Журнальный мир

Если родишься в России и сунешься на писательское поприще с честными желаниями — проси мать слепить тебя из гранита и чугуна.

Григорий Белосветов,

русский публицист и демократ

Иногда кажется, что тема разобщенности русского общества по-особенному актуализировалась после распада СССР. Мол, тому причиной стали и громадный социально-политический разлад, и беспощадное экономическое расслоение, и раскол по национально-республиканскому признаку во вроде бы ­«спаянном навеки» монолите советского народа. Обо всем этом ярко, с полемической искрой писали и в девяностые, и в нулевые годы, да и сегодня проскакивают едва ли не научные исследования, анализирующие особенности атомизации населения когда-то огромной (да и сейчас немаленькой) империи.

Если же говорить откровенно, то явление социальной разобщенности далеко не ново для современной России: ее характерные черты на бытовом, иерархически-сословном и других уровнях легко определяются и в царские времена, и в десятилетия Советского союза. Писали о ней самые разные публицисты, историки, практически все крупные русские писатели и философы, исследовавшие этот болезненный для общества вопрос. К примеру, В. О. Ключевский считал, что цельность русского общества была разрушена под воздействием иноземного влияния в XVII веке¹, но в реальности истоки явления, конечно же, спрятаны куда глубже, а его причины не исчерпываются проникновением западной культуры в Россию.

В русской общественно-политической жизни со второй половины XIX века отчетливо выделяются два хорошо известных направления интеллектуальной мысли, представителей которых традиционно относят к славянофилам и западникам. Однако это лишь одна, крупная и довольно хорошо изученная «трещина», разделявшая мыслящую прослойку того времени, а были еще десятки более мелких, менее заметных, но тем не менее существовавших разломов и разломчиков, иссекавших вдоль и поперек будто бы единую массу русского общества в целом.

На примере мыслящего, спорящего друг с другом интеллектуального меньшинства удобно изучать нюансы идеологической, мировоззренческой, социально-иерархической разобщенности. Более того, исследуя внутреннюю кухню писательских, журналистских и публицистических кругов того времени, иногда наталкиваешься на фигуры, которые в равной степени были чужды едва ли не всем практически во всем. К ним, как это ни странно для непосвященных, относился писатель Николай Семенович Лесков — человек, занимающий прочное место в литературном каноне.

Внимательное изучение судьбы и творческой биографии показывает будто бы незнакомого нам Лескова. Строптивый упрямец, принципиальный в отстаивании постепенно меняющихся взглядов публицист, вспыльчивый жизнелюбец, он со своей удивительно-странной, ни на что не похожей прозой так и не нашел себе место в среде современников. Одинаково недолюбливали его и славянофилы, и западники, и демократы-революционеры, но мириться с его фигурой, с его мнением и творчеством приходилось тем не менее всем видным деятелям того времени².

Анализировать истоки настороженного отношения к Лескову со стороны современников довольно любопытно. Официальная исследовательская «лесковиана» в целом склоняется к мнению, что причиной недоброжелательства и откровенной неприязни послужила одна из статей Николая Семеновича, посвященная петербургским пожарам весны 1862 года.

Не менее интересен и небольшой цикл очерков, написанных Лесковым по мотивам вынужденной (вследствие того самого «пожарного дела») короткой эмиграции за границу: «Русское общество в Париже». В них яркий, талантливый публицист исследует тему многогранной русской разобщенности, от которой русские люди не умеют избавляться даже в чужеродной, незнакомой среде, казалось бы, подталкивающей к сплочению и настоящему осознанию себя русскими.

Шагая дорогой большой публицистики:

первые публикации Лескова

Николай Семенович Лесков вступил на путь литературы довольно поздно — только к тридцати годам. Да и то зашел с журналистской тропинки: в апрельской книге журнала «Отечественные записки» за 1861 год опубликована его статья под названием «Очерки винокуренной промышленности. (Пензенская губерния)», самим писателем охарактеризованная так: «Первая проба пера. С этого начата литер[атурная] работа».

Лесков пробовал себя и на чиновничьей службе, и в коммерции. После многолетнего поиска собственного пути он увлекся идеями старообрядчества, писал иконы, благодаря чему понял: дальнейшая судьба его будет связана исключительно с рукописным делом. И покатилась журнально-публицистическая жизнь после переезда в Петербург: знакомства с видными общественными и литературными деятелями (И. В. Вернадский, П. С. Усов, С. С. Дудышкин и пр.), публикации в московской «Русской речи» и столичном «Указателе экономическом», деятельное участие в работе клубов: «Политико-экономическом комитете императорского Географического общества», «Комитете грамотности при третьем отделении Русского вольного экономического общества»³…

Важной вехой для Лескова в это же время становится сотрудничество с журналом «Отечественные записки», главным редактором которого тогда был Андрей Александрович Краевский.

Стоит отметить, что за двадцать лет руководства журналом Краевский достиг немалых успехов в преобразовании непопулярного ранее издания в классический тип по-настоящему «толстого» (объемом в сорок печатных листов), по-настоящему энциклопедического журнала. Именно при Краевском в «Отечественных записках» публиковались такие титаны отечественной критической мысли и прогрессивные писатели того времени, как В. Г. Белинский, Н. А. Некрасов, А. И. Герцен, Ф. М. Достоевский, поэт А. В. Кольцов, историк А. И. Тургенев и т. д.

Разумеется, опубликоваться в «Отечественных записках» молодому журналисту, никому практически неизвестному в то время Лескову было весьма лестно. Дебют Николая Семеновича оказался блистательным: весной 1861 года в журнале опубликовано сразу три его статьи.

Успех первых публикаций в течение года был закреплен в ходе сотрудничества и с другими изданиями: статьи Лескова публиковались в журналах «Время», «Книжный вестник», «Век», а также в «Северной пчеле».

Основанная Фадеем Булгариным и Николаем Гречем «Северная пчела» увидела свет в 1825 году. После декабристского восстания общественно-публицистическая направленность газеты сменила окраску с либеральной на консервативно-охранительную и вновь вернулась к вольнодумным истокам. Этому способствовало и то, что в 1860 году издателем стал Павел Степанович Усов (тот самый знакомый Лескова, о котором вскользь уже выше упоминалось). Именно при Усове на страницах газеты стали появляться статьи авторов ярко выраженной либеральной направленности: В. А. Слепцова, Ф. М. Решетникова, Марко Вовчок и др. Появление одной из работ Н. С. Лескова в «Северной пчеле», однако, сыграло роковую роль для писателя, наложив отпечаток на всю его дальнейшую писательскую судьбу.

Петербургские пожары 1862 года: на улице и в публицистике

А началось все… с пожаров в Санкт-Петербурге. Катастрофа случилась 28 мая 1862 года, в день, когда веселая толпа горожан бурлила у решеток Летнего сада. Здесь, по сложившемуся обычаю, ежегодно в «духов день» проводились показ и смотрины купеческих невест. Шумел довольный народ до вечера — и вдруг прилетела пугающая весть: горят рынки, Апраксин и Щукин дворы!

Люди кинулись к рынкам, кто бегом, кто на извозчиках, вслед за ними и полицейские (опасно ведь, огонь угрожает едва ли не всему центру). В океане волнующихся, напуганных петербуржцев ходили слухи и сплетни: наверняка подожгли! Кто? Известно, кто: вечно бунтующие поляки. Или молодежь из студентов, вечно чем-то недовольные разночинцы да радикалы. В поджигатели городская молва записала даже некоего загадочного человека, сбросившего в реку Мойку загоревшееся на нем пальто (выловившие из воды пальто полицейские якобы обнаружили в кармане «склянку со спиртовою жидкостью»).

Этот пожар, случившийся под вечер 28 мая, был не первым в череде бушевавших тогда (в городскую историю они вошли под названием майских пожаров 1862 года). Две недели пламя возникало то тут, то там: 15 и 16 мая горел Лиговский, 23 мая на Малой Охте выгорела вся Солдатская слободка, от огня довольно сильно пострадала Ямская улица, Каретная и Московская части. Пожар на рынках же был самым крупным: к девяти часам вечера полыхал весь четырехугольник между Садовой улицей, Апраксиным, Чернышевым переулками и Фонтанкой.

Вот как Майя Кучерская описывает этот эпизод в своей книге про Лескова «Прозеванный гений»⁴:

«…Вспыхнул дровяной склад в Апраксином переулке, загорелись окружавшие рынок дома. Жители, обезумев, выталкивали из окон перины, выбегали в шубах и теплых пальто, с иконами и шкатулками под мышкой.

Ветер делался все сильнее и гнал пламя дальше, на Министерство внутренних дел. Вот уже огонь лизнул его крышу, еще миг — охватил и здание; белые бумаги полетели по набережной, а пламя перекинулось через Чернышев мост.

<…>

К Чернышеву мосту скакал верхом император. Осунувшийся, белый, скорбно глядел он на свой народ, на алое сияние, осветившее ночь.

"Ура!" не смолкало. Народ тянул к нему руки, бабы падали на колени, голосили, плакали: кормилец, спаси! Сгорело все, до последней ниточки. Глаза государя налились слезами».

Император Александр II, появившийся на страницах местами вольной в описательных картинах (но на самом деле абсолютно документальной, основанной на проверенной фактуре) биографической книги Кучерской, неслучаен. Царь тоже сыграет опосредованную роль в судьбе Николая Семеновича Лескова.

Спустя несколько дней после пожара на Апраксином рынке возмущенный Лесков выступает в «Северной пчеле» с гневной статьей, адресованной городским властям. Вот о чем он пишет в тексте под названием «О пожарах в Петербурге» (другое название — «Настоящие бедствия столицы»):

«Среди всеобщего ужаса, который распространяют в столице почти ежедневные большие пожары, лишающие тысячи людей крова и последнего имущества, в народе носится слух, что Петербург горит от поджогов и что поджигают его с разных концов 300 человек. В народе указывают и на сорт людей, к которому будто бы принадлежат поджигатели, и общественная ненависть к людям этого сорта растет с неимоверною быстротою. Равнодушие к слухам о поджогах и поджигателях может быть небезопасным для людей, которых могут счесть членами той корпорации, из среды которой, по народной молве, происходят поджоги… В огромных толпах стоявшего на пожарах народа толки о поджогах шли вслух. Народ нимало не скрывал ни своих подозрений, ни своей готовности употребить угрожающие меры против той среды, которую он подозревает в поджогах. Во время пожара в Апраксином дворе были два случая, свидетельствующие, что подозрения эти становятся далеко не безопасными.

<…>

Потому, для спокойствия общества и устранения беспорядков, могущих появиться на пожарах, считаем необходимым, чтобы полиция тотчас же огласила все основательные соображения, которые она имеет насчет происхождения ужасающих столицу пожаров, чтобы вместе с тем тотчас же было назначено самое строгое и тщательное следствие, результаты которого опубликовывались бы во всеобщее сведение. Только этими способами могут быть успокоены умы и достигнуто ограждение имущественной собственности жителей!.. Скрываться нечего. На народ можно рассчитывать смело, и потому смело же должно сказать: основательны ли сколько-нибудь слухи, носящиеся в столице о пожарах и о поджигателях?»⁵

Стоит ли удивляться, что заданные Лесковым в таком виде вопросы мгновенно вызвали бурю возмущения со стороны либеральной интеллигенции. Несмотря на то, что текст в газете был опубликован без подписи, информация об авторстве Лескова быстро распространилась в пишущей среде, настолько тогда был узок и мал литературный столичный мир. Николая Семеновича обвиняли чуть ли не в доносительстве, хотя он всего лишь требовал от полиции справедливого расследования в отношении предполагаемых поджигателей. Но были ли они на самом деле? Это так и осталось неизвестным.

Кроме того, остался статьей недоволен и Александр II, среагировавший на строки «чтобы присылаемые <пожарные> команды являлись на пожары для действительной помощи, а не для стояния» следующим образом: «Не следовало пропускать, тем более, что это ложь».

Попытки «Северной пчелы» оправдаться в последующих статьях были безуспешны: весь июнь 1862 года проходит в тяжелом пожарно-полемическом угаре. Сам Лесков после публикации первой своей статьи еще четыре раза возвращался на страницах «Северной пчелы» к теме пожаров, уже описывая, как сами студенты боролись с полыхавшим огнем.

Полемическое пламя вокруг злополучной статьи бушевало все лето. И, не придумав ничего лучше, редакция газеты решает до поры до времени отправить Лескова корреспондентом в дальнюю командировку⁶. Маршрут обстоятельный: Литва, Белоруссия, Украина, затем австрийская Польша, Чехия, а в завершение пути — Париж.

Что оставалось делать бедолаге-публицисту? Только ехать, набираться впечатлений для новых, не столь горячих и взрывоопасных, статей.

Возвращение в Россию с охапкой заграничных впечатлений

Уезжавший из столицы с тяжелой душой Лесков надеется на то, что путешествие пойдет ему во благо: новые люди, интересные события, интересные мысли обо всем увиденном вокруг…

И поездка действительно оживляет Николая Семеновича. Отправляемые в редакцию «Северной пчелы» письма из дороги представляют собой интереснейшие репортажные заметки, которые публикуются в газете в рубрике «Из одного дорожного дневника» (все, правда, печатаются без подписи: учредители благоразумно временят с упоминанием Лесковского авторства). В ход идут впечатления об архитектуре, настроениях жителей разных городов, цен, погоды. Немалое место отводится и описанию нравов чужестранок.

В 1863 году вернувшийся в Санкт-Петербург Лесков возобновляет журналистскую деятельность, и уже в июне в журнале «Библиотека для чтения» начинается публикация серии очерков «Русское общество в Париже (выпуски № 5, № 6 и № 9).

Основанный в 1834 году известным издателем и книгопродавцем А. Ф. Смирдиным журнал «Библиотека для чтения» долгое время считался одним из самых прогрессивных в деле выстраивания отношений с редакторами и авторами. Сам редактор (на протяжении двух десятилетий этот пост занимал видный профессор Санкт-Петербургского университета и литератор О. И. Сенковский) помимо солидного жалования получал гонорар. Публиковавшиеся в журнале авторы тоже получали деньги за тексты, причем сумма гонораров высчитывалась в зависимости от популярности имени поэта, прозаика или публициста. Так, Пушкину А. Ф. Смирдин платил за каждую строку стихов по «червонцу», а за стихотворение «Гусар», напечатанное в «Библиотеке для чтения» в 1834 году, уплатил одну тысячу двести рублей.

«Библиотека для чтения» идеологически придерживалась консервативно-охранительного направления, что, впрочем, никак не влияло на популярность издания. В лучшие годы журнал мог похвастаться семью тысячами подписчиками, однако в 1863 году, на момент публикации очерка Лескова, дела обстояли довольно печально: все шло к закрытию. «Библиотека для чтения» закрылась в 1865 году, по мнению последнего главного редактора, П. Д. Боборыкина, во многом из-за того влияния, которое оказывал на русское интеллектуальное общество другой публиковавшийся в журнале Лесковский роман — «Некуда».

В журнальном варианте серия статей «Русское общество в Париже», впрочем, никак не оскандалилась. Выдержанные в классическом очерковом духе статьи повествует о жизни и быте живших в начале 60-х годов XIX века русских «парижан». Более поздняя книжная редакция очерка⁷ тяготеет к публицистике, местами резкой и полемичной, затрагивающей самые разные явления российской жизни, с наскоками на радикалов и оппонентов-журналистов, выступивших против «доноса» Лескова в той самой печально-пожарной статье 1862 года⁸.

Некоторые исследователи, сравнивая журнальную и книжную версию «Русского общества в Париже», допускают даже рассмотрение их в качестве двух произведений разных жанров⁹. Среди изменений, которые внес писатель в более поздний вариант очерков, специалисты-филологи выделяют сокращения, дополнения и «подстановки» (случаи, когда одна фраза заменяется другой, криптоним «героя» — полным именем и т. д.). В то же время во второй редакции заметно ослаблен и эпистолярный характер повествования, отсутствует ряд существенных описательных фрагментов.

О чем же конкретно пишет Николай Семенович Лесков в очерках «Русского общества в Париже»?

Русская община в Париже глазами Лескова-«социолога»

Структурно очерковый набор текстов «Русского общества…» незамысловат и может быть условно разделен на три части, не совпадающие по смыслу с формально выделенными частями.

В каждой новой главе Лесков сам себе задает тему для размышлений и рассказывает обо всем наболевшем, его заинтересовавшем или просто проблемном. Сам автор в предисловии несколько кокетливо заявляет: «Не претендуйте на меня, если письма эти выйдут вялы, тощи и бессвязны. Я их пишу почти что поневоле. Будьте снисходительны, и чур от меня не требовать ни художественной постановки лиц, ни округленных и законченных сцен, — словом, ничего того, что у нас называется "отделкою", "законченностью" и прочими словами несколько неопределенного значения». В этом Николай Семенович ничуть не погрешил: характер заметок действительно несколько сумбурен, однако никакой вялости и бессвязности нет.

В первую очередь писателя, конечно же, волнует сам русский человек за границей. С одной стороны, он неоднороден, сложно выделить в характерах и типажах русских «парижан» что-то среднестатистическое. С другой стороны, в сложившемся социально-иерархическом укладе российского заграничного общества четко выделяются несколько характерных типажей, не отметить которые невозможно. Описанию этих типажей Николай Семенович отводит несколько внушительных по объему глав.

В Лесковской оптике все русскоязычное населения французской столицы делится на две части: на елисеевцев и латинцев. В этих названиях чистая география расселения, поскольку елисеевцы обитают вблизи Елисейских полей, а латинцы — внутри Латинского квартала, «во всех направлениях, от Сены до верхнего конца Люксембургского сада». Но помимо географии отмечает писатель и нечто более важное: елисеевцы — это аристократы, представители российского поместного дворянства или же высшее чиновничество (но и не только они, поскольку есть среди елисеевцев и «гувернеры, учители, горничные, лакеи и даже кучера»), тогда как латинцы — «народ холостой, одинокий, роскоши не знает, довольствуется самыми умеренными средствами (…), а весьма часто живут самым непонятным образом, без всяких средств».

Тут же следуют еще несколько небольших, но характерных для проницательного наблюдателя ремарок, не лишенных остроумия. К примеру: «общество елисеевцев состоит из особей обоего пола; латинцы же исключительно мужчины… Русские женщины ни за что не селятся в Латинском квартале; только в нынешнем году одна россиянка забрела в отель Марокко и прожила там некоторое время (…), но и то поневоле». Или: «Елисеевцы бывают всех возрастов, начиная от того, в котором человек не умеет утереть своего носа, до того, в котором человек чувствует желание утереть нос своему ближнему… Тут есть самые почтенные старцы и самые юные дети. Русские Латинского квартала всегда народ молодой, включительно от двадцати пяти до сорока лет. Это — студенты, молодые профессоры, корреспонденты газет и журналов и изредка художники».

В таких характерных заметках бесстрастного наблюдателя Лесков выступает в роли своего рода «социолога». А он и был, по сути, социологом — самобытным специалистом по изучению общества. Истоки его «народной социологии» и искреннего интереса к людям зародились, видимо, еще в юношеские годы, когда Лесков работал помощником столоначальника Орловской палаты уголовного суда. Зоркий взгляд бойкого публициста не просто цепко выхватывает человеческие типажи, но и позволяет сразу же каталогизировать их по собственной системе. И яркие, необычные в лексико-стилевом изложении зарисовки из жизни «русских парижан» 60-х годов XIX века только расцвечивают эту каталогизацию, оживляют ее настолько, что от чтения очерковых заметок не оторваться.

Пожалуй, именно в тексте «Русского общества в Париже» наиболее ярко и наглядно проявляется метод Лескова-публициста. Точные жизненные впечатления в сочетании с непередаваемым олитературенным методом подачи — это индивидуальный стиль, который затем вовсю раскроет себя уже непосредственно в художественной литературе Николая Семеновича.

Нарисованная Лесковым картина русского общества в Париже, признаться, безрадостна и нелицеприятна. Прежде всего потому, что наглядно показывает разобщенность людей внутри не только всего большого сообщества, но и выделенных отдельно писателем «социальных» сред. В частности, в главе «Елисеевцы» Лесков первым делом пишет: «Отдельною, самостоятельною жизнью живут только елисеевцы-господа». А дальше: «елисеевцы-господа распадаются еще на два подразделения». Это елисеевцы-аристократы и елисеевцы-помещики (и не забываем о выделенной чуть ранее среде «елисеевской» прислуге, которой тут уже дается такая характеристика: «они только самостоятельно скучают, жалуются и помышляют о вожделенном возвращении в любезное отечество»).

Ничуть не лучше обстоят дела и у латинцев, среди которых есть как представители творческой и научной интеллигенции («медики, ветеринары, филологи, историки и юристы»), так и жуиры — молодые люди, желавшие бы влиться в ряды елисеевцев, но которым расточительная жизнь и страсти не позволяют этого сделать. Отличие первых от вторых — в материальном положении: «одни каждый месяц дней по десяти бывают без денег и друг с другом всегда делятся, а у других всегда есть деньги, и они никогда ими ни с кем не поделятся».

В главе «Подруги русских Латинского квартала» Лесков много внимания уделяет легкомысленным француженкам из простых городских сословий (швей, модисток, продавщиц) — гризетам. С образом жизни этих девушек, живущих душа в душу с «латинцами», Николай Семенович был, видимо, знаком хорошо: настолько обширны и разносторонни его «социологические» записки, посвященные женскому вопросу.

Общая характеристика натуры гризет, впрочем, вполне благожелательна, поскольку девушки эти, хоть в целом и легкомысленны, но способны устроить жизнь любого взятого на их попечение друга: «Начинается "женатая жизнь" русского латинца, к которой человек привыкает необыкновенно скоро и которою никогда почти не тяготится. По крайней мере, я слышал жалобы на такую жизнь только от одного своего соотчича, тверского помещика, которого мы звали "Собакевичем" и который, действительно, должен непременно доводиться сродни гоголевскому Собакевичу».

Социологические интересы Лескова не ограничиваются изучением двух условных эмигрантских «сословий» вообще. Ему интересны характерные жизненные явления, хобби, профессиональные привычки самых разных людей. Благодаря этому интересу рождаются такие главы, как «Русские дети», «Русские учители», «Русская прислуга» и некоторые другие. В этих главах Николай Семенович предстает в образе замечательного сатирика, рисующего комические образы людей несовершенных, недалеких, странных, но в то же время симпатичных и милых русскому сердцу. И правда, можно ли всерьез проникнуться неприязнью к дочке одного из видных отечественных литераторов, которая, не зная ни слова по-русски, даже сочинения отца вынуждена читать по-французски? Или же — зло смеяться над чудаком, который принципиально не желает возвращаться на Родину до того, как выучит французский язык, хотя к обучению решительно неспособен?

В лесковской портретной галерее хоть и выведены типажи малопривлекательные, однако же взятая писателем интонация, сквозящая в описаниях теплота настраивают на доброжелательный лад. Кажется, общая мысль такова: хоть эти люди и действительно неприятны, но неприятность эта по-своему благожелательная, возникающая из-за свойственной русскому человеку природной простоты и наивности.

Непроизвольно проскальзывающий в первой («социологической») части «Русского общества в Париже» мотив национальной незамутненности, простяцкой российской «хитринки» во взаимоотношениях с окружающим миром получает продолжение в следующей, условно «национальной» части записок. Однако тут, в нескольких главах, посвященных быту и жизни поляков, чехов, русский характер вскрывается на контрасте и с большей долей неприглядности, вызывающей досаду. А досада все того же свойства: беда соотечественников в разобщенности и неформальной иерархизации, не позволяющей русским за границей держаться с подобающими честью и достоинством.

Сложные вопросы всеславянского «братства»
через парижский объектив

Обзорная часть заграничной жизни поляков и чехов, взаимоотношений, установившихся между ними и русскими сосредоточена в нескольких главах: «Какие отношения существуют между обществом русским к польскому обществу в Париже?» и «Парижские чехи».

Заметно, что тема межнациональных взаимоотношений волнует Лескова всерьез. Не в последнюю очередь интерес связан с политическими событиями того времени: в 1863–1864 годы на западных окраинах Российской империи вовсю гремело так называемое Польское восстание.

К теме Лесков подбирается аккуратно, начинает с дальних подступов, рассказывая о том, что добирался до Парижа не меньше трех месяцев, хотя обычно путешествие занимает куда меньше времени. За эти три месяца Николай Семенович окольными путями побывал и в Литве, и в Польше, и в Австро-Венгрии, задержавшись в особенности в Галиции и в Праге.

Примечательно, что именно во Львове он впервые столкнулся с обиднейшими для русского человека вещами: полнейшим презрением и пренебрежением со стороны поляков. Одна фраза, которая логически завершает эпизод визита писателя во Львовский университет, говорит о многом:

«Так-то с теми, то с другими я во Львове жил все с людьми русскими, и (как мне сдавалось) я здесь за десять или за двенадцать дней обрусел более, чем за двадцать восемь лет жизни в моей теоретической России».

Интерес к национальному вопросу у Лескова, впрочем, проистекает вовсе не из-за глубинной обиды к кому бы то ни было. Он, кажется, искренне желает понять людей, с которыми ему приходится общаться по пути в Париж. Именно поэтому изучает и польский, и чешский языки: «бывал всякий вечер в "мещанской чешской беседе", учился по-чешски, перевел две небольшие вещицы с чешского языка на русский и напечатал их в одном из петербургских изданий, — словом, я сжился с чехами и к отъезду из Праги в Париж имел уже возможность располагать несколькими рекомендациями отсюда к чехам и полякам, живущим в Париже».

Такой довольно внушительный пролог в виде легкого травелога с уклоном в национальные темы, конечно же, не случаен: Лесков тщательно подготавливает почву для серьезного разговора о жизни поляков и чехов в Париже. Польский вопрос в свете случившейся польской же инсуррекции¹⁰ чрезвычайно волновал тогда всю продвинутую русскую общественность, и Лесков не мог обойтись в своих записях без освещения того, как эти трагические события смотрятся через призму парижского «заграничья».

Обстоятельный рассказ о парижских поляках Николай Семенович начинает в знакомом стиле: рассказывает о местах их расселения, о социально-гендерном костяке эмигрантской общины, о том, как и где работают люди и т. д. И, как бы между прочим, приводит основополагающую характеристику отличия русских парижан от польских:

«Правилом у наших второстепенных бар за границею только положено одно: не быть русскими, тогда как поляк и полька всегда и везде хотят оставаться сами собой, т. е. поляками. Следовательно, тут поразуметься мудрено; но наши знают одну службу отстаивать, что они хотя и русские, но им до этого дела нет, и по них черт бы ее побрал совсем всю эту Россию. Поляки их за это в глаза хвалят и называют "poczciwymi moskaliami"¹¹, а за глаза ослами и дураками. Они лебезят перед поляками, ласкаются к ним и уверяют, что если бы у нас был собран земский собор, то собор этот непременно решил бы Финляндию шведам, а Польшу Замойским отдать».

В этом примечании очень уж хорошо узнаются черты русского характера, до боли знакомые нам и сегодня: как будто с русских туристов и эмигрантов списано. Убийственно точен и четок в определениях Лесков, а ведь не поспоришь даже…

Рассказывая о различных группах поляков (их в то время насчитывалось чисто географически не менее четырех штук), Лесков приходит к выводу, что их взаимодействие с русскими минимально, и это вполне понятно в свете упомянутого уже польского вопроса.

Тем не менее ироничный лесковский дар фонтанирует и тут, в описании, к примеру, столкновений русских и поляков в одном из популярных заведений. Ну замечательно же написано: «На улице, в кафе или на бале, при встрече со своим русским знакомцем он весь точно на иголках. Врожденная польская деликатность, приходя в столкновение с положениями политического польского катехизиса, взаимно борются друг с другом и попеременно взаимно друг друга одолевают. Поляк радушно вас приветствует — и в то же самое время как заяц смотрит по сторонам, не видит ли кто-нибудь из его соотчичей, что он беседует с русским? Он жмет вам руку — и выдумывает благовидный предлог, чтобы дать от вас поскорей стрекача, чтобы не идти с вами, не сидеть или не стоять вместе».

С долей конфузливого комизма рассказывает Лесков и о сочувствующих идеям польского восстания русских парижанах. Вот всего лишь небольшой штрих, в котором опять же проступают черты хорошо знакомых нам и сегодня, спустя полтора столетия, типажей либерального толка:

«Позволяли они русским и гаерничать за себя перед Европою и даже затягивали их в эти гаерства; но опять-таки русские, от своего безделья, сами на все это лезли. Раз наши русские на моих глазах просто упрашивались на польскую панихиду по убитым полякам. Ну, их пустили, а на другой день в "Opinion Nationale" объявили, что "панихида происходила при большом стечении русских, сочувствующих польскому делу". Русских это нимало не конфузило. Куда! напротив! В эти года, так удачно названные комическим временем в России, всякая измена России в пользу Польши считалась делом высшей чести и признаком отменного развития».

Парижские чехи в лесковском изображении заметно отличаются от поляков. Оно и понятно: другой национальный характер, иная, не столь драматичная история взаимоотношений с Российской империей. Искренней благосклонностью лучится писатель в первых же строках чешской главы очерка:

«А между тем, чехи, этот едва ли не самый милый и самый грамотный во всем славянстве народ, эти честные и работящие чехи, во всем стоят выше польской цивилизации. По характерам своим чехи очень просты, внимательны и приветливы ко всем славянам. Воспитанные в духе неустанной оппозиции немецкому элементу и изведавшие тяжелым опытом свою несостоятельность собственными силами сбросить ненавистное для них австрийское иго, они постоянно мечтают о свободной славянской федерации и никогда не сомневаются в ее возможности. Поэтому чехи ласкают не одних русских, но и поляков, и сербов, и болгар, — словом, всю славянщину».

Не исключено, что и самому Лескову идея всеславянского братства вполне импонирует (в очерке нигде прямо об этом не написано), хотя характерная часть «польской главы» «Русского общества в Париже» пропитана здоровым скептицизмом в отношении другого славянского народа. На контрасте с польским характером в том числе Лесков и описывает чехов: говорит об их рациональности, в противовес польской эмоциональности и страстности, природном демократизме, доброжелательной мягкости.

В максимально благожелательном тоне выписана внушительная по объему сцена встречи Нового года в своего рода чешском клубе. И здесь Лесков не отказывает себе в легком ироничном подтрунивании над идеей большого международного клуба:

«Некоторые из наиболее горячих чешских клубистов до сих пор надеются, что к ним мало-помалу примкнут другие славяне и их собраньице разрастется в общеславянский клуб; но мне эти надежды представляются совершенно неосуществимыми, особенно с тех пор, как, не говоря уже о поляках, даже сербы устроили себе собственные сборные пункты».

Однако общая атмосфера новогоднего праздника, непринужденное общение разгоряченных напитками людей наглядно показывает: уж если не с поляками, то с чехами у русских людей дело вполне может сладиться! Что Лесковым особо подчеркнуто в сценке общего распевания народных песенок: чехи настолько просты и открыты всему славянскому, что запросто подхватывают слова одной из святочных, несложных по мотиву песенок.

Видимо, глава, посвященная общеславянским вопросам, нужна была Лескову, чтобы порассуждать о сложных внешнеполитических вопросах. А от внешней политики перейти, собственно, и ко внутренней, которой писатель уделяет внимание в условной третьей части своего сочинения.

Эволюция взглядов Лескова: от аккуратного либерализма

в сторону сердитой умеренности

Ничего не поделаешь: любой мыслящий, любящий свою страну человек непроизвольно вынужден обращаться в текстах к политике. Лесков в этом смысле не исключение: «Русское общество в Париже» несет отпечаток тех воззрений, которых публицист придерживался на момент написания очерка.

Жанровая особенность произведения заключается в том, что значительное внимание политике Лесков уделяет в книжной редакции 1867 года. К примеру, лескововеды не раз обращали внимание на довольно курьезное по форме включение в поздний вариант записок своего рода ответа оппонентам, критиковавшим его за «донос» на студенческую радикальную молодежь в ту самую злополучную «пожарную» весну 1862 года. То есть и спустя пять лет не отпускали писателя призраки несправедливо нанесенной ему обиды:

«Людей, составлявших редакцию газеты, — и меня в том числе — до крайности удивляло безучастие полиции к рассказанным сейчас происшествиям и нежелание ее сказать ни одного слова в опровержение пущенных в народ слухов, что город жгут студенты. Мы находили такое безучастливое молчание столичной полиции до последней степени неуместным и вредным для студенческой корпорации и в одной из следовавших за этим приснопамятным пожаром статей сказали следующее: "Во время пожара в толпах народа слышались нелепые обвинения в поджогах против людей известной корпорации. Не допуская ни малейшего основания подобных слухов, мы полагаем, что для прекращения их полиция столицы обязана назвать настоящих поджигателей, будь они ей известны, и мы ее об этом просим". Петербургская полиция просьбы нашей не исполнила, потому, вероятно, что она, как известно, до сих пор не знает, кто жег Петербург в день Св. Троицы; но зато изумительное и непостижимое нигилистическое понимание приняло наши со всею точностью приведенные здесь мною слова за обвинение студентов в поджигательстве и даже за науськивание на них полиции и народа».

Расписывая свое видение неприятной лично ему ситуации, Лесков не жалеет бичующих слов в адрес нигилистов, отношение к которым у него здорово изменилось к 1867 году. Лесков прямо говорит о «гнусной клевете», «пошлее, бессмысленнее и бесчестнее» которой трудно было что-либо придумать (при этом автор отвечает не с позиции индивидуальной объяснительной защиты — он выступает в роли журналиста самой «Северной пчелы»).

Во второй половине 60-х годов XIX века Николай Семенович действительно очень критически относится ко всей оппозиционно настроенной русской общественности. Это накладывает отпечаток и на полемический тон всего очерка «Русское общество в Париже»: неспроста, к примеру, вырисовывает автор образы весьма легкомысленных и меркантильных нигилисток, проживающих во французской столице.

Однако же обвинить Лескова в критике исключительно радикально-демократических, по сути, революционных русских кругов, сложно. Поскольку довольно остро нападает он и на «нигилистов справа», представляющих модные в то время ультраконсервативные идеи. Особенно явно эта критика проявляется в той части третьей главы «Русского общества в Париже», где выписан образ некоего генерала К.:

«Этот генерал был первый экземпляр размножившегося впоследствии до бесконечности вида нигилистов-крепостников, и я с любовью в него вглядывался, не воображая, что здесь, на родине, оставленной мною (говоря словами генерала) "в чаду крестьянского освобождения", такие экземпляры уже не только не невидаль, но даже и не редкость. С досады на "девятнадцатое февраля"¹² у генерала все перемешалось в такой хаос, что уже никакими реактивами не удалось бы теперь разъединить в нем генерала от нигилиста, военного субординатора от яростного красного, замиравшего от сладостной мысли, что "в России, Бог даст, что-нибудь вспыхнет"».

Критика доходящего до абсурда консерватизма, чиновничьего произвола и иерархичности мелькает также в эпизодах посещения Лесковым русского посольства в Париже, встречи с послом А. Ф. Будбергом. И это тоже по-своему примечательные, сатирически едкие сцены, хорошо раскрывающие уже вполне сформировавшийся писательский талант Николая Семеновича.

Отдельного упоминания заслуживает небольшая глава «Искандер», которая посвящена А. И. Герцену¹³. Фигура Герцена, с 1852 года находящегося в эмиграции (в Лондоне), представлялась значимой для самого широкого круга и простых нигилистов, и либерально настроенных демократов, и пламенных, настоящих революционеров. По своему влиянию на умы молодежи Александра Ивановича можно было бы сравнить с сегодняшним Алексеем Навальным (забавно, что при их сравнении многие черты характера, особенности поведения двух оппозиционеров совпадают, с корректирующим учетом реалий второй половины XIX и начала XXI века, разумеется).

Молодой Николай Семенович также одно время был очарован Герценом, высоко его ценил, и даже описал коротко в третьей части очерка «Русское общество в Париже» эволюцию своих взглядов на Герцена. Начинает он с откровенной похвалы:

«Я с ранней юности, как большинство людей всего нашего поколения, был жарчайшим поклонником таланта этого человека, который и доныне мне представляется и человеком глубоких симпатий, и человеком крупных дарований».

Однако со временем Герценовский образ борца за правду и свободу в глазах Лескова тускнеет (да и либеральное мировоззрение Лескова «дрейфует» в сторону значительной умеренности). И вот уже после детального пересказа стародавнего «пожарного дела» появляется та самая фирменная, хорошо узнаваемая ирония¹⁴. В отношении Герцена Лесков при этом предельно аккуратен и вкладывает сомнительные характеристики описываемого персонажа в уста третьих лиц:

«Первого русского, недавно видевшего Герцена и говорившего с ним, я встретил в Париже. Случилось, что это был человек солидный и умный. Сверх всякого моего ожидания, прежде чем я узнал этого человека ближе, он удивил меня своим равнодушием к Герцену. Тогда это еще была редкость. Он говорил о нем с такою холодностью, с какою это для меня тогда было немыслимо. Он говорил, что Герцен вовсе не революционер, а революционный фельетонист, которому очень мало заботы о самом деле и еще менее заботы о правде дела.

<…>

Прежде всего в нем была страшно порицаема его манера шутить в серьезных вопросах, как шутят в вопросах самых легких и терпящих шутку.

<…>

Шутливость Герцена принимала в моих глазах некоторый трагический оттенок; а обстоятельства сами собою позволили мне увидать ее еще в новом и на сей раз еще в наипечальнейшем свете.

<…>

Чего же мне было после этого ехать к Герцену и о чем говорить с ним? Я предпочел сохранить для себя автора, овладевшего некогда моею молодою душою, таким, каким его представляла моя фантазия. Зачем было видеть его, чтобы сказать ему:

Шутить и целый век шутить —

Как вас на это станет?».

Никакой сущностной полемики, таким образом, Лесков с Герценом через «парижские» очерки не разворачивают — да и, кажется, полемизировать особо им не о чем: настолько далеки эти люди друг от друга как авторы и мыслители.

Портрет героя в сумраке полузабвения

Стоит особо отметить, что за время трехмесячного пребывания в Париже Лесков написал и первый довольно объемный рассказ — «Овцебык» (по факту это повесть, но рассказом писатель обозначил свой текст сам). Его особенность в том, что в образе главного героя — Василия Петровича Богословского — вырисован несчастный, бесприютный человек, социалист и народный просветитель, внешностью похожий на овцебыка.

Судьба как будто карикатурно выведенного в «Овцебыке» неудачника, так и не нашедшего себе истинного применения в жизни (по сюжету Богословский вынужден покончить жизнь самоубийством), отчасти символически подсвечивает судьбу самого Николая Лескова. Он-то сам не был ни социалистом, ни революционером, но не был и закоренелым консерватором, душителем всего живого и светлого, что прорастало в общественной российской жизни второй половины XIX века.

Неслучайно в рассказе сам Овцебык пишет, что ему «некуда идти»¹⁵. Некуда идти, по сути, было и самому Лескову: такова судьба одиночек, талантливых, но несносных по характеру, придерживающихся твердо усвоенных с детства и юности принципов, людей, не умеющих и не желающих встраиваться ни в какую сложившуюся систему.

И хотя сам по себе очерк «Русское общество в Париже» не несет в себе еще отпечатка вынужденной горечи писательского одиночества, но тематически, полемически и даже сюжетно (хотя какой, казалось бы, у очерка может быть сюжет?) он представляет настоящего, искреннего в каждой написанной букве Лескова. Лескова, который всегда честно говорил о том, что его не устраивает в окружающей жизни. Эта публицистическая и литературная честность, чего уж лукавить, во многом и стала причиной того несправедливого полузабвения, в котором он обретался прижизненно, а затем, что особенно печально, и посмертно¹⁶.