! Латвия опять свободна! — длинные звуки родного языка радовали его слух не меньше, чем смысл самих слов. — Я обращаюсь к каждому латышу, которому дорога Родина! Я призываю всех мужчин, способных носить оружие, собраться у Пороховой башни!..

Эта речь возбудила Герберта, мгновенно отозвалась внутри. Теперь он отсиживаться не хотел! Не раздумывая, даже не дослушав до конца, он отправился в Старый город, туда, где собирались ополченцы. Мелдерис шагал быстро, но успел заметить, что на улицах неспокойно: кто-то мародерствовал, обчищая продовольственные магазины, из дворов пьяно кричали, у стен лежали трупы советских и германских солдат. Он брезгливо поморщился: «Вот какое наследство оставили большевики! Что можно ждать от обывателей, когда сама власть велит "грабить награбленное"?! За какой-то год сумели развратить людей, сделать их скотами, не знающих закона и порядка», — пронеслось в голове.

Мимо промаршировал немецкий отряд, сопровождаемый военной техникой. Прохожие останавливались, махали руками, шляпами, некоторые бросали цветы. Это успокоило и немного утешило Герберта: «Главное, что советских оккупантов вышвырнули из Риги. А люди снова привыкнут вести себя, как должно. При Гитлере беспорядки станут невозможны».

Он не захотел идти к Пороховой башне кратчайшим путем, а сделал солидный крюк, прошелся по Старой Риге. На улицах «старушки» оказалось тесно. Даже небольшие компании наглухо перекрывали узкие проходы, пробираться приходилось с трудом. И улочки заполняли в основном молодые мужчины. Ораторы с разной степенью воодушевления говорили об одном: «о борьбе плечом к плечу с немецкими друзьями». Мелдерис задержался у одного такого стихийного собрания. Ему понравилась речь выступавшего: эмоционально, но верно.

— Очень еще силен наш внутренний враг! — голос звучал резко и гулко, как набат. — Смотрите, братья, что сделали с нашей страной проклятые коммунисты и евреи. Мы не должны позволить им снова сесть нам на шею! Латвия наконец свободна! Да здравствует наш освободитель Адольф Гитлер!

Мелдерис был согласен с каждым словом: медлить нельзя, свободу надо защищать с оружием в руках. Он двинулся дальше. Старый город выглядел удручающе: бомбы повредили Ратушу, Дом Черноголовых, Церковь Петра — развалины еще курились дымом. Знаменитый петушок, украшавший шпиль церкви Святого Петра валялся на земле, черный, подгоревший. Герберт никогда не видел навершие вблизи и почему-то удивился размерам: петушок оказался величиной с крупную лошадь. Во рту скопилась горечь: поверженный символ чем-то напоминал сбитый самолет. Мелдерис снял шляпу и склонил голову. Рядом остановился немолодой мужчина.

— Люди видели, как русские подвозили сюда канистры с горючим, — сказал он, обращаясь то ли к самому себе, то ли к случайному собеседнику. — Говорят, готовили церковь к поджогу…

— Варвары! Они за это заплатят. Я лично даю вам слово, — ответил Герберт. — А Ригу отстроим. Дайте срок…

Он слегка поклонился незнакомцу, нахлобучил шляпу и двинул прочь.

До Пороховой башни добрался быстро. Вокруг собралось уже порядочно народа — в основном мужчины. Герберт сразу решил выяснить, кто здесь главный, чтобы предложить свои услуги опытного офицера. Одного взгляда на нестройную, рассеянную толпу было достаточно, чтобы понять, что его организаторские и командные навыки будут как нельзя кстати.

Он начал пробираться сквозь людской водоворот, одновременно задавая вопросы:

— Где командир? Кто руководит сбором?

Неожиданно он почувствовал, что его схватили за плечо. Мелдерис обернулся: возможно, здесь оказался какой-нибудь приятель. Он на мгновение замер, вглядываясь в невысокого коренастого человечка с плоским незнакомым лицом:

— Прошу прощения?

В ответ человечек пронзительно завопил:

— Держите его! Это коммунистический шпион!

В первые несколько секунд Мелдерис не мог разобраться, кого имеет в виду крикун. Предположить, что речь идет о нем — герое Латвийской Республики — было немыслимо. Герберт растерянно оглядывался, пытался что-то невнятно объяснять, даже вырывался, пока его скручивали несколько ретивых добровольцев. Одному из них он сумел смазать кулаком в ухо, и тот подвывал на мостовой, пока остальные орали: «Шпион большевиков!» и «Смерть предателю!»

Слово «смерть» вывело Герберта из оцепенения. Он вдохнул побольше воздуха и заревел громче, чем эти доморощенные ловцы шпионов:

— Немедленно отпустите! Я латыш! Я — летчик Мелдерис!

Его никто не слушал. Наоборот, он получил резкий удар под дых, в солнечное сплетение, и на некоторое время потерял способность не только говорить, но и дышать.

— Теперь-то не уйдешь, гадина, — удовлетворенно улыбался коренастый, кивая головой. — Придется отвечать!

Мелдерис пытался сосредоточиться: где он мог видеть этого человека, когда? Но круглое, невыразительное, как тарелка, лицо не вызывало никаких воспоминаний.

— Ты кто? — просипел летчик.

— Не узнаешь? — злорадно крикнул коротышка. — Смотрите-ка, не узнает! А я вот тебя узнал, будь спокоен! Слушайте! Этот человек полгода тому назад в Москву ездил! Его четыре чекиста возили! Я сперва подумал: забирать пришли. Ан нет! Через неделю вертается, как ни в чем не бывало, и снова к себе на Дзирнаву! Предатель! За ним машину присылали! Он не просто какой-то большевичок, он — птица важная!

Толпа угрожающе рокотала. Герберт подумал, что его могут сейчас просто разорвать на куски. К счастью, некоторые здесь все-таки сохранили способность мыслить здраво.

— Подождите! А доказательства? С чего решили, что он говорит правду? — крикнул какой-то крепкий белобрысый парень, пробираясь поближе к центру события. — Странно как-то… А ну отвечай, сам-то кто такой?! И откуда знаешь, что этот тип в Москву ездил?

Блондин явно пользовался авторитетом — его пропустили вперед. Кровожадные реплики стали глуше.

— Я — Алдис Калейс, — коротышка сплюнул себе под ноги. — Я дворником служу в их доме на Дзирнаву. Уж я все замечаю, будьте спокойны! Своими глазами видел, как его четверо в форме из квартиры вывели — как бы под конвоем, а назад потом под ручки привезли и под козырек брали! А двоюродная сестра моя — она в Угловом доме, где НКВД было — уборщицей. Так вот! Анда слышала, как его распорядились в Москву доставить! Этого вот летчика! Туда опять же под конвоем, а обратно — так со всеми удобствами! И никто за ним больше не приходил! Не беспокоили, значит, шпиона своего. Завербовали гада в Москве, точно говорю! Могу поклясться! И Анда присягнет, если что.

Герберт в тот момент совершенно ясно осознал, что жизнь его сейчас закончится. Причем это будет еще нелепее, еще обиднее, чем сгинуть при большевиках «за антисоветскую деятельность» или словить случайную немецкую пулю. Его казнят свои же по доносу этого честного дурня-дворника. И кому есть дело до того, что он, Мелдерис — знаменитый летчик и национальный герой?! Разве коммунисты не могли завербовать летчика и героя?

— Надо разобраться! — властно отрезал белобрысый. — Отведем его в префектуру. И ты, Алдис Калейс, тоже пойдешь с нами!

Продолжение следует…