Василий Тредиаковский — первый русский просветитель

Василий Тредиаковский — первый русский просветитель

Почтенное борение Тредиаковского…

А. С. Пушкин

 

Сей муж был великого разума, многого учения,

обширного знания и беспримерного трудолюбия;

весьма знающ в (…) философии, богословии,

красноречии и в других науках. Полезными

своими трудами приобрел себе бессмертную славу.

Н. И. Новиков

 

Ровесник Санкт-Петербурга, родившийся в 1703 году, поэт Василий Кириллович Тредиаковский мало известен современному читателю; читали его, в основном, те, кто имеет специальное филологическое образование. И если исходить исключительно из соображений занимательности чтения, то это вполне естественно: Тредиаковский писал странным для нас языком, который сейчас вполне понятен лишь тем, кто бывает на богослужениях и знает церковнославянский. И нужно быть весьма утонченным любителем старины, чтобы испытывать живой интерес к его произведениям.

«Тредиаковский писал прозой, какой в его время не писал уже никто, и, неутомимо выпуская том за томом, отстаивал небывалое своеобразие своего языка» (Л. Пумпянский).

Всего же написал он приблизительно пятьдесят томов за тридцать пять лет. Его творческое наследие, которое создавалось в Петербурге, до сих пор издано не полностью.

Однако осмелимся утверждать, что Тредиаковский важен, интересен и даже актуален — но с иной, более глубокой точки зрения. Он был первый в истории профессиональный российский литератор — и это уже само по себе многого стоит. Он первый прокладывал пути и современной поэзии в России, и ее теоретического изучения; был и создателем нового эпоса, у которого потом учился будущий переводчик «Илиады» Н. Гнедич, и упорным переводчиком-просветителем, и первым светским философом-моралистом. Все это происходило в ту пору, когда «вакансия поэта» в обществе еще почти не отличалась от профессии придворного шута, и Тредиаковскому приходилось опробовать эту профессию, подвергаясь издевательствам вельмож. Впрочем, в еще большей степени он испытал на себе и человеческую доброту — со стороны других вельмож и самой императрицы, искренне сочувствовавших его трудам и успехам.

Своей ложной посмертной репутацией якобы бездарного рифмача и ничтожного в своем добровольном лакействе человека, созданной еще при его жизни завистниками и недоброжелателями, В. К. Тредиаковский особенно обязан роману И. И. Лажечникова. Но именно Пушкин первым встал на защиту его чести.

«За Василия Тредьяковского, признаюсь, я готов с вами поспорить. Вы оскорбляете человека, достойного во многих отношениях уважения и благодарности нашей. В деле же Волынского играет он лицо мученика», — писал Пушкин автору «Ледяного дома» 3 ноября 1835 г. А в своих «Table-talk» Пушкин отметил: «Всем известны слова Петра Великого, когда представили ему двенадцатилетнего школьника, Василья Тредьяковского: вечный труженик! Какой взгляд! какая точность в определении! В самом деле, что был Тредьяковский, как не вечный труженик?».

Интерес к личности «вечного труженика» Тредиаковского пробудился в 1960-х (историческая драма В. Пановой «Тредиаковский и Волынский», повесть Ю. Нагибина «Беглец» и его рассказ «Остров любви», роман В. Пикуля «Слово и дело»). Особое место принадлежит лирическому циклу стихотворений Вадима Шефнера «Василию Тредиаковскому посвящается» (1915-2002). Датированный 1958-1966 годами, он впервые вышел в авторском сборнике «Переулок памяти: избранное и новое» (Л., «Лениздат», 1976). (Сам В. С. Шефнер — петербуржец, и не только по рождению: с первой четвертью XVIII в. он связан своей старинной родословной, Шефнеры и фон Линдстремы — предки поэта по материнской линии, выходцы из Швеции — были русскими подданными, служили на русском флоте и корабельных верфях при Петре Великом). В одном из стихотворений цикла есть такие строфы:

 

Поэтом нулевого цикла

Я б Тредьяковского назвал.

Еще строенья не возникло –

Ни комнат, ни парадных зал.

 

Еще здесь не фундамент даже —

Лишь яма, зыбкий котлован…

Когда на камень камень ляжет?

Когда осуществится план?

 

Он, сильный, — ниже всех бессильных;

Свою работу он ведет

На уровне червей могильных,

На линии грунтовых вод.

 

Он трудится, не зная смены,

Чтоб над мирской юдолью слез

Свои торжественные стены

Дворец Поэзии вознес.

 

И чем черней его работа,

Чем больше он претерпит бед –

Тем выше слава ждет кого-то,

Кто не рожден еще на свет.

 

Тредиаковский важен, интересен и актуален как наш отечественный образец того «культурного героя», который существует не только в мифах, но и в самой исторической жизни, в самой приземленной обыденности. В этом отношении он по праву стоит рядом со своим современником и отчасти даже соперником Ломоносовым. Если Ломоносов велик как ученый, то в области именно литературного просвещения России Тредиаковский, несомненно, сделал намного больше. Но слава незаслуженно обошла его.

Первым воздал должное Тредиаковскому легендарный просветитель екатерининского века Н. И. Новиков, слова которого помещены в эпиграф статьи. Далее его пошел Пушкин, и в статье «Путешествие из Москвы в Петербург» высказал свое твердое суждение: «Тредьяковский был, конечно, почтенный и порядочный человек. Его филологические и грамматические изыскания очень замечательны. Он имел о русском стихосложении обширнейшее понятие, нежели Ломоносов и Сумароков. Любовь его к Фенелонову эпосу делает ему честь, а мысль перевести его стихами и самый выбор стиха доказывают необыкновенное чувство изящного. В “Телемахиде” находится много хороших стихов и счастливых оборотов… Вообще, изучение Тредьяковского приносит более пользы, нежели изучение прочих наших старых писателей. Сумароков и Херасков верно не стоят Тредьяковского».

А в конспекте статьи есть слова: «Почтенное борение Тредиаковского…».

 

Россия — страна разрыва традиций, где почти все постоянно приходится начинать заново. Поэтому это и страна непрерывного самопросвещения. Ломоносов и Тредиаковский — это образцы героического самопросвещения, прокладыватели путей, по которым потом идут другие. Их открытия и их творения сейчас могут казаться сколь угодно «устаревшими», но никогда не устареет тот образец личностного подвига, который они нам оставили самой своей жизнью. Возможно, что в наше время он важен, как никогда.

Особенный культурный и литературный интерес Тредиаковский для нас представляет тем, что он был по духу еще человеком старой, допетровской Руси, но писал уже современным ему языком европейского Просвещения. Этот язык дал уникальный шанс высказаться той древней русской душе, которая потом уже никогда так прямо и непосредственно не говорила в нашей литературе. В стихотворении, написанном современным размером, но густо наполненном церковнославянскими словами, ощущается такая удивительная встреча времен и культур, какую трудно было бы себе и представить.

Напомним, что «просвещение» — понятие евангельское, которое изначально обозначало апостольскую миссию несения «света Христова» в языческий мир. В этом смысле Просветителями Руси являются святые Кирилл и Мефодий, создатели славянской азбуки и первые переводчики Св. Писания на славянский язык.

Когда же мы называем «просветителями» деятелей XVIII века, то это понятие здесь уже употребляется только как метафора. Тот новый «свет», которые они несли на Русь — это был не свет Истины, а свет нового языка культуры, имеющей уже совсем иную цель. Целью этой культуры было индивидуальное самовыражение человека.

Это новое «просвещение» тоже было христианским — и оно стремилось показать индивидуальную красоту человека, бесконечную глубину его души.

Именно это страстное стремление, очень наивное и непосредственное в своей первозданности, и составляет главный мотив поэзии Тредиаковского. Из-за непривычности языка этот мотив теряется для нас в больших отрывках его текстов, но так ярко вспыхивает в отдельных строчках:

 

Начну на флейте стихи печальны…

О! вы, в которых боль по беспокойству духа…

Россия мати! свет мой безмерный!..

 

Весна румяная предстала!

Возникла юность на полях…

 

Что ж то! в ревнительнейшем жаре

Поющий стих куда стремлю?..

 

Что за печаль повсюду слышится ужасно?..

 

Ныне философ для многих странен есть,

И мудрости прямой едва бывает честь…

 

А эти строки очень естественно по ошибке приписать Державину:

 

Вонми, о! небо, и реку,

Земля да слышит уст глаголы:

Как дождь я словом потеку;

И снидут, как роса к цветку,

Мои вещания на долы.

(Ода XVIII. «Парафразис вторыя песни Моисеевы»)

 

Академик С. С. Аверинцев писал о поэзии Державина: «В ней царит настроение утра. Человек, освеженный здоровым сном, с “новыми чувствами” смотрит на мир, словно никогда его не видел, и мир на его глазах творится заново… Горизонты неправдоподобно, ошеломляюще прозрачны, видно очень далеко. Каждая краска — яркая, полутонов нет».

Несомненно, эта формула в полной мере может быть отнесена и к Тредиаковскому. Откуда такой строй и дух русской поэзии XVIII века? Это первозданная, еще допетровская Русь, с ее уникальным человеческим характером, «выкованным» многими веками жестокой борьбы с внешними нашествиями, веками священных войн за веру, веками православной аскезы и мирских подвигов — этот характер заговорил теперь не только в народной песне, но языком утонченной индивидуальной культуры Нового времени, языком, выкованном на французских и немецких образцах, но не эпигонским, а изначально свободным и самобытным.

А вот это, несомненно, звучит уже почти по-пушкински:

 

Устрой, давно молчаща лира,

В сладчайший глас твоих звон струн;

Да будет слышимый от мира,

Взнеси до стран, где есть перун,

Твой возглас светлый и приятный,

И в звучном шуме грому внятный…

 

И вполне естественно, что в ХХ веке утонченный М. Кузмин перевел его ранние французские стихотворения 1728–1730 годов, которые в его переводе сверкают такой же безыскусной и тонкой прелестью, как и в оригинале.

Трудно не умилиться его стихотворением, написанным в 1752 году к 50-летию Санкт-Петербурга «Похвала Ижерской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу», лучшие строфы которого звучат вполне современно:

 

Приятный брег! Любезная страна!

Где свой Нева поток стремит к пучине.

О! прежде дебрь, се коль населена!

Мы град в тебе престольный видим ныне.

 

Немало зрю в округе я доброт:

Реки твоей струи легки и чисты;

Студен воздух, но здрав его есть род:

Осушены почти уж блата мшисты…

 

Преславный град, что Петр наш основал

И на красе построил толь полезно,

Уж древним всем он ныне равен стал,

И обитать в нем всякому любезно.

 

Не больше лет, как токмо с пятьдесят,

Отнеле ж все хвалу от удивленной

Ему души со славою гласят,

И честь притом достойну во вселенной.

 

Что ж бы тогда, как пройдет уж сто лет?

О! вы, по нас идущие потомки,

Вам слышать то, сему коль граду свет,

В восторг пришед, хвалы петь будет громки…

 

О! Боже, твой предел да сотворит,

Да о Петре России всей в отраду,

Светило дня впредь равного не зрит,

Из всех градов, везде Петрову граду.

 

Есть у Тредиаковского и «Стихи похвальные Парижу», но их отличие от оды Петербургу разительное. Если Париж показан поэтом лишь как место всяческих «приятностей», то Петербург для него — это явление космическое, мироустроительное и ни с чем не сравнимое. Петербург Тредиаковского воспринимается как новое начало Истории, как наследник всего самого великого, что было до него.

Проникновенны его «Стихи похвальные России», написанные в период его странствий по Европе, в 1728 году — по сути, первая русская элегия:

 

Начну на флейте стихи печальны,

Зря на Россию чрез страны дальны:

Ибо все днесь мне ее доброты

Мыслить умом есть много охоты.

 

Россия мати! свет мой безмерный!..

 

Скончу на флейте стихи печальны,

Зря на Россию чрез страны дальны:

Сто мне языков надобно б было

Прославить все то, что в тебе мило!

 

И трудно сказать, с какой именно знаменитой строчки начинается русская поэзия Нового времени — то ли с «Восторг внезапный ум пленил» из «Оды на взятие Хотина» Ломоносова 1739 года, то ли вот с этой «Россия мати! свет мой безмерный!» — написанной на одиннадцать лет раньше?

Но о «восторге внезапном» поэтического вдохновения Тредиаковский написал строки, которые явно нисколько не уступают Ломоносову:

 

Кое странное пианство

К пению мой глас бодрит!

Вы парнасское убранство,

Музы! ум не вас ли зрит?

Струны ваши сладкогласны,

Меру, лики слышу красны;

Пламень в мыслях восстает,

О! народы, все внемлите;

Бурны ветры! не шумите:

Анну стих мой воспоет.

(Ода I Торжественная о сдаче города Гданска)

 

В своем главном сочинении о теории стихосложения «Новый и краткий способ к сложению российских стихов с определениями до сего надлежащих званий» Тредиаковский писал о том, что вводит в русский стих французские образцы размеров и рифм, но при этом рассматривает их лишь как форму, а содержанию современного стихотворчества он советует учиться у русской народной песни: «поистинне, всю я силу взял сего нового стихотворения из самых внутренностей свойства нашему стиху приличного; и буде желается знать, но мне надлежит объявить, то поэзия нашего простого народа к сему меня довела. Даром, что слог ея весьма не красный, от неискусства слагающих; но сладчайшее, приятнейшее и правильнейшее разнообразных ее стоп, нежели иногда греческих и латинских». Поэтому, писал он, «почти все звания, при стихе употребляемые, занял я у французской версификации; но самое дело у самой нашей природной, наидревнейшей оной простых людей поэзии. И так всяк рассудит, что не может, в сем случае, подобнее сказаться, как только, что я францусской версификации должен мешком, а старинной российской поэзии всеми тысячью рублями. Однако Франции я должен и за слова; но искреннейше благодарю россианин России за самую вещь».

Как точно отметил Л. Пумпянский, «именно смесь просторечия со славянизмами и латинизмами (а не славянизмы и латинизмы сами по себе) образует главную особенность его прозы (как, впрочем, и стихов)». Бытовые и простые вещи он называет ходячими тривиальными словами и не боится таким языком переводить даже «Римскую историю». Вот пример из XVI ее тома (1767): «однако Клеопатра, бывши царицею щепеткою [кокеткою… что она издержит на страву [еду] одна десять миллионов сестерций… велела ставить на стол заедки [десерт]… не видавших никогда моря, как то жнецов, мельников и рабят, бывших почитай еще в своем отрочестве…». Эти примеры взяты из главы о приготовлениях Антония и Клеопатры к борьбе с Октавианом. «Страва», «заедки» и «рабята» — слова самые простонародные (а слово «страва» сейчас вообще осталось только в украинском языке, в русском его нет). Очевидно, для него это был принцип, своя особая стилистическая норма. Язык Тредиаковского развивает особый «диалект» священнически-школьной среды — то есть, язык литературы предшествующего, XVII века.

Впрочем, «самую вещь» Тредиаковский взял у России не только лишь в стихах, но и в самой своей судьбе, которая явно была у него таким же плодом смелого творческого усилия, как и его литературная работа. Он был поэтом в жизни ничуть не менее, чем в стихах. Вот основные вехи этой «поэзии жизни».

Родился он в семье священника в Астрахани и здесь же обучался у католических монахов «словесным наукам» на латинском языке. Самовольно оставил родительский дом и, добравшись до Москвы, поступил в Славяно-греко-латинскую академию. Спустя два года бросил академию и сбежал в Голландию, а оттуда перебрался в Париж, «шедши пеш за крайнею уже своею бедностию», слушал лекции в Сорбонне и Парижском университете. Летом 1729 г. Тредиаковский, находясь в Гамбурге, получил из Москвы письмо от князя А. Б. Куракина с советом сделать перевод какой-нибудь французской книги. А. Б. Куракин (1697–1749), русский посол во Франции, был одним из образованнейших людей своего времени, он покровительствовал будущему поэту, приехавшему в Париж учиться. Тредиаковский писал, что больше, чем отцу, обязан своим воспитанием А. Б. Куракину, который несколько лет содержал его на свой счет. Тредиаковский был доверенным лицом посла в некоторых дипломатических делах. И именно сделанный по совету князя перевод романа Поля Тальмана «Езда в остров любви» (1730) принес ему известность на Родине. Роман изображал «чувства изящной любви», что было совершенно ново для тогдашней русской литературы, еще жившей по канонам «ученой поэзии» времен Симеона Полоцкого. Перевод был снабжен предисловием «К читателю», в котором переводчик говорил о языке своего перевода: «на меня, прошу вас покорно, не извольте погневаться (буде вы еще глубокословныя держитесь славенщизны), что я оную [книгу] не славянским языком перевел, но почти самым простым русским словом, то есть каковым мы меж собой говорим». Но даже это нам теперь кажется архаикой!

В 1730 году он возвратился в Россию, и в 1732 г. назначен переводчиком со званием секретаря Академии наук. Академическая карьера его сложилась крайне неудачно, чему главная причина — сознательное старание немцев-академиков не допускать русских ученых.

В 1735 году Тредиаковский печатает трактат «Новый и краткий способ к сложению российских стихов», положивший в России начало силлабо-тоническому стихосложению. В 1745 году получает звание профессора «латинския и российския элоквенции». Только в 1745 г. преобразователь русского стихосложения стал профессором, что тогда равнялось званию академика. Но формальное уравнение в правах с другими академиками не улучшило положения Тредиаковского, и нелады с Академией продолжались до самого выхода его в отставку в 1759 году. В 1750-е годы положение осложняется литературной борьбой с Сумароковым и с учениками Сумарокова, которым была непонятна и смешна фигура филолога-эрудита. Тредиаковский становится мишенью эпиграмм и предметом нападок, иногда самых грубых. Он продолжает героически работать, но с каждым годом усиливается его литературное одиночество. В 1751 году печатает свой перевод философско-политического романа Дж. Барклая «Аргенида». А уже в 1759 году под давлением враждебного ему академического начальства Тредиаковский вынужден оставить Академию наук.

В 1760-е годы на основе французского романа Фенелона «Похождения Телемака» создает эпическую поэму «Тилемахида», написанную «российским гекзаметром» (шестистопным дактилем), которая была опубликована в 1766 году. «Тилемахида» — итог многолетнего труда, более шестнадцати тысяч строк гекзаметра — была осмеяна сразу же после выхода: «При императрице Екатерине II в Эрмитаже установлено было шуточное наказание за легкую вину: выпить стакан холодной воды и прочесть из “Тилемахиды” страницу, а за важнейшую выучить из оной шесть строк». Завершив перевод древней и новой истории Роллена-Кревье (всего шестнадцать томов) с собственными обширными предисловиями, Тредиаковский умер в нищете 6 (17) августа 1769 года.

Посмертную судьбу трудов Тредиаковского можно определить как выход из забвения и оболгания к признанию и пониманию. При жизни поэта печатались отдельные издания, а также избранные «Сочинения и переводы как стихами, так и прозою» (Т. 1–2, СПб., 1752). В 1773 году вышло историческое сочинение Тредиаковского «Три рассуждения о трех главнейших древностях российских» с его опровержением «норманнской» теории. Избранными были и позднейшие издания: Смирдина (СПб., 1849, три тома в четырех книгах) и Перевлесского (М., 1849). Более разносторонне деятельность Тредиаковского как поэта и теоретика была представлена уже в изданиях Большой серии «Библиотеки поэта». Вышедший в 1935 году в Ленинграде том стихотворений Тредиаковского под редакцией академика А. С. Орлова включал и его оригинальные стихотворения, и отрывки из стихотворных переводов, и основные теоретические статьи Тредиаковского по литературе.

В ХХ веке еще в учебнике В. Сиповского 1911 года («История русской словесности. Часть II. С эпохи Петра Великого до Пушкина») мы видим очень краткий и в целом пренебрежительный параграф о Тредиаковском, но уже в советский период ситуация меняется в лучшую сторону. В учебнике Г. А. Гуковского «Русская литература XVIII века», вышедшем в 1939 г. и ныне регулярно переиздающемся с 1998 как «классическое» учебное пособие, ему посвящена большая и содержательная глава. Еще более фундаментальна глава «Тредиаковский» в академическом издании 1941 года «История русской литературы: В 10 т. Т. III. Литература XVIII века. Ч. 1», написанная Л. В. Пумпянским. Большая серия «Библиотеки поэта» в 1963 году вновь издала «Избранные произведения» Тредиаковского с яркой вступительная статьей профессора Л. И. Тимофеева. И если учесть, что все три названные автора в настоящее время признаны классиками отечественного литературоведения, то вполне очевидно, что их интерес к поэту имел самые серьезные основания.

Возрождение научного интереса к Тредиаковскому ознаменовалось выходом в Волгограде, близком к родине поэта, в 1976 году книги «Венок Тредиаковскому: из неопубликованных сочинений» (Сост. Н. Н. Траушкин), в которой впервые были опубликованы его переложения пяти псалмов, а также очень основательные статьи о его творчестве и жизненном пути.

В 1996 году был опубликован биографический исторический роман Петра Алешковского «Арлекин», в котором автор показал Тредиаковского как яркую индивидуальность, одаренного человека XVIII столетия, трагически непонятого современниками. В начале XXI века интерес к Тредиаковскому еще более возрос; появился и сайт, посвященный ему (http://trediakovskiy.lit-info.ru).

Уже в наше время и непосредственно на его малой родине, в Астрахани 5-6 марта 2003 года была проведена международная научная конференция «В. К. Тредиаковский и русская литература XVIII-XX веков», материалы которой опубликованы. А в 2005 году Институт мировой литературы РАН издал коллективную монографию «В. К. Тредиаковский и русская литература» (Ред. А. С. Курилов). Характерно название одной из статей этого сборника, написанной Н. П. Большухиной — «Рыцари Просвещения: Тредиаковский, Радищев, Пушкин». Имя «рыцаря Просвещения» как нельзя лучше подходит к сути того, что было сделано Тредиаковским для русской культуры.

И наконец, в 2009 году в Санкт-Петербурге в издательстве «Наука» в знаменитой и почетной серии «Литературные памятники» был издан 668-страничный фолиант: «Тредиаковский В. К. Сочинения и переводы как стихами, так и прозою (Составление, статьи, комментарии Н. Ю. Алексеевой)». Этим русский поэт и просветитель неформально внесен в списки «бессмертных».

 

Основной стиховедческий трактат Тредиаковского — это не тот первый «Краткий и новый способ…» (1735), сыгравший историческую роль провозглашением тонического принципа. Это трактат, появившийся в «Собрании сочинений» 1752 г. под тем же заглавием, но представляющий на деле совершенно новое произведение, посвященное всестороннему описанию тонического стихосложения, каким оно к 1750-м годам сложилось трудами Ломоносова, Сумарокова и самого Тредиаковского. Описание тонической системы у Тредиаковского так полно, последовательно и ясно, что книга для всего XVIII в. осталась лучшим учебником стихосложения. Удачной была и мысль автора расположить описание всех возможных стихов не по стопам (сначала все виды ямбических, потом хореических и т. д. стихов), а по числу стоп: сначала все шестистопные, потом пятистопные и т. д.

В 1750-е годы Тредиаковский особенно напряженно работает над теорией и историей литературы (это как раз годы работы Ломоносова над грамматикой). В том же «Собрании сочинений» 1752 г. напечатано «Мнение о начале поэзии», совпадающее с взглядами, высказанными несколько позже в трактате «О древнем, среднем и новом стихотворении российском» (1755). Языческие «наши поганские жрецы» были первыми у нас стихотворцами; их стихи до нас не дошли, но «по мужицким нашим песням» видно, что это были стихи тонические. Приведем приводя пример из народной песни:

 

Не шуми, мати зелена дубровушка,

Не мешай цвести лазореву цвету.

 

Этот экскурс в славянскую поэзию подвел Тредиаковского к мысли о той его работе, которая сделала его первым историком нашей поэзии и, вообще, является самым ценным трудом по всем его научном наследии. Это трактат «О древнем, среднем и новом стихотворении российском» (1755), первая в русской науке попытка обозреть все развитие русской поэзии, от древнейших времен до современности. «Начальный» период развития поэзии он усматривает в древней поэзии волхвов, которая до нас не дошла, но дух ее, несомненно, еще сохранился «у самого оного простого народа, в подлых его песнях». «Средним» периодом Тредиаковский разумеет силлабическое стихосложение, историю которого ведет от первых русских виршей в Острожской Библии 1581 г. до Кантемира и до собственных произведений молодости. Под «новым» стихосложением понимает Тредиаковский то, которое он ввел в 1735 г., т. е. тоническое. Этот трактат представляет, как и современная ему «Российская грамматика» Ломоносова, одну из вершин научной мысли середины XVIII в.

Из других историко-литературных работ имеет ценность «Рассуждение о комедии» (1751) — компилятивный обзор главных эпох греческой и римской комедии; в новоевропейской комедии он видит продолжение античной. Его переводы в стихах «Поэтического искусства» Н. Буало и в прозе «Послания Пизонам» Горация, а также его «предъизъяснения» к «Телемахиде» (1766) обнаруживают обычное у Тредиаковского глубокое знание обеих античных и нескольких новоевропейских литератур и стремление восстановить историю жанра, чтобы на основании этой истории правильно понять его суть.

Известно, что с 1750 года Тредиаковский работал над стихотворным переводом Псалтыря, но его книга не была напечатана ни при его жизни, ни до сих пор, хотя ее рукопись сохранилась. Несколько псалмов он включил в издание 1752 года, в том числе парафразис (переложение) псалма 143, написанный в творческом состязании с Ломоносовым и Сумароковым и изданный в 1744 г. В 1752 г. он приписал к своему «Рассуждению об оде вообще» следующее важное теоретическое рассуждение: «Всяк российский охотник может приметить высоту слова, какова приличествует одам, в псалмах святого песнопевца псалтирического: ибо псалмы не что есть иное, как токмо оды, хотя на российский наш и не стихами они переведены, но на еврейском все сочинены стихами. Увидит он тут и благородство материи, и богатство украшения, и великолепие изображений; увидит мудрое прерывание разума, а от разума не отходящее; увидит удивительное вознесение слога… Увидит он и скажет, что это по самой истине есть Божий язык. Такова долженствует быть совершенная ода, а особливо благородную материю воспевающая» («Сочинения и переводы», т. 2, стр. 33-34).

В его парафразисах или «переложениях» псалмов самым удивительным образом вдруг встречаются размеры и ритмы, характерные для поэзии XIX и XX-го веков, например, вот в этих ярких и проникновенных строфах:

 

Но помилуй попремногу

Изнемогшего меня:

Кости страждут муку срогу,

Покажи к цельбе дорогу,

Боже! вопию стеня.

 

Дух в смятении мой зельном,

Сокрушаюсь повсегда;

Ты ж о мне, толь неисцельном,

В милосерди беспредельном

Воспомянешь ли когда?

 

Господи мой! обратися;

И, по благости твоей,

Сам отъять от тьмы потщися

Душу бедну и явися

Преклонен к мольбе моей.

(Ода VIII. Парафразис Псалма 6)

 

Незадолго до кончины В. Тредиаковский выпустил в свет эпическую поэму «Телемахида» (1766), сразу же ставшую объектом насмешек и нападок при почти полном молчании ведущих тогдашних литераторов. Главным критиком «Телемахиды» выступила лично Екатерина II. Во «Всякой всячине» (1769) — журнале, фактическим редактором которого была сама императрица, — стихи «Телемахиды» рекомендовались как средство от бессонницы. В шуточных правилах Эрмитажа, составленных лично Екатериной, за проступок (по другим сведениям, за употребленное в разговоре иностранное слово) полагалось в виде наказания выучить наизусть шесть стихов «Телемахиды».

Из младших современников в защиту Тредиаковского выступили Н. Новиков (в своем журнале «Трутень» и «Опыте исторического словаря российских писателей») и А. Н. Радищев. Последний посвятил Тредиаковскому статью «Памятник дактилохореическому витязю» (1801).

Отдельный интерес представляют его философские сочинения, самым характерным из которых является «Феоптия», что в буквальном переводе с древнегреческого означает «узрение Бога» или «боговидение». Здесь вполне классическая для того времени тема доказательств бытия Божия развернута в целую поэму, являя самые различные ходы и оттенки мысли.

Тредиаковский начал работу над «Феоптией» в 1750 г., закончена поэма была к 1754 г., и тогда же он обратился в Синод с просьбой рассмотреть поэму и разрешить ее для печати. 24 февраля 1755 г. он получил заключение Синода, в котором ему сообщалось, что в «Феоптии» «никакой противности Церкви Святой не присмотрено». Поэт обратился к президенту Академии наук с «доношением», в котором просил напечатать «Феоптию» в академической типографии за его собственный счет. Академическая канцелярия ответила Тредиаковскому, что «Феоптия» будет печататься только тогда, когда «начатые в типографии книги будут окончены печатанием», и спрашивала, не имеет ли он намерения печатать ее в Москве (имея в виду московскую Синодальную типографию). Но он подтвердил свое желание печататься в Петербурге, в академической типографии, с горечью отметив смысл решения канцелярии: «Но понеже в академической канцелярии определено печатать… тогда, когда печатные книги в типографии печатию окончатся, чего ни мне, ни внукам моим не дождаться».

Отчаявшись добиться печатания в Петербурге «Феоптии», Тредиаковский обратился в Синод с просьбой напечатать ее в Москве в Синодальной типографии. Синод согласился печатать «Феоптию», однако более года находилась «Феоптия» в Москве, после чего в Синод вдруг поступила «Выписка о сумнительствах, в “Феоптии” находящихся». Авторы «Выписки» приводили несколько цитат из «Феоптии», в которых, по их мнению, содержались мысли, противоречащие Священному Писанию. Так, например, по их мнению, «сумнительными» оказались следующие строки:

 

Небесных мы светил в числе луну зрим ближе,

Ходящу за Землей, стоящу прочих ниже,

Как силою сия отъемлет свет луна

У солнца, чтоб тот в нощь нам подала она…

 

Авторы «Выписки» сопроводили их своим замечанием: «Священному Писанию противно». Трудно сказать, чего в этом замечании больше — просто глупости или откровенного издевательства над автором. Ведь в Священном Писании о Луне не сказано ничего, кроме того, что она создана для освещения ночи — и при всем желании никакого противоречия с этим в рассуждениях поэта найти невозможно.

А между тем, во всем этом сюжете о Луне дана мощная философская аллегория о сущности самого человека. Это очень хорошо видно из других строк поэмы:

 

Покроет нощь когда густыми наш круг тьмами,

В конечном мраке так не быть чтоб и ночам,

Луна приятный свет в нощь нашим шлет очам.

От Солнца емлет тот, с ним дружески собщаясь,

И, как учась светить, помалу просвещаясь…

 

Луна здесь показана как аллегория и символ человека, поскольку ее отношение к Солнцу подобно отношению человека к Богу — ведь человек тоже «емлет» от Творца свет — свет разума и спасения. Таков был философско-поэтический язык того времени, и Тредиаковский им владел мастерски.

По-видимому, эта «Выписка», заказанная недоброжелателями, повлияла на Синод, и «Феоптия» так и осталась ненапечатанной и долгое время тоже считалась утраченной. Впрочем, Тредиаковский все-таки сумел напечатать десять строк из «Феоптии» в своей статье «О древнем, среднем и новом стихотворении российском» (1755) в качестве примеров хореического и ямбического шестистопного стиха. И лишь двенадцать строк из «Феоптии», введенные им в трагедию «Деидамия» (1750), увидели свет только в 1775 г. Эта поэма, посвященная изложению важнейших проблем философской мысли, начисто выпала из литературного движения XVIII в., что и привело к утверждению ложного мнения о Тредиаковском как о переводчике в первую очередь.

Кто был заказчиком издевательской «Выписки», мы уже никогда не узнаем, известны лишь ее авторы. Однако это и не важно — суть в другом. Смысл всей истории в том, что она служит очень хорошим примером того, с какими трудностями сталкивается человек, создающий новую культуру. Недоброжелателями его «автоматически» становятся все, кто хотели бы быть такими же, как он, но не имеют для этого достаточного таланта, трудолюбия, смелости и упорства. Мы рассмотрели данный пример, чтобы стал более зримым и понятным тот творческий и жизненный подвиг, который совершали люди типа Тредиаковского и Ломоносова, и который для нас стал почти непонятным и незаметным из-за внешней «устарелости» их трудов.

Проблемам моральной философии Тредиаковский посвятил небольшой трактат под названием «Слово о мудрости, благоразумии и добродетели» (1752), в котором поместил также краткий словарь французских, латинских и греческих философских терминов, с соответствующими им русскими эквивалентами. Моральную философию Тредиаковский относил вместе с политикой к области практической философии, или «деятельного учения». Согласно принятому в то время делению, он различал в моральной философии естественное право и собственно этику, дополняя ее учением о страстях или, по его терминологии, «патологией» (от др.-греч. πάθος — страсть).

Поясняя эту градацию, он пишет: «Из сих есть, во-первых, философия нравственная и потом философия гражданская, или политика. Нравственная философия может иметь основательно тричастный раздел: первый есть право естественное, в котором предаются правила правды: второй эфика, в коей честное и достолепное изъясняется, именно ж добродетель… Третий есть патология, то есть учение о страствованиях или пристрастиях человеческих. Патология по своему существу есть способ воли, коим наш ум, представляя себе доброе и злое, чрезвычайно преклоняется к получению оного, а к убежанию от сего, равно как и кровь, и жизненные духи в теле возмущаются особливо, для человеческого сохранения» (Тредиаковский В. К. Слово о мудрости, благоразумии и добродетели // Соч. и переводы. В 2 т. Т. 2. — СПб., 1752. С. 269).

По-новому осмысливая традиционное учение о страстях, Тредиаковский отмечает, что страсти не обязательно являются греховными. Страсти, то есть человеческие желания, намерения, влечения, могут склонять человека как к совершению добрых, так и злых поступков. Бывают страсти этически нейтральные. Источником злых страстей является самолюбие, свойственное всем людям.

«Ежели страстность клонится к вещи и концу законом ни завещанному, ни запрещенному, то страсть есть… ни добра, ни зла. Буде ж к повелительной и позволенной вещи, то пристрастие есть нравственно добро. Но всякая страсть зла есть, когда она стремится как к вещи и окончанию законом запрещенному, так и когда к вещи хотя позволенной, однако не с достосложною степению и напряжением… Страстности вообще даны нам для того, чтоб им быть орудиями нашего блаженства как внутреннего, так и внешнего… Всем страстностям повод есть удивление: сего содруги почтение и презрение. Но корень страстей есть самолюбие. Главнейшие страсти: любление и ненависть. Из сих непосредственно происходящие: желание и нехотение. Из прошедших смешанные: надежда и страх; радость и печаль; гнев и доброходство» (там же, С. 273).

Задача же этического учения состоит в «утишении» страстей посредством благоразумия и «добронравия», которое «есть навык воли нашей к люблению всего честного и законом повеленного» (там же, С. 295), — поясняет Тредиаковский.

Под благоразумием он понимает согласие воли с разумом. Благоразумие — это разум практический, или разумная воля. «Воля равным же образом долженствует повергнуть долу многих злых себе супостатов, прежде нежели возможен торжествовать в вожделенной правоте. Первый ее соперник есть любление; второй — ненавидение; третий — надмение; четвертый — самомнение; пятый — сладострастие; шестой — сребролюбие» (там же, С. 242).

Источником добродетели является «разумная любовь», и из нее рождаются все добродетели: «Какое ж добродетели и существенное начало, из которого происходит? И основание ее, на коем она утверждается? Есть то любовь, но любовь разумная. Сия любовь делает, что мы не по страху казни, но по обязательству и добровольно исполняем должности наши… Любовь сия разумная так в уме и сердце нашем действует, что мы искренно, постоянно и благомысленно дела наши производим. Итак, всех вообще добродетелей..: справедливость, бескорыствование, истинство, молчаливость, словоумие, послушание, почтение, благоутробие, доброприветливость, услужливость, правота; для здравия телесного трудолюбие, ощадство, трезвость, чистота; для душевного спокойствия — великодушие, крепость, терпение, правосердие, или благость, кротость, умеренность, целомудрие или воздержание, достаточество, да и верьх сих и венец в участии своей полное благотишие; всех, вещаю, вообще добродетелей свойства суть: искренность, благорассуждение и постоянство» (там же, С. 289-290).

Характерно, что и первый русский сонет, написанный Тредиаковским в 1759 году, оканчивался (что вообще очень не свойственно сонету) суровым нравоучением в духе цитированного трактата:

 

Хотя достиг конца, но мил едва успех.

Иль тщетно дал ему хотения Содетель?

О смертный! умудрись: безмерность кажда грех,

А средство всех довольств — едина добродетель.

 

Впрочем, вовсе не трудно заметить, что и этические трактаты поэта, и нравоучительный смысл не понятой современниками «Телемахиды» — суть не что иное, как «переложение» на современный ему светский язык поучений древнего христианского благочестия. Все написанное Тредиаковским, в том числе и его теоретические труды, в конечном счете, имело одну высшую цель: создание целостного мировоззрения, основанного на христианской вере, но и полностью открытого для любых культурных новшеств. Это и было настоящим просвещением для того времени — не разрушением ради модных заимствований, но созиданием нового на вековых основах национального бытия. Огромный массив переведенных им текстов должен был дать русскому читателю общий свод современных гуманитарных знаний, объединенных целостностью духовной жизни. Именно поэтому всем своим переводам он предпосылал свои «нравоучительные» предисловия, соединяя разные знания в эту искомую целостность.

В этом отношении Тредиаковский стал тем новым образцом «синтетизма» русской культуры, к которому она потом неизменно стремилась и во все последующие эпохи своего развития. В рамках этого целого понимается им и «вакансия поэта». Классическая строка «Болящий дух врачует песнопенье…» была уже предвосхищена у Тредиаковского:

 

Но ныне философ для многих странен есть,

И мудрости прямой едва бывает честь.

Так врачество даю болящим из пиита:

К пиитам и у нас легла дорога бита.

Будь пользуяй пиит, когда увещевать,

И силен сердца скорбь поспешно врачевать.

 

«И у нас пролегла к поэтам битая», то есть уже протоптанная дорога, и «поэт будет полезен, умея успокоить и быстро исцелить сердечную боль».

Таков нравственный завет первого русского поэта Нового времени, первого русского профессионального литератора и литературного просветителя, знаменитого жителя Петербурга первых десятилетий его существования и его ровесника по возрасту. Именно таковы были с тех пор все подлинные русские поэты, которые всегда стремились быть больше чем поэтами, но — врачевателями и воспитателями душ.

Тредиаковский сумел естественно и органично соединить «век нынешний и век минувший» — будучи по духу еще человеком допетровской Руси, он ярко «самовыразился» в формах современной ему европейской культуры. Этим он создал образец того не только литературного, но и общекультурного синтеза, к которому Россия всегда стремилась, достигая своих творческих высот.