Вещественные доказательства

Вещественные доказательства

Рассказ

1

Вы помните, как скучно становилось Шерлоку Холмсу, когда не происходило новых преступлений, которые он мог бы разгадывать, и в какую он тогда впадал депрессию?

Случалось это, думается мне, только потому, что он был любитель.

Сюда бы его, на мое место, когда каждый новый труп – лишняя головная боль, сверхурочные часы (а отгулы получишь ли – еще вопрос) или, что самое неприятное, лишний «висяк». А это – лишение премии, удобного времени для отпуска и много еще чего.

Даже простую «бытовуху» не сразу разберешь: валят всё друг на друга, из-за чего подрались – и вспомнить порой не могут.

Слава богу, с этим трупом все ясно: молодая женщина просто утонула в море, никаких признаков насильственной смерти. Значит, небольшие формальности, и дело можно закрывать.

Сглазил! Начались первые осложнения.

– Она – известная в городе журналистка Мария Жданко, моя дочь, и я не дам Вам закрыть дело! – заявил вчера представительный мужчина со стальными нотками в голосе.

То, что она – «известная» еще можно оспорить. А вот папаша – да, «широко известен в узких кругах»: Александр Львович Райт, главный редактор городской газеты и вообще влиятельный человек.

Сказал, что не верит в случайную смерть: она же прекрасная пловчиха, выросла на море, ходила в городской бассейн, занималась у известного тренера. Даже фамилию наставника назвал, впрочем, мне совершенно ни о чем не говорящую, я-то в бассейнах не занимался, самоучка.

– Точное время смерти, – сказал судмедэксперт, – определить нельзя. Только приблизительно, плюс – минус несколько часов. Если мертвое тело погружают в воду, симулируя утопление, – это мы определяем. Но здесь не тот случай.

Значит, не уголовщина? И то хорошо!

Потом пришел её дед со стороны матери – Иван Никитович Стрельцов. Тоже местный «шишка»: председатель городского Совета ветеранов Великой Отечественной войны.

У него стальных ноток в голосе не было, он сдерживался, чтоб не заплакать. Но когда положил мне на стол её фотографию, сделанную всего за два дня до смерти, – рыдания прорвались потоком, он едва успел выдернуть из кармана платок.

Со снимка прямо и весело глядела молодая женщина с модной стрижкой, стильными солнцезащитными очками, висящими на вырезе лифа.

– Двадцать восемь лет. Такая молодая! – дед, прошедший войну, плакал как мальчишка.

Лицо у нее даже моложе, а вот фигура в длинном платье – нет, не толстая, почти в норме, но чувствуется, что борьба с лишними килограммами велась нешуточная.

– Сын у Машеньки остался шестилетний. Теперь совсем сирота: с мужем-то она развелась.

– Давно?

– Да года три-четыре прошло. Уехал из нашего города. Говорят, уже жениться успел.

Я посмотрел на заключение судмедэксперта:

– Точного времени смерти установить не смогли – большой временной перерыв. Но даже если она в тот день на море была одна – не могли её вещи целый день пролежать на пляже незамеченными!

–Так они там и не лежали! У нее был ключ от моего гаража: Вы знаете, у нас на Старом Карантине вдоль всего берега – лодочные гаражи. Ну, катеров и лодок почти ни у кого не осталось, гаражи используют вместо раздевалок – очень удобно. Она, как выдавалось свободное время, приходила в гараж, переодевалась, дверь запирала, а ключ незаметно прятала и шла купаться.

–А вы кого-то подозреваете?

– Не хочу ни на кого напраслину возводить.

На том и расстались.

Но от Райта так просто не отделаешься. Надо будет все версии отработать: личные, профессиональные, перечитать годовую подшивку: может быть, кого-то крепко задела в газетной статье?

А для начала схожу-ка я к этому тренеру. Была ли она этаким Ихтиандром, как папаша рисует?

– Маша Райт? Припоминаю. Ее привела бабушка – еврейка, ее-то я и запомнил. Женщина вот такой ширины, – он развел руки как удачливый рыбак,– Маше было уже лет тринадцать – поздновато спортивную карьеру начинать. Родители боялись, как бы и Машу не развезло: склонность была, она уже начинала себя стесняться. Так что в основном для фигуры и общего укрепления. Ну, плавать я ее научил, как положено.

И гордо добавил:

– Мои ученики воды не боятся!

– Получается, что утонуть не могла?

– Я же сказал: мои ученики воды не боятся.

– Понятно.

Хотя – что понятно? Ответ хвастливый, но уклончивый.

Приступил к опросу свидетелей.

Первый – зам. главного редактора. Крепкий, еще не старый мужчина с венчиком седых волос. Сказал, что по возрасту – скоро на пенсию, но надеется, что еще поработает.

– Машу помню еще девчонкой, у нас работает два года. Плохого про нее ничего сказать не могу.

Поправил себя:

– Только хорошее. Сказать могу только хорошее.

Но так ничего конкретного не ответил.

– Бываю ли на море? Стараюсь, стараюсь поддерживать форму. Ах, вы конкретно про тот день? Кажется, был… Но ее не видел! (Не понимает, что я его об алиби спрашиваю, или так, притворяется?)

Затем пришла секретарша Райта. Молодая девчонка, до того напуганная, что смотреть было смешно и жалко.

– Про Марию Александровну? А что я должна вам рассказать? Мы все так ее, так о ней жалеем!.. Я? Всего полгода в редакции… Ой, она была такая добрая… Всегда за чаем нас угощала… Она так вкусно печенье пекла… Или это не относится? Ой, поверить не могу, так это все ужасно …

У нее слезы показались на глазах, она аккуратно промокнула уголки глаз пальчиками.

– Никто не звонил с угрозами в редакцию?

– Нет, такого не было.

Я читал газетную подшивку. За подписью Марии Жданко шли написанные хорошим языком статьи о культурных событиях: фестивале «Боспорские Агоны», выставке поделочных и полудрагоценных камней… Попался материал о поборах в современной школе, но они осуждались как общее явление, без конкретных адресов и фамилий, и это снижало остроту. Однажды пожурила даже мэра, за излишнюю мягкость по отношению к некоторым нерадивым городским службам.

Не было ничего такого, за что убивать человека.

На другой день пришла ответственный секретарь газеты. Дама лет под пятьдесят, старавшаяся держаться непроницаемо. Отвечала кратко, как по анкете:

– Марию все любили. Угроз в ее адрес не было. Нам всем очень жаль.

Что там у нее под маской? Её подчиненная – дочка шефа. Положеньице!

Я посмотрел на ее руки – крупные, сильные, но с маникюром. Она поймала мой взгляд и ответила с вызовом:

– Мне приходится еще и огородом заниматься.

– А на море в тот день Вы были?

Она вспыхнула:

– На море каждый день не получается. Нет, не была.

Пришел стажер. Молодой парень. Высокий, сутуловатый, тоже скованный и напуганный. Я сел возле него на стул, чтобы наша беседа выглядела не такой официальной.

– В газете? В сентябре будет год. До этого? Работал вожатым в детском лагере «Чайка» да так, подрабатывал публикациями.

Подтвердил, что с угрозами никто в газету не звонил.

– С кем дружила? В редакции – со всеми, у нас вообще коллектив дружный.

Мне надоела эта расплывчатость. Хоть кто-нибудь мне скажет, что за человек она была?

Он опустил глаза, как бы задумавшись. Посмотрел на носки немодных туфель и чуть передвинул ноги.

– У нас были деловые отношения, домой я к ней не ходил.

– А она приглашала?

– Да было как-то.

– И что?

– Я не пошел. Там её отец – мой начальник.

– А она не обиделась?

– А что обижаться? Я ей объяснил, что мне неудобно… На море? Бываю, конечно. Так, окунуться, подышать…

Да, на сильного пловца он не похож…

Пришел редактор отдела культуры. Мужчина средних лет, плотный, коренастый. Этот не мямлил:

– Александр Львович погоняет? Что ж, он прав! Мария – его единственная, горячо любимая дочь. Он не может смириться. Допускаю ли я мысль о преступлении?.. – Он даже плечами пожал, для выразительности. – Вот уж о чем бы не подумал. Не за что! Она же никому зла не причинила. Но – сейчас такая жизнь! Недавно мы с Марией ходили на концерт – по заданию редакции – там у нее мобильник из сумки украли!

Я изобразил крайнее изумление.

– Заболтались с ней, наверно. Впрочем, я вставал с места, должен был снимки делать, а она писала в своем блокноте… Поверьте, у нас проблем не меньше, чем у вас.

Утешил! Мне бы ваши проблемы: выставка камней, жадность учителей…

Остаются вещественные доказательства. Но она не ограблена: ключ найден в тайнике, гараж не вскрывали, купальник на ней цел, следов борьбы на теле не обнаружено, мертвое тело не топили. Угроз и конфликтов не было. Коллеги отзываются хорошо.

Еще последний допрос.

Близкая подруга. И похожи как! Тоже пухленькая, но это ее не портит. А глаза грустные: видно, что переживает:

– В одном дворе с Машей выросли, дружили двадцать лет! Сейчас я в другом районе живу, муж, двое детей. Но звонили друг другу, встречались. Её бывший? Она уж забыла про него! Да я слышала, что он женился. Нет! Там – всё. Никаких связей, переживаний. Страдала ли, что одна? Скорее, что не одна. У них в доме – всегда толчея: родственники, друзья, нужные люди. Какое уж там одиночество! Никогда мне про свое одиночество не высказывала. И чего ей его бояться? Самый цветущий возраст!

Она вдруг победно посмотрела на меня. Мне стало неловко за свой вопрос.

Я уверен: Александр Львович сам почувствует облегчение. Никто смерти его дочери не хотел. Я его понял наконец! Это человек старой закалки: не успокоится, пока не доведет дело до конца, чтобы самому себе сказать: я сделал всё что мог. А в душе ждет подтверждения: все его Марию любили, никто ей смерти не желал. Это просто несчастный случай. Именно хорошие пловцы и тонут, потому что заплывают далеко.

 

2

Я – сломан! Зачем я это сделал? Не верил я ни в какое раскаянье, ни в чудесное превращенье Савла в Павла. Раскольников мне еще в школе казался дурачком: поддаться на уговоры этой святоши Сонечки Мармеладовой!

А теперь я бы всё отдал, чтоб Маша жила. Всё!

Какие кошмары снятся по ночам!

В окне показывается Он. Я не верил, а Он – есть!

Он смотрит в мое окно.

Видит ли Он меня? У меня ночник включен! Но если выключить – будет еще страшнее. Ведь Его называли когда-то – Князь Тьмы.

Я весь накрываюсь одеялом, чтобы Он не догадался, где я.

И еще я слышу ночью какой-то звук по стеклу. Неужели Он лезет в окно? Надо вжаться спиной в постель, стать плоским, незаметным, слиться.

Он смотрит. Он слушает.

Надо не дышать. Но я уже слышу – Его дыхание. А когда я его почувствую на своей коже – что будет тогда?

Надо убежать, но нельзя даже пошевелиться.

Сегодня Он меня не заметил, но Он придет опять.

Я смотрю утром на стекло – должны быть царапины. Вещественные доказательства. Царапин вроде нет… Но это свидетельствует только о том, что в окно Он пока не лез.

Я не могу теперь оставаться один. Приглашаю приятелей, лишь бы кто-то сидел до позднего вечера. Но страшную ночь впереди – проводить одному. Боюсь во сне проговориться.

Не верю я ни в какого Бога! Ни в Сына Божьего, рожденного от Святого Духа.

Но как же тогда я верю в существование ада? В настоящего, материального дьявола!

Куда с ЭТИМ идти? К какому врачу? Найдут какую-нибудь шизофрению, паранойю и примутся от дьявола – лечить уколами!

И ведь самое подлое, что лично к ней я не чувствовал никакой ненависти.

Я даже думаю: если б мы встретились в жизни просто так – она бы понравилась мне. У нее хорошие глаза, добрый характер, она вкусно готовит: бабушка научила. Вся она – такая домашняя, уютная. С ней можно было бы жизнь прожить. Целую жизнь!

Но у нас все вышло не так, с самого начала.

Я приехал в родной город с университетским дипломом журналиста – и кто меня здесь ждал? Только старенькая, почти глухая мама, бедная и больная. Она жила воспоминаниями о радянськом часе (укр.– советском времени), когда всё было хорошо, дешево и везде была работа.

А теперь работы не было. «Газетный магнат» местного масштаба Райт согласился взять к себе, пока так, помогать его дочери. Но уже с первого материала было понятно, что надо не помогать, а все делать за нее: в журналистике она была бездарна. Я сделал материал, но подписан он был ее именем. Ладно – утешал я себя – не всё сразу! Мария быстро поняла, кто она и кто я, но не комплексовала по этому поводу. Комплексовал я, срываясь на бедной маме. Я был нужен Райту как ширма для его профнепригодной дочери. Внешне я смирился, хотя в душе бушевали такие бури!

Не только профессиональная, но и личная жизнь, оказывается, у Марии не задалась. Были мама, папа, дедушка, бабушки, оказался еще и сынуля. А мужа-то не было! Неужели еще и личную свободу у меня собирались отобрать? Если бы она была одна: просто засиделась в девичестве – тогда б еще ладно. Но ведь у нее ребенок от какого-то чужого мужика! Я сыночка этого ни разу не видел и видеть не хотел, потому и в гости не шел. Я чувствовал, что начинаю ненавидеть весь этот… клан. Каждый день любезно улыбаться и расшаркиваться перед ними и делать вид, что не понимаю своей роли в ее писаньях, писульках. А Райту, кажется, это доставляло дополнительную забаву – тоже делать невинный вид. Благодетель, будь неладен.

Долго это, конечно, продолжаться не могло.

От Райта не избавиться. Он недоступен.

Значит, от дочки. И занять потом по праву ее место.

Не хочется никаких мук, крови – как это мерзко! Как в детстве топили с мамой ненужных котят – они и почувствовать ничего не успевали.

Но с ней – где и как? У нас разделились обязанности: она собирала материал – я его литературно обрабатывал и выдавал готовые статьи. Она ходила по городу, заодно лишний вес сгоняла – это у нее была idea fixe – всегда с купальником в сумочке: если маршрут рядом с ее любимым пляжем, можно искупаться заодно. Тут время не фиксированное, с алиби можно особенно не напрягаться. Если я к ней подплыву – она только обрадуется. И я тоже. Каждый по-своему.

Фантазии! Когда будет такая встреча? Можно все лето прождать! Не караулить же ее как маньяк!

Стою однажды на камнях, мидий собираю (иногда – слава богу, редко – это наша с мамой еда). Через плечо – авоська с мелкими ячейками, на руках – перчатки матерчатые, чтоб об их острые раковины не порезаться. И вдруг смотрю – Мария плывет! Вверх – вниз ее темная головка над водой мелькает.

Всё как в одно мгновенье пронеслось в голове: с берега ее из-за камней не видно, и руки у меня в перчатках. Присел на камень и тихо ее окликнул:

– Привет! Ты одна?

– Да.

…«удача сама плывет в руки» – честное слово, еще какую-то фразу из романа успел вспомнить. Я, кажется, даже не хотел этого делать… Но упустить такой шанс!.. А КАК топят, чтоб без следов насилия, – я давно прочитал в одной книге.

Ведь думалось: только момент, а потом жизнь пойдет как шла, даже лучше. Смотришь по TV бесконечные разборки – кажется, всё это стало обыденностью, рутиной. Кого-то устраняют финансово, кого-то – морально, кого-то – физически… Еще неизвестно, что хуже.

Этот молодой следователь. Он, возможно, неглуп, просто особого рвения к работе я в нем не вижу. Доказательств у него никаких – значит, будет просто давить на психику. Ну, в поединке интеллектов мы еще посмотрим, кто кого! Порфирий Петрович при всем своем уме не добился, чего добилась слабенькая Соня!

Гениально, как заменили необходимость в покаянии – сбором улик! И теперь ВСЕ ВСЕГДА ВСЁ отрицают.

И я к нему с покаянием не пойду. В наручниках, в железную клетку, в тюрьму, перед всеми навек опозоренный! А в тюрьме – разве там искупление?

Для такого как я счастьем было бы – в монастырь, на самую черную работу, только бы избавиться от Него, в окно заглядывающего по ночам! Перестать слышать Его дыхание, царапанье Его когтей, перестать искать по утрам Его следы на стекле.

Я просыпаюсь и смотрю, как сереет небо за окном, как огромные, страшные в своей близости южные звезды постепенно поднимаются и исчезают в высоте. Новый день не радует меня – он меня пугает. Жизнь утратила вкус, цвет. Серая череда бессмысленных дней. Снова вставать, одеваться, тащиться на ненужную работу, казавшуюся совсем недавно такой желанной…

Её дедушка, говорят, рыдал у следователя! Я и не знал, что он ее так любит! А ее сын? Он теперь сирота. Я никогда не видел его, но мне казалось: сразу его узнаю. Увидеть его!

Я пошел в их двор. Дом еще сталинский, послевоенный, а у всех – евроокна, у многих – спутниковые антенны. Богатенькие тут живут. Я никогда у них не был, хоть Мария и приглашала.

Мария. Я ей так завидовал, вся моя ненависть была от зависти к ней. Теперь я понял, что она была несчастнее меня. Созданная для мужа, для семьи, она ничего этого не имела в своей жизни…

А ведь она никогда не показывала нам, что дочь шефа. И фамилию нелюбимого мужа специально для этого после развода оставила. И меня она спокойно приняла как главного в нашем тандеме.

Квартира у них, наверно, большая, но сколько в ней жильцов. Своего-то у нее – ничего… Но об этом она и речь не заводила, всегда ровная в обращении, приветливая.

Всё бы сейчас отдал, чтоб ты жила!

Всю жизнь бы писал за тебя!

Мария!

– Ты – как здесь?

И не заметил, как Александр Львович подошел.

– Я… Вот…

– Да, понятно… Ну, зайдем к нам.

Он не стал звонить. Отпер сам. В квартире было тихо. Мы прошли в огромную, метров восемнадцать, кухню.

Откуда-то из глубины послышался старушечий приглушенный голос:

– Алик, ты?

– Да. Я сейчас подойду.

И мне:

– Это жена. Она теперь почти не встает. Постарела враз.

Он поставил на стол бутылку коньяка, рюмки, достал из холодильника какие-то консервы, из сумки – помидоры, хлеб, колбасу.

– Помой, порежь. Я пока к ней.

Прошло несколько минут, и вдруг на пороге показался мальчик. Как похож на Машу! Те же темные волосы, носик, рот. Только в глазах – всё мертво. Такие глаза я видел на фотографиях детей Освенцима. Он стоял как тень и ничего не говорил. Я вдруг вспомнил, что даже не знаю, как его зовут. Хотел спросить, но из горла вместо слов вышел какой-то клекот. Мальчик был такой маленький, такой заброшенный и несчастный! Я упал перед ним на колени и только так, поравнявшись с ним в росте, смог его обнять. И он ответил мне! И так мы стояли, обнявшись, и слезы лились и лились из наших глаз.

Вернулся Александр Львович. Он не сказал ничего, только отвернулся к окну и поднял руку к глазам.

– Я возьму сына к себе. Можно? – и почувствовал, что малыш еще крепче прижался ко мне.