Журнальный мир

IV

Все получилось именно так, как решили в тот весенний день. Шакир вернулся из армии с именными часами от генерала за «ту военную операцию», но так ничего и не рассказал Сафии. Все защитили свои дипломы, веселой толпой посидели в кафе недалеко от общежития и написали заявления в ЗАГС. Сыграли скромные свадьбы, дружно погоревали, что вдруг не стало большой советской страны, развалившейся, как сказал Шакир, что старый отцовский сарай, оставшийся без мужского присмотра. Но он на этом месте, на радость матери, обязательно построит новый. Вспомнили Москву, ребят из Казахстана и Узбекистана. Жалко, что не успели съездить к ним в гости.

Азат и Зубаржат поступили в аспирантуру, и их семьям дали комнаты в общежитии. Зубаржат осталась в прежней, а Азат и Зайнаб стали соседями напротив. Азату было легко: он продолжил тему диплома и с упоением работал над своей диссертацией, почти уже готовой. Бабочка устроилась в музей рядом с общежитием и осталась очень довольна своей работой. У нее было много свободного времени, она без конца меняла наряды, перекрашивала волосы, стала яркой красавицей, на которую оборачивались на улице мужчины. Бабочка часто кругами петляла до работы, чтобы налюбоваться на себя и порадовать других.

Сафия и Шакир уехали в деревню, как и хотели. Сафия стала работать учительницей истории, ребятишки ее полюбили и ходили по пятам, задавая ей разные вопросы, и она на них всегда находила ответы.

Друг за другом к следующей весне подруги и родили. Зайнаб – девочку, которую в честь подруги назвали Зубаржат. Чуть не умерла при родах Сафия, разрешившаяся к изумлению врачей и к радости многочисленной родни двумя мальчиками-близнецами, как две капли воды похожими на маму. Их назвали Филусом и Фидусом как отцов Зубаржат и Шакира. Самой последней стала мамой Зубаржат. Ранним апрельским утром на свет появилась смуглая и с чёрными, как у Хасана, волосами громкоголосая Гульназира. Хасан долго противился несовременному имени, но понял, что, даже если он назовет дочку по-другому, для Зубаржат малышка все равно останется Гульназиркай-гюлькай. Скрепя сердце он смирился, упорно не называл ребенка по имени и обращался к малышке «мой желторотый птенчик». Зубаржат оформила академический отпуск, нянчилась с дочкой. Время от времени почитывала литературу, которую отправлял ей почтой из Москвы Харис Фаизович, который уже завершал работу над диссертацией. Хасан целыми днями пропадал на работе, был на хорошем счету у руководства и уже несколько раз съездил в почечный санаторий по путевке от химзавода. Вот так и жили. Зайнаб и Зубаржат писали Сафии длинные письма, посылали друг другу фотографии своих подрастающих малышей. Иногда с базара заезжал на чай Шакир и оставлял аспирантам мяса и картошки.

Незаметно прошла очередная весна, ничем не примечательная, за ней другая и наступила следующая. Харис Фаизович и Азат стали кандидатами наук и, по совету своих руководителей, потихоньку начали собирать материал для докторской. Харис Фаизович остался пока в Москве, а досрочно защитившегося Азата с распростертыми объятиями взяли в институт на кафедру отечественной истории на место уехавшего к детям в Самару профессора Волкова. Студенты на его лекции стали ходить толпами. Не поверившая словам сына сослуживицы по музею, Зайнаб тайком пришла в аудиторию и чуть не упала в обморок. Ее Азат, от которого она дома не слышала практически ничего, кроме «да» и «нет», «хорошо» и «конечно», за кафедрой заливался как соловей, без остановки и не заглядывая в свои конспекты, а добрая сотня открытых ртов ловила каждое его слово и не сводила с молодого преподавателя восторженных глаз.

Зубаржат отвезла ребёнка к Хасна-апай, но неожиданно умер свёкор, и у свекрови от переживаний и горя ранним мартовским утром случился сердечный приступ. Маленькую Гульназиру снова привезли в общежитие. В садике она сразу заболела и теперь сидела с мамой, упорно чиркая ее бумаги и отрывая листочки из философских книг. Хасан все также пропадал на заводе, теперь часто оставался на ночные дежурства и говорил, что вот-вот получит квартиру. Зубаржат терпела и управлялась с домашними делами сама. Утром бегала за молоком и хлебом, подолгу стояла в очередях за детским печеньем и колготками для Гульназиры. Оставив малышку свободному от лекций Азату, мчалась в библиотеку и вечерами, уложив спать дочь, до глубокий ночи занималась в холодном читальном зале общежития.

Зайнаб в душе жалела осунувшуюся и крутившуюся, как белка в колесе, Гульназиру. Она без конца пичкала ее кедровыми орехами, приносила присланные родителями жестяные банки с тушенкой, шампунь и мыло, которые исчезли с прилавков магазинов. В последнее время она стала какой-то странной, с потухшими глазами, и перестала, как раньше, улыбаться. Бабочка еще больше возненавидела ее косу и однажды, когда девочка назвала папой уже Азата, не выдержала и написала письмо Сафии. Она приехала быстро, в тёплый и солнечный мартовский день, нагруженная деревенскими пирогами, бутылями с молоком и в белой пуховой шали на плечах. Даже не попив чаю, Зайнаб и Сафия постучались к подруге. Дверь открыла заплаканная Зубаржат, от неожиданности она оторопела, но тут же радостные искорки засверкали в ее грустных глазах.

– Девочки мои милые, Сафия! Приехала, – она прильнула к подруге, которую не видела целый год. – Проходите, чай поставлю.

Сафия оглядела комнату, в которой они прожили душа в душу целых пять лет. Она только в прошлом году заезжала к ним в гости, но ничего не поменялось. Та же облупленная краска на стенах, стол, беспорядочно заваленный книгами и тетрадками, в углу – книги стопками, игрушки и куклы в изодранных платьицах, а в вазе, подаренной ещё Харисом Фаизовичем, – жиденькие веточки мимозы. Все так же, как и раньше, только занавески другие, голубенькие, как глаза у Хариса Фаизовича.

– Как Шакир, зятёк наш? – Зубаржат пыталась выдавить улыбку и с каким-то отрешенным видом собирала на стол.

– Дома остался, с мальчишками и коровами. А где Гульназиркай-гюлькай? – Сафия не узнавала в этой осунувшейся и поблекшей женщине с поникшими плечами и тихим голосом прежнюю Зубаржат, которая еще в прошлую весну светилась от счастья. Только длинная коса, в руку, елозившая по исхудавшей спине с торчащими лопатками, осталась такой же.

– На улице, со студенткой-соседкой гуляет. Никак время не найду. – Зубаржат, низко склонив голову, отрешенно уставившись в одну точку, продолжала переставлять с места на место чашки.

Зайнаб и Сафия переглянулись.

– А Ус где? Сегодня же воскресенье, выходной. Снова посреди улицы нефтяной фонтан забил? Который раз к вам приезжаю, его дома нет. То командировка, то совещание, то санаторий. У него только у одного почки больные, – в сердцах сказала Сафия.

Тут же заверещала Зайнаб. Зубаржат крутится как может. Хасан занят, девчонка папой Азата называет, а у него времени нет, уже над докторской работает. И, вообще, скоро она станет профессорской женой, и мечта ее осуществится. Сафия больно ущипнула болтливую подругу за бок. Ей не нравилась Зубаржат. Что-то не то творится с ней. Вон, ребята уже давно кандидаты, соревнуясь друг с другом, над докторской работают, а она все читает и читает, пишет и пишет, конца края не видать.

– Суета сует беспросветная, – услышала ее мысли Зубаржат. – Хасан целыми днями на работе, свекровь нянчилась с ребёнком, после смерти свекра сама заболела, еле вытащили с того света. Вы-то как, Сафия?

Все у них хорошо, мальчишки-женихи растут, у Шакира дел невпроворот. Она в школе, часов много. Все пытаются ее на завуча по учебной работе засватать, пока отказалась, ребятишек жалко.

– Шакир нынче беркут-мужик! – вставила Зайнаб и захихикала.

– Он же был батыр, – губы Зубаржат тронула еле заметная улыбка. – Что так вдруг птицей стал?

Сафия рассмеялась. Недавно одногруппницы решили встретиться и вспомнить былое, посидеть, чай попить в кафешке, вот и звонят. Мол, ты бюджетница, мы здесь скидываемся, дай хотя бы небольшую денежку в общий котел. Шакир, который как раз пришёл к директору по поводу закупки для детишек в интернате мяса, услышал разговор, ухмыльнулся и давай купюры отсчитывать жене перед учителями. Сказал, чтобы передала своим подружкам. Пусть не думают, что в деревне живут одни пенсионеры и учителя. Чтобы Сафия ещё сказала своим однокашникам, что в деревне у неё дом как дворец, полный скотины всякой подворье, ульям счета нет, а мужик у неё – настоящий беркут! И ещё пригласил их летом к себе и обещал устроить настоящий ресторан у реки. Теперь вся деревня зовёт Шакира «Беркут Фидусович». Подруги посмеялись, Зубаржат отошла к окну.

– Слушай, дорогая – Сафию уже окончательно забеспокоил вид потускневшей Зубаржат. – Что-то ты совсем похудела. Заболела, может быть?

Вдруг Зубаржат резко повернулась к подругам, по ее впалым щекам катились безудержные слезы, в печальных глазах застыли боль и обида.

– Мы разводимся, – выдохнула она и, некрасиво скривив рот, неожиданно зарыдала.

Подруги вскочили как ужаленные. Они первый раз в жизни видели горько и громко плачущую Зубаржат. Самые настоящие, крупные, с горошину, слезы, стекая по лицу, закапали на ее трясущуюся грудь.

– Как это – разводитесь? А девочка? Что случилось? Все же нормально у вас было? – подруги кинулись к ней, усадили на кровать, дали попить воды.

От того, что, всхлипывая, рассказала Зубаржат, у подруг волосы стали дыбом. Хасан любит другую и уходит к ней. Так и сказал. Работает в какой-то турфирме, с квартирой, модная, красивая молодая женщина, в санатории прошлым летом познакомились. Зубаржат сама ее видела. Год почти продолжается эта трагикомедия. Хасан врет, не ночует дома, а Зубаржат не показывает вида. Терпит ради ребёнка, притворяется, что верит его словам, и надеется, что это только мимолетное увлечение и все скоро пройдёт. Свёкор у неё такой был, даже в день смерти, пьяный, приполз с очередной гулянки и скончался на руках у жены, хотя сам был очень весёлым, добрым дедушкой и очень любил внучку. Девушки долго сидели молча, вслушиваясь в всхлипы Зубаржат.

– Да… Как там говорила Хасна-апай – не опирайся на мужа и не верь бурному потоку? – первой заговорила Сафия и, качнув головой, в сердцах хлопнула себя по коленкам. – Я чувствовала, что так и будет, как в воду глядела!

Тут вскочила с места Зайнаб и затараторила, заикаясь и брызгая слюной. Сколько раз она говорила Зубаржат, чтобы следила за собой! А эта, как коровий хвост, коса? Даже серёжки не носит, в прошлом году ещё подаренные на день рождения! Кстати, вообще они золотые, а не серебряные с позолотой, наврала тогда, испугалась, что откажется от подарка! И вообще, завтра же поведёт Зубаржат к своей парикмахерше!

– Сядь, а? И без тебя голова кругом идёт. – Сафия дёрнула подругу за юбку. – Зубаржат, дорогая, не расстраивайся пока. И у нас с Шакиром было такое, пройдёт, вот увидишь. Река поволнуется – и успокоится! Так же говорила Хасна-апай.

Да, и Сафия мужественно прошла через это! Познакомился Шакир на каком-то фермерском совещании с красоткой, вернулся – не узнать. Не ходит, а летает по двору, без конца тянет свой баян. Закатывая мечтательно глаза, даже петь своим дурным голосом начал. Сафия – на то она и Сафия – все поняла сразу. Усадила мужа перед собой и сказала, что он беркут вольный, может лететь на все четыре стороны, она его держать не будет! Детей она без него поднимет, государство поможет, выйдет сразу замуж за холостяка Талгата с соседней улицы, который давно уже на неё неровно дышит, и сделает его фермером, ещё богаче, чем он. И ещё: он уйдёт от неё в первый и в последний раз, путь обратно будет закрыт раз и навсегда! Опешивший Шакир закинул баян на чердак, взял лопату и пошёл к своим коровам. С назовом выгреб, видимо, и все свои поганые чувства. Теперь он тише воды, ниже травы, детей любит безбожно, а с Сафии пылинки сдувает. Да, ещё после директор школы, до которого, видимо, добрели разные деревенские слухи, как-то с хитринкой в глазах намекнул Сафии, что, мол, Беркут Фидусович такой орёл, что, не дай Бог, уведут его на сторону. Не боится ли она такого мужика потерять, целыми днями в школе пропадает? Она ответила, что не боится. Мол, сказала мужу, что у каждого своя лужа и его право – уйти к кому и куда хочет, но Шакир никогда обратно не переступит порог ее дома!

Директор громко расхохотался. Про лужу, конечно, он ничего не понял, но сказал, восхищенный, что какая молодец, Сафия Сафыевна, а то вот дома его половина все ноет и ноет. Вот, мол, бросишь ты меня, что я буду делать без тебя, несчастная!

– Да, Вы умница, – сказал он тогда задумчиво. – А я всю жизнь уходил и приходил, уходил и приходил, потому что знал, что когда бы я ни постучался домой, двери для меня будут открыты всегда.

Кто-то из учителей все же подслушал тогда разговор. Для многих жизненный урок Сафии стал мудрым примером. Очень скоро в семье директора неожиданно произошло «восстание рабов». Жена просто закрыла двери перед носом загулявшего мужа. Вот теперь он и живет один в колхозной квартире и зло косится на Сафию.

Все снова замолчали, перестала всхлипывать и успокоившаяся Зубаржат.

– А ты попробуй сказать Хасану то же самое! Может, подействует, – посоветовала Зайнаб, но тут же осеклась. – Не-е-е-ет, Хасан не Шакир, он другой. Ты лучше спокойно с ним, по душам, поговори. Мол, о ребёнке подумай.

– И слушать не хочет! Сказала, что никогда не напомню, подумай, ребёнок у нас. Бесполезно. Не люблю, говорит. – Зубаржат зарыдала снова и закрыла лицо руками. – В зеркало, сказал, на себя посмотри!

Зайнаб, как ошпаренная, снова вскочила с места и затараторила. Да! Он прав, этот подлец! Когда она в последний раз, действительно, смотрелась в зеркало?! Зайнаб уже не помнит свои причёски, а Зубаржат почти с десяток лет подряд носит одну и ту же дурацкую косу и ходит в одном и том же платье, которое давно пора выкинуть в мусоропровод! И в ней вина бесспорная! Сафия тоже утвердительно качнула головой и посадила подружку на место. Сколько они говорили подруге, чтобы следила за собой. Вон их сколько, длинноногих и крашеных в турфимах, изнывающих без мужика!

– Я с утра, как Леонардо да Винчи, себя так разрисую, что даже Азат от восхищения рот открывает и, пока я не закрою, так и стоит. А ты? Вся бледная, как те немки в Москве, – кипятилась Зайнаб.

– Правильно, Бабочка! Лицо ухоженное – как личико, а неухоженное – как место, на котором сидишь! Так же говорит твоя свекровь, забыла, что ли? – завелась и Сафия. – Вот, недавно прочитала. Нет некрасивых женщин, есть только ленивые и равнодушные к себе! Французы сказали, и очень правильно сказали! Равнодушие даже Богом данную красоту на нет сводит. Я даже к коровам прибранная прихожу, даже животинка красоту понимает, хоть бы одна махнула хвостом по лицу!

Зайнаб снова вскочила с места:

– Все, договорились! Завтра же идём к моему стилисту, меняем причёску и жизнь, на мои премиальные покупаем тебе два платья и начинаем с нуля новую весну! Мало разве вокруг всяких усатых. Пока жив мир, живы и мужики – так сказала тогда твоя свекровь! Все, хватит хныкать, не девочка маленькая!

– Сядь, а! Как ванька-встанька! – Сафия с силой усадила подругу.

Права Бабочка, слов нет. Сильной нужно быть, гордой и жесткой иногда. Ее же свекровь учила: когда нужно – люби, а если нужно – руби! Недавно только прочитала: если сама себя не уважаешь, от других, тем более от мужа, уважения не жди. Все порхала вокруг мужа: Хасан да Хасан, Хасан да Хасан, боготворила, как идола. Брюки поглажены, ботинки сверкают, как медный таз, на нем – чёрный кашемир, а на Зубаржат – ещё студенческое старьё!

Зайнаб поддакнула. Она тоже боится, что в один прекрасный день вдруг его, почти профессора, уведёт какая-нибудь красотка. Вон их сколько развелось – кровь кипит, душа бурлит, женат-неженат – не важно, даже на плешь и детей не смотрят, лишь бы умыкнуть мужика! Но Зайнаб, как Сафия сказала, с гордо поднятой головой идёт в свой музей – красивая и нарядная. Но недавно все же намекнула Азату, когда он ее приобнял, что если вдруг он надумает уйти к кому-то, то бегать за ним точно не будет.

– У самой сердце, как мотылёчек, забилось, чуть не остановилось, – призналась Зайнаб.

Сафия вздохнула. Эх, подружки! Мужчину, решившего уйти к другой, не удержать – ни красотой, ни умом, ни даже детьми. Недавно она прочитала, что в изменах – и мужских, и женских – виновата только женщина. Зайнаб, поддакивая, снова вскочила с места и, посмотрев на Сафию, села.

– Разве мало вокруг таких, как наша распутная Камила с третьей группы, которые разоряют чужие гнезда и развращают чужих мужей? – Сафия устало махнула рукой и посмотрела на Зубаржат. – Знаешь, подруга… Может, и я ошиблась в своё время. Молодые ведь, много чего и не понимали.

Зубаржат взглянула на Сафию. Она виновато опустила голову. Оказалось, что она ещё в студенческие годы несколько раз видела Хасана, так похожего на их гулену-чёрного петуха, с этой Камилой, но не стала говорить Зубаржат. Хотя пыталась как-то намекнуть ей, но Зубаржат просто была опьянена своей любовью и верой в святость Хасана, что ничего не хотела слышать и слушать. От неожиданного откровения подруги на своём стуле, как пружина, подпрыгнула ошарашенная Зайнаб, а Зубаржат с широко открытыми глазами начала медленно подниматься со своего места и громко всхлипнула. Грозным окриком Сафия усадила их обеих.

– Все, дорогая, хватит! Вытирай немедленно слезы, подними голову! Вот так! Теперь слушай! – Сафия, подперев бока руками, встала перед Зубаржат. – Как мы повторяли в школе, помнишь? Учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин! Выбрать профессию, жить, работать и зарабатывать себе на хлеб! Ты же аспирантка, не каждому дано, а звучит как гордо! Быстрее завершай свою диссертацию и не кисни!

Зайнаб тоже закивала головой. А у Сафии по соседству жила приезжая сноха, ни ума, ни фантазии, ни профессии, ни желания работать. Муж не разрешал, мол, пока я жив, моя жена нигде работать не будет. Муж на Севере деньги лопатой гребёт, а она умеет их только тратить. Так и жили, пока молодой и здоровый парень вдруг неожиданно не умер от инфаркта.

– Да-да, – Зайнаб посмотрела на Сафию. – Север лижет сердце, как говорит моя мама, поэтому мы каждый год отца отправляем в Сочи.

– Замолчи, а! – Сафия метнула на подругу злобный взгляд. – Так вот. Та соседка и осталась с двумя детишками в обнимку, ничего не умеет делать и в колхоз не пошла, так и уехала обратно к родителям. Жизнь, она не предсказуема: сегодня мужик твой, завтра сбежит к другой, а то, не дай Бог, уйдёт и в мир иной.

– Да-да, Сафия, ты опять все правильно говоришь, – заверещала снова Зайнаб.

– Ты на минутку можешь закрыть свой рот, в конце концов? Надоела уже, – заорала Сафия и посмотрела на потупившую голову Зубаржат. – А ты не расстраивайся! Защищайся быстрей, на всю оставшуюся жизнь будет надежный хлеб: себя кормить, ребёнка растить. Вот это сейчас – главный смысл твоей жизни. Даже я знаю, хотя и не пишу диссертацию на эту тему! По твоим статьям тебя уже узнают, учителя на уроках используют, дочка есть, место, где жить!

– Мы есть, – вскочила снова Зайнаб, но, встретив грозный взгляд Сафии, быстро села на место.

В дверь постучали, Сафия пошла открывать. В комнату, тяжело дыша, ввалилась нагруженная сумками Хасна-апай.

– Здравствуйте, девушки, – старушка окинула усталым взглядом комнату. – Еле доехала, так долго едет этот поезд, как бы гостинцы не прокисли. Как весна, так выбраться из этой растреклятой деревни – одна беда. Ладно, дед Хамит с верхней улицы на лошадке до вокзала довёз, спасибо ему, на чекушку дала.

Зубаржат обнялась со свекровью, помогла раздеться, взяла тяжёлые сумки и укоризненно посмотрела на неё:

– Что Вы, мама, такую тяжесть носите, нельзя же Вам.

Хасна махнула рукой. Девушки засуетились, вспомнили, что Сафии причёску новую будут делать, попрощались и ушли. Хасна спросила, где внучка, и начала разбирать свою поклажу. Выложила на стол сметану в банке, молоко в бутылях, хлеб. Понюхала мясо в пакете, отдала снохе, села за стол.

– Как услышала эту дурную весть, так сразу и выехала, – Хасна вздохнула, взглянула на еле двигающуюся, как тень, сноху и в сердцах хлопнула себя по коленям. – До чего, паршивец, сын своего отца. Не зря ведь говорят, что от вороны ворона, от сороки сорока рождается. Где он?

В замочной скважине заскрежетал ключ. Хасан, увидев мать, замялся, но тут же, приветливо улыбнувшись, поздоровался. Мать сухо ответила на приветствие и спросила:

– Вернулся? И где же ты в выходной день ошиваешься, подлая твоя душа?

Зубаржат пошла за девочкой. Мать и сын молчали, и вдруг ее прорвало.

Что же он творит, этот бессовестный сын? Какая дурная кобыла лягнула его в безмозглую голову? Жена как цветочек, дочка подрастает, квартиру вот-вот должны получить. Что же он делает на горе матери? Что он, на отцовском примере ничему не научился? Он просто пока не знает, что блуд сначала мёда слаще, дальше – больше дерьмом пахнет!

Хасна вспомнила всю свою безрадостную жизнь. Сколько горя она пережила со своим гуленой-мужем, один Бог знает. Счастья не видела. Однажды приволокла на своей спине его, пьяного, домой, забрав холодной зимней ночью у очередной любовницы. Надорвалась, замёрзла и потеряла будущую дочь. Чуть не умерла, но выжила, ради него же, сына-подлеца, но навсегда осталась бесплодной. Просила Бога, чтобы невестку хорошую он ей ниспослал, добрую, ласковую, которую бы лелеяла как родную дочь. Иншалла, Бог услышал ее. И что же он теперь делает с Зубаржат, с ее дочкой, слезами вымоленной у Бога? Как же он мог променять семью на какую-то крашеную вертихвостку? Не стыдно ему? Пусть знает: предателя-сына, если не одумается, она напрочь вычеркнет из своей жизни.

Хасан слушал молча. Хасна немного успокоилась, устало провела по лицу рукой:

– Сынок-сынок, подумай, верно ли поступаешь? Разве можно надеяться на женщину, которая разрушает хорошую семью и разлучает отца с дочкой? И Зубаржат найдёт своё счастье, но заменит ли твоей дочке чужой человек отца родного? Я так и прожила с твоим отцом, чтобы хоть какой, но родной был рядом.

– Там тоже скоро родится ребёнок. – Хасан подошёл к матери, обнял ее. – Мы на днях уезжаем на Север, там специалистов-нефтяников с высшим образованием не хватает. И моей новой тоже договорились насчёт работы. А ты не волнуйся, не я первый, не я последний. Буду помогать. Тебе нельзя волноваться.

– Эх, сын. От себя можешь уехать, хоть на край света, а от совести своей? От дочки-кровиночки? Вон какая умница растёт, и вся в тебя, подлого. Подумай. По дороге, что от дома, и арба проедет, только по той, что к дому, порой и мышка не пройдёт. Мать же я, чувствует мое сердце. Зубаржат станет человеком, а ты пропадёшь, непременно пропадёшь. Вспомнишь ещё мои слова, но будет поздно.

Мать тихо заплакала. Вернулась Зубаржат без Гульназиры. Девочка не захотела домой, бегает по лужам, детишек много, весело. Все замолчали. Вдруг Хасна накинулась на сноху:

– Ты тоже молодец! Тихонечко мужа готового на блюдечке согласна отдать какой-то стрекозе крашеной! Это что за жена такая!

– Сами же говорили, насильно милой не станешь, мама, – шепнула Зубаржат и отвернулась к окну. – Я желаю ему только счастья. Мы с Гульназирой не пропадём, она у меня уже большая, послушная. В столицу переедем, научный руководитель договорился насчёт общежития в университете. Диссертацию уже почти закончила, часы дают для преподавания, так что не волнуйтесь за нас, мама.

– Мое последнее слово, Хасан, – мать сжала губы и, сдерживая слезы и гнев, процедила сквозь зубы. – Запомни. Нет у меня больше сына. Чтобы следа твоего не было в моем доме. Умру, на похороны не приходи, в лицо твоё поганое плюну. Для моей дочки с внучкой двери будут открыты всегда, а ты вон отсюда, с глаз моих долой!

Схватив пальто, Хасан выскочил из комнаты, за дверью послышались его быстрые шаги. Хасна схватилась за сердце. Зубаржат подбежала к свекрови:

– Ну что Вы, мама! Зачем Вы так! Сноха ведь чужая кровь…

– Ошибаешься, доченька, – Хасна провела рукой по голове склонившейся Зубаржат. – И сноха чья-то родная кровь, драгоценное дитя.

И снова хлопнула себя по коленям и никак не могла понять, как это, просто так, можно взять и добровольно отдать родного мужа, отца своего ребёнка, какой-то девице, захотевшей прибрать к рукам ее сына?! Ведь мужа своего она никому не отдала. И в снег, и в дождь, и в жару, и в распутицу находила и волокла домой, даже если он был у черта на куличках. Сколько волос повыдёргивала она в своей жизни с беспутных женских голов да перецарапала бессовестных лиц, которые пытались увести ее мужа? Один Бог знает, и она сама. Может, она не так делала и неправильно жила, но она сохранила семью, и сын ее единственный рос с родным отцом, а не с чужим дядей. Какая она была красавица в молодые годы, и сколько хороших, работящих мужчин были согласны взять ее в жены с ребёнком. Хасна-апай вытерла платком глаза. Вроде бы рос Хасан хорошим парнем, добрым, заботливым, что же случилось вдруг? Ей-богу, околдовала его та развратница, напоила приворотным зельем, и он теперь совсем с ума сошел. Вспомнила, как отогревала замерзшего сына вместе с его Алабаем в жаркой бане, и снова горько заплакала. Ну что ему не хватает в этой жизни? Ведь все есть: и угол бесплатный, и жена хорошая, и дочь-умница, картошка и мясо из деревни на подмогу.

– Не люблю, говорит, – ответила Зубаржат на немой вопрос, застывший в глазах у бедной матери.

– Не любит, значит. – Покачала головой Хасна и снова вскипела: – Любовь защищать надо! Драться за неё, если нужно! Ты же в деревне росла, сено косила, дрова колола, сила есть в руках. Дала бы полюбовнице по лбу или в глаз, живо бы охоту зариться на чужих отцов с готовым дипломом отбила бы! Эх, ты, доченька, доченька.

Увидев, как глаза снохи наполнились слезами, смягчилась, погладила ее по голове и спросила, когда в столицу. Услышав, что к началу учебного года, закивала головой и улыбнулась. Ничего, пусть не расстраивается, переживут. Летом с внучкой в деревню приедут, дом большой как дворец, места хватит всем, девочке нужен свежий воздух. Только что корова отелилась, двух хороших баранов откармливает на убой. С мясом будут. И ей станет веселее, одной тяжеловато. Все он, ирод, свекор-то ее, стоит перед глазами и улыбается. Хасна его давно простила, худо ли бедно ли, жизнь долгую вместе прожили, сына родили, добра, вон, сколько нажили. Но обратно его уже не вернёшь: оттуда никто не возвращается.

Чай пить Хасна не стала, стала собираться к Магинур, дальней родственнице, бузу ей домашнюю привезла. Заночует у неё, а утром уедет с Шарифом с нижней улицы домой на машине. Он как раз сегодня должен распродать остатки мяса. Зубаржат кивнула головой. Хасна вынула из кармана кофты небольшой свёрток в платочке и протянула снохе:

– Две шали нынче продала, всю зиму вязала, возьми внучке. А то, что птенчик мой желторотый с улицы не пришла, может, и к добру. Боюсь, что расплачусь, и сердцу будет тяжело.

Зубаржат, разрыдавшись, бросилась на шею к свекрови. Так они и стояли в обнимку, Хасна не утешала сноху, знала, что выплачется, станет легче.

Она гладила ее по волосам и тихонечко приговаривала:

– Поплачь, родимая, поплачь. Со слезами уходят боль и обида, а тебе сейчас нужна добрая сила. Только не проклинай этого подлеца. Сын все же, под сердцем носила.

Хасна чувствовала, что жизнь все расставит на свои места. У женщины сорок лучинок, не одна, так другая обязательно вспыхнет. И Зубаржат найдёт своё счастье, только неизвестно, где и когда оно придёт к ней, которую ее сын сделал несчастной и одинокой.

– Ну все, хватит, – сказала она твёрдым голосом. – Поплакали – и будет.

Хасна знает, что слезы на дорогу – беда на голову. Вон сколько на улице машин, даже голова у нее кружится. Когда шла сюда, чуть не угодила под одну… Погладила сноху по спине. Пусть не горюет: скотинку будут держать, гусей и уток разводить на продажу. Тяжело сегодня всем жить, зарплату, вон, даже учителям с опозданием выдают, но государство старикам пенсию вовремя платит. Козы добрые в этом году уродились, делать ей, старой, нечего, шали зимними вечерами будет вязать. И продавать. Не пропадут! Теперь и Хасне, и Зубаржат за эту жизнь зубами держаться нужно: кровиночку ее, Гульназиркай-гюлькай, на ноги еще нужно поставить да замуж отдать!

Ещё раз обняла сноху, ласково похлопала по плечу и закрыла за собой дверь. Зубаржат стояла у двери как вкопанная. В коридоре раздался звонкий детский смех, затопали маленькие ножки, и слабенький кулачок тихо застучал в дверь. Вернулись. Зубаржат открыла дверь.

– Спасибо, Залифа, как долго вы гуляли, – улыбнулась Зубаржат. – Заходи, чаем угощу с деревенской сметаной.

Девушка чмокнула малыша в щёчку, засмеялась и убежала. Зубаржат раздела дочку, дала игрушки, стала прибирать стол, но снова заскрежетал ключ в замочной скважине. С огромной сумкой вернулся угрюмый Хасан, начал торопливо собирать вещи, зло бормоча под нос. Мол, вызвала, бессовестная, больную маму, зачем она так сделала, сама во всем виновата, лучше вместо того, чтобы копаться в книгах, научилась бы любить, как должно, мужа.

– От тебя пылью библиотечной несёт за версту, – заворчал он. – Посмотри на свою одежду, старуха-старухой, на улице стыдно с тобой показаться!

Зубаржат остолбенела, ведь все время покупали новую одежду ему. Он пусть на маленькой, но на руководящей должности, все время среди начальства и людей.

– Хватит, Хасан, пожалуйста, остановись! Ты же сам шутил, что меня, кроме книг, никто не видит, – зарыдала Зубаржат. – Ты же сам говорил, что как встанем на ноги, каждый месяц будешь покупать мне новое платье!

– Что ревешь? Как ты мне надоела. И ты, и твоя общага с тетрадками и с этими долбаными книгами. – Хасан споткнулся о стоящие на полу книги. – И ещё запомни: будешь мне и моей семье козни строить, прибью и не пожалею!

От шума маленькая Гульназира начала хныкать. Онемевшая Зубаржат посмотрела на девочку, потом на мужа. Вдруг бросилась к нему и упала на колени, хватая его за ноги:

– Хасан, опомнись! Что ты делаешь! – взмолилась она. – Пожалей меня, пожалуйста! Всю жизнь росла без отца! Ради дочки, ради моей кровиночки, не бросай меня. Не бросай нас!

– Не люблю я тебя, как ты не поймёшь! Не люблю! Сколько можно говорить! Ненавижу! Уйди с дороги, дура, – рявкнул Хасан и оттолкнул рыдающую жену ногой.

Гульназира, услышав плач матери, испуганно засеменила к отцу, схватила его за брюки и залепетала «папа, папа», но взбешённый Хасан, стряхнув ногой детские ручонки, перешагнул через дочку и, захлопнув со страшной силой дверь, помчался по лестнице вниз. От удара двери рядом с Гульназирой с грохотом упала еле державшаяся на гвоздях тяжёлая вешалка, девочка громко закричала, и Зубаржат бросилась к окну. На грохот в коридор высыпали любопытные соседи, а вбежавшие на шум Азат и Зайнаб кинулись к Зубаржат, пытаясь оторвать ее вцепившуюся мертвой хваткой в оконную задвижку руку.

– Азат, бегом за Сафией, – завопила Зайнаб и зашептала ничего не соображающей Зубаржат. – Тихо, тихо, подружка! Ну что ты! Нашла из-за кого горевать! Пусть катится к своей! Пилюли отдала ему от почек драгоценных? График приёма нужно было ещё передать! Пусть лечит теперь его сама. Глупышка ты моя, перестань!

В комнату, срывая с волос бигуди, ворвалась Сафия и кинулась к подругам.

– Отпусти ее, Бабочка! – заорала она диким голосом и наотмашь ударила по лицу Зубаржат. – Давай прыгай! Что стоишь? Только дочку с собой прихвати! Кому она теперь нужна? Детдому? Хасна вот-вот концы отдаст! Ещё про смысл жизни пишет, горе-философ! Пока мир живет, мужики в нем не переведутся. Так же говорит твоя свекровь!

Все опешили. Зайнаб торопливо вытолкнула из комнаты собравшихся соседей.

– Бабочка! Что стоишь как истукан! Дай сюда ребёнка. Азат, а ты что глазами хлопаешь! Открывай окно, пусть прыгают! Вместе! – Сафия крепко навалилась на Зубаржат, пытающуюся вырваться из ее цепких рук.

Зайнаб бросилась к голосившей на полу девочке. Азат, открыв рот, уставился на Сафию. Зубаржат тихо сползла на пол и закатилась в безумном хохоте. Сафия снова ударила ее по лицу, и она замолчала.

– Что такое? Что сделали с ребёнком? – закричала вдруг Зайнаб, пытаясь поставить Гульназиру на ноги. – Зубаржат, что с ней? Она на ноги встать не может! Только ведь бегала на улице!

Все посмотрели на плачущую Гульназиру с подкашивающимися ножками.

– Азат, – зашипела Сафия. – Быстро! «Скорую»!

– Кому? – растерянный Азат смотрел то на ревущего ребёнка, то на раскачивающуюся с закрытыми глазами Зубаржат.

– Кому-кому, обеим, – прошептала Сафия и, обняв Зубаржат, вдруг громко заголосила сама.

– Вот тебе и новая весна! Вот тебе и парикмахерская! Вот тебе и больница, – без конца, как попугай, повторяла Зайнаб, прижимая к себе плачущую девчушку и вытирая размазанные по ее лицу сопли. – Все, моя крошка, не плачь, ты же большая и умная девочка, не плачь. Ей все казалось, что этот безумный день долгожданной и полной светлых надежд весны – всего лишь бесконечно тянущийся страшный сон. Еще чуть-чуть – она проснется, и этот жуткий кошмар вдруг исчезнет сам собой. Но это был не сон. И угрюмые люди в белых халатах, и крепко обнявшиеся Сафия и Зубаржат, странно раскачивающиеся под собственные всхлипы, и Гульназира, доверчиво прижавшаяся к ней, и залитая мартовским солнцем комната – все это было живое и настоящее до щемящей боли в сердце.

В больницу с Зубаржат и Гульназирой поехал Азат. Он сказал докторам, что девочка испугалась высоты, с которой чуть не упала, и упросил положить их в палату на первом этаже, где на окнах были толстые металлические решетки. До самой выписки Азат и Зайнаб каждый день приходили в больницу, приносили яблоки и книги, рассказывали Зубаржат смешные истории.

У Гульназиры отнялись ноги. Врачи сказали, что девочка испытала сильный стресс из-за того, что чуть не выпала из окна, но обнадежили, что длительное лечение, специальный массаж и спокойная семейная обстановка могут поставить ребёнка на ноги. Зубаржат постепенно пришла в себя, а Зайнаб написала ее свекрови, что сноха упала на улице и сильно повредила руку. Теперь все в порядке, но писать письма пока не сможет. Азат позвонил в Москву и про все, что случилось, ничего не утаивая, рассказал Харису Фаизовичу. Он оформил отпуск и привез с собой детскую инвалидную коляску. К выписке Шакир продал двух телят, чтобы отдать деньги Харису Фаизовичу, но тот улыбнулся, крепко пожал его руку и ни копейки не взял.

Не дожидаясь осени, он увёз Зубаржат с дочкой в Уфу. Где-то через месяц Зайнаб получила письмо от подруги. В общежитии университета на первом этаже ей сразу дали большую и светлую комнату. Она снова оформила академический отпуск, устроилась до осени на ночную, пока ребёнок спит, работу, но тут же попала в больницу. До сих пор ее не выписали. Из Москвы снова приехал Харис Фаизович, ухаживает за ней в палате и кормит ее с ложечки. С Гульназирой нянчится его старая бездетная тётка, которую он срочно привёз из деревни. Она, видимо, пока будет жить с ними и помогать Зубаржат до защиты.

Через неделю к Зайнаб постучалась женщина, которая назвалась тёткой Хасана Магинур, и спросила, где Зубаржат. Узнав, что они ещё весной уехали в Уфу, рассказала, что и беспутный Хасан со своей крашеной «турфирмой» тоже весной укатил на Север, но адреса его она не знает. Ещё сказала, что на днях умерла во сне Хасна-апай, а сын даже не приехал на похороны. Просто не знали, куда сообщить. Зайнаб написала Зубаржат только о смерти свекрови, и она после выписки, худая и бледная как полотно, приехала к ним. Оставив дочку, съездила с Харисом Фаизовичем на могилу свекрови.

Перед началом нового учебного года Харис Фаизович помог перевестись студентке Залифе из пединститута в Уфу, в университет, на свой же исторический факультет. Она заселилась в то же общежитие, где жили теперь Зубаржат с Гульназирой. А через год Зубаржат и Харис Фаизович снова приехали в гости к Зайнаб с Азатом. Оставив Гульназиру, поехали в деревню Хасана и поставили на могиле Хасна-апай гранитный памятник.

V

Шли годы, вращая в вечном круговороте жизни сменяющие друг друга лето и осень, зимы и весны. Подруги теперь каждый год, когда с упоением и радостью, а когда настороженно и с непонятной внутренней тревогой, ожидали наступления очередной весны, которая на всю оставшуюся жизнь доказала им тогда, что она может быть не только необыкновенной и счастливой в их судьбах, но и непредсказуемой, даже страшной. Они старались не вспоминать те жуткие события прошлого, а о семейных новостях узнавали из писем.

Зайнаб и Сафия часто ездили в гости друг другу и знали от Азата, что Зубаржат потихоньку движется к защите, и поэтому на письма подругам у неё пока не хватает времени. Ещё Азат сказал, что после защиты Зубаржат, скорее всего, вернётся в свой родной институт на только что открывшуюся кафедру этики, где не хватает остепенённых специалистов в области моральной философии. Тогда у подруг станет больше времени для живых встреч. Так и сказал, несказанно обрадовав Зайнаб и Сафию.

Сам Азат стал самым молодым в институте доктором наук, получил квартиру в только что отстроенном для преподавателей доме и настоящее звание профессора, осуществив заветную мечту своей неугомонной и жизнерадостной Бабочки. Она превратилась в очень стильную и ухоженную, немного капризную даму, в которую были влюблены все, даже женщины-сослуживицы в ее музее. Теперь она много читала, увлеклась экзистенциализмом и Фрейдом, могла поддержать любую беседу, умело вставляя в свою речь диковинные и неизвестные слова, что восхищало окружающих ещё больше. Она теперь знала, что такое диалектика и астрал, экзистенция и сублимация, а Азат тихо смеялся. Английский она так и не выучила, и когда у Азата и дочери были секреты, они тайно шептались на английском, а Зайнаб шутя обижалась.

Сафию Сафыевну, теперь уже отличника республиканского народного просвещения, назначали директором школы вместо прежнего, который устал жить в одиночестве в съёмной квартире. Сафия сказала, что он уехал в райцентр и стал методистом отдела образования, а жена его тут же вышла замуж за холостяка Талгата. Мальчишки учились хорошо, стали озорными, но послушными пацанами, помогали отцу по хозяйству, качали мёд, знали всех телят по имени и лихо управляли трактором с сенокосилкой и стогометалкой. Сафия научилась водить машину и как-то призналась Зайнаб, что вот она, философия жизни: огромная безмозглая железка слушается маленькую-премаленькую женщину.

– Хочу, поворачиваю ее влево, хочу – вправо, – посмеялась она тогда.

С Шакиром жили дружно, советуясь друг с другом, и всей семьёй обсуждали за столом, какого цвета кровлей покрыть прохудившуюся крышу одинокой как перст соседки или как назвать только что родившегося племенного бычка. Шакира-Беркута уважали в деревне и говорили, что он добрый и бескорыстный, помогает односельчанам. Вот и полуразрушенную мечеть восстановил на радость деревенским аксакалам, и кладбище местное огородил, ворота новые поставил, чтобы заблудшая скотина не тревожила ушедших. Его часто звали в гости благодарные люди, но никак не могли понять одного: почему он, раньше доводивший гостей до слез своей душевной игрой, теперь вовсе не притрагивается к своему немецкому баяну, который еще дед его привёз с войны.

Харис Фаизович защитил докторскую чуть раньше Азата, часто приезжал в Уфу. Как молодой профессор, хорошо зарабатывал и все так же, как в юности, беззаветно любил свою Зубаржат-Философию. Он помогал ей, нянчился с Гульназиркай-гюлькай, возил ее к врачам в Москву и добивался выделения квоты в одну из сильных немецких неврологических клиник.

Вместе с Гульназирой, втайне от матери, они ждали наступления одного «волшебного» дня. Как-то в цирке во время представления к ним подбежал клоун и, увидев девочку в инвалидной коляске с восторженными глазами, ожидающими чуда, наклонился и шепнул Гульназире, что он старый и добрый волшебник! И что в его волшебное ухо нужно сказать самое заветное желание, и оно в один волшебный день непременно исполнится. Опешившая Гульназира тут же, прикрыв ротик ладошками, начала что-то быстро нашептывать в волшебное ухо, поглядывая на Хариса Фаизовича. Клоун по-отечески поцеловал ее в лобик, подарил воздушный шарик, пожал руку Харису и улыбнулся обоим:

– Помните: придёт волшебный день, и желание обязательно исполнится!

После Харис рассказал про эту встречу Зубаржат, с надеждой заглядывая в ее глаза, но она промолчала.

А Зубаржат, действительно, завершала свою диссертацию и тихо гордилась собой. Иногда, в редкие свободные от книг и Гульназиры минуты, она садилась на кровать, закрывала глаза и вспоминала все то, что происходило с ней все эти годы после того страшного дня. И порой ей казалось, что все эти события происходили не с ней, а с вымышленными героями с сочинёнными судьбами из старого-престарого фильма, потому что в настоящей жизни герои этих событий давно должны были умереть или сломаться, выпрыгнуть из окна или, как тот пьяный из притчи Хариса Фаизовича, сидеть в грязной луже…

После паралича ног крохотная Гульназира стала взрослеть не по дням, а часам, без слез и капризов выдерживала многочисленные уколы и капельницы, не ревела на массажах, когда огромный дядька с каменным лицом больно мял ее худенькие ножки, сама напоминала матери о таблетках. Она никогда не задавала лишних вопросов, но однажды вдруг задала тот, которого Зубаржат боялась больше всего на свете. Где же ее папа?

Тогда Зубаржат взяла студенческую фотографию Хасана с чёрными усами и в чёрном пальто и показала дочке. Вцепившись в фотографию, Гульназира долго всматривалась в незнакомое лицо, словно пытаясь что-то вспомнить, а потом куда-то ее спрятала. Иногда через сон Зубаржат слышала, как малышка что-то лепетала о чём-то своём. Она догадывалась, что ребёнок разговаривает с Хасаном на фото, и решила, что это не так страшно.

Страшное началось после. В один прекрасный день они приехали вместе с Залифой на автовокзал, чтобы забрать переданные ее родителями через знакомых тёплые вещи. Гульназира, увидев многочисленных мужчин в чёрных пальто и с чёрными усами, радостно завизжала и захлопала в ладоши. На громкий детский крик «Мама, мама, смотри, сколько здесь пап!» с удивлением оборачивались люди и, увидев в инвалидной коляске маленькую счастливую девочку с разбегающимися по сторонам восторженными глазами, виновато смотрели себе под ноги и отворачивались, а некоторые украдкой вытирали слезы. Она, отталкивая пытающуюся успокоить ее сконфуженную Зубаржат и всхлипывающую Залифу, судорожно хватала за рукава мужчин в чёрном пальто и с чёрными усами и кричала на весь вокзал:

– Папа! Папочка! Пойдём домой! Пойдём домой!

У девочки началась истерика, вызвали такси, и их отвезли домой.

Уже дома, глотая слезы, Гульназира рассказала дочке историю о самом красивом, сильном и добром папе на свете с чёрными, как у Чапаева, усами и в чёрном пальто, но которого нет ни на вокзале, ни на улице. Он уехал далеко-далеко, на холодный Север, искать в вечной мерзлоте «чёрное золото», которое могут найти только такие смелые и бесстрашные герои, как ее папа. Когда-нибудь он обязательно вернётся к своей маленькой дочке, привезёт много-много подарков и скажет своей крошке, по которой он скучает и которую каждый день видит во сне: «Здравствуй, моя красавица, здравствуй, моя умница, мой желторотый птенчик Гульназиркай-гюлькай, я наконец-то дома, и у нас теперь все будет хорошо». Девочка, как заворожённая, слушала маму, перебивала ее вопросами и, морща лобик, пыталась собрать в единый образ осколочки оставшихся детских воспоминаний, расплывающиеся как в тумане черты давно забытого отца и красивое лицо на фотографии в чёрном пальто и с чёрными, как у Чапаева, усами. Она успокоилась и больше не заглядывалась на чужих мужчин в чёрном пальто, потому что знала, что ее настоящий папа-герой далеко-далеко, в холодном краю, где воют страшные снежные бураны и живут только северные олени и белые медведи. И в один прекрасный день он обязательно найдёт свою доченьку и будет носить ее на руках, как недавно носил ее на руках Харис Фаизович.

Залифа после этого случая ещё больше зачастила к ним, все свободное время проводила с малышкой, помогала Зубаржат. Девочка ее любила, и они часами играли вместе. У Зубаржат с Залифой даже была своя «тайна», о которой, кроме них, никто не знал. Три раза в неделю Залифа спускалась со своего девятого на первый этаж в комнату Зубаржат с ночевкой. Когда поздно ночью уставшее общежитие погружалось в глубокий сон, Залифа оставалась сторожить уснувшую малышку, а Зубаржат отправлялась, как они шифровали свою тайну, на «охоту за бутылками». Тихо, как положено разведчице, Зубаржат с верхнего по нижний этажи со всех кухонь собирала бутылки из-под молока и кефира, пива и газированной воды. Все это богатство аккуратно расставлялось в углы комнаты, а потом мылось и сушилось. В воскресенье, когда в общежитии почти не оставалось студентов, Залифа играла с малышкой, а Зубаржат отправлялась с большими сумками – вроде как в прачечную – в пункт приёма стеклотары на другой конец города. Там ее никто не узнавал, и это ее радовало. Вырученные деньги были ощутимой прибавкой к скудному аспирантскому бюджету. На них Зубаржат покупала еду, что-то по мелочи себе и Залифе и обязательно мороженое и пирожные всем, которые они дружно ели, смеясь и радуясь, словно на столе был настоящий царский пир. Залифа пристрастилась потихоньку таскать к себе и читать книжки по философии, а потом долго и с жаром начинала спорить с Зубаржат, доказывая свою правоту. Иногда Гульназира, которая не любила громких голосов, начинала настороженно хныкать, и споры прекращались сразу. Зубаржат боялась за дочку. Врачи категорически запретили говорить при ребёнке громко и с эмоциями: болезнь, пока тихо уснувшая в ногах девочки, могла проснуться…

Вот так и текла жизнь Зубаржат и Гульназиры. Приезд Хариса Фаизовича всегда добавлял необыкновенные краски в эту обыкновенную жизнь. Гульназира с нетерпением ждала, когда откроется дверь их комнаты и на пороге появится ставший давно уже родным долгожданный гость с огромным и красивым букетом. Он привозил ей из Москвы подарки, красивую одежду, ярко раскрашенные детские книжки, а маме – толстые серые книги. Потом все вместе долго пили чай, читали малышке книжки, а после девочка засыпала под монотонный и скучный говор взрослых, в котором звучали странные и непонятные для неё слова. Проснувшись утром, она начинала искать глазами в комнате любимого гостя, но всегда находила в постели только маму, свернувшуюся в клубок и с ладошкой под щекой. Потом проснувшаяся мама забирала ее к себе, они лежали рядом в обнимку, и Зубаржат гладила свою дочурку по ее мягким волосам.

Но однажды ночью Гульназира проснулась от странного шёпота. Открыв глаза, она увидела, как Харис Фаизович и мама, близко склонившись друг к другу, еле слышно о чём-то говорят друг с другом. Увидев открытые глаза малышки, Харис Фаизович подошёл к кровати и взял ее в свои большие тёплые руки.

– Гульназиркай-гюлькай, красавица наша, – прошептал он таинственным голосом, уткнувшись лицом в ее тёплые волосики. – Я твой папа!

Как? Харис Фаизович – ее папа? От ее крика, как ужаленная, вскочила с места Зубаржат. Девочка забилась в истерике и, расцарапав руки Хариса Фаизовича, стала бить его по лицу своими маленькими ручонками.

– Не-е-ет! Ты не мой папа! Ты не мой папа! У тебя нет чёрных усов! У тебя нет чёрного пальто, – без конца повторяла Гульназира, вырываясь из рук Хариса.

Вдруг судорога неожиданно свела тонкие детские ручонки, девочка закричала от боли и залилась плачем. Вызвали скорую помощь. После больницы Гульназира долго сторонилась Хариса Фаизовича, но изредка давала носить себя на руках. Вскоре детская память забыла все неприятное, а может, просто решила, что все это было во сне.

И снова Харис Фаизович привозил из Москвы уже взрослеющей Гульназире подарки, теперь уже книжки по английскому языку, пластинки и диски с песнями и классической музыкой. Гульназира пошла в школу, но училась дома. За прилежность ее хвалили учителя, по очереди приходившие к ней заниматься. И особенно радовался педагог по английскому, которого умиляло почти британское произношение девочки. Гульназира также знала, что мама ждёт подтверждения на получение какой-то пока непонятной для неё квоты и они вместе с Харисом Фаизовичем скоро поедут в другую страну лечить ее ножки.

Вскоре пришла долгожданная весна, которую с надеждой и беспокойством ждала мама. Она обещала быть необыкновенной, потому что с ней связывали самые сокровенные ожидания. Первый же ее день принёс Гульназире коробку конфет, а Зубаржат – успешную защиту кандидатской диссертации. Девочка тихо наблюдала за улыбающейся мамой, которая пришла вечером после банкета с целой охапкой пушистых мимоз в красном платье и в новой прическе. Она сначала даже не узнала маму, вечно ходившую с косой и в сером свитере, в котором были две маленькие дырочки, зашить которые у мамы все не хватало времени. А Зубаржат сидела за столом и долго смотрела на свою толстую, в зеленом переплёте, диссертацию, к которой она шла все эти долгие, тяжёлые годы и которую все же осилила. Спали они в эту счастливую ночь вместе, в обнимку, и Зубаржат гладила волосы своей дочери, пока она не уснула.

Второй день новой весны начался с прилетевшего рано утром Хариса Фаизовича, который принёс огромный букет красных роз и сразу две добрые вести в их залитую мартовским солнцем светлую комнату.

– В Москве подтвердили квоту на лечение! – торжественно произнёс Харис, обняв онемевшую от радости Зубаржат. – Летом, скорее всего, и поедем.

Счастливый смех Гульназиры зазвенел как хрустальный колокольчик, и она лихо начала нарезать круги по комнате на своей коляске.

– Тише, тише, это ещё не все, – остановил ее Харис и протянул Зубаржат небольшой конверт. – Это, дорогие мои, подарок на 8 Марта – постановление правительства на квартиру, на вашу собственную!

У Зубаржат перехватило дыхание:

– Что ты говоришь, Харис? Какая квартира? Какое постановление?

В невзрачном конвертике, действительно, была какая-то бумага. Зубаржат быстро пробежала по ней глазами, закрыла лицо руками и беззвучно заплакала, как прежде. По её лицу скользнул солнечный зайчик, нет, не зайчик, а ясная и светлая улыбка новой весны ласково, по-матерински, коснулась плачущего лица этой маленькой женщины, еле стоявшей на ногах от бессонных ночей, от бесконечных дум о своём настоящем и будущем своей больной девочки…

Сотни юрких мыслей и вопросов пронеслись в ее голове за считанные секунды: как, откуда, кто? Голос Хариса глухо доносил до неё обрывки каких-то фраз. Да, Харис Фаизович ничего не говорил, не рассказывал, потому что просто не знал, чем закончатся его многочисленные походы в Правительство и какова судьба его обращений к руководству республики. Сколько же может жить в общежитии талантливый молодой учёный, без пяти минут кандидат наук, которая после защиты обязательно поедет в родной институт учить студентов добру и красоте. Одна, сирота без кола и двора, без мужа, воспитывает маленькую больную девочку, которая, к сожалению, не может, как ее сверстники, бегать, скакать, прыгать, даже самостоятельно спуститься с крыльца общаги, но которая не вешает носа и не плачется в жилетку! Эта девочка – отличница и умница, она никогда не унывает, а старательно учится. Читает книги и спокойно говорит на трёх языках: на башкирском, русском и английском, потому что знает, что бабушка Хасна сказала в своё время ее маме, что только тот, кто старается и не падает духом, не только забьет гвоздь в камень, но и победит болезнь.

– И в правительстве решили, что таких героинь нужно обязательно поддержать, – рассмеялся Харис, и уже сам закружил по комнате коляску с хохочущей Гульназирой.

Зубаржат молча смотрела на этих двух дорогих для неё людей. Что было в голове у этой маленькой женщины, не верившей в происходящее. Может, она думала, что это всего лишь сладкий сон? Может, она вдруг поняла, что в ее жизни, кроме боли, есть дочь, друзья, Залифа, которая будет тихо плакать, расставаясь с Зубаржат и Гульназирой, есть друг с большим бескорыстным сердцем, который любит ее – и уже давно? Нет, она ни о чем не думала. Она просто знала, что ее ждёт город ее юности, который принёс столько жизненных испытаний и который сделал ее ещё сильнее! Что всего лишь начинается новая и необыкновенная весна ее судьбы и что на днях они с дочкой уедут туда, где у неё будет собственная крыша над головой, где ее ждут любимые подруги, интересная работа и большая новая жизнь.

VI

После завершения формальностей и отправки диссертации и документов в ВАК Зубаржат с Гульназирой собрали вещи. Залифа плакала и все обнимала Гульназиру, которая без конца чирикала, как воробей, спрятавшийся в густых ветках разросшейся у общежития берёзки. Как быстро пролетело время! Когда они приехали сюда, деревце было тонкой тростиночкой с чуть набухшими редкими почками, а сейчас превратилось в рослую красавицу, которая совсем скоро распустит свои изумрудные косы. Зубаржат улыбнулась промелькнувшему в ее голове красивому сравнению, коснулась своих коротких волос, озорно тряхнула головой и громко рассмеялась.

Институт прислал машину для девочки и грузовик, в который студенты общежития быстро загрузили их вещи и коробки с книгами и бумагами. Последней подняли в кузов коляску. Ну вот и все. Стало печально. Спасибо тебе, университет, за незабываемые годы! Спасибо тебе, общежитие, за приют! Зубаржат грустно улыбнулась своим мыслям и ласково погладила по вертящейся голове Гульназиры, двумя руками радостно замахавшей плачущей Залифе…

Первыми, с гостинцами и двумя огромными подушками из гусиного пера, присланными Сафией, прибежали Азат и Зайнаб.

– А-а-а-а-а-а-а-а, – дико завизжала Бабочка, оторопевшая от вида стриженой Зубаржат, и, как прежде, закинув подушки и пальто на диван, кинулась целоваться. – Привет, подруга! Здравствуй, Гульназиркай-гюлькай!

– I am fine. Thanks! – девочка с чёрными как смоль волосами с удивлением уставилась на шумную гостью с желтыми как глаз светофора за окном волосами. – How are you?

Зайнаб перевела удивлённый взгляд на Азата:

– О Боже! Что сказало это «дитя Апокалипсиса?»

Все рассмеялись, и девочка перевела свои слова на башкирский язык. Прошлись по квартире, Зубаржат показала маленькую кухоньку с голубыми, как глаза Хариса Фаизовича, занавесками, комнатку Гульназиры. Харис Фаизович постарался, дали двухкомнатную, теперь у девочки есть свой угол. Скромную мебель тоже помог купить Харис Фаизович, а сейчас он в Уфе. Гульназира хорошо помнила друзей матери и спросила, где Зубаржат, их дочка. Она ушла в музыкальную школу на занятия и обязательно придёт в гости к своей подружке. Попили чаю, и Азат ушёл помогать Гульназире, которая битый час пыталась решить противную задачку, но так и не смогла.

Обнявшись, подруги сели на диван и, вдруг взглянув друг на друга, беззвучно заплакали. Плакали долго, наверное, вспоминая студенческие годы, свои весны в общежитии, мечты юности, которые осуществились. Зайнаб – профессорская жена, Зубаржат – новоиспечённый кандидат наук, обе – заботливые мамы со своим собственным углом в их городе, где они познакомились и учились. И плачут они не на студенческой железной скрипучке-кровати, а на мягком и теплом диване.

– Вот жизнь! Закон твоей философии – отрицание отрицания, – заговорила Бабочка и, увидев раскрытые от удивления глаза подруги, добавила. – Я теперь тоже знаю твои законы. Даже Канта прочитала, но многого не поняла, пишет сложно.

Подруги рассмеялись, вспомнили Сафию, чья школа, в которой открыли музей истории сельского хозяйства, теперь известна во всей республике, и договорились в ближайшее время непременно съездить к ней в гости посмотреть на подросших женихов. Любопытной Зайнаб интересно было все. Редкие письма – это хорошо, но вся жизнь в ее тонкостях не умещается в сухие строчки бумажного листочка. Как себя чувствует кандидатская душа? Что говорит Гульназира? Как Харис Фаизович? Вопросы посыпались один за другим.

Столица красивая, в ней много музеев и дворцов, красивых памятников и студентов. Летом цветут липы, и от ее медового запаха кружится голова. Чтобы на всю жизнь остаться в Уфе и полюбить ее, как родную деревню, нужно там родиться или уехать рано-рано, лет в шестнадцать. А город юности – это святое, здесь все близкое сердцу и очень дорогое. Гульназире здесь тоже нравится больше, потому что никто не оглядывается вслед ее коляске и не буравит девочку любопытным взглядом. И вообще, недавно в сквере, когда Зубаржат отошла за газетами, красивый мальчик дал ей конфету и улыбнулся, и Гульназире захотелось летать.

Харис Фаизович скоро приедет, серьёзный разговор у него есть какой-то. Зубаржат бесконечно ему благодарна, потому что они просто не выжили бы без него и она вряд ли бы защитилась. После смерти свекрови, не на шутку обижаясь, сам платил за массажистов, учителю-англичанке за дополнительные занятия, привозил дорогие лекарства и таскал Гульназиру на руках, успокаивая после болезненных уколов…

Зайнаб вспомнила слова Азата, которому Харис ещё в ту их первую весну признался, что любит Философию. Зубаржат молча кивнула головой. Она тоже знает, что Харис Фаизович любит ее – не только ее, но и ее девочку. Давно ещё, как только перевез в Уфу, предлагал замуж. Зубаржат и сама потянулась к нему, но любовь любовью… Зубаржат, брошенная мужем, с больным ребёнком на руках, сказала Харису, что она не имеет права связывать его по рукам и ногам. Даже это его не остановило. Зубаржат почти согласилась, но тут, как говорила свекровь, несчастному и ветры подули навстречу. Возникла неожиданная преграда.

Зубаржат как-то ответила спросившему про отца ребёнку, что он уехал далеко-далеко на Север.

– Лучше бы сказала, что погиб на этом Севере смертью храбрых! – вскипела Зайнаб. – Это разве отец! Подлец и предатель!

– Не стала брать грех на душу, подруга, – вздохнула Зубаржат. – Показала девочке ту студенческую фотографию, которую, помнишь, Азат проявил: в чёрном пальто и с усами. Гульназира схватила ее и мне больше не отдала.

– Э-э-э-эх, подлец, слышал бы он эти слова, – в сердцах бросила Зайнаб и покачала головой. – Дальше что? Перебила тебя, подруга.

И вот, договорившись, в один прекрасный момент Харис сказал девочке, что он ее отец. Какая же она дура! Разве мог быть папой голубоглазый и безусый Харис в сером пальто? С Гульназирой, которая прятала фотографию усатого Хасана в чёрном пальто в коляске и не расставалась с ней, началась истерика. У неё тогда чуть не отнялись руки, еле вылечили, и с Харисом они решили не затрагивать эту тему до тех пор, пока Гульназира не повзрослеет. К счастью, в последнее время девочка с Харисом очень дружат. Она с нетерпением ждёт его приездов и даже рассказывает ему свои маленькие тайны.

– А Хасан? – осторожно спросила Зайнаб. – Что-нибудь слышно про этого паршивца? Азат после того дня с ним больше не общался.

– Он здесь, – ответила Зубаржат и взяла за руку вскочившую, как ошпаренная, Зайнаб. – Сядь. Он здесь. Вернулся, один, без семьи. Недавно нашла меня Магинур-апай, тётка его. Она все и рассказала.

На Севере Хасан занимал хорошую должность, получил огромную квартиру. Все было хорошо, но неожиданно какой-то генетической болячкой заболел сын. Начали сдавать анализы, и выяснилось, что ребёнок-то не от него вовсе, а от друга семьи, вместе с которым они как раз и приехали в эти края. Завязалась драка, тот сильно избил Хасана, и он почти полгода провалялся в больнице. После оставил все жене, сел в машину и приехал сюда. На химзаводе его сразу взяли на работу, большим начальником сделали, дали кабинет и служебную машину.

Магинур-апай ходит к нему каждый день, убирается и варит суп. Хасан особо не изменился. Такой же, как прежде, только бледный очень и почками ещё пуще прежнего мучается, пригоршнями таблетки глотает. Видимо, тот мужик был здоровее его, не только ребра ему переломал, ещё почки, и без того больные, передавил. Все время в руках держит свадебную фотографию и шепчет про какую-то философию. Магинур-апай расстраивается, что тот изверг ему не только почки, но и голову хорошенько помял, и очень боится, как бы умом Хасан не тронулся.

– Вот это новость! Вот это сюрреализм чистейшей воды! – вскочила с места Бабочка и, подумав, снова села на диван. – В голове не укладывается! Виделись?

Да, недавно Хасан заходил на кафедру. Зубаржат просила его больше не приходить. Так он теперь начал каждый день названивать на кафедру. Девочка-лаборант устала уже бегать за ней по аудиториям и приглашать к телефону. Более того, узнал адрес и два раз стучался в квартиру, ладно, ребёнок не услышал, и Зубаржат успела сама открыть ему дверь.

– Что ему нужно, гаду такому? – разгневанная Зайнаб снова сорвалась с места и замахала руками. – Конечно, вот как повернула диалектика! Семьи нет, жена рога понаставила, да ещё какие! Мальчишка – от чужого дяденьки, почки отбили, квартира – тю-тю! Ласки захотелось инвалиду-мафиознику? О Боже! Прости меня, глупую, зла не хватает!

Зайнаб закрыла рот рукой и плюхнулась на диван. Что ему нужно от ее Зубаржат? Но Зубаржат сама не понимает, что ему от неё нужно. И квартира у него есть, в самом центре. Завод выделил сразу, видимо, обрадовались возвращению своего старого специалиста. И на вид ничего, только белый-белый, как вата. Сегодня утром уже позвонил домой, пришлось отключить телефон.

– И что собираешься делать с этим подлецом? Не вздумай пускать его домой! Помнишь, как твоя свекровь говорила? Сын козла – тоже козел, отогреется на твоей груди, и снова туда же, – заволновалась Бабочка. – Вот, бессовестный! В глаза бы его бесстыжие посмотреть!

Зубаржат успокоила подругу. У неё даже ни один волосок не шевельнулся на голове, словно и не было его, усатого красавца, в ее жизни. Пришёл и пришёл, и что с этого? Он даже не знал, что ребёнок больной. И вообще, скоро они поедут в Германию на лечение, да и Харис Фаизович настаивает на женитьбе, с визами проблем будет меньше. Зубаржат вчера намекнула Гульназире, по крайней мере, слез не было. Зайнаб закивала головой, и подруги пошли допивать чай.

Пришёл красный как рак и сконфуженный Азат. К великому удивлению Зубаржат, всегда немногословный Азат вдруг разразился длинной гневной тирадой. К своему стыду и удивлению милой девочки, он еле-еле разобрался с математикой для четвероклассника, которого современные методики скоро доведут до психоза. И вообще бывший отличник, а нынче целый профессор еле-еле решил противную задачу, и ему очень неудобно перед подрастающим поколением!

– Азат! – рассмеялась Зубаржат. – Я первый раз в жизни слышу твою долгую пламенную речь! Я вначале не поверила легендам про аншлаги на твоих лекциях, теперь все встало на свои места!

– Ты знаешь, подруга, я тоже не верила, пока не сходила тайно в аудиторию. – Зайнаб положила голову на плечо мужа и ласково посмотрела на него. – Он теперь и дома другой. Говорит и говорит, говорит и говорит, выплескивает все, что накопилось в душе за все годы…

Они ещё долго вспоминали свою студенческую жизнь, институт, лекции и семинары, дракониху, которая так и не вышла замуж, своих славных и смешных профессоров, Москву, где теперь Азат бывает чаще, чем в родной деревне. Поговорили о своих студентах, которым, как говорили китайские мудрецы, к сожалению, «посчастливилось» жить в эпоху перемен. В головах и душах у многих сейчас настоящая каша, восторг перед Америкой и Западом, а ведь еще в конце XIX века Николай Данилевский предупреждал о духовных опасностях «европейничанья», от которого, прежде всего, будет страдать молодежь. Зубаржат вспомнила слова античных философов, что молодость – недостаток, который очень быстро проходит. И именно сегодня, в это смутное время, задача педагогов и ее, философа, в том числе, позаботиться о нравственности своих учеников. Монографию скоро она начнет писать по этой проблеме, почти план уже есть книги, а материала достаточно набрала в ходе работы над кандидатской. Азат поддержал ее идею и кивнул головой. Да, нужно быть оптимистами. Не все еще потеряно. Вокруг много славных молодых людей, которые хотят учиться, работать, воспитывать детей. Есть и те, кто еще не нашел себя в жизни и растерялся. Просто нужно вовремя направить их ум, души и мысли в правильное русло, поддерживать и помогать. Зайнаб сказала, что Азат делит профессоров на тех, кто забыл, что сам когда-то был бесшабашным студентом, писал шпаргалки, пропускал занятия, и на тех, кто помнит все это и не зверствует. Себя он относит ко вторым. Поэтому его и любят студенты, которые знают, что если ходишь на занятия и хоть что-то в твоей голове осталось, Азат Сабирович никогда заваливать не будет, а все равно вытянет – пусть на маленькую и слабенькую троечку.

Гости, наконец, шумно засобирались домой. Из комнаты Гульназиры послышался звонкий голос: «Good by! See you!»

– Теперь что говорит, этот ребёнок-вундеркинд? – Зайнаб снова уставилась на мужа. – А-а-а-а-а, поняла. До свидания? Наша Зубаржат тебе же так говорит, когда уходит.

– Сколько уговаривал я тебя учить английский, – улыбнулся Азат. – Ну, ладно. Зато ты, как Зубаржат, научилась лепить вкусные пельмени! Придёте в гости к нам, обязательно угостим, пальчики оближете!

Зубаржат проводила гостей, закрыла дверь, прибрала со стола и села за своё любимое занятие: уселась с книжкой на диван, подогнув под себя ноги. Но читать не хотелось, встреча с друзьями всколыхнула и прошлое, и душу…

Зубаржат вздрогнула от звонка в дверь. Ладно, успела сама: за дверью в чёрном пальто стоял Хасан с огромным букетом.

– Здравствуй, Зубаржат, – тихо сказал он. – Не гони меня, пожалуйста. Выслушай, очень прошу тебя.

– Зачем ты снова пришёл, Хасан? – зашептала Зубаржат. – Мы же договорились. Не ходи сюда больше! Не нужен ты нам: ни мне, ни ребёнку. Сказала ведь, как ты не поймёшь!

Хасан что-то торопливо и бессвязно говорил, хватая ее за руки. Зубаржат не слушала его, не хотела слушать. Как он не понимает, что все давно уже умерло там, в душе! Да, она ждала его. Долго ждала. Каждую весну! Никого близко к сердцу и телу не подпускала. Надеялась, что Хасан одумается, поймет свои ошибки, вернётся, откроет дверь, и она бросится к нему на шею, как в молодые годы, когда он приезжал после долгих командировок и санаториев. Обнимет и простит: ради ребёнка, ради себя, потому что она его безбожно любила. Ждала и Гульназира, она чувствовала это по ее глазам, с тоской провожающим усатых мужчин в чёрном пальто. Но и терпению, и надежде, и вере, видимо, приходит конец.

– Даже конь четвероногий спотыкается, говорила мать, помнишь? – Хасан взял Зубаржат за плечо. – Ошибся я сильно, молодой был. Жизнь меня уже наказала… Хорошо наказала… Зубаржат, я на хорошей работе. Гульназиру нужно лечить. Тебе нужна поддержка…

– Поддержка? – Зубаржат почти задохнулась и схватилась за грудь. – Поддержка?

И она заговорила – зло, медленно и отрывисто, со стиснутыми губами, чтобы не сорваться, чтобы сгоряча не выплеснуть в это бледное и дрожащее лицо гадкие и нехорошие слова.

Где он был, когда скончался ее научный руководитель, а новый, позавидовав успехам аспирантки бывшего соперника, только и делал, что мешал, а после вообще махнул на неё рукой? Ладно, оказался рядом Харис Фаизович, который помогал ей идеями и чиркал потом ее текст.

А где он был, когда оппонент по диссертации, толстый и старый друг нового научного руководителя, издевался над ней и шепнул, что, если она не станет сговорчивее и ласковее, напишет отрицательный отзыв и поставит крест на ее научной карьере. Ладно, заступился Харис Фаизович!

– Кто без греха… – Хасан потупил голову.

Лицо Зубаржат исказилось болью и гримасой. Сколько их было, желающих унизить, сломать, прижать, потискать, ущипнуть в темном углу, сама только знает! А она не сдавалась, не плакала, кому надо, давала в зубы так, что отлетали протезы. Ночами собирала бутылки в общежитии, зарабатывала, как могла, но дочку вырастила умницей! Где же он был, поддержка, когда молодая женщина, которую нужно было любить и любить, плакала одна весенними ночами в холодной постели, кусая подушку? Где же он был тогда?!

Вспомнила, как коллега-аспирантка, пригласив всех домой на свой юбилей, отозвала ее в сторону и смущенно сказала, что они отметят ее день рождения как-нибудь после, вдвоём, в кафешке напротив университета. У неё были дети и муж, который иногда заходил на кафедру и не сводил с Зубаржат своих наглых глаз.

Из спальни раздался голос Гульназиры:

– Мам, кто пришёл? Харис Фаизович?

– Нет, дочь. Дядя электрик, – ответила Зубаржат.

– Можно, хоть краешком глаза гляну на девочку? – взмолился Хасан. – На кого она стала похожа? На маму мою?

Зубаржат холодно посмотрела на Хасана. Ему нужно уйти, и немедленно. Врачи говорят, что следующего стресса Гульназира просто не выдержит, от сильных и неожиданных эмоций ее может парализовать полностью. Особенно сейчас девочку нужно оберегать от сильных потрясений. Скоро они поедут в немецкую клинику, где доктора обещают поставить ребёнка на ноги. Из комнаты раздался недовольный голос Гульназиры. Почему, когда ей так нужно позвонить учителю по истории, вдруг умер телефон?

– Сейчас, дочь, подожди, – крикнула Зубаржат и быстро-быстро зашептала Хасану: – Если хочешь добра нам, пожалуйста, не ищи дальше встреч. Я очень прошу тебя, не приходи сюда больше. У меня один-единственный смысл в этой жизни – Гульназиркай-гюлькай, не лишай меня этого смысла. Я без неё просто не смогу жить! А мне ты не нужен, прости. Нет той Зубаржат больше, она осталась там, в прошлом, в той весне, когда ты ушёл от нас. Прощай! Уходи, пожалуйста.

Хасан ушёл. Она навсегда закрыла за ним дверь, бросилась в ванную комнату, на всю мощь открыла кран и подставила под холодную струю пылающее лицо.

Звонок в дверь раздался снова. Потом снова.

– Мама, мама, – закричала Гульназира из комнаты. – Звонят же! Открывай! Харис Фаизович приехал!

Радостная Гульназира выкатилась из своей комнаты и, услышав шум воды в ванной, направилась к двери, дотянувшись до замка, открыла его и широко распахнула дверь. Но на пороге стоял не Харис Фаизович, а мужчина в чёрном пальто и с чёрными усами, который судорожно сжимал в руке букет и, не моргая, широко открытыми глазами смотрел на Гульназиру. Они узнали друг друга сразу! Он узнал бы ее, как две капли воды похожую на него самого, среди миллионов черноволосых девочек на свете! И она его узнала бы сразу, даже если бы он затерялся среди миллионов чёрных пальто на свете!

– Папа, папа! – от страшного крика дочери Зубаржат пулей вылетела из ванной и остолбенела, увидев повисшую на шее отца Гульназиру. – Папочка, папа!

Девочка кричала на весь мир. Сколько лет она его ждала! Она знала, знала, что он ее найдёт. Она ждала его каждый день, каждую секундочку!

Гульназира, как сумасшедшая, гладила Хасана по лицу, волосам, усам, целовала в щеки, клала голову на грудь и, не переставая, повторяла, что папочка вернулся и она больше никуда его не отпустит. Вдруг она соскользнула с груди Хасана, пытаясь встать на свои худенькие слабенькие ножки. Но, качнувшись, по-детски, громко заревела от неожиданности и страха. Хасан подхватил ребёнка и прижал ее к себе. Гульназира бросилась к дочери. Девочка притянула ручкой маму, и они, обнявшись втроём, стояли у открытой двери. Проходившие мимо соседи с недоумением смотрели на прильнувшую к незнакомому мужчине в черном пальто девочку, которую часто видели во дворе в инвалидной коляске.

– Здравствуйте! – от дрожащего голоса Хариса Фаизовича первой опомнилась Зубаржат. – Здравствуй, Хасан!

Он удивлённо смотрел на защебетавшую как птенчик Гульназиру:

– Харис Фаизович! Харис Фаизович! Помните про наш волшебный день, помните? Я тогда загадала желание: в один волшебный день вернётся мой папа, я стану здоровой и буду бегать, как другие девочки и мальчики! А вы сказали тогда, что в чудеса обязательно нужно верить! И этот волшебный день наступил! Мой папа вернулся, и больше он никогда не уедет на этот Север! Мы его больше никуда не отпустим, правда, мама?!

Все молчали, замолчала и девочка, с недоумением переводя взгляд от одного к другому и не понимая, почему никто из взрослых не радуется этому чуду. Харис Фаизович не знал, что делать. Он отдал розы девочке и посмотрел на Зубаржат и Хасана. Они поняли его немой взгляд. Хасан поднял девочку, пошёл в ее комнату и закрыл двери.

Зубаржат и Харис смотрели друг на друга, и эти безмолвные минуты, казалось, тянулись целую вечность. Харис судорожно проглотил ком в горле, и тихий долгий стон застыл в его стиснутых зубах.

– Зубаржат, помнишь, на семинаре ты спросила меня, верю ли я в любовь с первого взгляда, – прервал молчание Харис. – Я ответил, что верю, и сказал, что она бывает на всю оставшуюся жизнь. Я хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя, моя Философия, я люблю Гульназиркай-гюлькай и просто не знаю, как буду жить дальше один. У меня ведь, кроме вас, никого нет дороже на свете.

Зубаржат беззвучно заплакала:

– Молчи, Харис, ради Бога, молчи.

Харис вынул из кармана коробочку и протянул ее Зубаржат. Это его подарок единственной и любимой. Кольцо, которое он мечтал надеть на ее палец. Он летел к ним, как на крыльях, потому что знал, что сегодняшний день станет самым счастливым в его жизни. Опоздал он.

Зубаржат, всхлипнув, прильнула к Харису:

– Прости меня, Харис, мой Харис, ради дочери, ради счастья моей малышки, прости, если сможешь.

Харис оторвал Зубаржат от груди и в последний раз, больно, до крови, поцеловал в губы. Он медленно уходил, словно в темноту, но вдруг обернулся:

– Зубаржат, – голос его звучал твёрдо и спокойно. – На свете много красивых и умных женщин, но кандидатов наук не так много, а докторов наук – всего лишь единицы. Работай дальше, не останавливайся. У тебя перспективная и интересная тема. А я уеду в Москву, в Институт философии, ты всегда сможешь меня найти там, если будет нужно. Счастья тебе, Философия!

VII

Тот день уходящей весны перевернул с ног на голову жизнь Зубаржат и Гульназиры. Девочка встала на ноги, в немецкую клинику они не поехали, и взрослые терпеливо, всем миром, учили ее заново ходить. Гульназира старалась, мужественно переносила все, что с ней делали доктора и родители, и уже через пару месяцев бегала так же быстро и легко, как те девочки и мальчики, за которыми она с детской завистью всю свою сознательную жизнь в коляске наблюдала в окно, которых в ее рано повзрослевшей судьбе было много. А в сентябре она сама, на своих окрепших ножках, с букетом красных гладиолусов, привезённых Сафией Сафыевной, пошла в школу рядом с домом. И учителя, и детишки в классе, и даже дворовые задиры знали, что эту добрую и черноволосую девочку, похожую на цыганку, нужно беречь, нельзя обижать и дразнить. Чтобы она снова не села в инвалидную коляску, которую родители отдали одному больному мальчику, сыну женщины с большими грустными глазами, которая работала вместе с ее мамой.

Ближе к осени в Москву уехал Харис Фаизович, накануне он приехал из Уфы сразу на кафедру, передал Зубаржат стопку книг по этике, расспросил про Гульназиркай-гюлькай и очень обрадовался хорошим новостям. После напомнил о докторской и сухо попрощался. Кольцо его Зубаржат не стала носить, спрятала и оставила для Гульназиры, но часто, когда оставалась дома одна, вынимала его, подолгу смотрела на мерцающий в глубине камня тёплый и добрый свет и после беззвучно плакала, как могла делать это только она…

Потянулись друг за другом годы, уходили и приходили новые весны, холодные и тёплые, яркие и обыкновенные. Зубаржат работала на своей кафедре, читала лекции по этике. На «неё», как и на Азата Сабировича, теперь уже декана исторического факультета, толпами ходили студенты, которые иногда шумно и весело переругивались, занимая места в первых рядах аудитории. Мальчишки подшучивали, что они приходят не слушать, а смотреть на эту маленькую и очень красивую женщину в модных нарядах, от которой шёл какой-то невидимый глазу внутренний свет, а ее мягкий и бархатистый голос словно гладил, умиротворяя, по ершистым душам дерзких и колких на язык молодых людей, насмотревшихся американских фильмов с крутыми ребятами. Они лукавили: можно было прийти посмотреть раз, другой, но если нечего было послушать, то они и близко бы не подошли к двери тесной и душной аудитории. А эта женщина, как магнит, тянула на свои занятия, таинственно рассказывала о диковинных вещах, о которых они никогда и не слышали: какие-то добродетели, моральная невинность, человеческие пороки, смертные грехи, гордыня. На первый взгляд, вроде простые слова сыпались из ее уст на студенческие головы, но одновременно они были такие сложные и непонятные, что озадаченные ребята продолжали свои споры уже на занятиях других преподавателей. Она задавала прямо в лоб неожиданные вопросы, которые ставили их просто в тупик и на которые даже легендарный отличник института Маркиан не мог ответить сходу. Что такое добро и зло, добродетель и пороки? Можно ли в этой жизни победить зло? Кто стоит по ту сторону добра и зла и кто морально невинен? В чем смысл жизни? Твоей, прежде всего? Ребята, которые раньше, ничуть не стесняясь, могли отпустить при девочках колкие и плоские шуточки и даже бранные словечки, теперь приуныли и тихо обсуждали на семинарах привычные ситуации из своей жизни, которые на самом деле оказывались не такими уж и простыми, как казалось на первый взгляд. Невидимая глазу и неуловимая, как синяя птица, мораль и непохожая на других преподавателей Зубаржат Филусовна странно смотрели на них из-за каждого угла, строго следили за каждым их шагом, даже нахально вмешивались в поступки и порой снились по ночам. Занятия превращались в настоящие баталии. Студенты вспоминали свои жизненные тайны, краснея и перебивая друга, рассуждали о любви, о семейных ценностях, о целомудрии и нравственном идеале, верили в то, что добро все равно сильнее зла и настоящая любовь бывает только с первого взгляда. Они знали, что такое «золотое правило нравственности» и «категорический императив» Канта и что каждый из них на этом белом свете – ценность, которой нет цены, цель, а не средство. У каждого из них уже было представление о своей «луже», которую они должны выбрать сами и которая непременно должна стать светлой, большой и чистой водной гладью, по которой они поплывут на больших кораблях к своему счастью и жизненному успеху. Их удивляло то, что эта молодая женщина знает ответы практически на все их вопросы, словно она прожила столько мудрых и сложных жизней. К ней за советом тайком друг от друга бегали не только девочки, страдающие от неразделенной любви, но и ребята, не знающие якобы, как сделать правильный «нравственный выбор», а если честно, просто не разобравшиеся в своих чувствах. И она им давала такие правильные советы, что о ее мудрости начали сочинять восторженные легенды. Зубаржат была строгая и справедливая, и студенты любили ее ровное и равное отношение к каждому из них, по-доброму называли ее «мамой Терезой» и заваливали после экзаменов белыми гвоздиками.

Хасан работал на своём заводе, где финские партнеры открыли магазин, перевёз семью в новую просторную квартиру, и теперь у Зубаржат был собственный рабочий кабинет с библиотекой. Почти каждый месяц он покупал в финском магазине платья для Зубаржат, и они теперь не умещались в шкафу. К великой радости подруг, Зубаржат передаривала их Зайнаб и охапками отправляла Сафии Сафыевне в деревню. Она щеголяла в умопомрачительных нарядах и тайно давала поносить их своим учительницам, которые приезжали в город в театр или на концерт, а после «забывали» их вернуть по очень тонкому намеку хозяйки.

Хасан болел, но не показывал виду и ночами часто не мог уснуть. Зубаржат это чувствовала по его дыханию, но молчала. Больные почки с годами ещё больше давали о себе знать, теперь часто поднималось давление, которое потихоньку «покусывало» сердце. Он жил на таблетках, но часто забывал или не хотел их принимать и наотрез отказался от санаториев. Зубаржат и Гульназира, договорившись, внимательно следили за тем, чтобы лекарства были всегда на видном месте. Дочь, нежно обнимая отца, ласково напоминала, что ему никак нельзя без «витаминов жизни», а то его Гульназира будет сильно расстраиваться, и не дай Бог… Хитрость срабатывала безотказно.

После возвращения в ту весну Хасан стал угрюмым и неразговорчивым, он все время о чём-то думал и думал. На его лбу появилась глубокая морщина, и Гульназира, кокетливо проводя пальчиком по ней, шутила, что, скорее всего, и у неё, папиной дочки, будет такая же, когда повзрослеет. Она часто любила стоять с Хасаном перед зеркалом и смотреть на отражение двух людей, как две капли воды похожих друг на друга. Она любила отца, без конца шепталась с ним и даже про первую свою любовь сначала рассказала Хасану.

Гульназира росла и становилась уверенной в себе девчушкой с быстрой и лёгкой походкой.

– Другая стала девочка, – сказала как-то Зайнаб, увидев летящую с гордо понятой головой Гульназиру. – Вот что значит, быть с отцом. Чувствует опору и любовь.

У неё уже появилась мечта: когда вырастет, станет врачом, будет лечить почки отца, и он будет носить на руках своих внуков. А детей у неё будет непременно трое: девочка и два мальчика.

Зубаржат вовсю работала над докторской диссертацией, над темой духовного воспитания, которая была актуальной, востребованной и абсолютно свободной исследовательской нишей, многим ещё непонятной и даже неинтересной. Накопленный годами богатый лекционный материал по моральной философии постепенно складывался в некую организованную структуру. Она хотела написать эту работу, потому что так, на прощание, сказал ей тогда Харис. Не для себя и даже не для дочери, которая гордилась своей мамой, теперь часто появляющейся на экранах телевизоров и улыбающейся со страниц журналов и газет, в которых печатали ее необычные и интересные статьи, а для Хариса, чью веру в себя она просто не имела права не оправдать.

Ей было плохо. Она, замужняя женщина, мама и педагог, которая на своих лекциях рассказывала о чистой любви, честности и порядочности, тайно любила Хариса поздней и горькой недозволенной любовью и ничего не могла с собой поделать. И докторская была той тоненькой ниточкой, которая ещё могла связывать ее с любимым человеком, жестоко принесенным в жертву ради своей дочери, была тем слабеньким оправданием перед мужем и собой, которое давало возможность иногда быть рядом, смотреть и слушать человека, который был не менее главным смыслом ее жизни. Поговорив с Хасаном, который выслушал ее, дрожащими пальцами потирая свою морщину на лбу, Зубаржат полетела в Москву к Харису Фаизовичу.

Снова была весна, полная надежд, но здесь она была без ясного неба и солнца, промозглая и гнилая, и день, который столько времени ждала Зубаржат, был хмурым и пасмурным. Встретились они в небольшом ресторанчике. Он сухо поздоровался, протянул ей букет тюльпанов, холодно выслушал, бегло просмотрел список публикаций и сказал, что все очень любопытно, он обязательно подумает над темой работы и ее планом. Он молча пил кофе и о чём-то думал. Хасан ничего не рассказывал, из скупых ответов на свои вопросы Зубаржат поняла, что он так и не женился, получил квартиру и живет один. Зубаржат вглядывалась в родное лицо, у неё кружилась голова, ныло сердце, но в глазах Хариса Фаизовича не было ни того прежнего тепла, ни той щемящей душу ласковой искорки, с которой он раньше смотрел на неё, на свою, как он трогательно называл ее, Философию. Это был другой Харис, чужой, красивый, с седеющей головой, холодный и даже надменный. Он проводил ее до такси, посадил в машину и сказал:

– До свидания, Зубаржат Филусовна.

Натянутая улыбка чуть тронула его губы, он помахал рукой и быстрым шагом, не оглядываясь, пошёл по улице.

Зубаржат еле добежала до номера в гостинице. Она бросилась в сапогах и пальто на кровать и задохнулась в слезах, с остервенением срывая больно впившийся в шею колючий шарф. У неё уже не было никаких иллюзий. Она, наконец, поняла сегодня все. Почему Харис не писал ей сам, коротко и без эмоций отвечал на письма и называл ее Зубаржат Филусовной. Вдруг больно застучало в висках. Он ее разлюбил! Тогда и сразу, потому что предателей не любят, их ненавидят и презирают! Любовь и сладкие грёзы, которые до сегодняшнего дня давала ей силы жить в одной квартире и спать в одной постели с человеком, который когда-то предал и разрушил все ее мечты и надежды, а потом снова ураганом ворвался в ее жизнь и разворотил в ней все, растаяли, как кусочки сахара, которые сегодня небрежно кинул в свой стакан с кофе Харис.

Она подошла к окну. Огромный чужой город с тысячами мерцающих в темноте огней был холодным и таким же надменным, как он. Домой! Домой! Самолёт был ночью, но она поехала в аэропорт сразу. И точно знала одно: несмотря ни на что, она напишет свою докторскую, потому что так хотел он, ее Харис, который на всю жизнь останется ее единственным и любимым.

Но она не знала, что в аэропорту за ней, с отрешённым лицом прислонившейся к стойке регистрации, молча наблюдал Харис Фаизович. Он стоял совсем рядом, за широкими спинами, невидимый и одинокий во всем этом огромном весеннем мире, и неподвижно смотрел на это родное и любимое лицо, судорожно глотая подступающий к горлу ком.

Зубаржат не знала, что Хариса Фаизовича друзья и коллеги знакомили с красивыми женщинами, он пытался их полюбить, но когда он называл их "Зубаржат", они уходили или он уходил сам.

Зубаржат не знала, что и сегодня, натянув на себя маску хладнокровия, Харис Фаизович еле сдержал себя, чтобы не броситься к этой маленькой, хрупкой женщине, опешившей от его поведения, и не стиснуть ее в объятиях.

Зубаржат не знала, что она и та маленькая девочка в коляске, которая, наверное, давно уже стала большой и забыла дяденьку из Москвы без усов и с голубыми глазами, были единственными смыслами в одинокой жизни Хариса. Она не знала, что Харис Фаизович просто не имел права касаться ни ее рук, ни ее плеч, ни ее жизни, ни жизни ее семьи. Зубаржат была замужем, была женой Хасана и матерью его ребёнка. Вот и все… Но она всего этого не знала, летела в самолете, смотрела в иллюминатор в пустоту, откуда, словно прощаясь, подмигивали этой хищной и быстрой стальной птице - разлучнице тусклые огоньки с земли. Она вдруг почувствовала себя одинокой и несчастной, навсегда прощающейся со своими сладкими грезами, и молча заплакала…

За этой весной наступило лето, и время безжалостно и без остановки снова закрутило, как в калейдоскопе, времена года и судьбу Зубаржат. Ей повезло с научным консультантом, и она завершила работу над докторской диссертацией. Это был коллега Хариса Фаизовича, известный специалист в сфере модной в современных философских кругах проблемы духовности, которая до последнего времени считалась категорией религии, а не светской моральной философии. Он был старомодным и очень интеллигентным человеком, называл ее голубушкой, и с ним было легко и интересно работать. Растягивая гласные звуки и медленно напевая в нос, каждый раз встречаясь с Зубаржат, смешно глядел на нее поверх очков, чудом зацепившихся за его огромный горбатый нос, и радостно рассказывал ей один и тот же анекдот. Про профессора, который печально шепчет коллеге:

– Я очень боюсь одного своего докторанта: такой читающий, такой пишущий, такой активный, ни себе, ни мне покоя не даёт.

И затем громко смеялся своей шутке. Он был доволен Зубаржат, а она радовалась тому, что не подвела Хариса и оправдала надежды наставника, который сначала засомневался в возможностях этой маленькой и хрупкой голубушки.

День защиты назначили на последний день зимы.

– Символично, весьма символично, – как всегда в нос, пропел профессор. – Я очень надеюсь, что Вы, голубушка, новую весну начнёте доктором философии!

VIII

На защиту Зубаржат выехала накануне с подругами. У Хасана было совещание, он остался дома и сказал, что все будет в порядке, а они с Гульназирой будут ждать с накрытым столом. Когда зазвонил телефон и у поднявшей трубку Гульназиры, как весеннее солнце, засияло лицо, Хасан понял, что все позади.

– Ур-р-ра-а-а! Ни одного «чёрного шара»! – Гульназира, как ураган, пронеслась по квартире, сметая все на своём пути, закрутила отца, возившегося у стола, расцеловала его в обе щеки и больно дёрнула за усы. – О-о-о-о-о! Круто! Наша мама – доктор наук! Они уже выехали домой!

– Дорога близкая, дочь, полтора часа езды, скоро подъедут, – Хасан посмотрел на часы. – Времени мало, давай, поторопись, фрукты, сладости на стол, включи духовку.

– Пап, ты теперь, как тетя Зайнаб, профессорская жена, станешь профессорским мужем? – Девочка залилась смехом, подбежала к зеркалу и закрутилась перед ним как волчок, корча веселые рожи, надувая губки и ероша на голове чёрные волосы. – А я профессорской дочкой? Здорово как!

Хасан промолчал, повязав передник, начал расставлять на столе приборы и переставил на стол вазу с розами.

– Пап! У нас мама такая умная-преумная! – не унималась возбужденная Гульназира. – Скажи, а ты не боишься жить с такой женой, а?

Хасан промолчал снова. Да, он боялся. Он боялся этих весен, и вот уже столько лет со страхом ждал, что в один прекрасный весенний день Зубаржат скажет, что она уходит, что Гульназира выросла, стала взрослой и умной девчушкой, которая сможет понять маму и простить ее. Хасан знал, что жена любит не его, а того, кто тогда вытащил ее из смертельного омута и не дал ей погибнуть, любит мучительно, страдая и беззвучно плача по ночам. Он трогал руками ее мокрую подушку по утрам, и ему становилось тревожно.

– Папа, можно я надену платье в горошек? – звонкий голос дочери прервал его мысли. – Посмотри, как оно мне идёт!

Дочь стала красавицей. Он посмотрел на неё, хрупкую и тоненькую, как Зубаржат в тот день в их первую весну, бросился к дочери, поднял ее на руки и закрутил по комнате, наталкиваясь на стулья.

– Моя красавица, мой желторотый птенчик, никому тебя не отдам! – по лицу Хасана катились слезы. – Никому вас не отдам! Вы мои, мои, мои!

– Пап, одурел, что ли, от радости? Враги-мафиозники объявились, да? Коза-ностра? – рассмеялась Гульназира, чмокнула отца в щеку и выскользнула из его рук. – Отпусти, поставь меня на пол! Какой я тебе желторотый птенчик, орлица уже! Вон, звонят, приехали!

В распахнутую дверь с шумом впорхнули подруги, Азат, еле дыша, с огромными букетами протиснулся в прихожую, рассыпая листья и роняя сломанные бутоны. Зубаржат с улыбкой на лице кивнула Хасану и обняла бросившуюся к ней дочь.

– Шакир остался дома. Сразу хором отелились целых пять бурёнок, выписанных из Краснодара! Одна тяжёлая, ветеринара вызвал. Он же, как Азат свою историю, безбожно любит своих коров! – опередила Сафия Хасана, который ждал Шакира. – Однако телёночка со звездочкой сразу назвал Философией и сказал, что на подарок Зубаржат!

Шумно сели за стол, Гульназира торжественно внесла жареного гуся, присланного Сафией еще зимой и которого берегли специально для этого дня. Все шутили, подруги выпили вина, мужчины – по стопке коньяка, Гульназире налили, как взрослой, в хрустальный фужер сока, и она со звоном чокнулась со всеми и выпила за успех мамы. Стало весело. Всем понравился торт, который всю ночь для мамы пекла Гульназира, и Азат Сабирович сказал, что ее уже можно выдавать замуж…

Размякшие мужчины ушли в кабинет Зубаржат играть в шахматы, девочка, быстро прибрав со стола, закрылась в своей комнате, подруги уселись на диван.

– Ну и как себя чувствует себя доктор философии? – хихикнула раскрасневшаяся от вина и пережитого довольная Зайнаб.

– Такое ощущение, что я вдруг провалилась в какую-то пропасть, – устало сказала Зубаржат. – Все последнее время словно карабкалась на какую-то высоту, и вдруг – тишина и пустота.

Зайнаб вскочила со своего места, сделав рукой театральный жест и насупив брови, заговорила голосом профессора Салимова, все время напоминавшего им о китайском мудреце, который, поднимаясь высоко в гору, не забывал поздороваться с теми, кто с неё спускается.

– Опять не то говоришь, Бабочка! Как тебя терпит твой Азат, не знаю, иногда скажешь такое, хоть стой, хоть падай. Первый день знаем Зубаржат? – Сафия недовольно пожурила подругу. – С какими только проблемами не приходим к ней: и дверь настежь, и душа открыта, и улыбка до ушей!

Зайнаб не сдавалась. Многие в этой жизни не выдерживают бремя власти, кресла, славы. Вон, как хвалили сегодня их Зубаржат: и красавица, и умница, и серьёзный исследователь с оригинальным стилем чего-то, она не запомнила.

– Что ещё говорил тот плешивый профессор? – Зайнаб повернулась к Сафии.

А-а-а-а-а-а, вспомнила. Он сказал, что в их подруге он впервые видит редко встречающееся не только среди философов, но и в жизни удивительное сочетание ума и красоты, что просто не укладывается в его плешивой голове.

– Бабочка! Когда Бог раздавал что-то культурное, ты точно стояла в очереди за болтливым языком! Если бы не твой неугомонный язык, то давно бы вороны выклевали бы твое непутевое темя, – вспомнила Сафия пословицу Хасна-апай.

Зубаржат нахмурилась. Кстати, этот профессор – известный на всю страну учёный, академик Российской академии наук, признанный даже за рубежом специалист в области духовности. Речь профессора, между прочим, сыграла свою добрую роль – его авторитетное и объективное слово в защиту сразу отбило охоту некоторых оппонентов покритиковать ее работу. Поэтому никто и не стал ввязываться в неуместный и предвзятый спор и сводить с ней научные счёты.

– К сожалению, милые мои, защита докторской зачастую становится предметом всяких околонаучных и не очень красивых игр, – Зубаржат положила голову на плечо Сафии. – Кому-то не нравится моя концепция, кому-то - мой возраст или цвет волос, кому-то – научный консультант.

– Азат тоже говорил, что паны дерутся, у холопов чубы трещат, – Зайнаб плюхнулась рядом с подругами, но вскочила снова и зашагала кругами, выпятив живот и смешно изображая того профессора.

Он, оказывается, ещё сказал так. Зайнаб подняла свой палец и, смешно наклонив голову, как профессор, засеменила по комнате. Представленная вниманию коллег оригинальная концепция современного духовного воспитания достойна всяческих похвал. Без сомнения, на философском небосклоне именно сегодня зажглась новая яркая научная звезда! Ещё! Эта молодая дама с удивительной исследовательской прозорливостью, умением неординарно и логично мыслить сразила своих седовласых старших коллег наповал! Все! Больше она не запомнила!

Зайнаб ткнула в висок пальцем, как пистолетом, и со стоном свалилась на диван. Подруги рассмеялись. Вот где талант пропадает, зря Бабочка изнывает от безделья в своём музее, ей давно уже пора в театр! Посмеявшись, подруги вспомнили и дрожащие руки Зубаржат, и ее побледневшее лицо. Но речь ее все равно была чёткой и уверенной! И пусть не говорит, что сильно волновалась, она держалась просто молодцом, была на высоте, и подруги тихо гордились своей Зубаржат. А Харис Фаизович как выступил? Пусть многое было непонятно, но то, что даже этот профессор без конца тряс головой, поддакивая, говорило о том, что он сказал нужные и важные вещи.

– А каким он стал! Красавец! – Зайнаб закачала головой и зацокала языком. – Вот кому-то в жизни повезло! Я не стерпела. Когда считали голоса, подошла к нему и спросила, сколько детишек у него? А он не сказал.

Сафия и Зубаржат переглянулись. Ну, эта Зайнаб, профессорская жена, а ум как у бабочки-капустницы! Разве могут быть дети у человека, у которого даже жены нет! Зайнаб сконфузилась. Азат говорил, что у него все отлично, вот и решила, что и он свое счастье в Москве нашёл.

– Теперь я поняла, почему он с тебя сегодня глаз не сводил. Не забывается, значит, старая любовь, – Зайнаб вздохнула и, увидев недоуменные глаза Зубаржат, в сердцах крикнула на неё. – Что глаза выкатила, не соберёшь потом. Хочешь сказать, что не знаешь, что он тебя любит до сих пор?

– Я тоже с ним перекинулась парой слов. Спросила, не женился ли? – Сафия вздохнула. – Сказал, что он ученик Канта, у которого не было ни семьи, ни детей, и любил он только философию. Вот и он, как учитель, никого, кроме своей философии, не любит, а сам посмотрел в сторону Зубаржат. Жалко его стало.

Зубаржат вдруг закрыла лицо руками. Как? Не может быть! Ей стало плохо, как птица в клетке, заколотилось сердце. Сафия и Зайнаб переглянулись.

– Эх, подруга, подруга, – Сафия по-матерински погладила Зубаржат по голове. – Любит он тебя, по глазам его печальным видно. Да и не женится он уже. Вон, голова почти седая, годы бегут, привык, скорее всего, к холостяцкой жизни. Только глаза как весеннее небо, такие же синие, как у аспиранта Хариса.

Зубаржат, уткнувшись лицом в грудь Сафии, беззвучно зарыдала.

– Будет, солнышко наше, будет, перестань, – Сафия вытерла свои слезы и задумалась. – Ничего не поделаешь. Жизнь. Помнишь андрогинов из мифологии? Просто судьба ваша заблудилась, и вы, две половинки одного, так и бродите по миру друг без друга. Злые силы помешали, что же теперь? Судьба… А Хасан что?

Зубаржат вытерла слезы. Все так же, как и раньше. Живут, работают, ложатся в одну постель под одно одеяло. Болеет сильно, лекарства пьёт постоянно, и они с Гульназирой следят, чтобы не пропускал. Ему нельзя без них. Иногда она ночами просыпается от его приглушенного стона и делает вид, что спит.

– У него, наверное, не только тело, но и душа болит. Сколько ошибок понаделал, и стыдно ему, и обидно. Ревнует ещё, скорее всего, вон, какой красавицей стала, мужчины глаз с тебя не сводят.

– А ты его любишь? – Зайнаб посмотрела на Зубаржат.

– Бабочка! Не видишь, что с Зубаржат? Тебе только про любовь! Новую весну хочешь начать, как в юности? То-то с профессором из Оренбурга переглядывалась, – возмутилась Сафия. – Пенсия в музей твой уже стучится, а ты все туда же. Ты, подруга, не шути с Азатом, он теперь не тот тихоня, а целый декан.

Зайнаб замахала руками. Какая ещё новая весна? Только сегодня волосы седые у виска выдернула. Зубаржат посмотрела на своих подруг. Глаза красные, столько боли и тоски в них. Она тихо заговорила. Прикоснется Хасан, голова кружится. Живой ведь она человек, а он сильный и красивый. Пытается, закрыв глаза, вспомнить молодые годы, когда сознание теряла от его объятий. Бесполезно. Словно все сгорело внутри дотла.

– Ох, девочки, как мне тяжело, если бы вы только знали, – вздохнула Зубаржат. – Но жизнь Гульназиркай-гюлькай не представляю без него. Она не выдержит ещё одного удара.

Подруги молчали, ну что они скажут? Все есть у человека: крыша над головой, работа любимая, семья, полный шкаф заморской одежды, доктором наук стала, подруги, вон, сплетницы, в придачу. Сидит вот она на дорогом диване, а счастья простого человеческого нет. Сафия вдруг вспомнила тот страшный день той страшной весны и тут же мотнула головой, отгоняя дурные мысли.

– Девушки мои, милые! Откуда в маленьком человеческом сердце столько места любви и ненависти, отчаянию и надежде? И как оно не разрывается на мелкие-мелкие кусочки? – Зубаржат встала и подошла к окну. – Завтра новая весна… Что же она нам несет?

Что? Что? Зайнаб вскочила и посмотрела на Зубаржат. Лужи, грязь и авитаминоз! Родители Зайнаб давно уже переехали в родную деревню, кедровых орехов больше нет! И что за пессимизм и душевный стриптиз у доктора философии? Не знает она, понимаете ли, как сердце должно справляться с мучениями своих хозяек! Вот она музейный работник, во всех каталогах разбирается, с завязанными глазами покажет, на каком столике лежит экспонат с Филипповских курганов, на каком – с Ишимбайского могильника. В душе, извините, доктора философии разбираться должны, а не музейные крысы! Улыбнулась и Сафия. Вон, сколько философских проблем, как звёзд на небе, ждут своих решений, а то тишину и пустоту захотели некоторые новоиспечённые великие учёные! Вперёд, подруга! Все засмеялись и решили ещё раз попить чаю с тортом Гульназиры. Присоединились к ним и мужчины.

– И кто же из вас чемпион шахматных наук? – Зайнаб, кокетничая, прильнула к мужу.

– Не поверишь, дорогая. Я доктор, Хасан – муж доктора, однако из нас двоих не получился один обыкновенный шахматист!

Он начал торопить женщин. Хватит, засиделись в гостях. Гость нужен хозяину как воздух, но если он входит и не выходит, хозяин умирает.

– Не дай Бог, погубим ещё самого красивого философа на свете! Страна не простит нам такой грех! – засмеялся он и поцеловал хозяйке руку.

Гости засобирались домой. Зубаржат посмотрела на Сафию, взявшуюся за пальто. Зайнаб перехватила ее взгляд. Подруга заночует у них, с утра пораньше идут в парикмахерскую и перекрасят ее в белый цвет.

– Да, дорогая! Стану блондинкой! – кивнула Сафия удивленной Зубаржат. – Пришёл недавно Шакир домой, тоска в глазах. Что-то мне светленькие нравятся, говорит. Вот я и решила его… от греха подальше.

Все засмеялись и стали шумно прощаться. Зубаржат закрыла за гостями дверь. Стало грустно.

– Дорогая, пойдём, посидим, – Хасан взял жену за руку, как в юности, когда гуляли по городскому скверу. – Гульназира уже спит, суматошный был день.

– Да, и я устала, – Зубаржат опустилась на диван и провела рукой по лбу. – Что-то тошнит меня, Хасан, принеси холодной воды, пожалуйста.

– Хорошо, дорогая, – вдруг Хасан, как ошпаренный, вскочил с места. – Что ты сказала? Тошнит? Тошнит? Может? Может, ты ждёшь ребёнка?

Хасан бросился на колени, обнял жену, плечи и руки его задрожали.

– Зубаржат, родная моя! Я люблю тебя, я люблю тебя больше всего на свете! – он, как сумасшедший, целовал ее руки и ноги. – Мы ещё молоды! Я хочу малыша, нашего с тобой малыша, сына! Хочу видеть его первые шаги, вдыхать его запахи. Слышишь, дорогая?

Он увидел, как по лицу Зубаржат потекли слезы. Голос жены звучал глухо, словно издалека, и каждое ее слово, пропитанное болью, гвоздем вбивалось в сердце Хасана, стучало в его висках. Он не знал, он многого не знал. После больницы и переезда в Уфу после того страшного дня она устроилась на работу в соседний магазин и целую ночь мыла грязные полы, передвигая тяжёлые ящики. Она не знала, что беременна, и торопилась, пока ребёнок спал… Ее спасли тогда, Харис Фаизович дежурил у ее постели, но врачи сказали, что у неё больше никогда не будет детей.

– Нет, Хасан, прости, дорогой, не ребенка я жду… От вина, видимо, с непривычки, вдруг затошнило. Сказали, приятное, вот и выпила больше, чем нужно, - она попыталась улыбнуться. – Иди, Хасан, спать. Поздно уже. А лекарства ты выпил? Совсем с этой защитой забыла.

– Да, сейчас, – Хасан взял ее за руки. – Зубаржат, Зубаржат… Дорогая моя… Если сможешь найти в себе силы, прости меня! За все, за дочку, за ошибки мои.

Вскочив, зашагал по комнате. Как была права мать: локоть близок, не укусишь, затылок рядом, не увидишь!

– Перестань, Хасан! У живущего прошлым, нет ни настоящего, ни будущего. Не изводи себя, – Зубаржат говорила и смотрела на этого чужого родного человека с побуревшим лицом и с дрожащими руками. – Может, просто не нужно больше повторять таких ошибок, урок жестокий мы получили все. Нам обоим тяжело, а ты посмотри на дочку. Какая она счастливая, она любит нас обоих, какое это счастье! Врачом мечтает стать, и не будет здоровее нас никого в этом мире!

– Лужа… Лужа, выбранная мной, – Хасан остановился перед женой. – Зубаржат, я ничего не боюсь, ни смерти, ни боли. Я боюсь только одного – вот вырастет Гульназиркай-гюлькай, и ты бросишь меня! Я умру тогда с тоски.

Зубаржат встала, положила голову мужу на плечо. Сам такой большой, с большими чёрными усами, а глупый как ребёнок. Куда же она теперь без него? Он сделал счастливой её Гульназиру, их Гульназиру. Свекровь говорила, что терпение – это золото, нужно все пережить, и все будет у них хорошо.

– Иди спать, я скоро приду. Хочу подышать свежим воздухом, – Зубаржат прильнула к груди мужа. – Иди. Лекарства свои не забудь.

В открытое окно осторожно впорхнул холодный ветерок, поиграл с волосами Зубаржат и ласково погладил по горевшему лицу. Надо же. Последний день зимы, а в окно нетерпеливо дышит наступающая весна. Зубаржат жадно вдохнула и закрыла глаза. Какой-то удивительно волшебный, сказочный день! В голове не укладывается! Самая молодая доктор философии, красавица, умница, восходящая звезда на научном небосклоне! Все это было сказано про неё, маленькую, хрупкую женщину, что она сама начала в это верить! Зубаржат тихо засмеялась. Вдохнула полной грудью последнее дыхание зимы, ещё раз, ещё раз. Ранняя весна в этом году, теплая, солнечная, пусть она будет доброй.

– Спасибо тебе, судьба, за мои весны! Спасибо за то, что живу, люблю, дышу! – улыбнулась она и закрыла окно. – Ну, хватит, дорогая, философствовать. Поздно уже. Пора спать.

Посмотрела на часы. Вот стрелки, догоняя друг друга, встретились на двенадцати, и… началась новая весна. Зубаржат сорвала последний лист февраля с календаря.

– Зубаржат… Зубаржат… – еле слышный шёпот заставил ее обернуться.

У спальни, цепляясь одной рукой за дверь, а другой судорожно расстёгивая пижаму на груди, стоял, задыхаясь, бледный Хасан. Онемевшая Зубаржат бросилась к мужу:

– Что с тобой, Хасан?

– Голова, голова кружится, дышать не могу, тяжело мне.

Обняв мужа, Зубаржат усадила его на диван:

– Не волнуйся, дорогой, сейчас все пройдёт. День был тяжёлый, сейчас воды принесу. Лекарства все выпил?

– Я их не нашёл, – Хасан закрыл глаза.

– Как? Как не нашёл? – Зубаржат кинулась в комнату Гульназиры. – Дочь, вставай! Где папины таблетки?

Полусонная Гульназира, увидев побледневшего и еле дышащего отца, вскрикнула и забегала по комнатам. Из трясущихся рук Зубаржат с грохотом полетел на пол тонометр.

– Зубаржат… Если… Если со мной что-нибудь случится… – Хасан еле дышал и медленно водил глазами за бегающей по квартире Гульназирой. – Харис… Есть Харис… Он любит тебя… Он любит вас обеих… Он надёжный… Я сон видел недавно… Утонул вместе со своим Алабаем… В той самой полынье…

– Что ты говоришь, Хасан, сейчас дадим таблетки, все будет хорошо, – взглянув, наконец, на тонометр, она закричала. – Дочь, где лекарства?

Бегающая по квартире Гульназира остановилась как вкопанная. Она же их сегодня утром, прямо в контейнере, положила в портфель отца, когда он уходил на работу. А он пришёл домой с одним телефоном в руке, даже дверь открыла отцу она.

– Ты же сама вчера мне так сказала, мама! – испуганная Гульназира заплакала тоненьким голоском.

– Быстро, бегом, вызывай «скорую», – Зубаржат побежала на кухню за водой. – Дочь, скорее, пожалуйста.

Хасан, откинувшийся на диван, покрылся холодным потом и начал бредить. Зубаржат, разорвав пижаму, вытерла мокрым полотенцем его ходящую ходуном грудь и зашептала:

– Дорогой мой, не закрывай глаза, прошу тебя, не закрывай глаза.

Рядом, прикрыв рот кулачками, тихо всхлипывала Гульназира и, как попугай, повторяла без остановки:

– Открой глаза, папочка! Открой глаза, папочка!

– Лужа, лужа… Хариса лужа… Сам ее выбрал… – Хасан бредил.

– Какая лужа, Хасан! Что ты говоришь? Вон, на улице весна, только наша с тобой весна! Врачи уже едут, слышишь? Только не закрывай глаза, – Зубаржат уткнулась в колени мужа и беззвучно зарыдала.

Она вскочила, открыла настежь окно, снова упала на колени перед мужем и зашептала, целуя его неподвижные и холодеющие руки. Наши врачи – самые сильные на свете, а медицина не знает равных. Столько новых препаратов придумали только за последние годы, удивительно! Вот дочка их будет доктором, вылечит папочку. Только открой глаза, Хасан!

Зубаржат увидела вошедших людей в белых халатах, встала, крепко прижала к себе всхлипывающую дочь. Подошел доктор и тихо шепнул ей, чтобы она увела девочку в другую комнату…

IX

Зубаржат Филусовна замолчала. Ей было тяжело. Она закрыла глаза. На ее ресницах под лучами солнца ярко вспыхнула алмазной искоркой и погасла слеза. Я знала, что эта взрослая женщина сейчас беззвучно плачет, как умела только Зубаржат, девушка из ее, теперь уже и из моей, памяти. Я откинулась на скамейку, зажмурилась и подставила под солнечные лучи своё лицо. Перед глазами, как кадры из фильма, ожили вдруг пестрые картинки. Вот Зубаржат в ситцевой кофточке с цветочками надвинула на лоб белый платочек и, весело размахивая худыми ручонками, косит с бабушкой сено. Вот она с жаром и юной девичьей пылкостью спорит с голубоглазым аспирантом о первой любви, и он, взрослый человек, заливается краской и смущается, как мальчишка. Вот она, затаив дыхание, впервые в жизни завороженно смотрит на красивого парня с усами, который, как и ее отец, душевно поёт песню о любви, и у неё от его загадочного взгляда захватывает дух. Вот она, как несчастная птичка со сломанными крыльями, лихорадочно пытается открыть оконную задвижку, чтобы навсегда сорваться в безумие. И вот она, словно сошедшая со страниц глянцевого журнала известная учёная с седеющими волосами, рядом с коляской, в которой мирно посапывает сын, которого родила вопреки судьбе и жестокому прогнозу врачей… Эти образы мелькают один за другим, один за другим, останавливаются на миг и начинают свой безостановочный бег снова.

Мне стало жарко от буравящих мои пылающие щеки тёплых весенних лучей и от этого немого кино, навязчиво крутящегося в моем воображении. Но вдруг чувствую, что какая-то тень надвинулась на мое лицо и заслонила солнце. Открыла глаза. Перед нами стоял мужчина с портфелем. Я узнала его сразу! Узнала бы среди сотен высоких, с седой головой и голубыми глазами мужчин! Узнала бы его лучистые глаза цвета неба, которое он закрыл своей широкой спиной. Взглянув на радостную соседку, всю засветившуюся от счастья, я поняла все сразу, и ничего мне уже больше не нужно было рассказывать.

– Здравствуйте, – вежливо сказал мужчина и поставил портфель на скамью.

– Харис, как ты нас нашёл? – шепотом спросила Зубаржат Филусовна.

– Я знал, что вы здесь, – он сел рядом и кивнул головой на коляску. – Как мой птенчик желторотый? Не плакал? А чем наша мама занималась, пока папа трудился? О-о-о-о-о-о-о, что-то глаза грустные у нашей мамы?

– Нет, нет, все в порядке, дорогой. Со студенткой-мамой поговорили. Так похожа на нашу Бабочку, просто юность студенческую вспомнила, – искренне призналась она мужу и с улыбкой посмотрела на меня. – А это наша коллега, скоро защищаться будет на твоём Совете. Журналист из Москвы.

Харис Фаизович одобрительно кивнул головой, поднялся, подошёл и заглянул в коляску:

– Ну и работяга у меня растет! Батыр-засоня! Ест и спит, ест и спит. Правильно, сынок, делаешь, ты должен вырасти большим, сильным, здоровым.

Мы переглянулись и улыбнулись. Харис Фаизович сел на скамью, обнял жену за плечи, повернулся ко мне. Оказывается, он уже прочитал мой автореферат, остался очень доволен и сразу переслал его коллеге из Самары, известному этику, для отзыва. Очень надеется на положительный отклик. Иначе быть не может, потому что я подняла весьма интересную, нужную и важную тему. Сегодня многие средства массовой информации, «ошалев» от гласности и демократии, только и знают, что гоняются за «жареными фактами», страдают «желтизной» и работают отнюдь не на благо общества и его духовную безопасность. Если предложенный мной в работе «идеальный тип» журналиста действительно можно претворить в жизнь, то средства массовой информации могут стать одним из серьёзных механизмов укрепления национальной духовности и нравственности, серьезно пострадавших в последние годы от американизации и западнизации и растерявших свои исконные архетипы. И вообще, я молодец, профессиональная мораль журналиста в моей работе серьёзно разобрана по косточкам и аккуратно разложена по полочкам. Ещё Харис Фаизович – заместитель председателя Совета, но его на том заседании не будет, будет далеко в это время. А моя диссертация достойна всяческих похвал, и проблем на защите у меня быть не должно!

Я не успела даже поблагодарить Хариса Фаизовича. Раздался громкий плач из коляски, требовательный и нетерпеливый. Я улыбнулась – проснулся самый что ни на есть настоящий маленький мужчина. Они оба вскочили и наклонились над коляской.

– Проснулся, засоня-батыр? – спросил он.

– Проголодался, мой желторотый птенчик, – зашептала она, покачивая коляску. – Сколько можно не кормить своего сыночка!

Малыш успокоился быстро, но Харис Фаизович и Зубаржат Филусовна засобирались домой, дали мне номер телефона и пригласили в гости.

Они уже уходили, и тут Харис Фаизович остановился.

– Да, вспомнил, – ласково сказал он жене. – Шакир позвонил, баню свою, наконец, достроил. В гости зовёт, в субботу, баньку истопит для малыша. Азат с семьёй приедет, и мальчишки будут дома. Гульназиркай-гюлькай уже согласилась. Поедем?

Я увидела, как загорелись глаза Зубаржат Филусовны. Конечно, обязательно поедут, она давно не видела своих подруг и очень соскучилась.

– Нашего птенчика в баньке искупаем! Хасан станет ещё здоровее, правда, сынок? – она заботливо поправила шапочку на мальчике и повернулась ко мне. – Рада была встрече с Вами, Мариам! Успехов Вам на защите!

Ещё она пожелала мне доброй весны, сказала, что все образуется, а Харис Фаизович крепко, по-мужски, пожал на прощание руку:

– Удачи, коллега!

Я никогда не смотрю вслед уходящим, но я, не отрывая глаз, смотрела на этих сильных, гордых, красивых людей с седыми висками. Они, как юные влюблённые студенты, нежно взявшись за руки, тихо покатили колясочку, в которой ворочалось маленькое, но доставшееся таким трудом за их терпение, за их желание жить и не сдаваться большое счастье - ценность, которой нет цены. Они уходили и уносили с собой какую-то неимоверных вселенских масштабов сокровенную, почти космическую и, как сказал бы мой «научный отец», экзистенциальную тайну. И к этой тайне неожиданно волей судьбы оказалась причастной и я, совершенно незнакомая и случайная девица, измученная собственными смысложизненными вопросами, которая вдруг осознала, что и ее новая весна только начинается! Что впереди ещё много новых и разных весен с надеждами и открытиями, с радостью и слезами, с верностью и предательством, со взлетами и падениями… Что только от тебя зависит, сумеешь ли ты сделать весну своей судьбы верным другом, музой, верой, надеждой, любовью, которая даст тебе крылья для взлёта, мечту для одухотворения, силы, чтобы стать ещё сильнее, мудрее и никого и ничего не бояться.

Я шла, нет, я летела домой, развевая на весеннем ветру свои солнечные волосы. Другая, красивая, сильная! Летела, не чувствуя под собой ног, и ловила на себе удивленные взгляды встречных женщин. На меня с любопытством смотрели девушки и искренне улыбались незнакомые мужчины. Мне хотелось обнять весь этот огромный, залитый солнцем мир и крикнуть во весь голос, чтобы слышали все! Я живу, я люблю, я лечу, я пою, и всем на этом белом свете нужно жить, любить, летать, петь!

– Спасибо! – хотелось мне крикнуть так, чтобы встрепенулось надо мной апрельское небо. – Спасибо тебе, весна, за это перевернувшее мое сознание откровение! Спасибо за это неожиданное сладостное ощущение жизни, за дыхание где-то притаившегося счастья! И это счастье я обязательно найду, обязана найти, и иначе просто не может быть!

Я ураганом ворвалась в родной подъезд, перепрыгивая ступеньки, стрелой долетела до двери и со всей силой ударилась об огромный чемодан, который я когда-то привезла Леше из Копенгагена.

– Здравствуй, – тихо сказал мой бывший муж, прислонившийся к дверному косяку. – Прости меня, если сможешь… Я не могу без тебя.

Я даже не притронулась в тот вечер к диссертации. Рассказ о моей героине я написала за ночь, потому что не могла иначе, а Леша сидел рядом и молча смотрел на меня. Я торопилась. Мне казалось, что эту «старую, как мир» историю из обыкновенной жизни «знакомой незнакомки», которых рядом тысячи и тысячи, должны прочитать все. И счастливые, чтобы ценить, беречь и не терять то, что есть. И те, чьё счастье где-то заблудилось и которое немедленно нужно начинать искать. И те, кто не может простить обиды, отпустить гордыню, сделать первым шаг навстречу своей весне. И в душе я лелеяла надежду, что, может быть, этот рассказ о большем жизненном подвиге маленькой и хрупкой женщины предостережет кого-то от ошибок, кому-то придаст силы жить и не падать духом. А кого-то, возможно, подтолкнёт к размышлениям о том, как нужно и должно прожить на этом белом свете подаренную природой одну-единственную жизнь, чтобы на ее закате не раскаиваться за то, что растратил впустую канувшие в Лету годы…

Диссертацию же я успешно защитила без единого «чёрного шара» и, возвращаясь в Москву, уже точно знала, что следующей весной нас непременно будет трое: я, Леша и наше маленькое большое счастье.

Дома я снова окунулась в свою привычную стихию: встречи, презентации, интервью, эссе. Через пару месяцев я получила утверждение и пришла в красивое старинное здание с длинными коридорами в красных ковровых дорожках. В небольшом кабинете без особых церемоний мне под роспись выдали удостоверение кандидата философских наук в толстой темно-вишневой обложке. А через неделю я узнала, что у нас с Лешей будет ребёнок. Вернувшись домой, на адрес Совета в университете отправила Харису Фаизовичу письмо со словами благодарности за поддержку и вложила в конверт листочек со стихотворением для Зубаржат Филусовны. Оно зрело уже давно, и сегодня за считанные минуты выплеснулось из моей души. Я назвала его просто – «Благодарю судьбу»:

Серебряные нити на висках,

На лбу ажур из паутины лет,

Но осень жизни только во дворах,

В моей душе любовь, огонь и свет!

Весна судьбы моей вернулась вновь,

Как неба синь, как запах первоцвета,

Как первый гром, что с ливнем сладких снов

Открыл закрытые в весенний мир ворота.

Лечу, кричу, пою, люблю, живу:

Осенняя пора, прости меня за счастье,

Что не в мечтах, а в жизни, наяву,

Рассеялось вдруг серое ненастье.

Спасибо, осень: вопреки природе

Весну на миг вернула до зимы

В судьбу мою, в серебряные годы,

В безумный мир, в котором только мы,

Два благодарных сердца: я и он,

Кого прибило к счастья островку,

И в наших душах вдруг весенний гром

Развеял в прах осеннюю тоску.

Пусть наши годы – жёлтая листва,

Пусть где-то затаился зимний сон.

В душе влюблённой вечная мечта,

Хрустальная капель, весенний звон!

Спасибо, осень жизни, за весну,

За жар в крови, за страстную зарю,

За то, что не замерзла, а живу,

За то, что я любима и люблю!

За все, судьба, тебя благодарю!

В конце листочка я написала одну-единственную фразу: «Спасибо Вам, Зубаржат Филусовна, за весну судьбы моей!»