Журнальный мир

1900 год. Новые культурные веяния становятся всё откровеннее и всё настойчивее. Валерий Брюсов уже выпустил несколько сборников «Русские символисты», Александр Блок вот-вот приступит к стихам о Прекрасной Даме. Константин Бальмонт пишет в 1900 году свое знаменитое воздушно-невесомое стихотворение «Безглагольность». Кажется, сама атмосфера чуть не трещит от изобилия новых токов – оригинальных рифм, творческих экспериментов, сплетения самых причудливых сюжетов. Мистические настроения окутывают литературные опыты, но зыбкий сумрак мечты пока ещё скрывает зловещую огненно-красную даль… Скрывает. А значит, можно продолжать искать себя в этом пёстром многоликом мире. Беспечно ловить созвучия и мелодии. Подбирать слова – цветастые, звучные, сочные. Пробовать их на вкус, словно спелый плод.

В это самое время – кричащего разнообразия, новизны, масок – поэт из Тотьмы Феодосий Савинов выпускает свой второй и главный поэтический сборник. Пишет он так, словно и знать ничего не желает про новые литературные веяния и звучные приёмы современников. Даже свой сборник он называет подчёркнуто скромно и прозаично: «Стихотворения» (1900 г.). И, хотя издания с таким названием встречаются (можно вспомнить первый поэтический сборник Ивана Бунина, который тоже назывался «Стихотворения», 1891 г.), стойкое ощущение неброской деловитости сохраняется. Так, словно автор ничего не обещает заранее. Не даёт ни подсказки, ни намека – а что же именно, какого рода поэзию найдет читатель под обложкой.

Он вполне мог бы назвать свой сборник в духе Некрасова – «Мечты и звуки». Лирические образы «грёзы» и «мечты» так часто встречаются на страницах «Стихотворений». Но не назвал. Возможно потому, что это другая грёза, не та, к которой мы привыкли?

Про особенности поэзии Савинова и одновременно про величайшую типичность, обобщённость национального опыта будет наш разговор.

Феодосий Петрович Савинов родился в 1865 году в Вологодском городе Тотьме в семье бедного полицейского чиновника Петра Михайловича, происходившего из священнического рода, мать поэта звали Ольга Доримендонтовна.

Феодосий учился в Вологодской гимназии, но вышел из неё за год до окончания курса. После неудачной попытки устроить себе военную карьеру (около года пробыл в юнкерском училище) поступил на службу канцелярским чиновником вологодского губернского правления, а затем исполнял обязанности делопроизводителя детских приютов, служил клерком у разных нотариусов в Москве. Умер 29 августа 1915 года в психиатрической лечебнице в Вологде.

Дебютировал в печати стихотворением «Перед толпой» (издание «Иллюстрированный мир», 1885 г, №10). Также печатался в журналах: «Всемирная иллюстрация», «Живописное обозрение», «Русское обозрение», «Русская мысль», «Будильник» и «Развлечения»,

Первая книга (Вологда, 1888 г.) была издана в очень ограниченном количестве, на условиях предварительной подписки и разошлось без остатка.

Второе издание (Москва, 1900 г.) стихотворений Савинова прошло совершенно незамеченным. Изящно изданная книга с виньеткой на обложке работы приятеля-художника полежала в витринах и на полках столичных магазинов, затем была убрана и… осталась у автора.

Современники не поняли и не приняли, а то и просто не заметили труды Феодосия Петровича. Так, в отрицательной рецензии на «Стихотворения» отмечается общая унылость и депрессивность. Мы же, для начала, просто приведём статистику.

Жизнь, смерть, любовь и война – пожалуй, главные темы поэзии. Так вот, слово «жизнь» встречается в небольшом сборнике Савинова – 101 раз, «любовь» – 97 раз, а «смерть» – всего 8, «битва» – 3 раза, «война» – ни разу. И это – всего лишь статистика.

Причина же несоответствующих реальности скороспелых суждений, думается, прежде всего, в нестандартности творческого пути поэта из провинциальной Тотьмы. Мы же попытаемся посмотреть на творчество Савинова не только сквозь призму современного ему искусства, но и в координатах народного творчества. Ибо этот, в общем-то, неудачливый человек – автор стихотворения «Родина», ставшего широко известной песнью «Вижу чудное приволье…», которая любима нашим народом вот уже девяносто лет.

В поэзии Савинова переплетаются самые разные мотивы: заветная мечта, «сладкогласные звуки» надежды и одновременно тоски, страдания; преодоление скорбных состояний, жажда «светлых лучших дней», любовь и вдохновение… В традициях романтизма поэт противостоит толпе, которая в ответ на обличения лишь злорадно смеётся; и, кажется, ничто не может заглушить оголтелый крик торгашей. От современников, погружённых в корыстную суету, лирический герой Савинова обращается к поэтам-предшественникам, вступает с ними в живой диалог. Близким ему оказывается духовный опыт Н. А. Некрасова и, особенно, Ю. М. Лермонтова. Взять хотя бы такую строку Феодосия Петровича: «В небесах, таинственных и чудных…».

Да, лирический герой искренне и горячо верит в дружбу и любовь, он осуждает всякого рода жесткости, несправедливости, проявления корысти. Но это ещё не все. В художественном мире Савинова координаты «добра» и «зла» будут очень прочными, незыблемыми. Что само по себе для эпохи самого начала Серебряного века с его метаниями и нравственной дезориентацией – небывалое явление.

В перечисленных особенностях содержится и подводный камень: опасность создания трафаретных образов, комбинирование стихов на основе общеизвестных лирических схем. Не рождение нового, но повторение уже написанного, использованного неоднократно другими поэтами и… стёртого до безликости. Как найти грань, тот самый путь золотой середины, чтобы, используя популярные (если не сказать расхожие) поэтические образы, не скатиться в банальность? Ведь кто только не писал о несчастном, неуслышанном, непонятом поэте и крикливой высокомерной толпе, о желании быть счастливым, о неразделённой любви! Савинов ставит перед собой очень трудную почти невыполнимую, задачу. Он принципиально не учитывал творческие открытия своего времени, их кричаще-красочные приёмы, но обращался к популярным лирическим темам с набором типичных художественных средств. В этом случае приходится балансировать на грани пошлости, избитой образности и вечно живого, настоящего начала, того бытийного одухотворения (назовём это так), что выше любых поэтических изобретений и виртуозной художественной игры.

Такое же балансирование находим в поэзии Георгия Иванова. Своеобразие книги «Розы» (1931 г.), например, заключалось более всего… в отсутствии видимых «своеобразных» приёмов. По определению самого поэта, пафос «Роз» – пафос «прекрасной банальности». Не открывает Иванов Америки, когда пишет: «И, конечно, жизнь прекрасна, и, конечно, смерть страшна…». Однако музыка, тончайшая мелодия, приподнимает все эти образы над болотом «прекрасной банальности». Если мелодия спасает и преображает стихи Иванова, то какой же выход найдет Савинов?

Музыкальность фразы для него далеко не на первом месте… Она если и присутствует, то в более сглаженном виде, на уровне фразы, некоторой общей певучести, ритмической организованности строки, а не звукописи, мелодичного «водопада слов».

Во-первых, думается, Савинова выручает смелость. Нужно определённое мужество, чтобы писать стихи так, словно видишь мир впервые – искренне, от всей души, без игры и масок. Во-вторых, приверженность основам народного творчества и фольклорного сознания. Подобно народной песне, стихи Феодосия Петровича построены на широчайшем обобщении. Автор, который творит в таком направлении, абсолютно открыт и беззащитен. Нет у него оригинальных словесных красивостей, которыми он бы мог прикрыться в случае атаки армии критиков. Не причастен он и модному направлению, а значит, друзья-единомышленники не поддержат в трудную минуту…

Так он и выходит в мир, к равнодушным читателям, совершенно один, с тонкой книжечкой стихов и открытым сердцем. Именно поэтому критика будет восприниматься особенно остро и болезненно. А самим литераторам будет непросто разобраться в характере стихов: никаких привычных зацепок, за которые можно похвалить. Бегло пролистнув, вынесут свой осудительный вердикт и забудут.

Но это тот случай, когда на кону – буквально всё. Автор не оставил себе тайных комнат и отходных путей. Что-нибудь вроде: «Не получится писать стихи – пойду в коммерцию». И это чувствуется. Спокойная убеждённость и творческий максимализм.

И… именно так создаются стихи, которым суждено стать любимыми народными песнями. Их образы выражают тайное, сокровенное начало в душе. Именно такие стихи живут вечно… Как горы, чистые озера и далёкие звезды, мерцающие в ночи.

Лучше всего поэзию может охарактеризовать… сам автор. Свою гражданскую позицию и творческие устремления Феодосий Савинов сформулировал в стихотворениях «Благослови» и «Credo!». И этот подход объединяет сразу две программы: «как певцов по вдохновению», сторонников чистого искусства, так и поэтов гражданского направления, самым ярким представителем которого был Некрасов.

Небольшое стихотворение «Благослови», посвящённое «дорогой маме», обозначает темы, на которые Савинов будет обращать особое внимание. Это личная, интимная лирика «страстей, печали и любви» и одновременно – «правое служение», «служенье страждущим». Немаловажно, что сам поэт воспринимает такое слияние двух поэтических направлений как свой особый, хоть и скромный, творческий путь:

Мой скромный путь певца по вдохновенью,

Певца страстей, печали и любви,

Мой честный пыл и творчества волненье

Молю тебя, о мать, благослови!..

Осознание своего пути – признак подлинного поэта. Вот как писал Блок в статье «Душа писателя»: «Первым и главным признаком того, что данный писатель не есть величина случайная и временная, является чувство пути. <…> Только наличностью пути определяется внутренний «такт» писателя, его ритм. <…> Раз ритм налицо, значит, творчество художника есть отзвук целого оркестра, то есть – отзвук души народной».

Сама же концепция творчества по вдохновению, творчества, данного как откровение свыше, перекликается со строками Пушкина:

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

Пожалуй, со второй строкой Савинов не согласился бы. Как это – не для битв? Конечно, «правое служенье» предполагает борьбу. Тема служения страждущим получит уточнение и развитие в стихотворении «Credo!»

Быть неравнодушным, отзываться на печали других людей – прямая обязанность не только поэта, но и просто каждого человека, желающего претворить свои высокие идеалы в жизнь. Используя принцип параллелизма, поэт соотносит две картины, два мира – природы и человеческой души. Подобно тому, как после грозы в природе наступает просветление, покой и солнечные лучи ласкают землю – в душе человека, пережившего бурю житейскую, утверждается способность к состраданию:

Друг! Не бойся грозной бури,

Не страшись житейских туч!

И, знакомый сам с бедою,

Пережив грозу, – теплей

Отзовёшься ты душою

На печаль других людей…

Подобная картина встречается и у Бунина в стихотворении «Не пугай меня грозою» (1888 г.). Совпадают даже краски: если у Савинова после грозы «с лазури» вновь проглядывает солнечный луч, то у Бунина «после бури над землёю / Светит радостней лазурь». Перекликаются и строки, где лирический герой, обращаясь к другу, призывает не бояться:

Друг! Не бойся грозной бури,

Не страшись житейских туч!

Бунин пишет:

Не пугай меня грозою:

Весел грохот вешних бурь!

Итак, исходная ситуация почти тождественна: на жизненном пути не стоит бояться грозы, потому что… А вот выводы будут несколько различны.

Бунин приветствует бурю, потому что после неё разнообразнее и нежнее краски. И напротив, его страшит ненастье, унылая «жизнь без горя и без счастья…»:

Горько думать, что пройдёт

Жизнь без горя и без счастья,

В суете дневных забот,

Что увянут жизни силы

Без борьбы и без труда,

Что сырой туман унылый

Солнце скроет навсегда!

Словом, нужны эмоции, яркие впечатления, иначе – тоска.

Савинов же видит в образе бури духовно-нравственные смыслы. Не разнообразие ему важно, а развитие тонких душевных качеств. Человек, много переживший, с терпением и без ропота, научится сострадать. В этом и польза «житейских туч». При правильном к ней отношении – гроза не даёт забыться в благополучном и сонном существовании, разрушает всякое самодовольство. Правильное отношение обязательно включает в себя и надежду:

Но, – в надежде, что с лазури

Вновь проглянет светлый луч,

Друг! Не бойся грозной бури,

Не страшись житейских туч!

Если отчаяние порождает смерть, то надежда существует во взаимосвязи с любовью. Душевная чуткость, умение сострадать, проявлять милость – фундаментальные качества, которые транслирует русская литература.

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал – пишет Пушкин в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»

Такое понимание «милости» созвучно библейскому «Милости хочу, а не жертвы, и Боговедения более, нежели всесожжений». Здесь можно вспомнить и слова Христа в Нагорной проповеди, пятую Заповедь Блаженства: «Блажени милостивии, яко тии помиловани будут», также в Евангелии от Матфея: «…пойдите, научитесь, что значит «милости хочу, а не жертвы»? Ибо Я пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию».

Преподобный Исаак Сирин Ниневийский поясняет: «Милосердие есть печаль, возбуждаемая благодатью, и ко всем сострадательно преклоняется: кто достоин зла, тому не воздаёт злом, и кто достоин добра, того преисполняет с избытком». Милосердие противостоит правосудию. По словам преподобного Исаака Сирина Ниневийского, «милосердие и правосудие в одной душе – то же, что человек, который в одном доме поклоняется Богу и идолам. Милосердие противоположно правосудию. Правосудие есть уравнивание точной меры, потому что каждому даёт, чего он достоин, и при воздаянии не допускает склонения на одну сторону, или лицеприятия. А милосердие есть печаль, возбуждаемая благодатью, и ко всем сострадательно преклоняется: кто достоин зла, тому не воздает (злом), и кто достоин добра, того преисполняет (с избытком)».

Призывал ли Савинов проявлять милость к падшим, то есть и к преступникам, – или же готов сопереживать лишь тем, кто несчастен, но все же добродетелен? Об этом он говорит прямо:

Не оттолкнешь, – а обоймёшь

С любовью, – падшего собрата.

Или в другой части этого стихотворения:

О, друг! Позабудь свое личное горе,

Гони свои думы тревожные прочь, –

Но братьям спеши, сколько можно, помочь,

Как ты, утопающим в жизненном море…

Или:

Не могу, не хочу безучастно молчать,

Равнодушно-холодным остаться,

Если в силах ещё вместе с ближним страдать

И на муки его отзываться…

И ещё один пример:

Поддерживай братьев в тяжёлой борьбе, –

Поверь, что и сам не уйдешь без ответа

И той же любовью заплатят тебе…

Как тут не вспомнить слова Николая Рубцова:

За всё добро расплатимся добром,

За всю любовь расплатимся любовью…

Таким образом, общая направленность духовной позиции Феодосия Савинова соответствует евангельским основам. Мотив милости к падшим пронизывает всю русскую словесность и является её фундаментальной основой.

Творческий опыт Ф. Савинова раскрывает некоторые общие закономерности развития общественного сознания.

Например, в наше время принято говорить, что, мол, всё. Конец. В литературе (и шире – во всём искусстве) – пустота и бесцветность, эпигонство, общее падение как нравов, так и художественного уровня произведений. А вот то ли дело раньше…

Однако идея культурной деградации не принадлежит конкретной эпохе. Это общая схема, которая транслируется всегда, в любое время. Подтверждение этому явлению мы найдём в мотивах стихотворений Феодосия Савинова. Не подлежит сомнению, что конец XIX-начало XX века – это взлёт русской поэзии. Причём взлёт небывалый, уникальный, такого расцвета, пожалуй, не наблюдали и в классическом «золотом веке», в котором всё-таки крупная романная проза, а не стихи выдвигаются на первое место. Теперь же творят поэты. Блок, Гумилёв, Ахматова, Бальмонт, Анненский, Северянин, Бунин, Мережковский, Гиппиус… – и это только начало длинного перечисления-списка… Интонационные и ритмические узоры, глубокие переживания, музыкальность – эти и многие другие достижения определяют «поэтическое лицо» того времени. Савинов между тем пишет:

Удивительное время!

Что за люди! Что за нравы!

Что за мелочное племя!

Где же дней минувших слава?

Где певцы и где пророки?

Где их вещие глаголы,

Что гремели так далеко,

Оглашая веси, долы?

Где рокочущие струны?

Гусляра где песни-были?

Или гневные перуны

Звучных лир не пощадили?

Или время уж приспело,

Иль и вправду дни настали,

Чтоб скворцы лишь только пели,

А соловушки молчали?

Так и хочется ответить: так здесь же, совсем рядом. Здесь и сейчас! Стоит только посмотреть по сторонам. И, кроме того, чем не угодил скворец? Его мягкая и одновременно щёлкающая трель, неразборчивое встревоженное лепетание отличается интонационным богатством, искренностью. Пусть поёт. Лишь бы под соловья не подстраивался, не имитировал свой талант… Как замечательно точно скажет в ХХ веке Сергей Есенин: «Петь по-свойски даже как лягушка».

При этом – понять Савинова тоже можно. Это нам сегодня, спустя сто лет, легко рассуждать. А тогда, наравне с большой литературой, наблюдался и всплеск массового псевдотворчества, поверхностного и пошлого. Закономерное, кстати, явление. Чем больше явление – тем сильнее тень, тем гуще сор, из которого «растут цветы». В сам же момент, когда из одной земли произрастают и пшеница, и плевела – разобраться что есть что, действительно бывает непросто…

И пока очередная литературная подделка занимает читательское внимание, Савинов тоскует по вещим глаголам пророка. Образ скворца, на наш взгляд, символизирует засилье массовой литературы. Необычно в этом контексте упоминание языческого бога Перуна: «Или гневные перуны / Звучных лир не пощадили?»

В русской литературе Перун – один из самых редко встречающихся персонажей. Кратко, на уровне упоминания, мы находим его в произведениях, воспроизводящих исторические реалии – «Марфа-Посадница, или Покорение Новагорода» Карамзина, «Былое и думы» Герцена, «Последний Новик» Лажечникова, один раз упоминается у Радищева в «Путешествии из Петербурга в Москву» – как воплощение грозы («И треск сильного удара гремящего во власти Перуна раздался в долинах далеко»). Так же Салтыков-Щедрин изображает Перуна в сказочно-гротескном ракурсе в «Истории одного города». Но это, пожалуй, если говорить про XIX век – и всё. Гораздо чаще авторы обращались к античной мифологии, метафорическим образам жителей Олимпа. Подобным поэтическим приемом Савинов не пользовался. Он говорит про явление прямо, предпочитая не «замыливать» его значение аллегорической картинкой, популярным мифологическим сюжетом. И только в стихотворении «Удивительное время!» появляется образ «гневных перунов» (не Перуна!), виновных в том, что звучные лиры умолкли. Во-первых, такое упоминание может быть предчувствием разрушительных тенденций, которые проступят в ХХ веке в виде искусственно сконструированного учения о неоязычестве. Тем самым Феодосий Савинов предупреждает, что, вопреки иллюзиям неоязычников, гневное божество сеет лишь смерть и уничтожение подлинной русской культуры. Вот как Константин Бальмонт описывает разрушительные свойства Перуна («Перун»):

У Перуна рост могучий,

Лик приятный, ус златой,

Он владеет влажной тучей,

Словно девой молодой.

У Перуна мысли быстры,

Что захочет — так сейчас,

Сыплет искры, мечет искры

Из зрачков сверкнувших глаз.

У Перуна знойны страсти,

Но, достигнув своего,

Что любил он – рвёт на части,

Тучу сжёг – и нет его.

Процитировано почти единственное подробное описание Перуна в отечественной словесности. Поэтические образы славянского язычества встречаются в русской литературе крайне редко.

К тому же имя языческого бога грозы и молнии, данное во множественном числе, может использоваться и как обобщённый символ необузданно-гневного, злого начала. Скорее всего, Савинов употребил словосочетание именно в этом значении. Подобный случай употребления встречаем, например, в «Преступлении и наказании» Достоевского: «Поручик, ещё весь потрясённый непочтительностию, весь пылая и, очевидно, желая поддержать пострадавшую амбицию, набросился всеми перунами на несчастную «пышную даму», смотревшую на него с тех самых пор, как он вошёл, с преглупейшею улыбкой».

Итак, по мнению, Савинова современное ему искусство переживает период глубокого упадка, звучные соловьиные песни больше не звучат, и гусляры с пророками молчат. Но его лирический герой всё же продолжает обличать самодовольную, враждебную толпу. Этот лейтмотив станет одним из устойчивых в поэзии Савинова. Реакция толпы всегда одинаковая:

Поверь – на все твои стремленья

Толпа ответит лишь враждой,

Насмешкой дерзкою презренья

Над пылом жизни молодой…

И опять насмешка:

Когда я пыл восторженных мечтаний

Перед толпой разоблачал, –

В ответ на мир душевных упований

Злорадный смех звучал…

Или:

Иди!.. Пусть грянет над тобою

Суда толпы враждебный гром…

Хлеба и зрелищ просит толпа (cм. стихотворение Савинова «Хлеба и зрелищ!..»). Хлеба желают нищие, а зрелищами желают насладиться уже пресыщенные богачи. Тем самым разные люди объединены в толпу не по материальному или социальному признаку, но по духовному. Отличительное свойство толпы – это желание взять, получить, но ничем не поделиться, не пожертвовать, не откликнуться хотя бы простым добрым словом на боль страждущего человека. «Всеправедному небу» она отсылает лишь свои просьбы, похожие скорее на требования. Потребительское отношение к жизни – вот с чем борется лирический герой Савинова. Что же он предлагает взамен того, над чем толпа так злобно и неоригинально смеётся? Говорит он про силу идеала, зовёт на подвиги, а также не скрывает свои «горячие мечты», «святые стремленья» и «грёзы».

«Грёзы» и «мечты» рассыпаны по страницам небольшого сборника «Стихотворения», как сверкающий, многоцветный бисер перед… Конечно, перед толпой, которой чужды возвышенные идеалы.

Мечта и грёза – для Савинова близкие, синонимичные понятия, имеющие исключительно положительное значение. Вот какие эпитеты он использует к слову «грёзы»: светлые, счастливые, радужные, чудные, волшебные, безумные, золотые, яркие, честные и даже… святые. Сравним эпитеты к «мечте»: светлая, заветная, восторженная, любимая, тревожная, былая.

Если конфликт поэта и толпы и – шире – конфликт двух противоположных миров, высоких устремлений и обыденности, созерцательной тишины и суеты, великодушия и корысти произрастает из романтической эстетики (именно эти темы были ключевыми для романтиков начала XIX века), то пристальное внимание к мечте – это уже фирменный знак символизма. Сами символисты в своих манифестах провозглашали, что, в отличие от реалистов, они из грубой действительности творят сладостную мечту и легенду.

Согласно словарю Даля, «мечтать» – это значит «играть воображением, предаваться игре мыслей, воображать, думать, представлять себе то, чего нет в настоящем; задумываться приятно, думать о несбыточном». Тем самым мечта противостоит настоящему, уводит от реальности в нежно-розовую даль…

Всё, изменяясь, изменило,

Везде могильные кресты,

Но будят душу с новой силой

Заветы творческой мечты…

Так пишет в стихотворения «Ответ на «Плач Ярославны» поэт-философ Владимир Соловьёв.

В зыбких двойственных переживаниях высший смысл жизни открывает поэт Константин Бальмонт. «Неисчерпаемость мечты» зовёт вперед, а сама грёза для него – это скорее поэтический инструмент, позволяющий подняться к высшим сферам.

Я мечтою ловил уходящие тени,

Уходящие тени погасавшего дня,

Я на башню всходил, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня…

Так, благодаря мечте даже обыкновенная лестница становится небесной, ступени которой простёрты в бесконечность. Активно с мечтой взаимодействовал и Александр Блок. Однако в позднем творчестве он откажется от абстрактной образности и постепенно перейдёт от воздушных грёз к реальности. Штрихи такого пути прослеживаются и в творчестве Феодосия Савинова. Сначала он упоён грёзой:

От земной юдоли – улетать на небо

Я хотел бы в песнях… позабыть беду…

Грёза обязательно связана с песней, а в самой мечте содержится исток творческого начала:

Все, что лишь порою, в образах неясных,

Носится в мечтаньях, в грёзах золотых, –

Все излить хотел бы в звуках сладкогласных,

В песнях задушевных, в песнях дорогих…

Такая концепция вполне соответствует мировосприятию символистов. «Крылья мечты» помогают отрешиться от суеты и мелочности:

Мы улетели на крыльях мечты,

Чтоб исцелить наболевшие раны

И позабыть этот мир суеты.

Мечта побуждает действовать, а также дарит покой и счастье:

Мы свою мечту любимую

Возрастили, как могли,

Лишь её одну, родимую,

Пуще жизни берегли…

Сохранилася желанная,

Сила мощная в груди,

Это – вера богоданная,

Вера в счастье впереди…

Такая мечта, несмотря на свою воздушность, вполне ограничена земными горизонтами, представлениями о земном счастье. В другом стихотворении Савинов пишет прямо: «…и тревожная / Встала о счастье мечта…». Обращает на себя внимание эпитет «тревожный». Тревожная мечта. Подобного сочетания в отечественной словесности не знали ни до ни после. Например, в «Словаре эпитетов русского литературного языка» К. С.Горбачевич и Е. П.Хабло (1979 г.) такого определения мечты не зафиксировано. Следовательно, Савинов не только первым употребил такое словосочетание, но и остался, возможно, единственным…

Тревожная мечта о счастье – это очень тонкое понятие с оттенком пророчества. Сама по себе мечта отрывает от реальности, уносит в безоблачную даль, а значит, тревожность, на первый взгляд, ей не свойственна. Сочетанием несочетаемого, оксюмороном, Савинов обозначил духовный кризис, едва намечающийся, но уже ощутимый. Явных признаков ещё нет, однако уже что-то тревожит, не даёт безоглядно отдаться мечте. Лирический герой Савинова ощущает неустойчивость, случайность грёзы:

Гласившему: «живи без горя и волненья!..»

Я в грёзе счастьем жил, не мучимый тоской,

Но снова день настал, и скрылось вдохновенье,

И скрылися мечты, дарившие покой…

Мечта своенравна. Сегодня она здесь, а завтра может скрыться – так же неожиданно, как появилась. Что же тогда наступает? Прозрение. Трезвение духа. Подобно тому, как поэзия Блока, вскормленная небом, бесплотная и чисто музыкальная, соприкоснувшись с реальностью, испытает «роковую пустоту» – грёзы Савинова не скрасят суровую жизнь. Так он придёт к новому пониманию:

Наша жизнь – не мечта, не мираж, что влечёт

И чарует в пустыне безлюдной,

Жизнь – есть подвиг; она всюду громко зовёт

Нас к работе, тяжёлой и трудной…

Такое видение несёт глубокую скорбь, но одновременно и прозрение. Уж лучше признать ошибочность туманных исканий, чем всю жизнь воспевать иллюзию. В Библии к мечте и грёзе отношение однозначное – сонные, лукавые, пустые:

…так Ты, Господи, пробудив их, уничтожишь мечты их…

…и пустое, и мечты сердца своего…

…они обманывают вас, рассказывают мечты сердца своего,..

…Тогда вдруг сильно встревожили их мечты сновидений,..

…и лукавые мечты поколебали ум их.

…и сонные грёзы окрыляют глупых.

Как видим, по Библии, грёзы тревожат, обманывают, «окрыляют глупых». И Савинов, употребив сочетание «тревожная мечта», оказался как никогда точен.

Мотив потерянной мечты и разбитой грёзы станет в сборнике одним из центральных, так же как и переживание тотального одиночества. Процесс закономерный. Там, где есть грёза, мечта – обязательно будет и одиночество. Причем одиночество будет испытывать не только лирический герой Феодосия Савинова, но и многие поэты начала ХХ века. Это видно даже по названиям стихотворений: «Одиночество» (Брюсов, Блок, Бунин, Гумилёв), «Трилистник одиночества» (Анненский), «Один» (Белый), «Одинокий лицедей» (Хлебников), «Одинокая» (Ходасевич), «Одиночество в любви» (Мережковский).

Перед нами не просто распространённое явление, но своего рода болевой узел, концентрация «духа времени». Например, поэты-классицисты в XVIII веке одиночеством не терзались. По наблюдению Л. Л. Бельской, слово «один» они применяли наравне с единым (в смысле «только»): «Спокойствием души одним себя ласкала: / не злата, не сребра, но муз одних искал» и «Един бесстрастен Бог…» (А. П. Сумароков), «Одна моя любовь не спит…» и «Едина ты лишь не обидишь…» (Г. Р. Державин). Первые жалобы на одинокое существование появляются у сентименталистов и ранних романтиков в элегиях и песнях: «Сердцу скучно одному – / Свет пустыня, мрак ему» (Н. В. Карамзин), «Брожу с душой унылой / Один по берегам»» (И. И. Дмитриев), «…я один с безмолвною тоской / Беседую в ночи с задумчивой луной» (К. Н. Батюшков).

Сначала поэты пишут про одиночество, которое они испытывают иногда, время от времени. В. А. Жуковский одним из первых признаётся, что это вовсе не преходящее настроение, но постоянное ощущение, пронизывающее весь путь. «А я один – и мой печален путь». И если в начале XIX века описания одиночества носили социальный характер – лирический герой отчуждён от общества, друзей и… не более того – то Лермонтов уже почувствует и выразит вселенское одиночество. Меняется масштаб и ракурс.

Человек оказывается перед лицом всей Вселенной. Слушает внимательно таинственный ход звёзд. Кроме Лермонтова, мотив одиночества станет ключевым и у Кольцова. Только будет связан уже не с изгнанием и скитаниями, но с бедностью, сиротством и неволей. Феодосий Савинов займёт позицию скорее поэтов начала XIX века. Одиночество для него – это отсутствие друзей и любимой девушки.

Она б с любовью и приветом

Глядела также на меня,

И мы бы жили этим светом

И счастьем радостного дня…

Но – я один; души порывы

Мне не с кем вместе разделить,

И в этот чудный день, счастливый –

Увы! – мне некого любить!..

Одиночество – оборотная сторона равнодушия толпы. Возможно, именно поэтому так и рвётся лирический герой её обличать. Тайно он всё же ждёт сочувствия, отзывчивости, сострадания… Герой Байрона тоже был одиноким. Но при этом – независимым, гордым, холодным. Здесь несколько иная ситуация и настроение. Почти никакого высокомерия – только боль и страшные признания, только слёзы, мольбы и… надежда.

Лирический герой Савинова пройдёт через страдания, через страшный опыт погружения в одиночество – прежде всего социального; общество не откликнется на нужды, ближний не улыбнётся в ответ, а мечта – предаст. Со слезами на глазах он посмотрит по сторонам. И вдруг восторг, удивительный, небывалый, захватит сердце. Словно сама Русская земля поднимется навстречу поэту. Со всеми своими нивами, полями, хороводами. Чудное приволье окутает душу.

Так он покажет, но не прямолинейно, не дидактическим размышлением, а чудом самого стихотворения, – возможные пути выхода из духовного кризиса. Анализу этого ключевого стихотворения будет посвящен наш следующий параграф. Пока же лишь заметим, что преодоление одиночества станет сюжетом, пожалуй, уже ХХ-ХХI веков.

Я не один во всей Вселенной,

Со мною книги и гармонь… – скажет Николай Рубцов.

Не только поэты, но и знаменитый путешественник протоиерей Фёдор Конюхов придёт к такому откровению: «Будучи зрелым человеком, понял, что в мире нет одиночества. Ведь в океане рядом с тобой плавают киты или дельфины, в небе парят птицы, а на пути к полюсу встречаются медведи и тюлени. А ещё я точно знаю, что рядом всегда присутствует Бог и святые, которым ты молишься».

Стихотворение Феодосия Савинова «Родное» как нельзя лучше подготавливает нас к такому восприятию. К тому, что грёза на самом деле не нужна и более того – опасна и тревожна. Мечта – это не одно и то же, что добрая устремлённость или желание творчески преобразить мир. Неслучайно есть святые Вера, Надежда и Любовь. Сестры или матери по имени Мечта у них никогда не было… И там, где присутствуют вера, надежда и любовь – одиночество невозможно.

Думается, именно такой скрытый импульс содержат строки Феодосия Савинова. Он преодолевает своё одиночество не воплощением в жизнь абстрактных мечтаний, но живым чувством любви к родной земле, верой в её настоящее и будущее (а ещё точнее – верой в её вечное предназначение). Стихотворение, подкрепленное знаменитой мелодией, упорхнёт песней. И вот уже почти сто лет известные строки учат нас смотреть в мир и видеть красоту. Учат любить, верить и надеяться…

Вижу чудное приволье,

Вижу нивы и поля…

Мы намеренно не начали с этих удивительных, одухотворённых слов. Откровение не преподносится в готовом виде «на блюдечке». Ему предшествуют напряжённые творческие искания; путь, исполненный трудностями и страданиями.

К поэтическому образу Родины Феодосий Савинов пробовал подходить с разных ракурсов. Сначала в браво-народном духе:

Ох ты, гой еси, родина милая,

Во твою ли во славу великую,

Ты позволь молодцу краснобайному,

Про житье на Москве стародавнее,

Притчу-правду сказать и поведати…

Явная стилизация со всеми сопутствующими «ох ты» и «гой еси», возможно, в то время и смотрелась чуть свежей, но всё же приходится признать, что сквозит в этих строках некая формальность, искусственное и вычурное плетение словес. И поскольку сила стилизованного стихотворения уступает мощности других произведений Савинова, тоже народных, но не так нарочито, с выпирающими, «кричащими» приёмами, то и не будем останавливаться на нём подробно. Ведь именно в целомудренной простоте – ключ народной поэзии.

Подняв глаза к небу, лирический герой Савинова обретает утешение. Так, с небесных откровений, начинает складываться образ Родины, восторженное ощущение её простора и необъятных далей.

Высится небо лазурное, ясное,

Солнышко светит оттуда прекрасное,

Солнышко землю живит…

Даль голубая и ширь необъятная,

Тихое счастье сулит…

В этих картинах уже нет места для своенравной мечты. Красота и правда наконец объединились.

Купол небесный к себе призывает…

Кто ж там незримый? Чей гений витает,

Гений кто дивный чертога?

Это – обитель предвечного мира,

Горнее место Создателя мира,

Дом бесконечного Бога…

Венчает стихотворение метафизический образ обители «предвечного мира». Небо имеет несколько измерений, и видимый глазу лазурный простор одновременно является и домом бесконечного Бога. С неба сходят живительные лучи солнца, преображающие всё земное пространство. И вот именно тогда тихое счастье становится возможным. Подчеркнём, что здесь совершенно иной, противоположный, принцип его обретения: не через мечтательную отрешённость, но путём глубинного постижения окружающей реальности. Сначала увидеть обычное небо, а затем прозреть в нём и «дом бесконечного Бога» – вот искусство поэта.

«Ширь необъятная» охватывает, наполняет собой и земные ландшафты. В стихотворении «Родное» Савинов подчёркивает небывалый размах пространства: «чудное приволье», «русское раздолье», «нескончаемый простор». Тем самым пространственная характеристика широты и приволья становится одной из главных для понимания образа Родины.

Лирический герой постигает Родину всеми возможными способами: он слышит «песни жаворонка» и «трели соловья…», видит чудное приволье, видит нивы и поля, видит горы-исполины, реки и моря, чувствует «трепет жизни». Но самое главное, то, что Россию делает русской землёй – это не бескрайние ландшафты, не пение птиц или пляска мужиков, но «русский Бог», которого поэт воспринимает чутким ухом:

Внемлю всюду чутким ухом,

Как прославлен русский Бог…

Это значит – русским духом

С головы я и до ног!..

Эта финальная строфа оказалась снятой из песни, так же как и другие строфы, расширяющие представление о родине, поскольку в них описываются не только внешние детали, но и черты народного характера.

«Русский Бог» в контексте стихотворения может звучать непривычно, вычурно. Разве у Бога есть национальность? Однако это тот самый случай, когда народность входит в поэтический сюжет не через поверхностные приемы и стилизацию, но на уровне мировосприятия. Подобно древнерусскому книжнику, Савинов мыслит слова «русский» и «православный» как синонимы.

Ещё одно отличие от песенного варианта – это последовательность строф. Савинов начинал со строки:

Слышу песни жаворонка.

Слышу трели соловья…

И только затем он начинает видеть. Вслушивание в реальность словно приближает зримые картины. Думается, для песни перемена последовательности строф – вполне оправдана. Если в основе логики автора лежит принцип поэтический: поэт слушает мелодию, когда пишет стихотворение; явление красочного образа – дело вторичное, то массовому читателю, слушателю удобнее сначала дать конкретную представимую картину. Тем временем лирический герой слышит «песни хоровода» и «звучный топот трепака»:

Слышу песни хоровода,

Звучный топот трепака…

Это – радости народа,

Это – пляска мужика!

Эти строки отсылают нас к стихотворению Лермонтова «Родина»:

И в праздник, вечером росистым,

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков.

Далее Савинов пишет:

Коль гулять, так без оглядки,

Чтоб ходил весь белый свет…

Это – русские порядки,

Это дедовский завет!

Здесь уже чувствуется максимализм А. К. Толстого:

Коль любить, так без рассудку,

Коль грозить, так не на шутку,

Коль ругнуть, так сгоряча,

Коль рубнуть, так уж сплеча!..

Характерно, что именно эти строки, которые вбирают голоса других писателей, в песенный вариант не вошли. Произошла своеобразная кристаллизация смысла. Пространство земное и небесное оказываются едиными, а праздничное настроение не противоречит переживаниям религиозного характера. Пляска, топот трепака и хоровод никак не мешают, не заглушают сокровенный трепет жизни и прославление русского Бога. Это и есть русская гармония. В отличие от античной гармонии, которая представляет единую красоту телесного и душевного начала, Савинов основу гармонии видит в широте и максимализме телесных, душевных и духовных проявлений. Приволье охватывает всевозможные уровни. Географический: «нескончаемый простор», поведенческий: «Коль гулять, так без оглядки, /Чтоб ходил весь белый свет», и религиозный, духовный: «…русским духом /С головы я и до ног!..»

Увидеть. Воспринять. Полюбить. Таков завет нам оставил Феодосий Савинов. И дал ключи – поэтические образы из сборника «Стихотворения». Некоторые из них мы рассмотрели в этой статье. Как человеку своей эпохи, Савинову были свойственны некоторые духовные «болезни» времени, и всё же он сумел прорвать пелену мечтательности и одиночества, сумел выйти на «чудное приволье» родной земли. В своей основе его творчество содержит пушкинское начало и – шире – основополагающие приметы классической традиции. Пушкин, А. К. Толстой, Тютчев, Фет не только принимали этот мир, но и признавали, что он находится под властью абсолютного нравственного закона. Они были уверены в своем творческом призвании и в особом пути всей Русской земли…

г. Москва