Вдохновенный лжец — хранитель правды

Вдохновенный лжец — хранитель правды

Вадим Месяц — литератор, деятель культуры, основатель и продолжатель литературного проекта «Русский Гулливер». «Мы не боимся негра с красной бородой» — девиз «Русского Гулливера» — дураковатей не придумаешь. Вообще, когда беседуешь с Месяцем, всегда делаешь это с полуулыбкой, дескать: вот ведь заливает и не пунцовеет. Но через время выясняется — все сказанное в проброс — правда. И даже всего-то небольшая ее часть. Правда Месяца, гораздо больше произнесенного им. Месяц человек скромный, трепетный и пугливый. Он как Джек Воробей поймал трех морских черепах (добрался на них из Сибири, до Америки), защитил кандидатскую по физике (за что был вольноотпущен родителем-академиком в литературу). Нынче литератор Месяц написал роман «Дядя Джо. Роман с Бродским» (роман вошел в длинный список премии «Большая книга»), по этому поводу беседовали с ним. Ниже, часть нашей беседы (свои вопросы и реплики я опускаю).

 

Смерть не жесточе жизни — литература делает жизнь сносной — более сносной

(фрагмент беседы)

 

Я всегда начинаю авантюрой, ввязываюсь в драку, а там видно будет. Женился в таком же жанре: девушка приехала в гости на Рождество, осталась на 16 лет. Мы в разводе, но трое детей, которые не считают меня взрослым, а скорее веселым другом, это неплохой результат предновогодней пьянки. С последней книжкой то же самое. Ты предложил — я написал. Уже не помню, как я это сделал. В России, в Беларуси, в Америке. В голове появлялись картинки — я их фиксировал, монтировал в соответствии с сюжетом. Неважно откуда они брались — из памяти или из фантазии. Я писал о том, что было или могло бы быть. Бродский (за исключением нескольких вымышленных сцен) вполне реальный. Бенджамен Крюгер, который при помощи своих приборов знает всю русскую поэзию на год вперёд, и может получить на неё авторские права, главная находка книги. Если бы я не придумал бы этого Дантеса, роман мы развалился на мемуарные куски.

 

Для меня это книжка про мою молодость в Нью-Йорке. Про вживание в чужую цивилизацию и литературу, и печальное возвращение обратно. Роман про поэзию, к которой поначалу относишься как к несерьезной игре, а потом понимаешь, что она сильнее тебя. У меня там множество героев, которые с литературой никак не связаны. Персонажи, далекие от культуры, всегда были мне ближе. Какой-нибудь чернорабочий или дальнобойщик имеет за душой больше историй, чем средней руки интеллигент. В «Дяде Джо» процент людей культуры на единицу текста зашкаливает. Для меня это был новый опыт, эксперимент. Имена перечислять бессмысленно, они есть в аннотации к книге. Книжка получилась густонаселенной. Но поэзия для меня все равно жила не на полках библиотек, а на улицах городов, на побережьях океанов, в лесах, где выжившие индейцы до сих пор охотятся за скальпами бледнолицых. Прекрасные дамы, магнаты военно-промышленного комплекса, ученые физики, которые помогали мне, и даже тамплиеры — равноправные герои этого романа. В них было больше поэзии, чем, собственно, в поэтах. История про перемещения священных почв, когда я перевозил камни с горы Моисея в Гималаи Будды или известняк от Стоунхенджа Мерлина в Фивы Египетские к фараонам — тоже вполне себе поэзия.

 

Про счастье с Бродским мы никогда не говорили. Разный опыт, возраст, мировосприятие. Ему сподручнее было рассказывать про литературу, но мы могли переключиться на работу водопровода в Екатеринбурге, рыбалку на Великих озерах, очередную нелепую любовь или мою автомобильную аварию в Южной Каролине. Ему нравилось учить жизни с высоты своих лет. Интересовался, чем я буду зарабатывать себе на хлеб, сочиняя стишки. Расспрашивал про личную жизнь.

 

Я был с ним на Вы, какие там конфиденты. Старший товарищ, важная персона. Я скажем не знал, что он женился в 93-м. И про инфаркт в 94-м ничего он не говорил. Он называл все это частными обстоятельствами. Я только потом узнал. В основном мы общались по телефону, виделись несколько раз в Нью-Йорке и Вашингтоне. Он преподавал в новой Англии, я жил поначалу в южной Каролине, потом в Нью Джерси. Его лекций никогда не посещал чисто по географическим причинам. Лекции он мне по телефону читал: как минимум — кто хороший, кто плохой. Эзра Паунд (Эзра Уэстон Лумис Паунд — американский поэт, переводчик, литературный критик. Один из основоположников англоязычной модернистской литературы — прим. Ю.К.) понятно кто, Элиот (Томас Стернз Элиот — американо-британский поэт, драматург, представитель модернизма. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1948-го года — прим. Ю.К.) — религиозный перебежчик… Американцы недолюбливали Паунда в те времена, Дилана Томаса (Дилан Марлайс Томас — валлийский поэт, прозаик, драматург, публицист — прим. Ю.К.) многие местные поэты считали дураком. И вообще мне приходилось балансировать между двумя точками энергии: между американскими авангардистами круга Сейнт Маркс Плейс и консервативной русской поэзией, в лице Бродского в том числе. Я проработал с американским поэтом и издателем Эдом Фостером в одном колледже десять лет. Пришлось выслушать самые разные мнения и о том, и о сем.

 

Мне нравилось, что у меня есть влиятельные друзья, но за помощью к Бродскому я не обращался. Не было необходимости. В случае чего могли помочь другие люди. Он был рад помочь кстати. Я знаю, нескольких поэтов, которых он пристраивал на роаботу в США, звонил в Госдеп, чтобы Тимуру Кибирову (Тимур Юрьевич Кибиров — русский поэт-концептуалист, переводчик. Лауреат премии «Поэт», Премии Правительства РФ — прим. Ю.К.) дали визу. Я его помню, как компанейского человека. Другие стороны своего характера он передо мною не раскрывал.

 

Я рассказывал ему про свои поездки в Комарово. Я там белку поймал на могиле Ахматовой. Он посмеялся. Я, будучи юным дурнем ляпнул что-то про ее стихи и больше мы к этой теме не возвращались. Про отсидку отзывался как про недоразумение. Не удобно мне было об этом говорить. Ты книжку читал вообще? Там Бродский вдалеке на облаке, а внизу происходит самая разная жизнь.

 

Возможно, для большинства он был замкнутым человеком, но говорить по телефону ему нравилось. Курил он много. Матерился как нормальный мужчина. Я, кажется, стеснялся. Ты понимаешь какая штука. Он был. И к нему всегда было можно обратиться.

 

Поэзия как частное дело — занятие скучное. Писать для филологов или поэтов я не хочу. Это вынужденное заточение в литературном мире должно закончится либо гибелью поэзии (не велика потеря) или переходом ее на совершенно другой уровень.

 

Речь сегодня меняется очень быстро. В прозе она сжимается, требует лаконизма, точной передачи мысли и чувства. Сейчас ты не можешь писать так, как писал пять лет назад. Поэзия меньше связана с временной системой отсчёта, она может быть современной или наоборот, но там изменения на уровне десятков слов. Бродский присягнул именно речи. Он считал поэзию высшим ее достижением. И время он чувствовал лучше, чем я и люди моего поколения. Мы получились инфантильней, благодаря чему, вероятно, живем дольше, чем положено жить поэтам.

«Век кончается, но раньше кончусь я». Для Бродского это было очевидно. Я даже не знал, что моя книжка выйдет к 80-летию поэта. По привычке действовал наугад. У меня вся жизнь состоит из таких случайностей. Только не спрашивай из каких — боюсь сглазить.

 

В поэзии есть головокружительность, возможность быстрого перемещения, перерождения. Зачем грешить? Я занимался этим всю жизнь.