«Вместе с песней умного молчанья...»

«Вместе с песней  умного молчанья...»

Стихи

20 апреля 2010 года не стало Анатолия Евгеньевича Соколова, известного новосибирского поэта и философа, — «в груди сработал выключатель», как без сантиментов, намеренно снижая всякий пафос, выразился он в одном из своих стихотворений. Эта нарочитая сдержанность высказывания, стоическая направленность интонации, а также склонность укрыть свои чувства насмешкой, культурологическим образом, явной литературностью, впрочем, всегда отличали тексты Соколова — тексты на самом деле очень энергические, полные тревоги, восхищения, негодования, боли, тоски по уходящим ценностям. Ну а еще, конечно, особый «соколовский стиль» явлен в сразу улавливаемых читателем «внешних» вещах: в густой, пересгущенной даже, метафоричности в первую очередь, в сложном синтаксисе, в завидной изобретательности рифмовки, в смелом, порою дерзком, словоупотреблении.

Анатолий Соколов являлся постоянным автором «Сибирских огней». Лучшие его стихи (конечно, из-за ограниченности журнального места — далеко не все) включены в наш специальный выпуск (№ 12, 2014), посвященный Году литературы в России и вобравший в себя произведения самых ярких сибирских прозаиков и поэтов за более чем девяносто лет.

Сейчас же мы предлагаем читателям познакомиться со стихами малоизвестными и совершенно неизвестными — выявленными при работе с архивом Анатолия Соколова, обнаруженными в личных собраниях его друзей и коллег.

 

Публикация подготовлена Мариной Акимовой и Владимиром Ярцевым.

Публикаторы благодарят вдову поэта Елену Артёмовну Салину, предоставившую архив Анатолия Соколова, а также выражают благодарность Евгению Александровичу Лазарчуку, директору Новосибирской государственной областной научной библиотеки Тарасовой Светлане Антоновне и начальнику отдела городского абонемента Красниковой Татьяне Николаевне за содействие в изучении и сохранении наследия автора.

Редакция

Из книг «Крепость», «Осенние птицы»

* * *

Почитай мне из самого раннего,

Что-нибудь почитай Мандельштама.

В небесах от летящего лайнера

Остаются на память два шрама.

Вдаль плывут облака неуклюжие,

И уста повторяют: «разлука»…

У искусства простое оружие:

Звуки образа, образы звука…

 

* * *

В родительском доме тяжелая дверь на запоре —

Там новый хозяин купается в сладком поту,

Подсолнух глядит на меня через дырку в заборе —

От желтого взгляда слова застревают во рту.

С трудом поднимая руками тяжелые веки,

Стою перед домом как столб, еле-еле живой:

На крыше гордятся богатством листы нержавейки,

И двор зарастает неласковой дикой травой.

А в детстве ломилась от птицы большая ограда,

И вечером с поля корова несла молоко.

О, где же деревня — души моей боль и отрада?

Ты вроде бы рядом и так от меня далеко.

Лепились друг к другу родни фотокарточки в раме…

И слушал спросонья ворчливый бревенчатый дом,

Как новое платье шумит на сияющей маме

И сабля судьбы уже жадно свистит над отцом.

Семейная жизнь в это время была настоящей,

Вдруг сердце сломалось, и сразу потух его взгляд.

Гонцы за вином в магазин отправляются чаще,

И в горнице круглые сутки гулянки кипят…

Стонали от топота ног половицы и вещи,

Хотели как лучше, а все выходило не так…

Чем больше вина, тем пространства для радости меньше,

А утром с похмелья в больной голове кавардак.

Пропали без вести пиров и ристалищ Ахиллы,

Спилась Пенелопа, зарезан в Чечне Телемах,

Оранжевый клен у родительской вырос могилы,

И желтые окна сверкают в соседних домах…

Пока еще катится дней беспризорных телега,

Редеющий к осени лес за деревней угрюм,

И в кухне по стенам, казалось, до самого снега

Рассыпана горсть тараканов, как черный изюм.

* * *

Вот эти избы, вросшие в суглинок

На берегах больших студеных рек,

И песни с черно-красных грампластинок,

Как ни старайся, не забыть вовек.

Все то же небо с коршуном и тучей,

Все те же степь и лесополоса,

Ау, надежда сразу стать могучей

И за ночь сделать былью чудеса…

Прищуривай компьютерные очи:

Так нестерпимо жидок белый свет.

Нет ни крестьян уже и ни рабочих

И вообще России больше нет…

Убраться б подобру и поздорову

Куда-нибудь из патоки мирской,

И втихомолку радоваться слову,

И смерть принять с любовью и тоской.

* * *

Есть что-то чудное в крестьянах: из них любой влюблен, как царь,

В коррозию лесов жестяных, полей щетинистую гарь,

Гордясь собой, как Стенька Разин, одетый в бархат и сафьян…

Но даже Бог из грязи в князи не сможет вытянуть крестьян.

 

Крестьянин в мире современном по ощущению изгой

И к самым резким переменам судьбы склоняется весной

И только водкой душу лечит, счет не ведя заслуг своих, —

Ему перед собою легче быть грешником среди святых.

И без китайских церемоний, когда беда к стене припрет,

Припав щекой к своей гармони, он про калинку запоет,

Или когда химеры рынка влекут сильнее, чем вино,

И что калинка, что малинка — ему, похоже, все равно.

 

К чему прилипнет взор усталый, слезясь на бешеном ветру,

Где медленно в озер кристаллы болота мечут клюкв икру,

И завизжит в поселке дальнем свиньей транзитный тарантас,

С лесов приглушенным рыданьем не попадая в резонанс?

Крестьянам не до коммунизма, земля поможет, словно мать,

Без городского сатанизма им сто веков существовать…

Хоть отпечаток разоренья лет пятьдесят лежит на всем —

У них соленья и варенья, мешки с пшеницей и овсом…

И, полный лермонтовской грусти, крестьянин смотрит на стога,

А в чистом небе — гуси, гуси кричат, конечно, га-га-га.

Как в положении осадном, крестьянин выйдет на обрыв,

Цигаркой с желтым самосадом родное небо закоптив,

И два ведра на коромысле крестьянских плеч не тяготят,

И в голове кривые мысли перегоняют жизни яд…

* * *

Люди любят отруби и жмых,

Звуки томно-нежного мычанья

В розах твоих раковин ушных

Вместе с песней умного молчанья.

Почему художник глух и нем,

Кухонно-кафейные витии?

Миллионы музыкальных тем

Пропадают на периферии…

Расцветают нотные значки

В сне, в траве, колесами измятой,

Ты их жизнь сквозь толстые очки

Наблюдаешь, словно соглядатай.

Слишком много времени и карт,

Как шестерка в стершейся колоде,

Бродит беспризорный музыкант

В чаще заковыристых мелодий.

Разве не испытываешь шок,

Следуя промышленной лощиной,

Если каждый встречный пастушок

Стих пасет кнутом и матерщиной?

* * *

ю. м.

Снег мандариновой пахнет до слез кожурой…

Дай мне уснуть, ради бога, ворона, не каркай!

С листьями клена смешавшись, летит над горой

Сор сновидений, сожженных души кочегаркой.

 

Ревность друзей на меня возводила поклеп,

Двери подъездов в восторге скрипели, как скрипки,

Хлопали ставни, а трубы рыдали взахлеб,

Ветер сморкался в платок, от предательства липкий.

 

Суп моей жизни для женщины слишком густой…

Бросив меня, словно осенью в погреб картошку,

Ты будешь в свете блистать молодой красотой,

Есть детективы, ласкать черно-бурую кошку…

 

Пусть в твоей рюмке катается мятный ликер,

Будит шум теплого моря и запах магнолий…

Я в твою тихую гавань ворвусь, как линкор:

«Здравствуй, — скажу, — наливай. Это я, Анатолий!»

 

* * *

Пролистав календарь, захочу помолиться

На листочек с названием странным — «среда».

В этот день обещала руки твоей птица

На плече моем петь и смеяться всегда.

От осенних дождей отсырел каждый атом,

И уют кабинетный забрал меня в плен,

А у любящей женщины в сердце косматом

Просыпаются медленно змеи измен.

Скоро выползут злые тоска и обида,

Вырвут с мясом из паспорта верности кляп…

Пусть уходит на дно светлых дней Атлантида,

Ворох воспоминаний, привычек и клятв.

Шлет оплывшее прошлое сердцу угрозы,

Просочилась слеза из-под облачных век…

Подарю на прощание желтые розы,

Чтобы вспыхнул в душе золотой фейерверк.

Я устал от любви твоей злой и жестокой,

Пары гусениц сладких презрительных губ…

Кровь сегодня дешевле томатного сока

И на каждом углу неопознанный труп.

У высоких рябин задрожали верхушки,

Держат ветки огонь немигающих ламп.

Сколько времени мне насчитают кукушки?

Все отдам лишь за то, чтоб забыть тебя. (Штамп!)

Неужели начнутся такие приколы,

Когда стану один я, кряхтя, словно дед,

Наносить своей совести спящей уколы,

Разбирая гербарии выцветших лет?

 

* * *

Мешает вспыхнувший вдруг ливень

Мне в люди выйти без проблем,

Нас счастье любит все ленивей,

И жизнь дороже, чем Эдем.

Гремит цепями кот ученый,

Русалка вписана в ландшафт,

И дуб под слоем пыли черной,

Как уголь, поднятый из шахт.

Под небом цвета манной каши

То урожай, то недород…

И жаль, что все богатства наши

Прибрал к рукам чужой народ.

Что хочешь сделать для комфорта,

Несостоявшийся супруг?

Согреть чайку, отрезать торта,

Сбыть жизнь наскучившую с рук…

Кто будет первый покупатель,

С кем ты сойдешься на цене?

В груди сработал выключатель —

И свет погас во всей стране.

* * *

Над городом жара висит чугунной гирей —

Перелистай в уме холодных дней альбом,

А выглянешь в окно, и солнце, словно чирей,

Напомнит о себе в убежище любом…

Поскольку есть в родне Мария и Иосиф,

Ты в постные года не знал других утех,

Как, выпуклым стеклом глаза свои украсив,

Сидеть до петухов во льду библиотек.

Кто в книгах ощущал под корками заглавий

Родного языка и пламень, и гранит,

Собранье букв во рту катает, словно гравий,

Пока в стихии слов их Бог не растворит.

Мечтавших разбирать в пыли благоговейно

Ткань Слова круглый день, презрев июльский зной,

Однажды соблазнит вкус крымского портвейна

С халвой в одном кульке и женской болтовней.

За белозубый смех бессонницей придется

Платить, и очи съест быстрее дыма стыд.

Но, ежели душа от счастья захлебнется,

Гоморру и Содом Господь тебе простит.

 

* * *

Чем старше жизни лес, тем больше дров,

А бурелом — собранье ветхих мумий…

Спит среди жертв сердечных катастроф

Рассудок, поврежденный льдом раздумий.

Еще сентябрь в лекарственном чаду

Метет полы, засыпанные мелом,

Считая, что находится в саду,

В саду прекрасных чувств одервенелом.

Здесь не слыхать жужжанья хищных пил

И пчелы не охотятся за медом,

Кто многих ненавидел и любил,

Не будет худо говорить о мертвом.

Так душно в непроветренной душе,

В ней трезвым долго трудно находиться.

И, как людской судьбы пресс-атташе,

Висит на горизонте рыба-птица…

И нет прочней решетки белых рук,

Ум под завязку заселен грачами,

Пугает ночью, появляясь вдруг,

Автомобиль с коварными очами.

Трать, друг, воображения бюджет,

В «Анналах» растранжирь его, как Тацит!

Я пережил свой подлинный сюжет,

Продравшись через дебри имитаций.

 

Из неопубликованного

* * *

В детском сне городская окраина, порт речной и бараков разброд,

Где под знаменем Ленина — Сталина к коммунизму шагает народ.

Перед высохшей мумией с аурой клятвой верности мучают рты,

Расцветают от музыки траурной кумачовые с крепом банты.

Здесь в фаворе не правда, а истина, и прилипли к уму простака

Приключения мистера Твистера в стихотворном вранье Маршака…

Но, не споря с казенными книжками, мы усвоили жизни урок

И бесстрашно хрустели ледышками, души выставив на солнцепек…

А на кафедрах горе-философы добивались за пищу и кров,

Чтобы каждый болван стоеросовый сокрушал трансцендентных богов.

Но все меньше у постников рвения лицемерить с восьми до шести,

И на родине даже растения не хотят, хоть убейся, расти…

В гуще жуткого частного сектора, утонувшего в собственном «я»,

Андромаха оплакала Гектора и утратила смысл бытия…

 

Завершается мыльная опера, рухнул занавес, горек итог.

Вместо Маркса молиться на Поппера учит темного папу сынок,

И родителю не на что сетовать, если есть чего выпить и съесть…

Ветер с клена, как старого сеттера, рвет клочками бордовую шерсть.

 

* * *

Ты рано выходишь в проснувшийся сад

И кажешься первому встречному грустным,

Румяные жабы следят из засад,

Как тень твоя бродит по грядкам капустным.

В фуфайке, махая тяжелым кнутом,

Хромает пастух, комплектующий стадо.

От яркого света прищурился дом

За темно-зелеными шторами сада.

Ночь прячется в погреб, оставшись без сил,

Погасла реклама с бутылкою фанты.

Весь год под охраной ужасных верзил

Деревню трясут за грудки коммерсанты.

Не думай, что скоро народ городской

Устроит ревизию их поголовью…

Он спит, одурманенный русской тоской,

В обнимку с беспомощной русской любовью.

Как сделать, чтоб все проходимцы ушли

Без жирной добычи, покрытые сажей?

Волнуется море бесценной земли,

А все остальное — в свободной продаже.

 

* * *

Галине Петровне Лазарчук

Полюбил легионы дождя я, наверно, за то,

Что свободнее дышится городу после обеда.

Собираясь рубашку и тело мое превратить в решето,

С ветки тополя мчится безумный комар как торпеда.

 

Пионерским костром открывается жизни сезон,

Приготовился тщательно с вечера я, малокровный,

Эмигрировать без колебания в праздничный сон

Дня рожденья прекрасной и доброй Галины Петровны.

 

Приглашенные в дом этот временный нынче к семи,

Мы вдыхаем до боли жемчужную пыль книжных полок…

Сколько лет переносит счастливое иго семьи

Мать, жена гениального Жени, учитель-филолог?

 

Выпьем русских напитков совместно с пророком Ильей,

Салютующим в честь именинницы залпами грома.

Пусть веселые ангелы кружат над вечной землей,

А враги и завистники наши гниют, как солома!

 

Между связками бус дождевых заблудился мой взгляд,

Ничего нет надежней сейчас и обманчивей крепкого зелья —

Покровителя сборищ и драм, вдохновителя пышных баллад,

Неизменного средства приблизить канун новоселья.

21 июня 1991 г.

 

* * *

Словно фильм режиссера Кустурицы, под откос разгоняется сон

Пассажира с Октябрьской улицы под безумные вопли ворон.

Не сюжет, а сплошная нелепица, безобразие, вымысел, сор…

Как монады философа Лейбница, мы друг друга не видим в упор.

Есть в России эффект андеграунда после мора, войны и чумы.

Райской жизни китайская грамота погружает в смятенье умы.

И у каждого храма встречается не Горгона, так сумрачный Вий,

И, наверное, впору отчаяться, если б не было Божьей любви.

 

* * *

Пока не завершается предзимье,

Могущество изношенной страны

В большом комиссионном магазине

Сбывается бомжам за треть цены.

Мир — это секта, песня жизни спета,

Дождь лижет зданий мраморный туман,

И по бульварам Красного проспекта

Уже не мчится с музыкой шалман.

И все комплиментарные легенды

Избранники из недр народных масс,

Как верные клиенты секонд-хенда,

Донашивать горазды после нас.

Кто покупает — платит как попало,

Посюсторонний мир в ладах со злом,

И дезертиров сразу после бала,

Сквозь строй прогнав, зароют в чернозем,

Оправдывая лавром и омелой

Жизнь глупую, как русское лото.

За музыкой души заплесневелой

Откроется еще бог знает что.

* * *

В полдень лес горячий, словно домна,

А с утра еще холодноват.

Солнце, ты горишь неэкономно,

Посвети на двести киловатт,

Ограничься парой ведер блеска

И охапкой яростных лучей,

Чтоб увидеть, как глубоко леска

Погрузилась грузилом в ручей…

 

* * *

Агония лета. Нет слов для отчета,

Но сон будоражит мечта.

Вернулась вчерашняя мысль из полета,

И пользы в ней нет ни черта.

Блажен, кто, родившись в Советском Союзе,

Свободой задет до кишок…

А может быть, жизнь — это стая иллюзий,

Попавшая в темный мешок?

Оглянешься — станет на сердце хреново,

Я полон тоски, как Орфей.

Пусть жил паренек до Рожденья Христова —

Он русский до мозга костей.

Какой неудачный итог приземленья:

О чем размышлял — позабыл…

Смотрю исподлобья на наши селенья,

Смеяться и плакать нет сил.

 

* * *

И отрок ревет, разлюбив новогоднюю елку

И стих позабыв про отчизны кусачий дымок,

Дома вечерами закрыли глаза на защелку,

И люди от страха в резиновый слиплись комок.

Боится душа даже глаз из телесной кабины

Уже показать: никому теперь здесь не родня…

Попробуй взглянуть в беспощадные очи чужбины

От первого дня до последнего Судного дня.

<>