Журнальный мир

ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ МАЛЕРА

– И вот, понимаешь, многое я сумела забыть. Поверишь ли, имя первого своего мужа умудряюсь забывать иногда – с трудом припоминаю: «А как звали-то?» А вот высокую кисть Стива над смычком – никак не удаётся!

Пассажирский «Сухой» взмывал над взлётной полосой почти вертикально, сразу.

И так же сразу я принялась рассказывать случайному соседу в самолёте то, что буквально крутилось на кончике языка – мою давнюю романтическую историю влюблённости в одного лондонского парнишку.  

Попутчик оказался русскоязычным молодым айтишником, летящим в Германию на семинар. Я же, проделав пересадку в Москве, летела в Ганновер.

Цель полёта у каждого была своя, память и судьба – тоже свои, ни на кого не похожие. И если отмести в сторону стеснительность и закомплексованность, можно было расчудесно провести это время в полёте – в необязательных разговорах и приятном общении.

Мне тогда, в Москве, позарез нужно было попасть на концерт Лондонского симфонического оркестра. Билетов не было в свободной продаже за полгода вперёд. Да если бы и были – стипендии на приобретение самого скромного местечка где-нибудь на галёрке всё равно не хватило бы.

«Куда это ты так вырядилась?» – подозрительно поглядывали на меня девочки из общежития.

Да, вид у меня был ещё тот! Длинное ситцевое платье «в пол» аляповатой расцветки с пышной цыганской юбкой шло в ансамбле с цыганской же шелковой шалью. 

Мой ответ поставил бы в тупик самого догадливого аналитика: «Мне нужно, чтобы стражи порядка обалдели и пропустили меня внутрь!»

Куда должны были пропустить меня, по моим расчётам, стражи порядка – не раскрывалось, потому что понято не было бы в среде прагматиков и технарей.

Милиция нарядом моим, по правде, не впечатлилась и не пропустила меня даже за первый круг конного оцепления.

Я горестно сидела на лавочке в Александровском саду перед Манежной площадью и чуть не плакала.

Я должна была попасть туда, в святая святых моего музыкального мечтания – на концерт любимого оркестра!

По аллее сада шёл парнишка со скрипичным футляром. На футляре красовался фирменный знак Лондонского симфонического.

– How do you do? – его-то, артистическую натуру, точно впечатлил мой кибиточный вид и длинные рыжие лохмы, выбивающиеся из-под цветистой шали.  

Я вскинула на небожителя заплаканные глаза и на сбивчивом английском попыталась объяснить ему, как важно для меня было именно сегодня оказаться здесь, в полукилометре от желанного концертного зала и встретить именно его – одного из музыкантов.

– Let's go! – он потянул меня за руку за собой.

Странную пару пропускали беспрепятственно.

И мы, благополучно минуя все кордоны с помощью пропуска Стива (так звали парня), оказались за кулисами концертного зала. Стив оставил меня стоять позади сцены и помчался переодеваться во фрак музыканта.

А я, ни жива ни мертва, готовилась простоять здесь все два отделения, слушая музыку, да что там два отделения: весь день, всю ночь, всю жизнь!

Он был второй скрипкой – роль почётнейшая и важнейшая. Гривка белокурых волос то и дело отбрасывалась назад энергичным движением головы, гибкая спина, прямые плечи сливались в одно целое с корпусом скрипки, непривычно высокая кисть взмывалась над смычком, полуприкрытые глаза едва скользили по нотному стану…

Я умирала от великого счастья причастности к музыке, творящейся на сцене, я умирала от восторга!

После концерта он пошёл провожать меня до общежития. Но сначала он что-то долго объяснял концертмейстеру.

Пожилой мужчина смотрел в мою сторону неодобрительно и даже с какой-то брезгливостью. Но Стив настаивал.

Я могла только догадываться, о чём шла речь.

– Ох, уж эта молодёжь! –  наконец махнул рукой концертмейстер, – ладно, иди, но возвращайся не позже полуночи!

О чём уж мы тогда говорили – не скажу, не помню. Помню только, что щёки пылали да в горле пересыхало.

Адрес Стив записал, сидя на скамейке перед входом.

Застенчиво коснулся губами щеки:

– Good bye! Nice to meet you!

Я чуть не расплакалась, так мне было жаль прерывать эту чудесную встречу с прекрасным принцем.

Вот-вот пробьют часы, и его фирменный футляр превратится в тыкву…

– Удалось вам встретиться ещё раз? – глаза айтишника блестели неподдельным любопытством.  

– Два года мы писали друг другу письма. Письма его были для меня симфонией Малера! Понимаешь, в музыке Малера есть всё: и любовь, и страх, и жизнь, и смерть. Она поднимает тебя высоко-высоко, в какие-то запредельные дали, а потом бросает оземь, разбивая сердце и душу…

А затем меня вызвали в так называемый «особый» отдел, который был ответственным за то, чтобы студенты нашего «ракетного» вуза не поддерживали контакта с иностранцами.

«Ну-ну-ну» особого отдела – и переписка прекратилась.

– И что же, так никогда и не встретились? – явно разочаровался сосед.

– Несколько лет назад у Лондонского симфонического были гастроли по Средиземноморью. Я сейчас там обитаю. Купила билеты на один из концертов. Сидим в зале с мужем, очарованы музыкой, исполнением, атмосферой.

А я смотрю, не отрываясь, на вторую скрипку: кисть левой руки особенно держит гриф, высокая кисть правой вздымается над смычком.

Длинный седой волос свободно падает на плечи и не гармонирует со стройной, почти юношеской фигурой…

– Я знаю, его зовут Стив, – говорю я мужу с безразличием. – Мы когда-то были знакомы.   

– Так подойди к сцене, окликни его! – засуетился муж.

– Да нет, не стоит, – вздыхаю я, думая о том, что от моей девичьей летящей походки и роскошной гривы рыжих волос и следа не осталось…

– И что, так и не поговорили? – сосед смотрит на меня сочувственно.

– Нет, я не смогла – стеснялось своего возраста, фигуры, ушедших лет и прерванной переписки.

– Грустно это всё как-то, – разочарованно протянул сосед. – А я бы всё равно подошёл! Поговорили бы, что такого?

– Ну, может быть, может быть… – протянула я со смыслом и протянула соседу афишку. – Вот посмотри, симфонию Малера они играют в Ганновере сегодня вечером. Еле билеты купила через интернет! – и я пристегнула ремень безопасности.

Самолёт начал снижение на посадку.

ГЛУБОКИЙ КОЛОДЕЦ

Поженились они бурно и как-то сразу. Если у других подруг Лики случались периоды ухаживания, как это называлось на общепринятом сленге – конфетно-букетный период, то у них с мужем Герой случился субботник в общежитии. И всё.

Субботнику предшествовал долгий период взаимной неприязни. Лика пользовалась репутацией девушки спонтанной, импульсивной и интеллектуальной. Обо всех её романах в институте ходили бурные слухи и разные интересные истории, которые давно уже стали притчей во языцех и тянулись за Ликой романтическим шлейфом.

Она не была красавицей и не соответствовала стандартам тургеневских девушек. Так, что-то среднее между «роковой женщиной» общежития № 5 и Золушкой, ждущей своего принца. Она хорошо пела, даже гастролировала где-то по периферийным городам и весям, во время каникул, с концертными бригадами. Писала стихи, сидя на подоконнике своего 11-го этажа, курила там же, в этом же закутке при подоконнике, и этим очень мешала старосте этажа Гере, который просто не выносил эту взбалмошную особу.

Гера же слыл крепким парнем, спортивным и справедливым. Более молодые сокурсники любили его за силу, спокойную уверенность в себе и армейскую службу за плечами.

Не было на их этаже в общежитии более противоположных и нестыкующихся личностей, чем эти двое! И поэтому каждое собрание, проводимое Герой с целью поддержания чистоты на этаже и нравов проживающих на этаже студентов, неизменно заканчивалось конфликтом язвительной Лики и, с красным от негодования лицом, Геры.

В среде студентов шептались о каком-то особенно бурном романе Лики с нацменом со старшего курса. Кто-то там кому-то изменил, кто-то чуть жизни от этого не лишился. Толком никто ничего не знал. В ту ночь Гере не спалось. Он вышел прогуляться по ночной столице. А на обратном пути, на выходе из лифта, в лицо ударил стойкий запах дыма из закутка этой занозы-Лики, которая, как всегда, писала там свои стишки.

– Послушайте, мадемуазель, а не принести ли вам сюда вон ту большую ржавую урну, вместо переполненной пепельницы?

Так начинался этот диалог, который затем перешёл в совместное сидение до утра на подоконнике, с чтением стихов, с глядением на звёзды, и до объявления всем на этаже, что через два месяца все они приглашены на свадьбу в «Метелицу».

Родителей на свадьбу решили не звать. Вернее, так решила Лика.

– Мы потом съездим к твоим, а потом завалим к моим. Терпеть не могу эти мещанские свадьбы!

Свадьба была вскладчину. Невеста сама сшила себе платье, подружки сделали ей причёску из копны густых и длинных её волос, дали напрокат белые туфли на каблучке. Мировая была свадьба!

Немного подпортил нацмен. Всё рвался в зал, всё кричал:

– Что же ты делаешь? Ты же моя женщина, а я – твой мужчина!

Его били, выбрасывали в снег наружу, а он опять лез в двери и всё что–то кричал, кричал… Прав был, негодник! Да разве ж можно знать, кто прав, в молодые-то годы?

Поезд приходил часа в два ночи. Морозище стоял несусветный! Они шли несколько километров от станции к дому родителей Геры, по колено проваливаясь в снег. Но на душе было очень весело! Как это будет здорово, только представьте: они, с мороза, все в снегу, вваливаются в старый домишко на краю захолустного городка в средней полосе России, открывается дверь, а он, её муж, просто так говорит:

– Пап, мам, знакомьтесь, это – моя жена!

На звонок дверь им открыл заспанный, не совсем трезвый мужчина в «семейных» трусах. Он долго не мог прийти в себя от известия сына, всё крутил головой и всё повторял:

– Так как же это так-то, да что же мы скажем людям, родне?

В доме было жарко и затхло. Пахло кошкой. Их уложили отдыхать на высокую кровать с периной и с огромным количеством подушек. А мать, тихая забитая женщина, всё плакала и сморкалась, когда стелила им.

Назавтра всё было, как и положено быть на свадьбах в маленьких городках русского захолустья: родни и закуски – видимо-невидимо, да гордо возвышающиеся в углу пирамиды ящиков с водкой.

Потом дико взвизгнула тётка Геры:

– Мужики, наших бьют!

И пошла колотить улица улицу, кольями, дубинками, цепями. Хорошо прошла свадьба, никого не убили. Только поздней ночью, когда уже можно было наконец упасть на кровать и отдохнуть от тяжёлого дня, мать Геры присела к ним на краешек кровати и, убедившись, что Гера уже спит, сказала ей тихо, но с нажимом:

– Увози его, девонька, отсюда далеко, куда хочешь! Не житьё здесь… Половина его одноклассников уже погибла – кто от водки, кто в тюрьме. А парень-то он хороший, верный, мужем и отцом твоим детям будет. На отца нашего не смотри. Хороший мужик был, золотые руки, да водка проклятая и его сгубила.

Утром следующего дня был выходной день. Пошли молодые погулять по городу. Городок старинный, забавный, красовался луковками церквей на белом снегу. Красиво. Только очень мешали виду приткнувшиеся к морозной земле в канавах пьяные люди. Женщины, мужчины, старики, даже дети. Такого Лика не видела никогда ни в столице, ни в городе её родителей.

У них на кафедре говорили, что по окончанию вуза можно было бы взять сюда распределение на большой оборонный завод. К родителям поближе, квартиру не снимать.

Никогда! – решила про себя Лика.

И правильно сделала.

Ровно через год Лика с Герой гордо катили коляску впереди себя по такому же белому снежному насту. Те же декорации: лежащие в канавах алкоголики в обнимку со своими бутылками.

Отца Геры за этот год уже дважды лечили в больнице от «белочки».

Гера, её муж, не пьёт из принципа, спортом занимается. Насмотрелся он всякого в своём городке, на своей окраине, не хочет уподобляться. Лика располнела после родов, раздобрела, от прежней красоты – волосы роскошные да глаза остались.

Живут они теперь в городе Лики, в большой квартире её родителей. Навестить родителей Геры приехали в отпуск. Гера очень скучает по матери.

– Мы тут домик в деревне взяли, – устало говорит отец. – Хороший домик, дубовый, крепкий. Лет сто ему уже! Речка, озеро, лес, воздух чистый – красота! Зоросло там всё, хозяева за сто баксов отдали. Вот окрепну, поеду в деревню, приведу там всё в порядок – красота будет вам с внуками туда приезжать! Одно неудобство: вода уж больно далеко – метров тридцать колодец в глубину будет…

Речь его становится всё более несвязной по мере того, как пустел стакан на столе.

И вот уже храп пьяного прерывается всхлипываниями матери Геры:

– Что тебе править-то? Себя бы тебе в руках держать…

* * *

Двоих детей, семи и четырех лет, двух девочек-дочек нужно было срочно увозить из района повышенной радиации. На работе дали отпуск, и вот они уже вчетвером стоят на перроне знакомого городка.

На станции их никто не встретил. Гера и Лика бредут по улочкам с детьми, с огромными чемоданами, которые наготовлены для детей месяца на два, и теряются в догадках:

– Может, с отцом что случилось? – Гера выглядит взволнованным и расстроенным, – телеграмму я отправлял с уведомлением. Должны были встретить.

Дверь была не заперта на ключ. Они вошли в тёмную маленькую прихожую. В квартире, как всегда, было душно. Пахло долго не проветриваемым помещением. Кот глядел на них со стула. Храп пьяного отца разносился по комнатам. На кравати лежала мать с мокрой тряпкой на голове и плакала. На шее, руках и лице виднелись старые и новые синяки.

– Ох, деточки! Да как же у меня из головы-то вылетело, что вы сегодня приезжаете? Ох, дура я, дура! – причитала она и плакала, и всё прижималась к сыну, и всё прижималась…

Отца, невменяемого, скрученного судорогами, синего, с белой пеной у рта, сын и соседи погрузили в грузовик и отправили в специальную больницу.

А мать захлопотала по дому, завела тесто, стала печь шанежки, которые Лика терпеть не могла.

Детей оставлять в этом доме не хотелось, но выхода не было – не везти же их обратно в радиацию!

– Будут они у меня, как куколки, с бабушкой в деревне, – щебетала помоледевшая и повеселевшая мать.

Когда-то она была красивой женщиной. Сын пошёл лицом в неё. Герку на курсе Аленом Делоном звали.

– Дом у нас хороший, крепкий, сто лет ему, – завела она ту же песню, что и батя. – Только колодцы больно глубокие: пока тащишь воду – намаешься! Ну, да с божьей помощью – не пропадём! Вон внученьки помогут.

А внученьки испуганно смотрели на Лику, и их импортные белые платьица казались в этой квартире чем–то чужеродным и неуместным.

Через два с половиной месяца Лика с Герой сошли с поезда–узкоколейки, который не доезжал до деревни километра два-три.

Идти предстояло через перепаханное поле в сторону леса, который темнел вдалеке.

Там, у этого леса, где-то в деревянном дубовом экологичном доме, были их детки, их дочечки: пьют у бабушки парное молочко, вымывая радиацию и токсины, и едят свежие шанежки. Эта мысль грела Лику и придавала силы Гере тащить по полю тяжёлые чемоданы с гостинцами родителям и дочкам.

Связь по телефону с деревней была плохая, и бабушка всё это время, когда бывала в городе, звонила с почтампта и говорила, что всё у них хорошо.

Два белых комочка, которые катились по полю в их направлении, Лика заметила сразу. Она подумала – зайцы. Но почему белые? Зайцы летом должны быть серыми. И вдруг она услышала, что эти зайцы кричат во всё горло!

Они бежали, бросив чемоданы, навстречу детям и тоже кричали во всё горло. Девочки просто упали им на руки, плача и смеясь. Грязные, в оборванных белых когда-то «импортных» своих платьицах, они вжимались в родителей своими грязными тельцами и завшивевшими головками и не могли говорить от волнения.

– А бабушка, бабушка где? – заволновался Гера.

– Бабушка в городе, у неё головка болит. Мы здесь одни. У нас нечего кушать. Нам соседи хлебушек с молочком дают, – затараторила старшая.

Такой сердечной боли Лика ещё не ощущала никогда. В глазах потемнело, и она грузно уселась на землю, заплакала.

А младшая дочка ласково гладила её по голове и говорила:

– Мамочка, у тебя тоже головка болит? Хочешь поиграть моей куколкой? – и совала ей в руку небольшого мёртвого крысёнка, которого всюду таскала с собой в карманчике.

В доме было грязно, сыро, пахло плесенью, объедками и мочой. Выгребная яма во дворе представляла собой две доски с огромной дырой посередине.

Дети боялись ходить в такой «туалет» и ходили по-маленькому тут же у дома, в лопухи. А ночью выходить вообще боялись и закрывали дверь на топор от пьяных сельчан. Соседи жалели девочек и даже изредка расчёсывали их длинные пушистые волосы и смазывали их керосином от расплодившихся вшей.

– Мамочка, иди сюда! Мы сейчас тебе покажем, как мы доставали воду из колодца, когда бабушки несколько дней не было.

Барабан крутился бесконечно долго, пустое ведро с плеском шмякнулось на глубине в воду.

Метров тридцать – машинально пронеслось в мозгу у Лики.

А потом дочки крутили барабан вдвоём, изо всех сил, чтобы показать, какие они сильные и самостоятельные.

Лика заглянула в колодец. На его дне, далеко–далеко, темнела чёрная вода.

Глубокий колодец, – подумала Лика и потеряла сознание.