Владимир Шкаликов: Мир как мастерская

Владимир Шкаликов:

Мир как мастерская

Вспоминая Владимира Шкаликова, я не перестаю удивляться, как много вместила в себя его жизнь, и как легко, без малейшего заметного со стороны напряжения он нёс груз своего опыта. Он как будто умел трансформировать это вещество сверхвысокой плотности в какой-то почти невесомый материал, он так и не научился стареть, давить авторитетом и сам сгибаться под его тяжестью.

Мне довелось познакомиться с Владимиром Владимировичем, когда я была подростком, и с удивлением узнать, что возможна самая настоящая дружба с человеком почти на полвека старше. Он был всегда нежен и мудр, иногда назидателен, – но только тогда и так, чтобы это воспринималось не как попытка что-то навязать, а как подарок, открытие очередного важного и удивительного секрета. Например, тайны о том, как превращать жизненный опыт из бремени – в магическое зеркало, способное не только отражать, но и преображать реальность.

Будущий томский писатель родился в декабре 1942 года во время бомбёжки, на железнодорожной станции в Краснодарском крае, где его мать оказалась по пути в эвакуацию. В апреле 1944 на фронте погиб его отец – артиллерист, гвардии старший лейтенант, ещё шесть лет спустя не стало и матери; с этого времени мальчика воспитывали бабушка и тётя.

В шестидесятом году Владимир поступил в Томский политехнический институт, и с тех пор Сибирские Афины навсегда стали главным городом в его судьбе. «Томск своих не отпускает», – говорил Шкаликов, и, объездивший чуть ли не весь Советский Союз, от Черноморского побережья и Кавказа до Сахалина и Камчатки, он знал это наверняка.

Для меня образ представителя того, шестидесятнического поколения полнее всего воплощал именно Владимир Владимирович. «Советский человек Возрождения» – вполне ренессансными по размаху были его вера в человеческую красоту, силу и достоинство, стремление воспитать себя как универсально одарённого человека, «универсального творца». В рассказе «Имя автора» – по большей части автобиографическом – Шкаликов подробно описывает, как велось это «самостроительство». Три высших образования (техническое, педагогическое, социологическое), десяток освоенных видов спорта (бокс, парашют, планер, подводное плавание…), мастерство в самых разных ремёслах (от столярного до переплётческого), множество профессий (журналист, радиомонтажник, технолог на оборонном предприятии, инструктор ГАИ…). И – самое главное, что как бы объединяло и придавало новый смысл всему прочему, – писательство.

Тот же рассказ замечательно отражает, как непредсказуемо на первый взгляд стало меняться с годами литературное творчество Владимира Шкаликова. Хотя первоначально всё это накопление многообразного опыта, «знание жизни», по замыслу юного любителя Джека Лондона должно было пригодиться для создания реалистических произведений, в дальнейшем всё большее значение для него стало обретать всё лежащее за гранью реальности. Увлечение сначала советским изводом романтизма, а потом и научной фантастикой, вроде бы можно назвать вполне традиционным для сверстников нашего героя. Но он отправился по этому пути ещё дальше – многие его произведения, как мне кажется, можно назвать не столько фантастическими, сколько фантасмагорическими, даже отнести к жанру магического реализма.

Любопытно, кстати, что почти все книги из библиотеки Владимира Владимировича, которые он давал мне почитать в середине нулевых, касались именно этого промежуточного пространства между явью и небылью. И если сборник взрослых произведений Антуана де Сент-Экзюпери, квазифилософский роман-трактат фантаста Ивана Ефремова или мемуары кинорежиссёра Григория Козинцева о съёмках «Короля Лира» ещё вписывались в мои тогдашние представления о том, что мог бы читать «советский человек Возрождения», то поэтично-потусторонние произведения Тимура Зульфикарова («Мудрецы, цари, поэты») или Анатолия Кима («Сбор грибов под музыку Баха») казались чем-то совершенно неожиданным. И тем не менее все они стояли в одном ряду на книжных полках Владимира Владимировича (полках, которые он изготовил сам).

Именно к фантасмагории, а не к фантастике, я причислила бы, скажем, замечательный роман Владимира Шкаликова «Колымский тоннель», в котором исторически и психологически достоверное повествование неожиданно – и в то же время очень естественно – переходит в странствие по воображаемому миру. Тот же внезапный, но плавный переход от реального к нереальному – узнаваемая особенность шкаликовского почерка почти в любом его произведении, от самых небольших по объёму до наиболее масштабных.

Сказки, которые он писал, тоже являются произведениями магического реализма, причём зачастую – далеко не детскими, а подчас – даже мрачноватыми. Это, впрочем, вовсе не мешает детям любить их. В сказках Шкаликова чудеса, любовь, вера в человека и оказываются предельно реалистичными именно потому, что автор откровенно говорит также и о слабости, низости, преодолении боли. Ощущение достоверности воображаемых миров Шкаликова возникает, наверное, оттого, что он всегда остаётся реалистом в описании психологической, духовной реальности. Сам «сказочник» формулировал своё кредо так: «Правда не в том, умеет ли рыба говорить, а в том, справедливо ли она поступает».

А ещё достоверность достигается через соединение отвлечённых, притчевых сюжетов с потрясающей писательской наблюдательностью, точностью и вниманием к мельчайшим деталям. Например, в сказке про дружбу человека и огня «Лишние нежности» зимующий в тайге писатель пытается убедить только что разведённое им в печи пламя в том, что оно бессмертно, пламя – сомневается. Эти переживания одушевлённой стихии Шкаликов описывает следующим образом: «Огонь грыз очередное полено, искал в нём душу, пытался увидеть спрятанное в нём время, но всё напрасно. Шипела в щёлках вода, убегала паром в дымоход, стреляла струйками смола, липла на стенки жирная копоть, печально сыпался в поддувало пепел, но ни души древесной, ни времени бессмертного огню не встречалось».

Шкаликов был очень чуток ко всему парадоксальному, противоречивому, на этом основывалось и его чувство юмора, и его ощущение поэтического. Поэзию он называл «душой литературы», подразумевая, что она представляет собой скорее особое мироощущение, способ мышления, чем литературный жанр. При этом сам себя к поэтам в этом смысле не причислял. Всё это очень сближало его с Александром Рубаном, ещё одним замечательным томским писателем, поэтом и фантастом. Они нежно дружили на протяжении многих лет, вместе участвовали в «Клубе томских фантастов» под руководством Виктора Колупаева, постоянно находились в очном и заочном творческом диалоге. Один из удивительных периодов в жизни обоих – время совместной работы охранниками таёжного склада взрывчатых веществ в восьмидесятых годах, когда оба писателя обрели вдоволь времени и тишины и могли почти непрерывно заниматься творчеством. Для Рубана этот период окончился в девяностые, а Шкаликов продолжал летать на вахту вплоть до начала нулевых, во многом – именно потому, что это пространство помогало ему писать, глубже ощущать то самое соседство яви и небыли.

Ещё одно рабочее место, которое, как мне кажется, стало для Владимира Владимировича комфортным пространством для размышлений и общения – переплётная мастерская в Пушкинской библиотеке, в которой он трудился вплоть до конца жизни. Реставрируя зачитанные книги, он в то же время принимал у себя бесконечный поток гостей – библиотекарей, писателей, журналистов, многочисленных друзей, заходивших к нему за разговорами – лёгкими и шутливыми или серьёзными и глубокими. Со временем стал вести «Живой журнал» библиотеки, «Гамбургский счёт по-томски», где писал рецензии на публикации коллег, – всегда доброжелательные и непредвзятые. Здесь же, в библиотеке, проходили и презентации его книг, и фотовыставки.

Но самым главным творческим пространством, святая святых Шкаликова, был его необычный кабинет – «Подводная лодка»; эта комната детально описана в «Имени автора», так что в любой момент любой желающий может совершить по ней воображаемое путешествие. Впрочем, по большому счёту, весь широко распахнутый мир – берег Томи в Лагерном, грибные леса, просто улочки, по которым он бродил с фотоаппаратом, – был для этого удивительного человека мастерской и писательским кабинетом. Лабораторией для опытов. Лабораторией для обретения опыта, который, подвергаясь алхимической возгонке, преломляясь сквозь оптику воображения, становится не бременем, а магическим зеркалом.