Журнальный мир

Душный августовский вечер 1857 года.

Викторин в сопровождении двух тетушек стояла на перроне и наблюдала, как поезд, плюясь паром, близоруко ощупывая слабыми керосиновыми фонарями потерявшиеся в сумерках рельсы и, видимо, чертыхаясь, — кто их знает, о чем они думали, эти поезда и паровозы девятнадцатого века? — с громыханием приближался к платформе, деловито переваливался с боку на бок, скрипел и выпускал в подсвеченное закатом небо синевато-серый дым, сопровождая этот важный процесс сдержанным трезвучным гудением в ре-миноре.

Вагон третьего класса, в который они вошли, знавал, видимо, лучшие времена. Был в свое время вагоном первого класса, принимал блестящую публику, цвет нации, так сказать, — может, и сам будущий император Второй империи почтил когда-то его своим высокородным бонапартистским присутствием, — а нынче вагон вышел в тираж, и администрация железной дороги распахнула его двери для самых обычных, непритязательных пассажиров, покупавших билеты иногда на последние деньги.

Унылый люд, замученный долгой дорогой, ерзал и покачивался на стертых малиновых сиденьях, кто-то спал, кто-то глазел на потрескавшуюся краску раздражающе-желтой деревянной обшивки стен и на мух, лениво ползающих по грязным стеклам окон. Газовый рожок на потолке, украшенный кокетливыми металлическими фестонами, выглядел здесь случайным гостем. В поезде разрешалось курить, серый дым висел под лампой неподвижной пеленой. Накопившаяся жаркая спертость от дыхания переполнявших вагон людей художественно дополнялась какофонией запахов дешевого вина, смердящих объедков, масляной жирной обертки, обглоданных косточек куриной грудки, яблочных огрызков под чуть освежающую сурдинку эфиров апельсиновой кожуры. Проход был усеян всем этим композитным мусором и смятыми газетами Фигаро, Пресс, Матен, Гвалт и Ле Монитер.

Викторин с гитарой в руке, в сопровождении двух тетушек и носильщика, нагруженного кутулями, узлами, коробочками и тяжелым кофром¹, пробиралась по проходу, лихорадочно соображая, будет ли прилично зажать нос, чтобы не вдыхать этот смердящий перепревший воздух, или постараться все-таки перетерпеть. Они лавировали между вытянутыми ногами дремлющих пассажиров, пытаясь добраться до выгородки с двумя диванами в дальнем конце вагона, — один из диванов был свободен, и там можно будет разместиться трем путешественницам.

Викторин уже тринадцать, это ее первое путешествие на поезде, да еще не куда-нибудь, а в столицу Франции. Она была преисполнена радостного восторга перед встречей с Парижем, но эта вонь, эта непривычная для провинциалов духота… Двое мужчин проводили внимательным взглядом аппетитную, рано созревшую то ли девочку, то ли девушку, а какой-то бойкий мальчишка рванулся было ей вслед, но потом остановился и проорал для порядку: «Мамк, а мамк, глянь, у девки банжа американская! Эй, ты, цаца, дай на банже поиграть!» Наверное, он кричал бы и дальше, если бы проснувшаяся мать не осадила его шлепком по попе.

Викторин и ее спутницы устроились на свободные места, носильщик помог разместить их вещи и покинул вагон. Путь предстоял долгий, поезд доберется до Парижа только к утру. Зажатая с двух сторон своими тетушками довольно крепкого телосложения Викторин чувствовала, как по ее шее, в ложбинку между плотно упакованных и вполне сформировавшихся грудей, а дальше — вниз к животу, стекают ручейки пота. Первое волнение улеглось и через час после начала поездки постепенно переросло в скуку.

Она принялась разглядывать других пассажиров. Молодая мать с красными руками прачки качала туго спеленатого младенца. Мальчик-горбун уткнулся лицом в книжку. Плохо одетый старик со слезящимися глазами, красными веками и язвами пурпурного цвета вокруг рта дремал, и из его полуоткрытого рта с гнилыми зубами тянулась вниз, на штаны, тонкая струйка слюны.

Напротив них сидела прилично одетая женщина с девочкой примерно возраста Викторин. «Почему, интересно, эта девчонка так пристально смотрит на меня?» Викторин мысленно отметила свежевыглаженное накрахмаленное платье девочки и непроизвольно расправила складки на собственной хлопчатобумажной юбке, опустила пониже рукава поношенной блузки, чтобы скрыть синяки на руках. Тетя Эвелина была скора на расправу, и доказательства этого были разбросаны по всему телу ее племянницы.

Тетки говорили о Викторин, обсуждали ее будущее, говорили так, будто ее здесь нет или, возможно, она уже стала стопроцентной парижанкой, абсолютно не понимающей эльзасского диалекта их французского языка.

— Эх, был бы жив мой брат Жан-Луи, он был хорошим гравером, а граверы неплохо зарабатывали в Париже. У нас не было бы проблем с этой, да и нам в Страсбург деньги бы присылал. Он всегда помогал сестрам. Но, видишь, после смерти Луизы-Терезы, он и сам долго не протянул. Говорят, любил ее очень, — задумчиво сказала тетя Эвелина.

— А брат Луизы-Терезы скульптором был. Тоже обеспеченный человек, между прочим, мог бы и шурин взять на себя заботы о девчонке. Твой дядя, между прочим, — добавила тетя Грета, обратившись неожиданно к Викторин.

— И не говори, сестричка. Никого нет. Все как сговорились. Раз — и ушли в одночасье, прости Господи мои прегрешения. Все на нас повесили, будто у нас и без нее проблем мало было.

— Все уже позади. Доедем до Парижа и избавимся от Викторин. Да еще и денег получим от ее будущего хозяина. А что, зря мы, что ли, больше десяти лет тащили на себе эту ношу?

— Пусть теперь уже это будет его головной болью, — хихикнула тетя Эвелина.

— Где я буду жить в Париже, тетушка? — спросила Викторин.

Тетки, как всегда, будто не услышали ее вопрос и непринужденно продолжили свою болтовню.

— С кем я буду жить, вы можете мне сказать?

Вместо ответа, тетя Эвелина больно ущипнула ее за руку, Викторин заплакала.

— Хватит задавать вопросы. Отправишься туда, куда скажут.

— Мне просто хотелось знать, смогу ли я учиться…

Она еще не знала тогда, что тетки уже договорились продать ее месье Кею. Что в Париже он заплатит им, и Викторин останется у него присматривать за детьми. Что он пообещает продолжить ее образование. И научит ее. Научит многому. Научит тем вещам, которые не должна еще знать девочка в ее возрасте. Это будет началом пресловутой школы жизни. Из дома Кея она вынесет твердое правило: никому нельзя доверять, во всяком случае, мужчинам. Будут еще и другие «настоящие парижские учителя». И на память о себе один из них оставит грубый неровный шрам под левой щекой Викторин. Она еще ничего этого пока не знала. Но отчетливо понимала, что сейчас она просто болтается, наподобие ненужного тяжелого кофра без ручек, между двумя тетками. Кончики ее пальцев нащупали то место на лице, где в недалеком будущем появится неровный шрам, рассеяно погладили его, и ее губы сжались в насмешке при воспоминании об этом будущем — у нас есть, видимо, какие-то органы чувств, которые позволяют временами предвидеть собственную судьбу.

Еще один щипок вернул ее в настоящее.

— Тебя кормили, о тебе заботились все эти годы, разве ты не знаешь об этом? С самого дня твоего рождения. Ну, не с самого рождения, с младенческих лет. Мать-настоятельница Доминиканских сестер позволила тебе бесплатно учиться у нее семь прекрасных лет.

Викторин промолчала. Она понимала, что это никак не могло быть заслугой тети Эвелины. Та подрабатывала прачкой в школе-интернате у Доминиканских сестер, брала маленькую племянницу с собой на работу в те дни, когда теткин сожитель отсыпался с похмелья. Эвелина прятала племянницу под столом с бельем в прачечной и требовала сидеть «тихо, как мышь», чтобы не быть обнаруженной матерью-настоятельницей. Мать-настоятельница однажды таки нашла ее. И это оказалось удачей, поскольку Викторин понравилась монахине, и та позволила малышке бесплатно учиться у них.

— Смотри, какая ты выросла кобылина, — продолжала тетя Эвелина. — Сиськи-то, сиськи. Не сиськи, а буфера настоящие. Где это видано, чтобы у девчонки такие дойки были. И задница… Не задница, а корма. Вот куда все наши денежки улетали. И потом, Грета, она все время крутит пердаком, того и гляди, совратит моего Гансика.

— Неправда, он сам мне прохода не дает, когда вы на работе бываете, тетушка, пристает и угрожает, что побьет, если не соглашусь.

— Молчи, негодница, неча на мужика наговаривать, знаю я тебя, за тобой глаз да глаз. Скажи спасибо тетушке Грете, она всегда начеку, если бы не она, давно бы ты нам уже в подоле подарочек принесла — или от моего Ганса, или от того прыщавого мальчишки, который продукты возит от молочника и от зеленщика.

— Что вы такое говорите, тетушка!? Вам только бы меня обругать…

— А кто тебе гитару купил и научил играть, разве не я? — неблагодарная ты la petite bitch².

— Мне гитару Кларис, мать-настоятельница подарила, а основные аккорды тетушка Грета показала. Вовсе и не вы. А играть я сама научилась и песни подбирать — тоже сама. Потому что у меня дома все веселые были, пели и играли — et papa et maman. Même un oncle³.

— Что ты можешь помнить, morveux⁴? — взвизгнула тетя Эвелин и опять ущипнула Викторин.

— В общем, так, — прервала их тетя Грета. — Упокойтесь вы обе, и хватит пререкаться. А тебе, Викторин, пора уже браться за ум. Ты взрослая. И мы везем тебя не куда-нибудь, а в Париж. Теперь ты сама должна учиться отвечать за себя, и для всех будет лучше, если ты научишься самостоятельно выживать, поскольку назад мы тебя уже не примем, даже и не мечтай.

Девочка, сидевшая напротив, внимательно слушала их разговор и с усмешкой наблюдала за своей сверстницей.

«Я свое место в жизни сумею найти, что бы они обо мне ни говорили, — подумала Викторин и с вызовом посмотрела на соседку и тетушек. — Сделаю для этого все, что потребуется, и даже больше того. Вы же не знаете, как на меня богатые господа засматриваются, не только ваш Ганс, от которого всегда винным перегаром несет, не только прыщавый мальчишка-посыльный. Важные и богатые господа… В глаза заглядывают, в разрез блузки, поговорить хотят, за талию приобнять… А я находчивая, за словом в карман не полезу — кому улыбнусь, а кого и отбрею. Вы тут дружно меня презираете, а я, вот увидите, сумею покорить этот неприступный Париж. Да, простая французская девчонка, да, не самая что ни на есть красавица, что с того? Немцы говорят: «Die Hölle ist nicht so heiss, wie man sie macht⁵», а французы по-другому: "Chacun est l’artisan de son bonheur⁶". Наизнанку вывернусь — Париж, столица мира, и все его жители будут у моих ног. Только не надо оглядываться назад, вперед, только вперед, придет время, и я навсегда забуду обо всех вас».

Девичьи грезы, юные амбиции. Скажем откровенно, трудно определить, что хуже: добиться исполнения своей необыкновенной и почти недостижимой мечты — покорить Париж — или не добиться, не использовать свой шанс, пролететь мимо цели?

Через пару часов женщина с девочкой, сверстницей Викторин, прибыла на свою станцию, и они ушли. Викторин поставила гитару в уголок на освободившемся диване.

В вагон вкатилась странная пара. Женщина — обрубок, короткие толстые ножки и огромная голова, и мужчина с неровно обстриженными седыми волосами, в лице которого жутковато сочетались черты старика и ребенка. Оба плюхнулись на свободные сиденья напротив и лениво развалились, женщина прикрыла глаза.

Викторин после некоторого колебания спросила: «Вам не помешает моя гитара?» Женщина, похожая на карлицу, дернулась как от укола иголкой. Выдавила из себя подобие улыбки: «Чего ей и не постоять здесь, есть не просит», — ответила она и довольно бесцеремонно схватила мужчину за шиворот, отодвинула его подальше от гитары, а тот упорно продолжал смотреть в окно и даже не оглянулся.

Викторин поблагодарила, достала из кофра старую газету Фигаро, которая попадала в восточную провинцию Франции с почти недельным запозданием, разложила на коленях и стала листать. Она старалась не пропустить ни одной газеты и внимательно следила за всеми парижскими новостями недельной давности. Свет в вагоне был тусклый, и, может быть поэтому, читать ей совсем не хотелось. Тетушки притихли — то ли утомились перемывать косточки Викторин, то ли их смутили необычные соседи.

Вагон качнуло, прошипел пар, и мимо медленно поплыли расплывчатые огни, постепенно растворяясь в темноте.

Тетки о чем-то пошептались, затем дружно встали: «Пойдем кондуктора искать, говорят, теперь в поездах чай дают. А ты здесь оставайся, не вздумай никуда отлучаться, да за вещами последи», и заковыляли по проходу. Викторин заметила, что они украдкой прихватили с собой мешочек с бутылкой эльзасского красного местного разлива. «Карлица» тоже, наверное, заметила.

— Мы здесь проездом, — произнесла женщина. — Какая все-таки дыра, интересно, как тут люди живут? Далеко ли до города?

— Совсем недалеко, один лье, не больше.

— А ты-то откуда знаешь, милая? Получается, ты отседова, что ли?

— Да нет. Мы из Эльзаса. — Викторин объяснила, что едет с тетушками в Париж, что предварительно хорошо изучила дорогу. А едет она, чтобы продолжить образование. Хотела бы в балетную школу поступить. Если повезет, то станет со временем актрисой. Но не сказала о том, что ей неизвестно пока, где она будет жить и чем ей придется заниматься на самом деле. Тщательно обдумав все сказанное, «карлица» глубокомысленно произнесла:

— На кого ж тебя, милая, учить-то будут, на балерину, что ли? Вообще-то ты крепенькая, есть на что посмотреть. Или, может, на девицу легкого поведения? Ой, не знаю, не знаю. Я сама-то, милая, ученая-переученная, ты себе даже представить не можешь, но в Париже пока еще никак не училась.

Викторин невнятно пробормотала положенные в таких случаях формулы вежливости и снова открыла газету, чтобы не продолжать бессмысленный разговор. Так и сидела, тупо глядя в какое-то дурацкое объявление, пока ей легонько не постучали по коленке.

— В Париже дочитаешь, отроковица, а мне бы поговорить надобно. Этот-то мой, с ним никак не поговоришь, глухой он, и немой тоже, тебе понятно это?

Викторин сложила газету и впервые внимательно посмотрела на попутчицу. Той было лет пятьдесят, может, и больше. Ноги не доставали до пола, выпуклые, водянистые глаза косили и бессмысленно смотрели в разные стороны, большие щеки, складками перетекающие в шею, рдели румянами. Ярко рыжие крашеные волосы свисали вниз бесформенными колбасками. Голубое, не первой свежести платье распиралось изнутри необъятной грудью. Когда-то модная шляпа невероятных размеров — «типа Памела, по имени героини романа Ричардсона "Памела, или Вознагражденная добродетель"», — отметила про себя Викторин, которая старалась по возможности следить за парижскими новинками, — неловко съехала набок, и хозяйка время от времени отбивала рукой падавшие с полей на глаза потускневшие тряпочные цветы и натуральные фрукты — небольшие румяные яблочки и симпатичные африканские лаймы не первой свежести, дряблые и изрядно потерявшие былую привлекательность. От нее заметно пахло яблочной настойкой.

— Ты, может, не хочешь со мной разговаривать, милая? Так и скажи тогда.

— Да нет, я с удовольствием.

— Еще бы. Кто бы отказался поговорить с таким человеком, как я? Просто страсть как люблю поезда, здесь ничего не утаишь, говори, как на духу. А в омнибусе все молчат, будто в рот воды набрали. Вот хорошо, что эти места на отшибе оказались. Кажется, будто мы едем в вагоне первого класса, верно я говорю? — Голос был веселый, низкий и с приятной хрипотцой.

— Здесь хорошо. Спасибо, что разрешили, чтобы гитара осталась на вашем диване.

— С превеликим удовольствием. У нас с ним, — она указала на своего спутника, — компаниев не водится — он людям на невры девствует.

Будто в подтверждение этому, мужчина издал булькающий захлебывающийся звук и схватил ее за руку.

— Не тронь меня, маленький. Веди себя хорошо, а то девочка симпатичная такая уйдет от нас. Она ученая, в Париж образовываться едет. Мы тут разговариваем по честняку. Ты не думай, что я какая пьяная.

Мужчина вжался в сиденье, положил голову на плечо и, скосив небольшие мутные голубые глазки-пуговички в обрамлении странно красивых женских ресниц, пристально рассматривал Викторин. Голое, почти безволосое, розовое лицо человека, неспособного, видимо, испытывать какие-либо чувства, кроме безразличия, наверное, — безразличие это ведь тоже чувство. Магически состаренный ребенок. В затертом костюме из синей диагонали, — из такого материала обычно шьют рабочую одежду — в грубых ботинках на толстой подошве, с грошовыми часами на медной цепочке, надушенный отвратительной «Кельнской водой», которую французы называли Eau de Cologne⁷. С неровной седой челкой на лбу.

— Ему неловко, что я пьяная. А я и есть пьяная. Чего стыдиться? Чем-то надо убить время, — «карлица» приблизила лицо к Викторин. — Правильно я говорю, доча?

Немой продолжал беззастенчиво рассматривать Викторин, ей было неприятно, но она не могла отвести взгляд от этого голого невыразительного лица.

— Вот, ты согласна, я вижу.

Женщина достала из сумки бутылку вина, вытащила пробку и вдруг спохватилась:

— Ой, я же про конпанию забыла.

— Не, нет, я не пью, я на это насмотрелась уже у тетушки Эвелины и ее дружка.

— Ладно, разберемся как-нибудь без сопливых. Пойду к кондуктору, s'enrichir une paire de verres⁸.

«Карлица» встала, рыгнула так, чтобы все услышали, — да, я такая! — и нетвердой походкой с бутылкой в руке удалилась в размытую испарениями и миазмами перспективу вагонного прохода.

Хотелось спать, Викторин зевнула, взяла гитару и, коснувшись лбом оконного стекла, стала перебирать струны, вспоминая какие-то простенькие мотивы. Холодный диск луны катился рядом и тоже, казалось, засыпал, убаюканный мерным стуком колес и пустым бездушным треньканьем.

Мужчина неожиданно протянул руку и нежно погладил Викторин по щеке. Она растерялась, не зная, как реагировать на такую наглость, а он наклонялся к ней все ближе и ближе, пока их глаза не уперлись друг в друга. Струны смолкли. Сердце у Викторин упало и замерло. Странный взгляд странного человека, что это — жалость? Нет, что-то было в этом мужчине скользкое, омерзительное, неопределенное, напоминающее о чем-то, что она раньше уже знала. Что-то отталкивающее — где она могла такое видеть?

Рука торжественно опустилась, убогий глухонемой снова вжался в сиденье, он был счастлив, он ждал аплодисментов после сальто-мортале на цирковой арене, от уха до уха расплывалась улыбка клоуна-имбецила.

Открылась дальняя дверь, в вагон ворвался свежий воздух, — впереди него зашелестел коридорный мусор — взорвал на мгновение сопревший дух, в дверях появилась страшноватая соседка с бутылкой и стаканами.

— Кто не видывал Резвушки? Есть ли девушка славней? И красотки, и дурнушки спасовали перед ней. Тра-ла-ла… У девчонки лишь юбчонка за душою и была⁹… — орала «карлица». Просеменила по проходу и рухнула на сиденье. — Уффф, как я устала! Кумпол так и гудит! Зато вот — добыла два стакана. И твоих тетушек видала… Что-то они сюда не торопются. Ну, тем лучше, нам и без них хорошо, правда, милая? Мы и без них выпьем, правда, дорогая? Да будешь, будешь, куда ты денешься? — она зашлась в приступе кашля, а когда оклемалась, погладила себя по груди и животу и заговорила уже спокойно и умиротворенно. — Ну, как вел себя наш лыцарь? — о, ты играла ему, похвально, похвально.

Было уже за полночь. Где-то спорили о том, когда лучше было жить — при республике или при императоре, кто-то в дальнем конце вагона тихо и шустро наяривал на гармошке, всхрапывал заснувший старик со слезящимися глазами. Коротко вскрикнул во сне ребенок.

Викторин согласилась сыграть еще, лишь бы не обсуждать вопрос выпивки.

Зима, метель, и в крупных хлопьях

При сильном ветре снег валит.

У входа в храм, одна, в отрепьях,

Старушка нищая стоит¹⁰…

— Хорошая песня. И неплохо, что ты ее поешь. Справедливость всегда возьмет свое. Кто музыку-то написал, поляк какой-то? Не люблю поляков. Вот заносишься ты, а сама допетрить не можешь, что поешь про свою судьбу. Так ведь и кончишь в отрепьях. Лучше уж пей. Знаешь что — я не люблю таких людей, которые портят другим настроение. Держи стакан, говорю, такая молодая, а нервы никуда. Вот у меня le promblèmes, certains conrtraintes et hics¹¹, дрожу как заяц…

— Послушайте, я же…

— Так-так. Кто я такая, по-твоему, грязь подметная, что ли? — «карлица» опасно усмехнулась.

— Поймите меня правильно, — тихо сказала Викторин, и голос у нее дрожал. — Пусть лучше выпьет этот господин.

— Нет уж, звиняйте нас. У него мозгов и так, как писька у цыпленка. Видела хоть раз письку у цыпленка? Вот то-то. Что есть у него, то пусть и останется, пригодится еще. Тебе бы поосмотрительней быть, можешь ведь и ошибиться, — выговаривала ей «карлица», мотая ужасной своей головой. — Узнала бы попервоначалу, кто мы такие есть. Мы же не какие-нибудь, кого на помойке нашли, промашечка вышла. Ладно, милая поехали, — и женщина разом выпила стакан вина.

— Б-б-б-б… Ты вот из Эльзаса, я там тоже была, точно — точно, — продолжала она. — В Страсбурге квартиру держала, ко мне играть в карты знаешь, какие господа приходили важные. Тебе и не снилось. Еще гадала. Точн-точн, рядом еще церковь Святого Фомы.

«Карлица» в два приема прикончила бутылку и попыталась поставить ее на пол. Бутылка качнулась, упала и, покачиваясь, медленно покатилась по проходу. Женщина протяжно рыгнула:

— Ах, хорошо, благородная отрыжка, а ты что думала? Я сама-то из Монпелье. Папашка лошадей там разводил, богатый был. Нам, детям, все лучшее из Парижа. Дом — будьте-нате, у теток твоих, небось, никогда такого и в помине не было, а они туда же — фу-ты, ну-ты. «Уж пожить умела я! Где ты, юность знойная? Ручка моя белая! Ножка моя стройная!»¹²

Викторин разнервничалась, она ни минуты больше уже не могла выносить этих двоих — «карлицу» и убогого.

— А теперь, если вы не возражаете, я, пожалуй, пойду. Мне было очень приятно, но я обещала подойти к тетушкам через полчаса. Они ждут меня у кондуктора.

С неуловимой кошачьей ловкостью «карлица» поймала ее руку.

— А тебе бабушка не говорила, что врать — страшный грех? — полупрошептала-полупрошипела она и еще сильнее вцепилась в запястье. — Садись, садись, милая, неча сиськами трясти. Никакие тетки тебя не ждут, не нужна ты им. Да и не тетки они тебе вовсе, уж ты поверь мне. Мы с лыцарем — единственные здесь твои друзья, как же мы можем тебя предать? Мы своих не предаем. Так что никуда мы тебя и не отпустим.

— Честное, слово, что вы такое говорите? — и потом мне ведь попадет, если я не приду к ним.

Шляпа с фруктами слетела с головы «карлицы», но та только облизнула змеиным языком пересохшие губы.

— Садись, милая, и не рыпайся. А вот тебе, маленький, я как раз сигаретку припасла, мне по дороге один добрый англичанин подарил.

Мужчина закурил, еще плотнее вжался в диван и сосредоточился на пускании колец дыма. Кольцо поднималось и расширялось, а он пускал новые так, чтобы маленькие кольца прошли внутри большого и обогнали его.

— Неужли ты так легко обидишь этого несчастного, милая? Неужли так возьмешь и уйдешь? — ворковала «карлица». — Садись, дорогуша, молодец. Умница, умница. И собой хороша, и поешь складно…

Ее голос исчез, растворился в громогласном гудке паровоза, потом его сменили уханье и грохот встречного поезда. Убегающие назад окна замелькали в темноте желтыми пятнами; огонек сигареты продолжал дрожать недалеко от губ мужчины, дымные кольца медленно, как во сне, поднимались к потолку. И снова взревел прощальный гудок.

Гармошка жалобно выдохнула и замолчала, будто ее выключили. Старик перестал храпеть и открыл глаза, ребенок отчаянно запищал. Бутылка продолжала мотаться по проходу и безучастно позванивать, послышалась чья-то сонная ругань.

Викторин посмотрела на запястье — от жестких пальцев «карлицы» остались красные пятна. Она не сердилась. Просто у нее в голове не укладывалось поведение этих двоих попутчиков поневоле. Все происходящее вызывало оторопь. Трое сидящих за выгородкой внимательно рассматривали друг друга. «Карлица» и немой загадочно молчали. Женщина порылась в сумке и достала оттуда пожелтевшую, всю в разводах, бумажную трубку и торжественно развернула бумагу перед лицом Викторин:

— Вот глянь-ка на это. Поосмотрительней теперь будешь, как взглянешь. Глаза-то разуй.

На афише готическими буквами с завитушками было написано:

ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННЫЙ СЫН НАИНСКОЙ ВДОВЫ

ВОЗРОЖДЕНИЕ ФЕНИКСА

Каждый может проверить

Цена — 20 сантимов

Для детей — 10 сантимов

— Знаешь, какое у нас представление? — самое лучшее представление. Я — вся в черном, с вуалью, он в черном, как жених, на лице толстым слоем пудра, я пою псалмы, читаю молитвы, все кругом голосят, плачут. Есть и нехристи, которые смеются, насмехаются, а однажды полицейский сунулся, подлец такой, все-то ему надо было проверить-перепроверить…

«Ну, хватит, с меня довольно» — подумала Викторин. Она вспомнила, наконец, что напоминало ей лицо глухонемого. Это лицо раздвоилось, и она увидела совсем рядом лицо дяди, брата ее матери, белое лицо на белом фоне. Она была еще совсем маленькой, когда хоронили дядю. Тогда это не произвело на нее впечатления — она дядю почти не знала. Смотрела на все так, будто ее там не было. И сейчас, в этом ужасном вагоне, летящем в кромешной тьме в преисподнюю, окруженная свитой велиаров… Ей тоже казалось, что она отсутствует, ее нет здесь. Отчужденно рассматривала она два так похожих лица — дядино лицо в гробу и лицо этого наполовину умершего, убогого мужчины — видимо, не только немого, но и больного на голову, так для себя определила Викторин. Да, это экспонат на витрине магазина. Выставленный на всеобщее обозрение. На него смотрят, а он сам ни на кого не смотрит и ничего не видит. Она поняла, что было общего в лицах дяди и этого ее попутчика: оба они — забальзамированные мумии, вокруг которых волнами распространяются тишина и ледяной нечувствительный холод.

«Карлица» все объясняла и объясняла, как они это все устраивают, как собирают людей, как кладут в гроб «сына наинской вдовы», как его везут, как прощаются с ним, как закрывают крышку гроба — «нет, нет, ничего не хочу слышать, не надо мне это знать, ничего этого мне не надо!».

— Не поняла, что вы сказали?

— Я сказала, что работенка у нас будь здоров, денежки — ой, как непросто достаются. За прошлый месяц заработали — знаешь сколько? Не знаешь, — она задрала подол и смачно высморкалась в край нижней юбки. — Ничего-то ты не знаешь. Весь месяц пахали, а заработали двадцать три франка! Попробуй-ка, проживи на такие деньги. Наше представление немало стоит — и витрина, и гроб, и карета, и музыка. — Еще раз высморкалась, торжественно поправила юбку и, словно, королева, важно покрутила головой. — А ты хоть понимаешь, сколько времени он остается захороненным? Цельный час, а то и больше. Сколько часов на витрине лежит без движения, сам себя гипнотизирует? Вот так когда-нибудь и помрет мальчишечка, отдаст богу душу, а все скажут, что это тоже просто видимость, один обман.

Мужчина вытащил из кармана гладкий, отполированный камешек с дыркой посредине, показал его Викторин и, убедившись в ее внимании, стал катать камешек между пальцами, тискать, ласкать, большим пальцем жеманно тереть вход в отверстие, и смотрел, внимательно смотрел прямо в глаза Викторин, широко распахнув хорошенькие свои бессмысленные глазки.

— Че смотришь, доча? Оберег от порчи, камень приворотный, чего тут непонятного может быть? Купишь — и любовь твоя, что проще-то?

— Мне путешественник из России сказал, что у них такой камень называется «куриный бог», — ответила Викторин. — Охраняет кур от сглазу.

Убогий продолжал непристойно тереть камень о брюки — вначале по бедру, потом камень медленно — медленно переполз ему между ног. Немой положил голову на плечо, грустно и умоляюще смотрел на девушку, губы его отворились, и показался розовый кончик языка. Потом он поднес камень ко рту и, вытянув трубочкой губы, стал его сосать, как сладкий леденец.

— Разве вы не знаете, что амулеты не охраняют вовсе, а, наоборот, приносят несчастья? Да что же это такое? Ну, пожалуйста… Да попросите же вы его прекратить это безобразие, это непристойно, на это просто невозможно смотреть.

— Чего это ты заметалась? — ответила «карлица» нарочито скучным голосом. Лицо ее было спокойно, сама, между тем, — как натянутая струна: ходуном ходили пухлые коротышки ног, руки перебирали то жирные кудельки волос, то сморщенные лаймы на шляпе. — Что он, укусил тебя, что ли?

— Послушайте вы, «наинская вдова», или как вас там, пусть он перестанет, меня сейчас вытошнит.

— Вот как ты заговорила. А ишо образованная. Возьми сама ему и скажи, я-то, что могу сделать? — «наинская вдова» подняла вверх плечи. — Денежки-то у тебя. Купи. Он и просит-то пятьдесят центов. Разве любовь купишь где за такую малость? Нет денег, говоришь? А что в Париже делать будешь без денег, милая?

Женщина испустила театральный вздох, смиренно прикрыла веки. Немой внезапно успокоился, его рука подползла к руке «карлицы» и анемично пожала ее.

Викторин вскочила и вылетела из вагона на площадку. Ее сжал ледяной ночной холод — ужас, околеть можно. Хорошо, что есть шарф, — закутала им шею и голову.

Она никогда прежде не была в этих местах, но все казалось ей странно знакомым. Будто она это когда-то видела.

Совсем не похоже на Францию, здесь одни только ели и сосны. Конечно, это ели, стоят сплошными отвесными стенами вдоль широкой аллеи железной дороги. Сходятся в одной точке, как на рисунке, который она когда-то видела у дядюшки. В свете от окон вагонов видна трава, почему она совсем свежая, зеленая? В августе — обычно желтая, высохшая, обожженная солнцем. А здесь такая тонкая, длинная, мягкая, будто нездешняя, не нашей планеты трава. Как у Жюля Верна. Я что-то такое читала у Жюля Верна. А звезды, какие большие! Огромные, мерцающие, совсем чужие, и почему-то соединяются в странные рисунки. Ну да, это готические рисунки, будто резьба на стенах соборов. Что за звуки диковинные, чей это шепот, кто это говорит, почему язык мне не знаком?

Из памяти сами собой выплывали странные слова. «Мэтр Захариус был знаменитым мастером часовых дел, а его часы высоко ценились во многих странах. Женевские часовые мастера злословили, что он продал душу дьяволу, а тот утверждал, что если бог создал вечность, то он создал время. А потом с ним приключилось странное событие. Все часы, сделанные им, пришли в полное расстройство. А его здоровье стало таять прямо на глазах, словно они были соединены незримой нитью¹³…» Откуда выскочили эти странные слова и что они означали? Викторин скрючилась от напряжения, все это становилось невыносимым.

Наверху, в сине-фиолетовом небе, мерцали, будто бы ненастоящие, звезды — гасли и вновь разгорались. Замороженный дым длинными кусками ваты плыл над поездом. Керосиновая лампа на площадке подсвечивала все желтым неровным светом, а тени получались почему-то красноватыми. Поскорей бы уже вернулись тетушки.

Холод обручем стягивал голову, хотелось свернуться в вагонном тепле, уснуть и забыть об этом наваждении. Нет, сейчас это никак невозможно. И не надо притворяться, что она не понимает, что все-таки происходит. Я же могу говорить, могу услышать собственный голос. «Мы сейчас в поезде. Едем в Париж. Завтра, наверное, будем в Париже, — громко сказала она. — Мне тринадцать лет, а весной будет четырнадцать. Я уже почти девушка, очень интересная девушка. Я многое знаю и умею, а в Париже узнаю еще больше». Она осматривалась в темноте, искала признаки утренней зари, но взгляд неизменно натыкался на плотные стены леса с двух сторон дороги и на льдистый диск бешено вращающейся в небе луны. «Как же я ненавижу его, какой он ужасный… Нет, что я говорю? — я все-таки совсем, совсем глупая». Она встала перед лампой на колени, грела озябшие пальцы, руки казались прозрачными и светились красным, тепло медленно ползло вверх, согревало локти, поднималось к плечам, шее, груди; она слишком устала, у нее не было сил, чтобы признаться, что она испугалась этого убогого немого.

Немой между тем давно уже стоял у нее за спиной — безучастный, словно манекен, безвольно свесив руки вдоль туловища и опустив вниз голову. В какой-то момент она поняла это, но ей еще потребовалось некоторое время, чтобы она решилась обернуться. Викторин встрепенулась и решительно посмотрела прямо в его плоское, безобидное, ничего не выражающее лицо.

И тут до нее дошло, отчего она испугалась. Из глубины ее детства всплыло воспоминание о том ужасе, который когда-то нависал над ней, нависал так же, как сейчас нависают эти две темные глухие стены с двух сторон этой кошмарной, фантастической дороги в никуда, дороги, конца которой не видно, дороги, две линии которой упираются во мрак и сходятся в кромешной темноте. В точке, где никогда не бывает рассвета.

Тогда, в детстве, над ней нависали такие же темные ночные бастионы деревьев. Они нависали, шептали что-то. Что за звуки диковинные, чей это был шепот, кто это говорил, почему их язык ей был не знаком? А тетки, поварихи, гости — все наперебой, каждый хотел рассказать свое, да пострашнее — про смерть, о привидениях, о духах, которые приходят по ночам, чтобы забрать детей к себе в черную преисподнюю.

Гости приехали из Южной Америки, рассказывали детям о призрачном корабле Каулеуче с черными парусами. Там, на Каулеуче, нечистая сила живет, а палуба блестит, словно мокрая рыбья чешуя. Днем корабль прячется в подводном котловане. Ночью появляется в мерцающем свете красных фонарей, которые держат ведьмаки и матросы-оборотни. Оборотни — страшилища, не самки они и не самцы, нога за спину вывернута и вокруг шеи обернута. Лицо назад обращено, к темному прошлому.

Рассказывали, что можно лечить детей от страха настоем «вода-водяницы». Лекарство надо готовить из толченого кусочка рога Камауэто-единорога. Кому дадут «вода-водяницу», кожа темными пятнами пойдет, а характер станет невозможным, злобным, задиристым.

О чем только ни говорили гости. И о русалке Пинкойе, красавице со светлыми волосами, которые она расчесывает золотым гребнем. О карлике Трауке, лесном бесе. На голове — колпак. Вместо глаз — две бусинки. О карлике, что подстерегает детей в лесных чащобах.

О чудище пещерном, что выросло без отца, без матери. Вскормила его черная кошка. Начальником он над всеми ведьмаками поставлен. Выйдет из пещеры при луне, крикнет ведьмаков. Несутся они по белу свету, по морю, по горам, на все живое порчу наводят, злые козни творят. Ест чудище пещерное одних покойников, слов не знает, объясняется, как немой. Указывает ведьмакам час и место для зла. Судьбу угадывает. Знает, кто к кому хочет прийти. Темной ночью услышишь стоны — затворяй окна и двери. Не то жди беды. Кто встретит чудище, умом тронется со страху. Только «водой-водяницей» и можно отпоить.

Далеко не ходи, детка, матрос-оборотень найдет, русалка под воду затянет, ведьмак поймает, карлик-колдун живьем съест, чудище пещерное увидишь — головой тронешься. Везде опасно. Ночью залезешь с головой под одеяло — ой-е-ей! А если это он, злой колдун, стучит в окно?

Викторин выпрямилась, глубоко вздохнула — чур меня, чур, нечистая сила! Немой кланялся, кланялся, указывал рукой на дверь.

В вагоне все спали. Все, кроме «карлицы». Сидела как мумия и даже не взглянула на вошедшую Викторин. Немой втиснулся в сиденье, как-то неловко перекрутив ноги и неестественно заломив гибкие руки за голову.

Викторин постаралась как можно небрежней опуститься на свое место и уперлась взглядом в газету. Конечно, этот убогий неотрывно смотрит на нее немигающим взглядом, она знала. И он знает, что она знает. Хотелось закричать, разбудить кого-то, кого-то позвать, разрушить этот магнетизм умирающей тишины под мерный стук колес. А если ее не услышат? Вдруг они все заодно, вдруг они все знают и не спят, а только делают вид? Слезы постепенно наполняли ее глаза, рисунок в газете — она так и не поняла, что же там хотели изобразить? — увеличивался в размере, линии становились размытыми и расплывчатыми, рисунок закрыл постепенно весь газетный разворот и превратился в огромное туманное пятно.

— Хорошо, ваша взяла, — сказала она каким-то вялым, будто не своим голосом. — У меня есть пятьдесят сантимов. Что вам еще от меня надо?

Никто ей не ответил. На лицах обоих ее спутников отразилась только холодная скука. Она смотрела на немого, он менял форму. Лицо превращалось в светло-серый булыжник, колебалось, уплывало куда-то вглубь, она закрыла лицо шарфом.

— Чуть-чуть позже, только вздремну немного. Я дам вам пятьдесят сантимов, и мы вместе пойдем ловить Камауэто. Он всем нам принесет счастье.

Теплая волна захлестнула ее, руки, ноги, голову понесло по желтому песку в разные стороны. Она смутно чувствовала, что чья-то рука под юбками поднимается по ее ноге, к колену, по внутренней стороне бедра. Ей представилась кривая улыбка белой маски на лице клоуна. Ну и пусть, от меня не убудет. Неужели я так легко оттолкну этого несчастного, этого богом обиженного немого? Потом внезапно все переменилось. Рука исчезла, мощное бедро тетушки Эвелины притиснуло ее к стенке, и Викторин окончательно провалилась в теплую черноту.

Когда Викторин проснулась, было уже совсем светло, поезд весело стучал колесами на стыках рельс в пригородах Парижа. Тетушки приводили себя в порядок. «Просыпайся, тетеря, скоро Gare de L'Est¹⁴». В каком ты виде?

«Карлицы» и немого не было.

— Вышли пару часов назад, хотели с тобой попрощаться, но мы не разрешили тебя будить. Что за отвратительная пара!

«Хоть в чем-то мы с тетушками сходимся, — подумала Викторин. — Эти попутчики, этот вагон, эта дорога, какое ужасное наваждение! Надо все забыть. Это кусок прошлой жизни, которая уже закончилась. За-кон-чи-лась! Поезд прибывает в Париж, начинается новая жизнь. Надо уметь каждый день начинать новую жизнь. Скоро не будет и тетушек, они побудут пару дней и уедут домой. И нас будет только двое: я и Париж. Держись, Викторин, жизнь только начинается. Виктория — значит, победа. Тебя ждут блестящие победы».

Заметила на подоконнике маленький камешек. «На самом деле, если разобраться, ничего плохого они мне не сделали, вон и оберег оставили. Оставили для меня. Раз без денег, значит, подарили. Пустяк, а приятно. Что же это я ночью оказалась такой трусихой и совершеннейшей дурой? На меня это совсем не похоже, — украдкой взяла морскую гальку с дырочкой посредине и спрятала в сумочку. — Может быть, «куриный бог» действительно принесет мне удачу в любви? А что эта "карлица" болтала о моих тетушках? В моей деревушке тоже почему-то трепались, что тетушки ненастоящие. Может, и не настоящие. Но щиплется тетя Эвелина вполне по-настоящему, все руки в синяках».

После того как она и ее тетушки пробились сквозь толпу на вокзале, они вышли через высокие стеклянные двери и остановились на вершине белой мраморной лестницы напротив бульвара дю Страсбург. Боже, какая красота!

Викторин обратила внимание на нищенку, рывшуюся в мусорных ящиках. Заметив взгляд девушки, бродяжка, шатаясь, поднялась по ступенькам и дернула ее за юбку грязной рукой: «Дайте хоть несколько сантимов, мадемуазель!» Та никогда не видела ничего подобного в своей маленькой эльзасской деревеньке и с ужасом отшатнулась от старухи. Носильщик отогнал прочь нищенку и сказал, что здесь, в Париже, ее все знают, что раньше ее звали Королевой Мабилль.

— Она была блестящей куртизанкой, удивительной красавицей, которая начала свою карьеру на балах Мабилль¹⁵. Вы не знаете, что такое балы Мабилль, мадемуазель? Может, и к лучшему. Рано вам думать о таких балах. Эта клошарка прославилась тем, что в свое время изобрела дикий, шокирующий танец под названием канкан.

— Я читала о ней, ее зовут Селест Могадо¹⁶.

— У нее было все: бриллианты, дворец, кареты, она жила на широкую ногу, многих любила, а вот теперь потеряла все.

— А вы говорите, любовь, — задумчиво сказала Викторин и покачала головой. Она вспомнила романс, который пела в поезде:

В то время торжества и счастья

У ней был дом; не дом — дворец,

И в этом доме сладострастья

Томились тысячи сердец.

Какими пышными хвалами

Кадил ей круг ее гостей —

При счастье все дружатся с нами.

Подайте ж милостыню ей!

— Догоните несчастную, пока мы не уехали, — попросила она носильщика. — Передайте ей вот эти пятьдесят сантимов. Скажите — от Викторин, будущей Олимпии, покорительницы Парижа.

Мы знаем о свидетельствах многих современников Викторин: именно так она и назвала себя — «будущей Олимпией Парижа». Нам остается только гадать, что она имела в виду. Вряд ли она знала в тот момент, что в Париже XIX века имя «Олимпия» какое-то время было нарицательным для дам определенной профессии, «Олимпия» означало «Венера-куртизанка». Возможно, подвижная, интересующаяся буквально всем девушка была знакома с романом Александра Дюма-сына «Дама с камелиями» и выбрала своим идеалом известную всему Парижу куртизанку Олимпию — антагонистку героини книги, Маргариты Готье, — блестящую, холодную, расчетливую, не верящую в любовь и неспособную никому ее дать. Это было сродни озарению, Викторин предвидела свою будущую славу модели картины великого Эдуарда Мане. Предвидела, произнесла пророческую формулу своей жизни, но не понимала тогда значения этих вещих слов, переносящих на одно мгновение маленькую наивную девушку в будущее ее блестящей и скандальной известности.

«Может, и меня ждет столь же печальная судьба, — подумала Викторин, глядя вслед уходящей нищенке, осчастливленной монетой стоимостью полфранка. — "Карлица" ведь сразу сказала об этом. Пусть так. Все равно, я не отступлюсь. Селест жила счастливо, и я тоже добьюсь своего. Она многих любила. Вот результат. Никакой любви на самом деле не существует. Выдумка богатых. Не хочу быть ни Королевой Мабилль, ни Маргаритой Готье, я стану Олимпией, в крайнем случае — Манон Леско. Пусть лучше меня любят. Надо идти вперед, не оглядываться и быть готовой каждый день начинать жизнь сначала».