Журнальный мир

Мы знакомы сотню лет и давно на «ты». Вместе и не единожды участвовали в Великорецком крестном ходе, во встречах с читателями на «Крупинских чтениях» в Кильмези, книги Владимира Николаевича (практически все с автографами) занимают у меня в комнате целую полку. И всё же в нашем разговоре мы решили соблюсти некую дистанцию, чтобы дружеское расположение не стало помехой для прямого и откровенного разговора.

– Коронавирусная инфекция накладывает свои ограничения на общение, передвижение. А вы за последнее время и в Удмуртии побывали, и в Вятку съездили, и в Дагестан слетали. Не жалеете себя, Владимир Николаевич, не бережёте…

– Нет, я из себя не изображаю супермена, соблюдаю санитарные правила поведения. Но всегда знаю, что не они оберегут, а Господь не оставит. Об этой инфекции могу только сказать, что какая-то лихорадочная поспешность с прививкой этой вакцины против неё очень меня настораживает. Сразу видно, что прививка не очень-то добровольная. Начнут с силовых структур, а они и не пикнут. Потом за нас возьмутся…

А что касается поездок… Об Удмуртии мы вспомнили. Теперь о Дагестане. Неужели я мог прожить жизнь и не побывать в Дагестане? Нет, это невозможно. Я только что с трапа самолёта. После южной жары вдыхаю московский холод, как хорошо! А в благодарной памяти солнечные дни гамзатовского праздника «Белые журавли». Лица людей, которые внимали выступлениям поэтов, съехавшихся отовсюду, как на ежегодный экзамен верности Поэзии. Разные языки в переводе на русский звучали. Русский, как никакой другой, избранный свыше для выражения чувств и мыслей разноязычной нашей российской семьи. Странно даже видеть потуги деятелей во властных структурах объявить английский язык языком общения в России. Английский – деловой язык, язык торговли, в нём Пушкина, Тютчева, Лермонтова нет, нет и Некрасова и Есенина, души нашей в английском нет. Его просто мало для выражения вечных понятий любви и сострадания. И не только. В нём есть нечто захватническое: где он появляется, там колонизация, сырьевая база, где русский – там единение людей.

Распахнутый простор над родиной автора «Журавлей», над его могилой. Вот и занял дорогой наш поэт место в строю защитников мировой культуры. Не печалью веет от надгробных молитв, торжественностью и радостью от того, что мы – современники – жили во время создания им оставленных нам произведений.

Помню освежающее впечатление от книги «Мой Дагестан». И не случайно перекладывал её на русский язык поэт Владимир Солоухин. Расул Гамзатов уже тогда был знаменит, переводчики считали за честь переводить его. Но выбрал он Солоухина. Они были синхронны сердцами в главном, в сыновней любви к родине. К тому времени были широко известны и знамениты солоухинские «Владимирские просёлки». Кто, как не он, почувствовал братскую любовь аварского собрата к рассветам и закатам этих суровых и прекрасных мест, к этим много перестрадавшим людям?

И вообще надо вот что заметить. Мы всё говорим о влиянии русской литературы на литературы народов и Советского Союза, и теперешней России. Но есть же влияние и литературы этих народов на русскую. Есть, и непременно. Расул Гамзатов здесь чёткое этому доказательство.

«Мой Дагестан» очень благотворно повлиял на всплеск обращения русских авторов к своим истокам. Напрямую или косвенно повлиял. Выстраивается такой ряд: «Лад» Василия Белова – изумительные очерки о культуре вологодской земли, Распутинская «Сибирь-Сибирь», Абрамовская «Трава-мурава», Лихоносовская «Тоска-кручина», Потанинские «Пристань» и «Над зыбкой», Астафьевские «Затеси», Личутинская «Русь неизъяснимая», Екимовская «Пастушья звезда»… это только то, что сразу приходит в голову. Осмелюсь назвать и свою «Вятскую тетрадь». Это литература любви к родине. Именно такая письменность держит нравственный свод над Отечеством, не давая превращать его в территорию проживания, а называть и считать Родиной. Любовь к ней – главное чувство, которое более всего спасает нас. Совсем не случайно, что литературу, мною названную, никогда не поддерживают либеральные критики. Полное ощущение, что у них и родины нет. И как это можно не любить Россию, если рождён в ней? Но вот – не любят…

– Однако в Сибирь, в Иркутск, на родину Валентина Распутина карантин всё же не дал слетать. А вы – лауреат премии имени Валентина Григорьевича этого года. В прошлом году премию вручали именно в Иркутске. А как ныне? И вообще что для вас эта награда — премия имени друга?

– Виктор Семёнович, я тем и был знаменит, что отказывался от всех премий. Начал с отказа от толстовской, ибо для меня учение Толстого неприемлемо и отвратно. Мало ли, что большой художник, это не оправдание проповедей против царя и священства. Потом отказывался и от остальных премий. Но не мог же отказаться от Патриаршей. Так и с премией Распутина. Мы же дружили 42 года, как отказаться? Пусто и тоскливо без него. Ещё друг остался последний Анатолий Гребнев, но не дай Бог ещё и его имени премию получить. Да, а в Иркутске не получилось побывать. Да уже и не хочется. Уже был дважды после похорон, такая печаль!

– Каким писателем был Валентин Распутин знает вся Россия, весь читающий мир. А каким он был другом? Были ли у вас за эти сорок лет дружбы какие-то споры, ссоры, расхождения во взглядах?

– Да таким же, как и писатель: скромным и требовательным. Пристальным и прощающим. Но непримиримым к пошлости и фальши. Всегда замечающим, где нужна его помощь. Кстати, человеком он был с юмором. Вот это – его юмор, из распутинской прозы не вытекает, но в жизни он был весёлым и лёгким в общении. Ни ссор, ни расхождения во взглядах не было никогда. Если он в чём был несогласен, он прямо говорил, если его не понимали, он не добивался понимания, просто замыкался, отмалчивался.

Я ведь в рассказе «Исцеление» главное место уделил именно Распутину. И Белову, и Астафьеву. Всем моим старшим братьям. Великие были люди. Но не я же за ними бегал, они сами меня привлекли в свой круг. И мне было и легко – уровень общения и пример, и трудно: я-то что могу к ним добавить?

– Распутин – человек с юмором? Исходя из его произведений, трудно в это поверить…

– Конечно, он, в основном, был пессимистом. А если припоминать какие-то примеры… Юмор был по ходу жизни, по случаю, вырванный из происходящего, он не прозвучит.

– Однажды я видел телевизионный сюжет из Иркутска, из дома-музея Распутина, где показали небольшую коллекцию дымковской игрушки Валентина Григорьевича. Он что, любил нашу «дымку»?

– Да, любил и очень. И в московской квартире наша «дымка» у него была. Мастериц Племянниковой, Барановой, Борняковой, других.

– Говорят, он был также увлечённым собирателем колокольчиков?

– Это да. Тут, к этому его увлечению подключились и знакомые его. В частности, жена моя Надежда всегда привозила для него колокольчики. В Новгороде Великом нам с ним подарили поддужные валдайские колокольчики. Он любил, что-то доделав, дописав, победно в них позвонить. Жива ли коллекция в полном виде, не знаю. 

– А помнил ли Валентин Григорьевич свою поездку в Вятку, в которой он был, по-моему, всего один-два раза? Не приглашали его принять участие в Великорецком крестном ходе?

– Конечно, звал. Но как-то всё не совпадало. Первый раз он был на практике в «Комсомольском племени», году не знаю в каком, наверное, конец 50-х, начало 60-х. Говорит, что запомнил только дорогу от гостиницы до редакции. Видимо, крепко запрягали, гулять было некогда. Второй, и последний, раз приезжали, опять же точно не помню, годах в 80-х, зимой. Некогда было даже ему город показать: встречи, выступления. Но всё-таки в Великорецкое съездили: Распутин, Анатолий Гребнев, Станислав Куняев, Юрий Кузнецов, Валерий Фокин, Геннадий Гусев, Николай Пересторонин, журналисты. Тоже ни то, ни сё. Хотя к источнику спустились и погрузились. Не все, но большинство. Встречи в пединституте, в Кирово-Чепецке. Успели всё же с Валентином к моей маме зайти. Но тоже всё на бегу. Брат Михаил сделал снимок.

Конечно, какое же тут знакомство с нашей Вяткой, даже не шапочное. Я-то в Иркутске многократно бывал и живал подолгу.

– Летом прошлого года я был в Красноярске, побывал и на кладбище в Овсянке, где Астафьев похоронен рядом с женой и дочерью. Знаю, что и Распутин завещал похоронить его рядом с родными: супругой Светланой и дочерью Марией. Почему не была выполнена его последняя просьба?

– Валентин водил меня на могилы дочери и жены. Это Смоленское кладбище. Оно за Ангарой. На мосту всегда пробки. Это я к тому, что добраться туда трудно. А это важно в случае с Распутиным. Это одно, но не главное. Главное: благословение правящего архиерея об упокоении писателя в ограде Знаменского монастыря. Это фактически центр города. Монастырь этот Валентин Григорьевич любил, всегда водил туда приезжающих к нему гостей. Мы много раз там бывали, стояли у могилы знаменитого путешественника Шелихова. В надгробной надписи соединились великие наши Ломоносов и Державин. Первый пророчески: «Коломб российский через воды спешит в неведомы народы. Коломб (Колумб) здесь росский погребён». Державин позднее доработал строку: «Коломб наш – Шелихов чрез воды спешит в неведомы народы».

Символически можно сравнить деяния Шелихова с трудами Распутина: они же тоже спешат в неведомы народы. Могилы их недалеко друг от друга.

Вообще, так получилось, что я был на похоронах всех любимых моих писателей: Шукшина, Астафьева, Белова, Абрамова. И если могила Шукшина на Новодевичьем кладбище в Москве, то остальные все на своей родине. Василий Иванович очень жалел, что его друга Василия Макаровича оставила в себе Москва, а не отдала в Сростки. Именно в Сростках и сам Шукшин хотел упокоиться. А Белов в вологодской Тимонихе, Астафьев в красноярской Овсянке, Абрамов в архангелогородской Верколе.

– Вспомнил сейчас по случаю один из пронзительнейших рассказов Распутина «В ту же землю…», где пожилая женщина самостоятельно хоронит свою мать. А что вас в творчестве Валентина Григорьевича поражает больше всего?

– Даже не знаю. Как-то он сказал: «Мне ничего придумывать не надо, надо просто вспомнить». И в самом деле: картины природы, судьбы людей настолько достоверны, что даже и мысли нет, что это сочинено, это прожито и мы в этой жизни. В описанное им не просто веришь, а просто принимаешь на веру.

– «Мне всегда писалось трудно…» – признавался Распутин. А делился ли он своими творческими планами? Что его волновало в последние годы? О чём не успел написать?

– Планами, замыслами? Никогда. 

– Осенью 1994 года в Иркутске по инициативе Распутина впервые прошёл праздник русской духовности и культуры «Сияние России». Знаю, что вы в нём неоднократно участвовали. А проходит ли он теперь?

– Проходит, но хило: личность ушла из него. На Распутине это «Сияние» держалось. После его кончины я, считая похороны, был в Иркутске трижды. Каждый раз невыносимая тоска: улицы, где ходили, Байкал, дома, где он жил. Я ещё был в его квартире на проспекте Гагарина в 72-м году, потом многократно на улице 5-й армии (сейчас вернулось наименование – Харалампиевская). Нет, уже нет сил возвращаться в те дни. Никакого «Сияния» там для меня больше не будет.

– Уже пять лет нет с нами Валентина Григорьевича. Год спустя после кончины писателя в серии «ЖЗЛ» вышла его биография, написанная Андреем Румянцевым, о которой весьма нелестно отзывался сын Распутина Сергей. А у вас, Владимир Николаевич, не было мысли подробно написать о друге?

– Написать подробно о Распутине? Нет, и мысли не было. И не смог бы: слишком близко всё. О нём писали многие: Гурулёв, Анашкин, Курбатов, Скиф… Что-то у каждого интересно. Лучше других, думаю, получилось у Валерия Хайрюзова.

Вообще, я писал о Распутине ещё и при его жизни, раза три-четыре. Пару-тройку предисловий к его книгам. Очень и ему благодарен за статьи обо мне, грешном. Поподробнее писал о нём в большом рассказе «Исцеление». Там ещё и о Белове и Астафьеве. Вот с кем свела меня жизнь. И надо бы найти сил рассказать о тех, с кем был дружен, кому подражал, кому был обязан: о Свиридове, Шукшине, Солоухине, Абрамове, не забыть и Чивилихина, Проскурина, Залыгина, Личутина, Бондарева, Юрия Кузнецова, Лихоносова, Потанина… достойнейшие люди, прекрасная русская литература, граждане Отечества.

Но вот, даже не из-за возраста, из-за атмосферы нового времени в России, не пишется. И в этом не стыдно признаться. Всё, за что мы боролись, попрано и убито, оболгано. Для кого писать? Для тех, кто нас за людей не считает? Остались, конечно, единицы, группочки людей вокруг хороших библиотек, хороших учителей литературы, но это капля в море жадности и пошлости. Но, вспомним для утешения выражение: «И капля море освящает», есть и такая истина.

Нет, я вовсе не отчаиваюсь. Но жить тяжело.

– В одной из недавних повестей вы вспоминали ещё одного писателя Владимира Тендрякова, который благословил выход вашей первой книжки «Зёрна». Он тоже по рождению вятский… Расскажите о вашем знакомстве.

– О Тендрякове много сказано в повести «Громкая читка». Познакомился с ним в начале 71-го в издательстве «Современник», где только начал работать редактором. Но жизнь развела нас в 76-м, когда я стал причащаться. Он же был атеистом. Даже ярым. Но человеком был порядочным. Написал предисловие к моей первой книге «Зёрна». Вспоминаю его всегда с благодарностью.

– Марья Семёновна Корякина-Астафьева, жена писателя Астафьева и сама писатель, тоже по своим корням была вятская. Не говорили с ней об этом? 

– Увы, нет, не говорили. У них, кстати, и нянька была, если не ошибаюсь, из Фалёнского района. Тоже вятская…

– Как-то вы заметили: «Мы, русские, богатейшие люди. Ходим по золоту: Жития святых, былины, сказки, песни, предания, загадки… Нагнись, поклонись, подними и в сердце положи…» Но нужны ли загадки, былины и сказки в наше насквозь рациональное и потребительское время?

– Ну, как же не нужны, когда они насквозь современны. Айфон – айфоном, а голова на плечах своя. Подчиняешься этой коробочке и ты – раб её. А когда чего-то пытаешься сам соображать, тут на помощь приходит не электроника, а вековечные запасы народной мудрости. А они как раз в приметах, пословицах, тех же сказках, песнях, загадках, былинах, житиях святых… Не пользуешься этим – сам виноват, живи дураком.

У нас всё теперь уходит в хохмы (хохма по-еврейски: мудрость), а хохмы скабрезны, всё об одном: деньги, постели, как обмануть, как нажиться, как избавиться от конкурента. Какая тут жертвенность, какая помощь слабому?

– Но трудно не согласиться, что нравственное очерствение расширяет свои границы. Выгода, на первом месте выгода. Или вы не согласны?

– Почему не согласен, когда это явно, когда нашествие бездуховности крепчает, становится агрессивнее. Но из этого не следует, что надо этому подчиниться. Напротив, это должно подвигать нас к сопротивлению: к молитве, покаянию, очищению совести, творению добрых дел. Давно заповедано: зло злом не побеждается, только любовью.

А так, конечно, легко впасть в уныние. Но и тут есть предостережение, что уныние – грех. Грешить грешно.

Так что это для нас нравственный ориентир.

– Но почему же тогда так: человек грешит, потом кается. Потом вновь грешит, и вновь кается. И так до бесконечности. Сказка про «белого бычка»?

– Нет, не про белого. Формула: не согрешишь – не покаешься, верна. Но она же не белка в колесе, не бегает по кругу. Искреннее покаяние в любом случае человека выравнивает, а формальное, так себе, не улучшает, даже тянет вниз. Отсюда все возражения слабо, формально верующих: «Я каялся, причащался, а у меня всё по-прежнему».

Ходим в жизни не по кругу, а по спирали. Время-то идёт. А спираль и вверх раскручивается и вниз утягивает. Это и есть свобода воли, данная нам. Кто нас заставляет грешить? Нечистый? Нет, и он не может заставить, но он соблазняет, завлекает ко греху. И мыслями и помыслами. Лучше всего отсекать его зов ко греху в самом начале. Быть начеку. Трудно? Даже очень, ибо нечистый гораздо опытнее любого из нас. Но возможно. Но только без упования на свои силы, только на Бога.

– Возможно, я ошибаюсь, Владимир Николаевич, но, мне кажется, даже наши родители, наши бабки и деды были нравственно чище и лучше нас. Несмотря на тяжелейшую жизнь, на войны нравственного ничтожества прежде было значительно меньше. Как же так?

– Увы, такова природа человека. Живёт в бедности – терпит, другим помогает, выскочил из нужды – никто не нужен. Вот таков человек в массе своей: хорошо ему – надо ещё лучше. Тормоза самоограничения не срабатывают, жаба зависти съедает: у соседа дача лучше и жена красивее.

Ругают ранешнюю уравниловку, но это же хорошо, что общий уровень жизни диктовал нормы поведения. Не помню, кто писал: интеллигент в России раньше стыдился, что живёт обеспеченнее других, теперь стыдится, что живёт беднее.

Но опять же надо стараться не завидовать: всё равно помирать. Дачу в гроб не засунешь.

– Что тогда получается: блага цивилизации – все эти дачи, машины, шмотки – для человека первейшее зло? Искушение? И истина добывается исключительно жизненными страданиями? Чем длиннее история человечества, тем дальше оно от Бога?

– Но нельзя же человечество воспринимать неким единым образованием: нет ни одного человеке похожего на другого: отпечатки пальцев, губ, сетчатка глаз, голос… всё разное. И блага цивилизации для кого как: одним хватает избушки, другим нужен дворец, у одного радость в знаниях, у другого в недвижимости. Кто-то уходит от Бога, кто-то стремится к Нему.

А вся история цивилизации – это не классовая борьба, как учили большевики, а понимание, что душа бессмертна. Отсюда и содержание земной жизни. Которую Бог подарил нам и отдал в полное наше распоряжение. А как мы распоряжаемся ею, каждый может судить по себе.

Что касается страданий, то да, без них никак. Но Священное Писание, да и простая порядочность учат, что во всех своих бедах человек виноват прежде всего сам.

– Чем же тогда оправдана земная жизнь, если она так или иначе приходит к одному – заканчивается небытием? И что есть литература? Отражение действительности или же моральное поучение?

– Виктор Семёнович, каким же небытием? Она тогда только начинается. Мы же православные люди, день нашей земной кончины – это день рождения в жизнь вечную.

А литература для меня – способ приближения к спасению. То есть к храму, исповеди, причастию. Я понимаю, что я, может быть, не то говорю, что от меня ждут, но так живу уже года с 1976-го. По сути, все мои работы, они о святых людях и о святых местах. Это для меня и поучение, и описание действительности, которую я вижу.

– Вас крестили в детстве? Вы помните свое первое посещение храма? Церковные праздники в 40-е годы?

– Крещение помню. В кладбищенской церкви в Кильмези. Мне шесть лет, брату четыре, сестричке три месяца. Священник, потом узнал, отец Гавриил, как говорила мама, «весь обахался: впервые говорит, у одной матери троих враз крещу». Когда причащали, мне так понравилось, что я сказал: «Дедушка, дайте ещё». Так что я дважды причастился. А крёстной матерью была зашедшая в храм бедная женщина в лаптях. Шла по тракту (через Кильмезь пролегает Великий Сибирский тракт), её попросили быть моей Крёстной. Теперь возвожу это до символа – сама Россия крестила меня.

Но следующее причастие было через долгие годы: кладбищенскую церковь вскоре сожгли, а церковь в селе переделали в Дом культуры. Причастие моё возобновилось уже после армии в Москве в 1971-м году. А с 76-го стало регулярным. Последние годы оно стало ежевоскресным. А сегодня сижу на карантине и в храме не был. Это тяжело перенести. Но как же родители, лишённые Богослужений, Бога сохранили?

Из детства-отрочества очень помню Пасху Христову. То ли большевики забыли наше село, то ли все верили в милость Божию, но Пасха у нас была самым радостным днём. Чистые, пусть штопанные рубашки, крашеные яйца, свежая стряпня, запах, которой иногда потом снился, игры на лужайках, качели. Нас от Бога отбивали, но Он нас никогда не оставлял.

Когда же начались чудовищные хрущёвские гонения на Православие, Господь призвал меня на три года в Советскую армию и я, очень активный комсомолец, слава Богу, в гонениях не участвовал. Даже и потом, в институте, когда мы, дружинники, на Пасху дежурили у храмов, то мы защищали верующих от специально настроенной пьяной шпаны. Бог им судья, этим молодчикам: у старух вырывали иконы, швыряли на землю. Но я видел: убивай старух, жги огнём, они будут идти и петь: «Христос Воскресе из мертвых…». И эти впечатления, и воспоминания о семейной иконе в нашей семье (она жива, она в Вятке у брата), постоянные мамины благословения, когда мы куда-то шли: «Идите с Богом», конечно, крепили веру. А недалеко было и умственное постижение роли Православия в России, знакомство со священниками… То есть воцерковление, без которого бы не было ни моей жизни, ни моих работ.

– Вы из поколения детей войны – родились в сентябре 1941-го. Помните ли вернувшихся с фронта рядовых защитников Отечества, безруких, безногих инвалидов?..

– Очень помню. Очень. И жалость к ним от всех односельчан помню. И коляски инвалидов, и пивную «Голубой Дунай». И как отменили льготы на ордена. И как не платили тем семьях, в которых отец, сын, муж пропал без вести, на которого не было похоронки.

Это всё настолько больная тема, что лучше не вспоминать её.

– Кто-то из великих заметил: «Правда без любви есть ложь». Разделяете это утверждение?

– Это никто из великих не говорил, это кто-то невеликий исказил выражение: «Правда без любви – это жестокость». У нас так бывает: привыкнут ко лжи и выдают за правду. Так же не договаривают выражение: «О мёртвых или хорошо, или ничего». Она звучит по правде так: «О мёртвых или хорошо, или правду». А то так даётся подлецам надежда, что их простят.

– Так откуда же столько лжи, Владимир Николаевич? О той же войне…

Во времена уже давние, на заре моей литературной молодости, один офицер-фронтовик, к тому же инвалид Великой Отечественной войны, припомнил и поведал мне однажды памятную историю:

«… Мне в батальон как-то одного писаку прислали. Да со строгим приказом, чтобы я его на передовую ни в коем разе не пускал, чтобы охрану выделил и всё такое прочее… Ну ладно, встретили по-людски, накормили, напоили. Майор в тёплой штабной землянке выспался вдоволь и давай меня потом пытать. Расскажи, мол, как это мои солдатики с именем товарища Сталина на устах в атаку ходят, отважно смерть принимают. Я ему в протест возражаю: «Ты что, писатель, какой Сталин? Ты что это нафантазировал?.. Да когда атака и встречный огонь – это ад! И гул сплошной над окопами, и мат на мате невообразимый. И будь ты хоть самый святой-рассвятой, тоже народный язык мигом вспомнишь. О Сталине ли тут кричать? Человек тогда на человека не похож – зверь зверьём, волосы – дыбом, рот распахнут, ногти, как когти. Любого разорвут. А как иначе – или ты, или тебя. Смерть ведь впереди, в глаза смотрит, она всех приберёт, без разбора. И ей, суке, неважно – герой ты или трус, партейный или колхозный…»

Вот я майору всё это в деталях и доступно растолковал. И что в итоге? А в итоге, извини, полная задница! Получаю газетку, начинаю читать – ну, волшебная сказка в заметке, а не война! «Бойцы капитана Семёнова ходят в атаку с именем товарища Сталина на устах» – так и написал. Чёрным по белому. Героя якобы из меня сделал. А на самом деле посмешище… Ладно, дело прошлое. Но, знаешь, что я сейчас с горестью подумал? Что именно такие вруны и пустословы выживут в первую очередь, а после распишут во всех красотах, какой была наша война. Книжки выпустят с героическими романами, воспоминания настрочат. И столько там лжи будет – мама дорогая! Целые библиотеки. И всё сплошная ложь и выдумка. А кто возразит, кто запротестует – некому. На безымянных высотах тысячами полегли да в танках заживо сгорели эти возразители…»

– Как же надо писать о войне? – спросил я тогда фронтовика.

«А о войне надо писать так, чтобы… Ну, не знаю… Чтобы обложку книжки едва открыл, а оттуда, с первой страницы, как из люка сожжённой машины, бьёт в лицо сладкий запах человеческого мяса. И у тебя сразу волосы седеют… Вот это будет настоящая война, а не детская игрушка! Чтобы слова болью дышали, а практически каждая страница кровью и гноем сочилась. Чтобы читателя при чтении колотило до сердечного озноба и потери сознания, как нас здесь колотило. Тысячи, миллионы таких, как мы, которые потом Богу душу отдали. А иначе зачем всё это? Зачем эта полуправда или пустая выдумка. Да и нет на свете полуправды, не бывает.

Полуправда есть ложь…»

Так откуда же столько лжи?

– На этот вопрос отвечает Писание: отец лжи – диавол. И он с лёгкостью находит слуг. Среди, прежде всего, тех же пишущих. Но и они разные. В основном, такие, как помянутый вами «писака». Но есть же и правда войны, есть «генеральская» литература, и есть окопная правда. Те же Виктор Астафьев, Константин Воробьёв, Юрий Бондарев, Василь Быков, Виктор Некрасов, Владимир Богомолов, Вячеслав Кондратьев… На западе это Генрих Бёлль и Эрих Мария Ремарк.

Помню, фронтовики были очень немногословны, когда мы приставали к ним с расспросами. Война – это отклонение от нормы, кому хочется вспоминать ненормальность. А диаволу опять хочется втравить людей в смертоубийство (пример: Карабах, Сирия, подогревание Украины). И представляются войны в розовом или фальшивом цвете. Тут и Сталин годится и бравые вояки («Русской ложкой деревянной семерых один убил»), и замена красного цвета крови на розовую, романтичную.

Ничему мы не учимся. «Мы в истории ограблены, но опять на те же грабли мы». Опять, как двоечники, остаёмся в том же классе. Но жизнь – не школа, в ней не у доски стоят, а в землю ложатся.

г. Киров