Воронье место

Воронье место

Повесть

Ярик, хочешь грушу?

Брат не ответил. Он продолжал трудиться над Олиной куклой: если хорошенько надавить, то и вторая гладкая розовая нога хрустнет, а из резинового колена высунется железная спица. Непростая задача для хилого шестилетки, но Ярик справится.

Куклу звали Барби. Барби — королева пляжа. Ее привезла мамина подружка тетя Алла, которая была не просто в России, а в Москве. Здесь-то, высоко в горах, таких кукол не найти. Ни в военном городке, где всего десяток пятиэтажек за колючей проволокой, ни в чумазом городишке местных.

Нет, магазины были. Например, военторг, но без игрушек. Мама и тетя Алла приносили оттуда темно-красную копченую колбасу, чтобы потом эта колбаса висела на веревочке в кухне: подсушивалась к празднику на газовой трубе. Мама говорила, что в России совсем нечего есть из-за перестройки, а у военных не такой дефицит. И зарплата у папы хорошая, и на городском рынке всего завались. Особенно овечьего сыра — «сыра-пердыра» с запахом тухлой селедки, если он круглый и мокрый, или с ароматом нечищеных зубов, если волокнистый. Еще плоский лаваш с острыми краями, мясо, фрукты, пучки и стручки всякой зелени. В одежных рядах вязаные носки и шелковые блузки — белые, черные, красные. А юбки только черные, широкие, до самых пяток. Только Барби нет. Наверное, потому, что не бывает Барби в вязаных носках и в такой юбке.

Вот мама и дала тете Алле денег, когда та поехала в отпуск. И письма, которые нужно бросить в любой почтовый ящик, главное, чтобы в России, иначе не дойдут. И попросила привезти бородинский хлеб, сало, а если получится, то водку «Столичную» для папы. И Барби. Оле, а не Ярику!

Тетя Алла привезла. «Аллочка, какая ты умничка!» — щебетала мама. Папа с ней соглашался. Однажды Оля подсмотрела в окно, как папа с тетей Аллой целовались у тети Аллы дома, но никому не сказала. Стоило маме узнать, и ее подружка перестала бы приходить в гости, накручивать Олино жиденькое каре на плойку и позволять красить ногти своим бордовым лаком. Но наябедничать хотелось, очень хотелось, потому что Барби оказалась с изъяном. Аллочка-умничка положила куклу на дно чемодана, и от этого золотистая прическа королевы пляжа разлезлась во все стороны. Оля пыталась заплести по-своему, но только напортила.

И все же это была Барби! Синеглазая, розовогубая, длинноногая, с гнущимися коленками и приподнятыми пяточками. Настоящая, прямо из Америки. Теперь и сама Оля стала намного ближе к этой необыкновенной Америке, где у всех девушек, даже тринадцатилетних, как Оля, есть жвачки, машины и красивые кавалеры с пистолетами. Была ближе, пока Ярик не добрался до кукольного сокровища.

Он давно положил глаз на королеву пляжа: «Я только ее ногами пощелкаю, дай посгибать!» Но Оля всякий раз шипела: «Убью!» — и от этого Барби становилась для Ярика в сто раз желаннее, а сестра — ненавистнее.

Все утро Ярик возился с пластилином. Оля скучала, слонялась по комнатам, злилась на мерзкую осень за окном. Хорошо, тетя Алла пришла, и Оля тихонько примостилась у стола в кухне, вроде как попить чаю. Она давно усвоила: если помалкивать, то не прогонят. А уж столько наговорят про других взрослых, что лучше индийского фильма, какие показывают в гарнизонном доме офицеров.

В этот раз тетя Алла прибежала прямо от сменщицы по узлу связи, от армянки Нонны, которая привезла из Турции кучу модных нарядов на продажу. У мамы не хватало денег на заграничные тряпочки, но она часто ходила посмотреть и даже померить. Один раз и Олю взяла. Оля думала, что тети-Аллина сменщица — утонченная дама с фигурой, а Нонна эта оказалась здоровенной носастой бабищей. И недовольной, словно к ней не покупать пришли, а воровать. В гостиную не пригласила, сразу потащила в крохотную спальню. Олю удивили плотно задернутые шторы и еле тлеющая электрическая лампочка под потолком. Но это, наверное, для сохранения тайны, ведь Нонна дважды сказала, что пускает к себе только близких подруг и только им показывает широкую кровать, заваленную грудами пестрых одежек. Мама с тетей Аллой благодарно ахали, легонько трогали скользкие полосатые дольчики со штрипками, запашистые кожаные куртки, джинсовые мини-юбочки с металлической змейкой от пояса до низа, а Нонна торопила, цокала языком и кривилась, будто ее щипали. Догадывалась, что ничего не возьмут. Брезговала.

Но это тогда, а сегодня тетя Алла купила у Нонны колготки с лайкрой. Теперь она и мама тянули их в разные стороны, восхищаясь переливами и прочностью ткани. Оля хотела попросить, чтоб и ей дали потрогать, как вдруг почувствовала мягкий толчок в спину. Скорее всего, в этот момент с Олей случилось ясновидение. Оно часто происходит с необыкновенно чуткими женщинами: с мамой, тетей Аллой и их третьей подружкой — рыжей прыщавой Верой, которая гадает на кофе и картах, но больше врет. Ясновидение подсказало Оле срочно пойти к Ярику.

 

Ярик сидел на старом цветочном половике посреди комнатушки с блеклыми голубыми обоями. «Наша детская», — важно говорила мама, будто здесь не стояли вислые солдатские койки, длинный складской ящик вместо шкафа и полированный письменный стол с исцарапанной столешницей. Наверное, по привычке говорила. Нормальную мебель вывезли пару лет назад, потому что опасались войны. Тогда все военные позасовывали в контейнеры ковры-хрустали-гарнитуры и отправили родственникам на сохранение. Чтобы, как начнется стрельба, быстренько убежать налегке. Только местные воевать не торопились, жевали свой вонючий сыр и не тужили.

И Ярик не тужил, а чуть слышно гундел песенку на одной ноте, сидя к Оле спиной. Она не стала окликать брата, подошла на цыпочках, заглянула сверху и обмерла.

Маленький поганец ее раздел. Розовое платье валялось под столом, белые нейлоновые трусики изорваны, потому что слишком туго снимались. Но Барби все равно улыбалась. Несмотря на стыдную наготу, на безобразный колтун вместо волос и поблескивающую гладкость там, где раньше была грудь. Плоско! Куда делись два розовых бугорка?! Оля присмотрелась и поняла, что это спина: Ярик свернул кукле голову. Ничего, можно поставить на место, можно исправить. А ноги — нельзя. Одна уже выломанная, раскуроченная в колене. Вторая цела, но Ярик доломает. Обязательно.

Ах ты гад!.. — всхлипнула Оля.

Ярик обернулся и уставился на нее круглыми голубыми глазами. «Котеночек мой!» — заливалась мама, тиская Ярика. Если пожаловаться, сразу начнет орать, что Оля должна следить за своими вещами, тем более за дорогим подарком тети Аллы, который та волокла аж из Москвы.
«И вообще, иди отсюда, не мешай разговаривать! Вымахала дылда, ни помощи от нее, ни нормальных отметок по русскому языку, вечно с кислой рожей. Брата трогать не смей, поняла меня?!» А потом: «Он же маленький, будь умнее». «Ма-а-аленький», — блеет, как коза. Неудивительно, что папа целуется с ее подружкой. А та все время поддакивает: «Ох и трудно с этими подростками!» Ей-то откуда знать? Всю жизнь работает дурацкой телефонисткой, детей нет, мужа нет, кривые зубы вечно помадой измазаны. И туда же.

Оля почувствовала, как в груди раздувается едкий горячий пузырь, если он лопнет, она закричит, завоет. И тогда мама обзовет ее истеричкой и отдаст Барби Ярику навсегда. Нет, Оля отнесет раненую куклу в секретное место на горе. Там можно успокоиться и подумать. Там станет ясно, как спасти королеву пляжа.

Оля до крови прикусила губу, вдохнула, выдохнула и тихо потребовала:

Отдай.

Я играю, — буркнул Ярик.

Отдай!

Нет.

Оля уставилась на затылок брата. «Ярика трудно стричь, у него вихор, будто коровка лизнула», — умилялась мама. Такого же цвета, как волосы Барби. Врезать бы ему! Взять стул или настольную лампу и со всего маху съездить по белобрысой башке. Оля тайком побивала Ярика прыгалкой или веником, но тяжелым по голове — никогда. А в этот раз ударила бы, но опять вмешалось ясновидение: они пойдут вдвоем. Пусть Ярик несет куклу, главное — ускользнуть из дома по-тихому. А в секретном месте он перестанет вредничать, никуда не денется.

Ярик, хочешь грушу?

Давай. — Хряп, и вторая Барбина нога неестественно выгнулась, но не сломалась.

Нет, дома нету, надо пойти на улицу.

Я играю. — Хряп.

Потом доиграешь. Пойдем, я тебе военные машины покажу. А может, и танк.

Ярик снова обернулся:

Мама не пустит.

Мы ей не скажем. Пусть думает, что мы недалеко гуляем.

Он недоверчиво покосился на дверь:

Танк?

Настоящий.

Ладно.

В прихожей Оля быстро натянула на Ярика коротковатую болоньевую куртку, старую шапку с обмусоленными завязками и резиновые сапоги. Сунула куклу ему за пазуху. Оделась сама, крикнула:

Мам, мы гулять!

Смотри, недолго.

Угу.

Оля знала, что их не хватятся. Потому что вот-вот начнется сериал про мексиканскую швею, а мама от него дуреет. Оля и сама накрепко прилипала к телевизору, и тетя Алла, и вообще все. Только папа не интересовался. Раз забежал с работы зачем-то, заглянул в комнату, а там во весь экран плачет юная Марианна. «Знаю, — радостно заявил папа, — это дон Мигель!» Мама назвала папу кретином, но не заметила, что он заперся на ковер в грязных сапогах. А он и сам уставился в телевизор и не обратил внимания на «кретина». Даже и не подумал разораться. Так что Оля не волновалась: сейчас взрослые будут смотреть фильм, а потом долго обсуждать его на кухне. Жалко пропускать новую серию, вернее, разговоры про нее, но Оля как-нибудь переживет.

 

На улице сеялся мелкий холодный дождь. Оля натянула капюшон и огляделась. Никого, только две тощие коровы с грязными репейными боками топтались на помойке. Они часто приходили к мусорным контейнерам, чтобы уныло пережевывать месиво из картофельных очистков, мандариновой кожуры, рваных пакетов, туалетной бумаги и прочих отбросов. Поэтому мама старалась не брать молоко на рынке. И мацони. По воскресеньям горластая местная тетка обходила подъезды, колотила в каждую дверь и верещала: «Мацони-и-и! Мацони-и-и!» В семь утра. Мама просила ее не стучать, ругалась, клялась, что никогда не купит, но тетка все равно долбилась. И всякий раз будила Олю. Надоело, до чего же все надоело!

Пошли быстрее! — Она взяла Ярика за руку.

Танк смотреть?

Танк. И груши.

Они припустили по единственной улице. Оля утерла нос тыльной стороной ладони: холодно. И сумрачно из-за низких бурых туч. Тучи залепили и небо, и снежные горные вершины вдалеке, и даже городские домики на ближнем склоне. Текли на землю липким влажным туманом, лезли в рукава и под штанины, пронимали до костей. Надо прибавить шагу. Ярик сопел, но не жаловался, шустро перебирая короткими ногами. Целыми, не то что у Барби. Оля вспомнила, налилась злобой, начала озираться по сторонам, чтобы отвлечься.

Грязь, кругом жирная грязь. Оштукатуренные тускло-желтые стены домов подмокли и покрылись неряшливыми потеками. Тополя-уродцы задрали к небу культи спиленных по весне веток. Зачем люди над ними издеваются? Оля не могла понять. Но привыкла, что деревья увечат, а собак стреляют. Однажды рано утром она сонно топала в школу, когда из подворотни прыснула рыжая дворняга, бросилась в ноги. Дядька в военной форме выскочил следом, вскинул ружье и всадил пулю в собачью голову. Быстро и легко. Тогда дворняга захрипела, завалилась на бок, а дядька подошел, взял ее за лапы и потащил за угол. Оля хотела что-то почувствовать, хоть немного опечалиться. Понимала, что надо, а не смогла. Деревья жальче, потому что их корявые обрубки каждый день на глазах.

Возле КПП Оля задержалась, чтобы полюбоваться звездами на серых створках ворот. Ее всегда удивляли эти рисунки: если близко, то плоское изображение, а отойдешь — звезды выпуклые, точно собранные из кусков темного железа. Можно долго смотреть, и не устанешь. Отойти — подойти, отойти — подойти, два шага сюда — два назад. Хоть что-то интересное. Из проходной выглянул хмурый солдат, зыркнул на детей и скрылся. Наверняка подался к маленькому переносному телевизору с плачущей Марианной. И хорошо.

Мне холодно, — потянул за рукав Ярик.

Бежим! — скомандовала Оля.

Танковый полк надо проскочить по-быстрому: детям не положено шататься по военным объектам. Понятно, что ребятня все равно носится где захочет, лезет в каждую не заколоченную досками дыру, бродит по стрельбищу в поисках стреляных гильз. Но лучше не зевать. Бегом, бегом мимо здоровенных жестяных щитов с картинками про бравых бойцов и честь Родины, галопом через плац, рысью мимо ангаров. Запертых.

А танк? Где он?! Ты обещала танк! — Ярик верещал дурным голосом, вырывал руку, но Оля не отпускала.

Тихо ты! На обратном пути точно увидишь.

Не хочу никакого пути! Хочу танк!

Заткнись!

Пусти, тупая Олька! Забери свою куклу, я домой пойду!

Заткнись, сказала, или я тебя стукну!

Оля стиснула ладошку брата до острой боли, рванула застежку его куртки, вытащила голую изломанную Барби, прижала к себе. Ярик пискнул и притих. Понял, что сестра наверняка отлупит. А мама далеко, не заступится.

Пойдем домой, а? — жалобно заканючил он.

Нет. Мы еще не нагулялись.

Не хочу.

А я хочу. Это рядом, только на гору подняться.

Оля не соврала: обогнешь ангары, аккуратно пролезешь под колючей проволокой — и вот она, гора. Не очень высокая, пологая, иди себе и иди. Другие щетинятся низкими разлапистыми соснами, а эта пустая, словно лысая. Оле ее показал Витя Кавицкий, тот, который приехал из Краснодара с мамой-учительницей и папой-кадровиком. Смуглый кареглазый мальчик, неожиданно приветливый и невредный с Олей. Они обрывали недозрелый кизил с колючих кустов, полоскали босые ступни в горном ручье, лезли по склону, соревнуясь в ловкости. Вместе нашли секретное место. Потом Оля ходила сюда одна и других людей не встречала. Только однажды зимой приметила узкие летящие следы лыжника на искристой снежной корке. И больше ничего.

Ярик тяжело дышал после скользкого подъема, даже немного подсвистывал. Его сапоги и Олины ботинки покрылись грязью, колючками и сухой травой, на коленках тоже пятна. Ярик несколько раз падал, но Оля упрямо волокла его вверх. Хорошо, на самую вершину лезть не пришлось. Он бы и туда забрался, но вряд ли без возмущенных воплей. А теперь Ярику скандалить расхотелось. Из-за дерева и ворон.

 

Дерево раскинулось посреди круглой ровной площадки, единственное на всей голой каменистой горе. Дикая груша. Крепкая, приземистая, она вольно протянула узловатые ветви во все стороны. Жесткие коричневатые листочки трепетали на ветру с едва слышным бумажным пощелкиванием. Оля подумала о кузнечиках, об их твердых прыгучих ногах. Или о копошащихся черных жуках с хитиновыми панцирями. Если они друг о друга трутся, трутся, трутся…

Фу, птички сдохли, — скривился Ярик.

Вороны, — глухо поправила Оля. — Это вороны.

Трупики усеивали всю площадку, особенно густо лежали под деревом. Несколько недавно погибших птиц упали на спины и теперь показывали сероватый пух под широко разведенными крыльями. Когтистые лапы скрючились, подогнулись внутрь, острые клювы приоткрылись, глаза поблескивали черными пластмассовыми шариками. Но давних ворон было больше, намного больше — угловатых, безглазых, с ввалившимися грудинами. А еще белые кости и комки истонченных выцветших перьев. Ветер шевелил их, будто тряпичные. Иногда поигрывал свежим черным перышком, и оно неожиданно переливалось синим или зеленым цветом. Всюду птицы. Мертвые вороны в несколько слоев. И ни одной живой — ни на ветке, ни в небе.

Оля много месяцев размышляла о гибели ворон. Спрашивала учительницу биологии, мол, в одной передаче показывали такое удивительное место. Биологичка сначала валила на высоковольтные провода, да только не было столбов на горе, потом бормотала о магнитных полях, пока сама не запуталась. «Загадка природы», — хмыкнула она.

Тайна.

Воронье кладбище.

Гадость! — внезапно выдал Ярик.

Оля вздрогнула. Брат сосредоточенно ковырял птичий трупик носком сапога. Поднял бледное лицо, посмотрел на нее с вопросом: что дальше?

А что дальше? Надо идти домой. Глупо убиваться из-за какой-то Барби, подумаешь — богатство. Похоронить ее здесь, и дело с концом. Злости не осталось, на горе Оля всегда успокаивалась. Становилась медленной, плавной. Вырастала больше всех знакомых взрослых, только менялась не лицом и телом, а внутри. Наполнялась тишиной. Или, как написано в детской Библии, которую Оля листала из-за картинок, — благодатью. Поэтому и любила сюда приходить.

Но сегодня что-то словно царапало. Отвлекало от главного. Ярик. Вечно он маячил сбоку, раздражал комариным писком. И всегда будет, если они просто уйдут. А если с братом случится беда? Мама с ума сойдет от горя и наверняка не сможет оставаться в этом городке. Тогда она уедет к бабушке в Саратов. И Олю заберет.

Мама говорила, что бабушка не любит папу и ведет себя как тиранка, но Оле это все равно. И Саратов ей понравился, когда она гостила там позапрошлым летом. Не Америка, но тоже есть высоченные дома с лифтами и ослепительные витрины. В Саратове Оле не придется драться с местными мальчишками, которые дразнят ее русской проституткой. И сидеть за колючей проволокой, любуясь на помойных коров, не придется. Она будет гулять в парках, ходить в большую школу, в компьютерный класс. Есть мороженое из стеклянной вазочки и дружить с кем-то вроде Вити Кавицкого. Она станет другой — счастливой. И мама, наверное, со временем станет счастливой. И папа, ведь ему останется тетя Алла.

Ярик, хочешь грушу? — глухо предложила Оля.

Брат быстро глянул на дерево и отвернулся:

Не-а.

Я тебе сорву и сюда принесу. Это не простые груши, они желания исполняют.

Да ну, врешь.

Как ты думаешь, откуда у меня Барби?

Я ее сломал, — потупился Ярик.

Ничего страшного, я себе новую пожелаю. И ты что-нибудь хорошее пожелай. Ладно?

Прямо что угодно?

Что угодно.

Не знаю… Ладно.

Оля пошла к дереву, мягко ступая по птичьим трупикам. Наклонилась, положила куклу на землю возле толстого бугристого корня. Подтолкнула к кучке перьев, будто от них резиновой Барби станет теплее. И вдруг поняла, что не чувствует запаха падали — только прелую траву и полынь. И нет никакого звука, кроме тоненького поскуливания ветра и сухого шелеста листвы. Сладко. Мертво. Почему?

Да, раньше Оля много думала о погибших воронах. И о Вите Кавицком тоже. Он ведь отчего-то заболел. Сначала его забрали в госпиталь, а потом увезли на вертолете. Оля очень крепко размышляла и поняла, что дело в грушах. Она их не ела, а Витя, кажется, попробовал. Или нет? Сейчас Оля узнает наверняка.

Мелкие твердые дички густо висели на ветках. Сморщенные, шершавые, темно-коричневые. Груши. Одной будет мало, надо так, чтобы Ярик не разболелся, а сразу. Оля сорвала две. Вспомнила застреленную рыжую дворнягу, ее мелкие конвульсии, долгий тяжелый хрип и сняла третью. Засомневалась, оглянулась на брата.

В щеку ударило тяжелое и холодное, поползло к подбородку, оставляя мокрый след.

Капля. Дождь. Снова дождь.

«Это ерунда, — подумала Оля. — Это не я плачу». Вздрогнула и уронила груши на землю, чтобы утереть лицо.

Ты что сделала? Я не буду грязные есть! — возмутился Ярик и захныкал: — Олька, пошли домой, у меня ноги замерзли…

Над горой громыхнуло. Если ливанет по-настоящему, то смоет Олю с Яриком прямо в быструю мелкую речку — «речку-говнотечку».

Прошлым летом Оля случайно плюхнулась в нее, еще когда Витя Кавицкий был здоров. Это он придумал перебраться на другой берег, прыгая с валуна на валун. Оля оступилась, скользнула в ледяной поток, мелкий — едва по пояс. И сразу заревело вокруг, сшибло течением, потащило телом по дну. Она и понять ничего не успела, а речка уже пронесла мимо заброшенного ангара, ржавого остова грузовой машины, длинных кирпичных складов и пустой сторожевой вышки. А потом треснула спиной о твердое, крутанула и наконец оставила. Оля выбралась на большой теплый камень, распласталась, словно полумертвая лягушка. Она тряслась и стучала зубами, а Витя кричал с берега. Ответить ему не было сил. Потом Витя ловко перебрался по камням, уронил на Олю свою долговязую тень, стянул футболку и сказал, что надо переодеться и что он, Витя, не будет смотреть. И не смотрел, хотя ей этого немного хотелось.

Оля подняла груши и спрятала в карман. С тоской оглянулась на розовое пятнышко среди темных перьев, но решила оставить куклу здесь: если положила что-то у корней убивающего дерева, считай — подарила. Нельзя передумать. Испорченная Барби не может быть королевой пляжа, теперь она — королева грустных ворон.

Ярик снова заныл. Оля крикнула:

Наперегонки!

И они понеслись вниз, стараясь обогнать дождь.

 

Вечером Оля лежала в кровати и слушала причмокивание брата. Мама всегда укладывала их слишком рано, сразу после «Спокойной ночи, малыши!», и бессонный Ярик по два часа кряду обсасывал углы пододеяльника. От его зубов они становились дырявыми, от слюны — твердыми. Когда мама меняла постельное белье и Оле доставался истерзанный братом комплект, она старалась не касаться мерзких углов. Из-за этого засыпалось еще труднее. Иногда Ярик убаюкивал себя песней про парашютистов, повторял одно-единственное слово и бился головой о подушку: «Парашютисты — бух, парашютисты — бух, парашютисты…» Долго, пока не вырубится. Но сегодня чавкал.

За стеной невнятно говорил диктор новостей, мама молчала, а папа хрустел яблоком. Всегда новости и яблоки. Кислые, красно-зеленые, с жесткой клеенчатой кожицей. Оля терпеть их не могла, но мама не покупала другой сорт. Она много чего не покупала, не только нормальные яблоки или мацони. Еще хурму, и чурчхелу, и местную виноградную пастилу, свернутую в трубочку. И заветное-пахучее из бочек.

Оля закрыла глаза и глубоко вдохнула, будто силой воображения можно вызвать несуществующий запах. Как другие мечтают перед сном о романтической любви и приключениях, Оля представила асфальтовую дорогу в город, серую церковь с треугольным куполом, сквер и каменный питьевой фонтанчик, почти почувствовала солнечные лучи на щеках, мысленно свернула в лабиринт одинаковых низких домиков и вышла к рынку.

Бочки — две деревянные громадины, схваченные с боков ржавыми обручами, — стояли под синим матерчатым тентом и были единственной Олиной радостью. Она видела их издалека, еще из мясного павильона. Этот павильон напоминал подземный переход возле бабушкиного дома в Саратове: сквозная бетонная труба, широкая и сумрачная, забитая бурлящей толпой. Здесь Оля задерживала дыхание, чтобы не впускать в себя вонь от людей и крови. Спотыкалась. Не хотела смотреть на столы по обе стороны прохода, на красные куски мяса и бараньи головы. Потные мясники орали, торговались, и их голоса гудели вместе с мухами. «Подожди минутку», — говорила мама, щупая склизкий кусок печенки. Оля не ждала, прибавляла шаг и выскакивала на свет и воздух. Бетон сменялся утоптанной землей, потолок — небом, мясной ряд — специями.

Длинные прилавки, холщовые мешочки, щекотные запахи и заветные маринадные бочки: в одной — моченый чеснок, в другой — цицак, соленый острый перец.

«Попробуй, красавица! Самый длинный перчик тебе берегу, кукла-джан!» — приплясывал возле Оли низенький лысый продавец, и в его улыбке вспыхивали золотые коронки. Оля улыбалась навстречу, но не успевала ответить — мама хватала за руку и тащила прочь. Ругала, запрещала оглядываться. Каждый раз. Разве Оля могла объяснить ей, что любит бочки, только их и любит в этой облезлой замусоренной дыре? И что плохой человек не смог бы так замечательно назвать Олю красавицей.

Она ходила бы на рынок без мамы, особенно когда накатывала злость на коров, собак, других детей и вообще людей. Когда дальние горы словно надвигались и кололи снежными вершинами, не оставляя Оле места. Когда больше всего на свете хотелось, чтобы вулкан, к которому прижался город, проснулся и залил всех жидким огнем. Но без мамы нельзя, без мамы — только в школу. «Они на нас все время пялятся», — жаловалась тетя Алла на местных дядек и их крикливых жен. Так и было. Поэтому бочки стали редким Олиным праздником, а убежищем — дикая груша на вороньем кладбище.

Оля сунула руку под подушку и накрыла груши ладонью. Твердые, будто каменные. Странно горячие. Она пока не знала, что с ними делать, но верила, что обязательно придумает.

 

Ярик затих. На улице несколько заплетающихся голосов запели про экипаж машины боевой, но почти сразу выдохлись и стихли. Значит, из городского ресторана возвращаются танкисты. Пехота поет про шинель, военные начальники — про клен кудрявый, а лейтенанты — «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко». С настоящим им уже не повезло, как и Оле.

В горах раскатилась автоматная очередь, залаяли собаки, а в родительской комнате захрапел папа. Оля унюхала от него ацетоновое еще за ужином, значит, папа пил водку и теперь будет всю ночь рычать горлом под бубнящий телевизор.

Поэтому мама ложилась с Олей — если папа, и телевизор, и водка.

Не спишь? — Мама прошлепала босыми ногами по холодному полу и продавила матрас цветочно-ночнушечным задом. — Подвинься.

Мам?

Что?

Когда мы к бабушке в Саратов поедем?

Не знаю.

Летом?

Сказала же, не знаю. Спи давай!

Они с трудом умещались на старой солдатской койке. Оля вжалась боком в холодную стенку, неудобно подогнув руку под голову. Она теперь большая, почти как взрослая, но спать с Яриком мама не могла: он вертелся и брыкался. А Оля потерпит, к тому же с мамой она не боится собак. Вернее, их надрывного воя, а еще ночных кошачьих воплей и жалобного мяуканья из подвала. С мамой Оля не одна, хотя бы по ночам.

А спать все равно не хотелось. Все думалось о глупостях.

«Я — слабачка. Задумала накормить Ярика грушами, а сама даже с котенком не справилась. Слабачка».

Этот крошечный котенок плакал и плакал. Оля чуть с ума не сошла. Нет, все-таки немного сошла, поэтому теперь замирала от ужаса, если в темноте слышался лай или другой звериный крик. Вот длинноносой Светке повезло, ее папа помог их котенка из пипетки выкормить. Он вообще чудной — ее папа, все над ним смеются. Потому что бегает по стадиону даже зимой в ярко-розовых шортах и в футболке с Микки-Маусом, тренируется для марафона. Подумал бы, какие тут марафоны? А дома вместо жены моет полы и посуду, пока та в гостях или в ресторане с подружками, и все про это знают. Но зато Светке можно все, что захочется. И котенка тоже.

Пакет с котятами лежал в яме за офицерским общежитием. «Они недавно родились, видишь, совсем маленькие, а хозяева, гады, выкинули», — рассудила Светка. Двое задохнулись, а еще два были живыми. Светка взяла белого. Оля знала, что ей животных нельзя — от них грязь. Правда, от Ярика тоже грязь, но это родителей не беспокоило. А котят нельзя. Но рискнула, принесла домой крошечную серую писклю, показала брату, а тот разорался, как ненормальный, требуя питомца. Пришлось оставить под Олину ответственность. Потом мама делала вид, что Оля и ее найденыш не существуют, тетя Алла тоже не захотела с ними возиться, и только рыжая Вера показала, как набирать в пипетку молоко и выдавливать его в котеночий рот. Но у Оли плохо получалось.

И он плакал. Плакал и плакал, плакал и плакал, днем, ночью, всегда. На третьи сутки Оля не выдержала, отнесла коробку с котенком к чужой двери, позвонила и спряталась. Но еще долго слышала в голове голодный плач. И сейчас иногда слышит. Слабачка.

Мам, а если к бабушке летом не поедем, то можно зимой? Я там учиться буду, а?.. В Саратове… Я буду хорошо учиться и слушаться… Мам?..

 

Утром мама недовольно гремела посудой и распекала Олю за вчерашние мокрые ноги Ярика, а маленький поганец изо всех сил шмыгал носом и кашлял, изображая смертельно больного. Подумаешь, у сопляка сопли, прям трагедия.

«Яричек — болезненный мальчик, — при любом удобном случае жаловалась мама педиаторше из госпиталя. — Он недоношенный у меня». И заводила волынку про «врачей-сволочей», которые недосмотрели. Теперь мама вываливала это на Олю, пока не спохватилась, что та опаздывает, и не вытолкала ее за дверь. С рюкзаком, но без сменных туфель. Оля потопталась возле подъезда, раздумывая, как бы вернуться и прогулять ненавистные уроки, но ничего дельного в голову не пришло. Значит, придется плестись в город.

Своей школы у гарнизонных детей не было, они учились с местными ребятами. И с духоборскими тоже, но этих можно было по пальцам пересчитать. Духоборы — беленькие, русские по происхождению и говорят по-русски без всякого акцента, а все равно словно иностранцы. «Село!» — презрительно фыркала Светка. «Чужаки», — думала Оля. Хотя и она со Светкой, и все другие русские-белорусские-украинские люди были чужаками в горах.

И все же местных Оля понимала лучше, чем загадочных духоборов. А отъявленные паршивцы, что обстреливали русских девочек металлическими пульками из рогаток на улице, в классе вели себя вполне прилично. С некоторыми Оля даже приятельствовала, а с Изольдой дружила.

Изольда жила в Шанхае — на самой окраине военного городка, где стояли унылые приземистые бараки с палисадниками. Оля пару раз ходила к ней в гости, жадно высматривала, как устроены семьи непохожих людей, ведь папа Изольды хоть и прапорщик, а все-таки местный. И Изольдина мама — местная. Стены в их тесной квартире были увешаны картинами с Иисусом и девой Марией, гирляндами из искусственных цветов и портретами индийских актеров. Изольда называла их всех по именам и Олю учила. Иногда из города приходила Фая — двоюродная сестра Изольды, показывала девочкам, как рисовать красный кружочек над переносицей и кокетливо стрелять глазами. Пела тарабарские писклявые песни, подражая индийским актрисам, а Оля жгуче завидовала ее таланту. Худая смуглая Фая, похожая на плутоватую цыганку, уже окончила девятый класс и казалась недосягаемо взрослой и женственной. Но не задавалась, с удовольствием возилась с сестрой и ее подружкой. Правда, когда Изольдин папа узнал, запретил дружить. Наверное, потому, что Оля — русская.

Изольда сильно переживала из-за отцовской несправедливости, но Оля привыкла к потерям и не сомневалась, что ее сглазили. Рыжая Вера с помощью карт и ясновидения как-то нагадала маме семейное проклятие. Тогда все подумали на папин тяжелый характер и только Оля — на себя.

Оля обогнула дом, прошаркала мимо сухого замусоренного фонтана и тоскливо оглядела темную крышу Дома офицеров за деревьями. Дом офицеров — гарнизонный клуб. Там колонны у входа, окошечко кассы в белой стене, рукописные гуашевые афиши под стеклом: «Враг мой», «Жажда мести», «Зита и Радж». Еще одно напоминание.

Да, есть венец безбрачия, а у Оли — бездружия.

Был же до Изольды и Вити Кавицкого Паша Кофман. Пашин папа работал начальником гарнизонного Дома офицеров, поэтому Оля видела все фильмы, бывала на всех концертах в честь Девятого мая, Дня афганца и Двадцать третьего февраля и даже два раза читала со сцены стихи о войне. Рыжая Вера тоже выступала — пела про белый танец и «Господа юнкера, кем вы были вчера?», а мамин начальник майор Еганян декламировал: «Жьжи меня, и я вернусь, только очень жьжи!»

Когда мама пришла работать машинисткой к Еганяну, получилась некрасивая история. Он дал ей перепечатывать списки военных, которых будут хвалить на построении, — три листа неразборчивых фамилий простым карандашом. Мама не понимала его меленький заковыристый почерк, но стеснялась переспрашивать и печатала наобум, а потом генерал зачитывал с трибуны очень нехорошие слова. Потому что она перепутала буквы. И вместо самого Еганяна получилось другое слово, ругательное.

Оля вздрогнула — до сих пор не забыла, какой долгий страшный скандал папа тогда закатил маме. Кричал, что мама его опозорила на всю дивизию. А Пашин папа, наоборот, смеялся и повторял: «За хорошую шутку все можно простить». Веселый был. В тот год зарплаты плохо давали, и он придумал фокус, тоже вроде шутки: «Первого апреля распущу слух о своей внезапной смерти. Пока начальство разберется, что это розыгрыш, жена успеет все задолженности получить». И правда — умер. А жена его уехала и Пашу увезла.

Вот и получается: Паша, Изольда, Витя Кавицкий. И Светка, но она не в счет. Она с Олей дружила редко, только если ссорилась с другими девочками. И дружила так себе, вполсилы — больше выделывалась «Монополией» и компьютерной приставкой. Может, ее грушами угостить? Пользы от этого никакой, но, раз сняла их с дерева, надо что-то сделать.

Оля проверила карман, убедилась, что груши на месте, и поплелась к КПП. На воротные звезды и не посмотрела, не подняла взгляд от своих желто-коричневых резиновых сапог. «Поносная расцветочка», — при случае хихикала Светка. Оля эти сапоги терпеть не могла, но ботинки не просохли после вчерашней беготни по горам, а больше у нее ничего не было.

 

Сапоги перли напролом, разбрызгивая лужи и бледное стеклянное небо в них. Иногда попадались хлипкие обрывки облаков, их Оля тоже топтала. На городской улице в лужи полезли куски кирпичных стен, железных крыш и кованых надкрылечных козырьков. Иногда — вывески: «Ремонт обуви», «Пасуда — каструли», «Соса-сола». Раз — и опускается Олина рифленая подошва. Два — брызгает из-под нее гадкая вывеска. Раз — Оля припечатывает колесо и половину капота черной «Волги». Два — «Волга» разлетается вместе с серебристой фигуркой оленя над радиаторной решеткой. Раз…

Оля остановилась перед узким темным проулком.

Чутко прислушалась.

Ясновидение кричало в Олиной голове, что ходить туда опасно, но, как назло, не было ни одного прохожего, чтобы увязаться за ним. Подождать? Бесполезно. Этой дорогой срезали путь только школьники, но они давно за партами. Все, кроме Оли, которая опоздала и теперь всматривалась в длинный тесный проход между двумя высокими заборами. Она уже не сомневалась, что там кто-то притаился. Кто-то в полутемном тоннеле. В ловушке. Может, повернуть назад?..

Чё встала посреди дороги?

Высокая девчонка грубо оттерла Олю в сторону и шагнула в сумрак. Оля судорожно сглотнула мятный запах ее дезодоранта, скользнула взглядом по белоснежным кроссовкам, тесной юбке чуть ниже попы, виниловому рюкзаку и ярко-красной дутой куртке.

Не ходи туда!

Девчонка обернулась. Светлый хвост на ее макушке взлетел полукругом.

«Барби!» — Оля глазам не поверила.

Но через секунду поняла, что это всего лишь мадамская дочка. Так тетя Алла говорила про ее мать: «Эта мада-а-ама». Презрительно. Рыжая Вера хихикала, а Олина мама волновалась: все знают, что некоторые дамочки очень жадные до чужих мужей, тетя Алла подтвердит. Это Вера может легкомысленно отмахиваться, потому что своего унылого Костю держит за горло ежовой рукавицей, а Олина мама никого не держит.

Оля несколько раз видела мадамскую дочку издали и только один — вблизи. Пару недель назад, в бане. Но тогда ее золотистые волосы висели тусклыми сосульками, а модельную фигуру скрывал обвислый спортивный костюм. Это понятно, туда ходят мыться, а не красоваться.

Горячей воды в городке давно не было, поэтому местные придумали сделать баню при котельной. Платишь немного денег, сидишь на длинной лавке в общем коридоре, ждешь очереди, а потом целый час моешься в одной из душевых комнат. Вернее, там две комнаты — тесный предбанник, тоже с лавкой, и сам душ. Оля ходила с мамой и тетей Аллой раз в неделю — по субботам. С утра мылись, а после делали дома генеральную уборку. Умнее было бы наоборот, но мама велела так.

И вот сидели они на общей лавке с одного ее края, а с другого — Мадама с подружкой и дочкой.

«Представляешь, взяла Сережин станок и побрила ноги! — в полный голос жаловалась Мадама и кивала на свою девчонку. — Ну не дура?! Не удивлюсь, если и в подмышки полезла. Он лицо этим станком бреет, а она — подмышки!» В этот момент из крайней кабинки вывалились три старшеклассника, услышали и дружно загоготали. Оле стало нестерпимо стыдно, словно это ее опозорили перед мальчишками, она ведь тоже тайком брала папину бритву, потому что интересно. И голос Мадамы звучал точь-в-точь как мамин. И смотрели мальчишки на нее — на Олю. А Мадама их даже не заметила: поднялась, подхватила объемный пакет, в котором звякнули бутылки, и пошла в освободившуюся кабинку. Правильно, они с подружкой станут плескаться, пить пиво, курить и хохотать. А Олина мама с тетей Аллой будут их осуждать за тонкой стенкой, прикрывая друг друга полотенцами от местных парней, что подглядывают через окошко под потолком. Только кому надо это подглядывание, если рядом Мадама? Она-то веселее, наверняка не такая рыхлая и неуклюжая и уж точно не приволокла в душ кучу грязного белья для стирки. А у Олиной мамы в пакетах как раз оно. И у тети Аллы целый узел.

Олю вымыли первой и отправили потеть в предбанник. Она смотрела на клубы пара, облепившие тусклую лампочку, и размышляла о подмышках мадамской дочки. Там наверняка есть что сбривать, хоть девчонка эта только на год старше Оли. Но она — как это называют? — акселератка. С заметной грудью и ногами манекенщицы из телевизора.

Не ходи туда, — повторила Оля, глядя на девчонкины ноги — ноги Барби. Обе целые, в колготках с лайкрой. Сто процентов, эти тугие колготки телесного цвета от носастой Нонны, и все остальное тоже.

Почему? — Мадамская дочка заглянула в узкий проход между заборами.

Там… — Оля замялась.

Что?

Трясун!

Ага, трясун. И бабайка. Ну тебя!

Настоящий трясун! Ты разве не знаешь? Дурной мужик. Снял штаны, стоит и трясет.

Что трясет?

Оля покраснела, прикусила губу.

А-а-а! Извращенец? — догадалась мадамская дочка. — Он нам ничего не сделает.

В этом Оля была совсем не уверена.

Придурочных дядек в городе хватало, и старались они заголяться именно перед русскими девочками. Знали, что легко отделаются — соотечественники в обиду не дадут, если местных детей не трогать. А дочки военных все равно вырастут испорченными, такое у них воспитание. Так думали в городе.

В военном городке тоже особо не волновались, считали трясунов безобидными. Прогоняли при случае, но и только. «Чему удивляться? — говорила рыжая Вера. — Местные парни до сих пор невест воруют. А до свадьбы им гулять не позволено, вот гормоны-то и ого-го-го! Больная психика».

Оля не слишком понимала про гормоны и психику, но знала наверняка, что трясуны опасны. Один такой пришел в городок, спрятался в подъезде, ухватил еще маленькую Олю за шарф — крепкий шарф узлом на спине, мама сама вязала — и поволок в подвал. Кто разберет, зачем Оля ему понадобилась, но орала она как стадо недорезанных свиней. Еще повезло, что дядька по башке не стукнул и что соседка с первого этажа услышала и выскочила защищать Олю, размахивая трубой от пылесоса. Тогда трясун убежал, а Оля твердо уяснила: в этом паршивом месте нужно быть настороже.

Поэтому она сказала:

Сделает. Я знаю.

Мадамская дочка посмотрела с интересом:

У тебя с извращенцами старые счеты?

«Старые счеты» прозвучало по-ковбойски. Или по-полицейски. Оле понравилось, она даже почувствовала, что стала чуть больше весить. И на всякий случай приподнялась на носках, чтобы казаться выше.

Ну-у-у, был один случай…

У меня тоже. Надо отомстить!

Как это?

Щас узнаешь.

Девчонка-Барби, которую на самом деле звали Наташей, приказала вооружиться. Они отступили от тревожной темноты между заборами и вернулись на два дома назад, к куче гравия у кособокой металлической калитки. Дрожащими руками Оля сгребала острые камни и набивала ими карманы, каждую секунду ожидая, что вот сейчас заголосит хозяин или всполошатся соседи. Она то и дело озиралась на калитку, цепляясь взглядом за табличку с числом «шестнадцать». Наверное, это номер дома. А еще это возраст настоящей Барби — возраст свободы и истинной молодости. Наташе нет шестнадцати, но она рослая и вполне сойдет за девушку. Не то что Оля.

Наташа вскинула голову и ухмыльнулась. В руке она держала увесистый обломок кирпича. Оля хищно оскалилась в ответ, не чувствуя губ и вообще лица, а только приятную муравьиную щекотку под волосами и у основания шеи. Ее захлестывал восторг вперемешку с ужасом. Хотелось орать, прыгать, кататься по земле, лезть на деревья — все что угодно, только бы действовать.

Через пару минут обе они вернулись к опасному логову трясуна. Прижались спинами к влажным доскам забора, уперлись в них затылками и замерли.

На счет «три». — Голос Наташи звенел от возбуждения. — Три!

Девочки ворвались в проулок, швыряя камни и подхлестывая себя диким визгом. Неслись, как безумные, выкрикивали нечленораздельное, даже не целились толком. Обе — в восторженной злобе, словно в душном облаке. Дядька-трясун подхватил штаны и бросился прочь, спотыкаясь и подвывая.

Сволочьсволочьсволочь! — вопила Оля.

А-а-ау-уй-и-и! — подхватывала сиреной Наташа.

Их ноги скользили на прелой листве, из-под подошв летели комья грязи, а из рук — быстрая кусачая щебенка. Когда девочки пробили тоннель насквозь и выскочили на соседнюю улицу, трясуна и след простыл.

Теперь будет знать, — хрипло выдавила Наташа.

Она согнулась, пытаясь выровнять дыхание. Оля скакала вокруг и никак не могла остановиться. Она обожала Наташу. И себя. Себя с Наташей вместе.

И хотела еще.

 

В классе к Оле никто не подошел, не удивился ее грязным ладоням, жаркому румянцу и растрепанным волосам, не спросил о причине пропущенного урока. Неудивительно, то был урок грузинского языка: по программе положено, но никому не нужно. Оле нравились округлые буквы с хвостиками и завитушками, она даже научилась их вырисовывать, но понимать не научилась. «Жужуна цвима пепела» — вот и все знания, и те с изъяном. «Рвеули» — тетрадь, «дэда» — мама, «мама» — папа, «сакартвела» — хм…

Городская школа висела над самым обрывом и немного напоминала вампирский замок из комиксов — стенами из крупных серых блоков, низкой двухэтажной серединой и двумя высокими пристройками по краям. Работала школа только в первую смену, два месяца осенью и два весной, а в холодное время года закрывалась. Директор говорил, что отапливать нечем. Вот и получалось немного нормальных уроков по краям и длинное домашнее обучение в середине — ерунда, а не обучение. Поэтому можно было филонить с чистой совестью. Оля так и делала.

На втором уроке историк долго и нудно объяснял, что Емельян — это не армянская фамилия, а русское имя. А фамилия — Пугачев. Толстая Варсик горячилась и размахивала руками, подражая героиням сериала про Марианну. Но спорила не всерьез, а для смеха. Оля подперла подбородок кулаком, прикрылась учебником и задумалась о Наташе.

«Ты лучше со мной не показывайся, — сказала Наташа возле школьной калитки, — а то сплетнями так замажут, что не отмоешься».

«Почему это?» — спросила Оля.

Наташа только хмыкнула, мол, сама знаешь, и упорхнула. Конечно же, Оля знала, с подробностями и мамы-Веры-тети-Аллиными комментариями. Наташину мать они обсуждали с особым вкусом, называли не только мадамой, но и шлендрой, прохиндейкой, змеей и совсем грязным словом. Но это у Олиной мамы на кухне, а если встречали на улице, то молча провожали глазами или многозначительно переглядывались.

Переглядываться было отчего. Ходила Мадама в длинном черном плаще, к которому прилагались красные сапоги с острыми тонкими каблуками, красные же перчатки и шляпа. И у подружки ее тоже была шляпа, а больше ни у кого не было. И когда они с этой подружкой появлялись на единственной, а потому центральной улице городка, все оборачивались. Но не только из-за одежды, дробного стука каблуков и наглых блестящих глаз — репутация Мадамы алела ярче ее сапог. «Другая бы со стыда сгорела, а эта выделывается!» — презирала ее тетя Алла. Оля давно поняла, что презирать приятно, особенно если есть за что.

Главным грехом Мадамы считалась ее работа официанткой в местном ресторане «Евростиль». «Кабак», — говорил папа. «Мавзолейчик» — называли все остальные. Может, потому, что находился он на площади с памятником Ленину, а может, из-за отчества хозяина — Ильич. Хозяин не спорил, русских принимал с удовольствием, сам брал у них заказы, выносил в зал блестящий алюминиевый таз и белое хрусткое полотенце, если военные начальники желали помыть руки дорогой водкой. Рыжая Вера там бывала и все это видела. И богатые местные мужчины туда приходили каждый вечер, даже чаще русских.

«Официантка?! Я вас умоляю! А то вы не знаете, чем она занималась!» — фыркала про Мадаму тетя Алла. «Чем?» — встревала Оля. «Не твое дело, — отвечала мама и спохватывалась: — А ну-ка, быстро допивай чай и дуй отсюда, нечего взрослые разговоры слушать!» Но Оля все равно слушала и делала выводы. По всему получалось, что пить, есть и танцевать в городском ресторане можно, а работать нельзя. И дружить с местными мужчинами не слишком плохо, но если не как Наташина мать, а как рыжая Вера. Был же у нее кавалер — дядя Бино, которого Ярик называл Биноккио. Но и муж Костик у Веры был, поэтому никто не сомневался, что она просто дружит. Она ведь поет на концертах, талантливая, имеет право на поклонников. А тут — официантка!

Но если бы только это. Когда Мадама из ресторана уволилась, то стала военнослужащей, а по совместительству — «подстилкой». Оле сначала почудилось слово «пастилка», даже смешно. Белая пастилка жвачки «Джусифрут». Мадаму и ее подружку приглашали в генеральскую баню с парной и бассейном, чтобы начальникам было веселее мыться. Но подружку быстро перестали, скорее всего, потому, что она высоченная, бугристая, громогласная и пьет как лошадь. «Она же медсестра из госпиталя, привыкла к чистому спирту», — сказала про это тетя Алла. И добавила, что теперь подружка замечена в общежитии у лейтенантов. «Бедные мальчики!» Это тоже плохо, но не так ужасно, как ресторан и «пастилка».

А потом Мадама снова отличилась: нашла себе покровителя. Это событие чуть ли не каждый день обсуждалось мамой и ее подружками, причем тетя Алла всякий раз так возмущалась, что покрывалась пятнами, а из ее кривозубого рта летели капельки слюны. «Эта лярва нарочно со всеми манатками к своему полковнику переехала, жену изображает, будто у него законной семьи в России нет!» — и: «Сережей называет, демонстративно по имени при посторонних, представляешь?» — и: «Неужели думает, что он с порядочной женщиной разведется и на ней женит-
ся?!» — и еще: «У него дети, между прочим!» — и напоследок: «Всего-то любовница, а гонора!»

Оля все это знала, но никогда раньше не думала о мадамской дочке. Наташа словно не существовала, о ней не сплетничали, даже не вспоминали с притворной жалостью — пустое место для мамы, тети Аллы, других женщин и гарнизонных детей. И для Оли тоже.

Но теперь все изменилось. Надо разыскать Наташу и сказать что-то особенное, правильное, но не про репутацию ее матери, а иное. Оля не знала, как надо говорить, чтобы человек почувствовал дружбу. Надеялась, что слова сами появятся.

 

Вместо Наташи на большой перемене нашлась Светка. Она подпирала стену и ела булку с яблочным повидлом.

Нормальными обедами в нормальной столовой школа похвастаться не могла, зато на первом этаже перед входом стояла кособокая парта, а за ней восседала пожилая тетка с громадными волосатыми ручищами, редкими усиками и сросшимися черными бровями — Тетя Буфет. Она принимала мелочь и ссыпала ее в стеклянную банку, а из другой банки — облепленной чем-то некрасиво-коричневым по стенкам и горлышку — зачерпывала ложкой яблочную жижу и шлепала на копеечную сдобную булку. На вид вроде грязи, но по вкусу очень даже приятно. Только у Оли часто не было денег, а есть к полудню хотелось до изжоги, вот она и не спускалась к Тете Буфету. Но раз Наташи нет на этаже, и в спортзале, и в туалете, и возле учительской, что было делать?

Булки сегодня черствые, без изюма, — сообщила Светка, перекрикивая гвалт в раздевалке.

Оля молчала, высматривая высокий светлый хвост Наташи в толпе старшеклассников.

Светка лениво отлепилась от стены и подошла вплотную.

Черствые, говорю!

Мне не надо, — отмахнулась Оля. — Ты не видела…

Кого? Фамилию Наташи она не знала. Про «мадамскую дочку» тем более не объяснишь.

Мы с папой сегодня в пельменную пойдем. Хочешь с нами? — Светка откусила от булки и окинула Олю милостивым взглядом.

Пельменная! Голубой вагончик позади рынка, а там — огромные тарелки с мясистыми домашними пельменями, плошка соуса из сметаны, чеснока и рубленой кинзы, стакан холодной колючей фанты. У Оли протяжно булькнуло в животе, а во рту собралось столько слюны, что сразу не проглотить. Олины родители обходили пельменную за километр, потому что антисанитария, холера и чума, а Светкиному папе это неважно.

Оля жгуче завидовала Светке, оттого что у нее добрый, щедрый папа, но вдруг подумала о его глупых розовых шортах, о нарочитой веселости и какой-то униженной готовности кормить и развлекать всех дочкиных подружек, лишь бы та была довольна. Подумала с легкой гадливостью.

Ну что? — Светка не привыкла к долгим паузам.

В углах ее рта собрались коричневые катышки. Ясно, что повидло, но если не знать…

Не могу, у меня дела.

У тебя?! И какие? Чем ты таким важным занимаешься?

Чем надо.

Ну и дура!

Оля не ответила, пошла прочь. Нет, Наташи здесь точно нет.

И на следующей перемене она не нашлась. И на следующей…

После уроков Оля нарочно ждала возле калитки, пока школьный двор не опустел. Бежали мимо галдящие смуглые ребята, важно вышагивали девочки, но тоже торопились поскорее выскользнуть на улицу, подальше от дребезжащих звонков и холодных классов. Светка прошла с двумя подружками и нарочно расхохоталась, поравнявшись с Олей. Только Наташи не было, и Оля почувствовала себя обманутой. Словно кто-то большой и добрый погладил по голове, пообещал любить и баловать, а потом оттолкнул: «Иди, девочка, не мешай, прощай навсегда».

На ступеньку школьного крыльца села ворона и покосилась на Олю безразличным блестящим глазом. С жестяного подоконника сердито гаркнула другая, и обе сорвались вверх, к толстым черным проводам между бетонными столбами. Оля смотрела, как вороны усаживаются рядом и превращаются в неподвижные силуэты — чернильные пятна на фоне нудного, мрачного неба. Будто строгие наблюдатели, которые заранее уверены, что ты ноль без палочки. Только и они ничего не значат, быть им кучкой истлевших перьев под одиноким деревом.

«А если я сама съем эти чертовы груши?» Оля сунула руку в карман, пошарила и испуганно вывернула гладкую скользкую подкладку наружу. Целая, дырок нет. И груш тоже нет.

«Украли!» — полыхнуло в голове. Но это глупо, это никому не нужно. Значит, потеряла, выгребла вместе с камнями и бросила в дядьку-трясуна сегодня утром. Так и было, наверняка так и было! А теперь через проулок пронеслась целая толпа школьников. Они наверняка затоптали груши в мягкую после дождя землю или зафутболили в опавшие листья. Надо найти, обязательно, иначе станет совсем плохо. Оля не знала, как именно плохо, и даже не пыталась это обдумать. Паника толкнула в спину, она побежала.

 

В этот раз узкий проулок не пугал темнотой и неизвестностью, Оля нырнула в него, не сбавляя скорости. Присела, разворошила лежалую бурую листву по краю тропинки, морщась от острого запаха плесени и грибов. Камень, еще один, яблочный огрызок, ветка, обертка от шоколадного батончика, камень… Она медленно продвигалась вперед на полусогнутых, то и дело вытирая грязные ладони о штаны. Камень, камень, ка… груша! Твердая, коричневая, сморщенная. Так, дальше… Э-э-эх! Влажный дождевой червяк скользнул между пальцами, бордовый и склизкий, будто мясная жила. Оля вскрикнула, отшвырнула его в сторону и почти сразу заметила вторую грушу. А потом и третью. Почти три орешка для Золушки: тоже волшебные, но злые.

За спиной кто-то усмехнулся.

Попалась!

Оля застыла, стоя на коленях в куче листьев, и только груши ласково согревали ладонь. Ничем они не помогут, и бежать поздно. Сейчас грубая тяжелая лапища сграбастает за капюшон, потащит, бросит головой об забор…

Ты чего в мусоре копаешься? Думаешь, тот дядька кошелек уронил, когда от нас улепетывал? — спросила Наташа.

Оля вскинулась навстречу ее голосу и заулыбалась, как слабоумная. Такая же бессмысленная улыбка растекалась по ее лицу из-за Вити Кавицкого, сама, против Олиного желания, — немного стыдная, сиропная.

Нет, это я кое-что потеряла. Но уже нашла.

Покажешь?

Оля поднялась, протянула руку и разжала пальцы:

Это дикие груши. Я не знаю точно, но думаю, что они ядовитые.

Интересно. — Наташа взяла одну и поднесла к глазам. — И почему ты так думаешь?

Ты когда-нибудь была на горе за танковым полком? На вороньем кладбище? Они оттуда.

Нет, не была. Но звучит круто. — Наташа подмигнула Оле, быстро сунула грушу в рот и начала жевать.

Оля хотела закричать, но поперхнулась неожиданно твердым воздухом. Он застрял внутри между ключицами — не протолкнуть. И уши заложило, будто в них натекла вода. Оле показалось, что она тонет, но не в быстром горном потоке, а в медленном темном киселе, который чуть шелестит и бумажно похрустывает. Смутно, странно, знакомо. «Жуки», — хотела сказать Оля, но не смогла. И только когда Наташа потянулась за второй грушей, она рванулась назад, вверх, и заорала во всю силу:

С ума сошла?! Выплюнь! Ты умрешь!

Наташа подняла палец, что означало: «Подожди» — проглотила и недовольно скривилась:

Не умру, уж поверь на слово. Но больше не буду. Мерзкий вкус, даже не знаю, как описать. Гниль какая-то… — Она задумалась. — Когда малину с клопом случайно съешь — похоже. Только этот как сто клопов. Ты не пробуй, не понравится.

Я и не собиралась, — соврала Оля.

Наташа весело вскинула тонкую бровь, но промолчала.

Они пошли рядом. Из проулка и дальше по пустынным городским улочкам в сторону военного городка. Оля потела и сопела, стараясь не отстать от Наташи. А та вроде и не спешила, но длинные ноги позволяли ей шагать широко, с умопомрачительной легкостью и красотой. Оля смотрела на кроссовки подруги и удивлялась их белоснежности — к Наташе не приставала грязь, ни в каком виде. Но груши…

Возле церкви Наташа повернула к гранитному фонтанчику, чтобы запить «эту твою отраву». Пока она жадно глотала ледяную воду, наклонившись и уронив в мокрую чашу кончик блондинистого хвоста, Оля подыскивала нужные слова — только бы не сморозить глупость. А все равно сморозила:

Слушай, может, два пальца в рот?

Чего?! — Наташа резко выпрямилась.

Чтобы тебя вырвало. Эта груша правда ядовитая, зря не веришь. А если вырвет, то она не успеет подействовать. Пожалуйста! Если ты умрешь или сильно заболеешь, я буду виновата!

Наташа поежилась, глянула в сторону. На лавке у церковного входа неподвижно сидели три местных старика. Одинаково бородатые, с лицами, похожими на ореховую скорлупу, они задумчиво рассматривали девочек тусклыми птичьими глазами. Оле старики показались размытыми, будто чуть подтекла акварельная краска. И церковь, и резной каменный крест перед ней, и пара голубей на карнизе, и тетка в платке, идущая мимо, но больше всего — старики. Один поставил трость между колен и оперся на нее подбородком, второй выпрямил спину, словно такую же трость проглотил, третий скрючился, уставился исподлобья. И все в темных костюмах, как в трауре. Только высокие каракулевые шапки — светлые, седые. Оля вдруг вспомнила анекдот рыжей Веры: «Знаете, почему генералы и полковники носят каракулевые шапки? Потому что они на мозги похожи». Взрослые смеялись, а Оля подумала: разве это не страшно — такое на голову надевать? Не страшно — мозгами наружу?

Не буду я умирать, успокойся. — Наташа отвернулась и вытерла губы рукавом куртки. — Я же не Володик.

Какой Володик?

Вот этот. — Оля проследила за взмахом ее руки и заметила буквы, выбитые на боках фонтанчика. С одного бока — армянские крючки, со второго — грузинское кружево, с третьего — местные узелки, а на тыльной стороне — родные и понятные: «В память о Володике».

Это они классно придумали, ставить питьевые фонтанчики в честь умерших. Любой человек попьет и спасибо скажет, особенно если лето и жара. Настоящая память. А у нас что? Уродская каменюка за оградкой и тряпичные цветы. Везет Володику, даже завидно. — Наташа сникла, ссутулилась, и Оле отчего-то стало ее жалко. А еще тревожно, что сейчас она уйдет, чтобы потом только кивнуть издали в школьном коридоре или на единственной улице городка. И дружба не получится.

Хочешь, покажу воронье кладбище, про которое рассказывала? — жалобно спросила Оля.

Наташа снова покосилась на стариков, а потом запрокинула голову, всматриваясь в мутное низкое небо.

Снова дождь.

Ну и что? Он пройдет. А там здорово! Клянусь! Это не очень далеко, на самый верх подниматься не надо, а если перейти реку…

Завтра.

После уроков?

Угу.

Завтра! Они снова встретятся завтра! И вместе пойдут гулять! Оля станцевала бы на радостях что-нибудь дикое, какую-нибудь ламбаду, но нельзя так уж выставлять напоказ счастье, а то Наташа передумает. Поэтому Оля лишь кивнула. Но липкую глуповатую улыбку все равно спрятать не смогла.

 

Чадный запах кипящего подсолнечного масла накрыл Олю еще в подъезде. Она глотнула воздух и выловила из него чуть заметный аромат ванильной сдобы. Во рту стало вкусно, желудок сжался от голода. Хлопнула дверь, сапоги полетели в одну сторону, рюкзак — в другую, а сама Оля понеслась по длинному коридору в ванную. Кран натужно захрипел, сплюнул две ледяные капли в доверчивую Олину ладонь, но и только — воды нет, опять. Значит, набирать в ковшик из ведра, лить сначала на одну руку, потом на другую, ронять мыло на кафельный пол, шарить под ванной недомытыми пальцами, собирая на них пучки волос и ворсистую пыль. Но это ерунда.

Ерунда-ерунда-ерунда! — пропела Оля.

Мама жарила мангабы. На самом деле она выкладывала в кипящее масло обыкновенные сырники, а мангабы придумал Ярик, когда обжегся, как мальчик из книжки «Легенды народов Южной Америки». Обложка черная, с черепом и крылатой змеей, иллюстрации внутри и того хуже — полуголые тетеньки убегают от крокодилов, чудовища с огненными волосами, острозубые дети… В той книжке одна женщина пекла на огне мангабы — Оля представляла себе такие длинные булочки, но, скорее всего, ошибалась, — а ее капризный сын не захотел подождать, когда они остынут, схватил одну и сунул в рот. Да так обжегся, что начал кричать, потом хрипеть, а потом превратился в громадную птицу и улетел навсегда. Ярик не улетел, только ныл весь вечер, бегал к зеркалу и разглядывал язык. Жаль, очень жаль.

С тех пор Ярик не лез к горячим сырникам. И сейчас смирно сидел в уголке, облизывал палец, макал его в сахарницу и снова облизывал. Мама суетилась над брызгучей сковородой, тетя Алла неспешно курила в форточку и бубнила на одной ноте, будто устала без конца пересказывать одно и то же:

…Я и говорю в финчасти: «Товарищ майор, а почему это некоторые премию получили, а некоторые — нет?» И на лярву эту смотрю с намеком. Еганян глазенки опустил, ответить-то нечего. А она морду свою лисью отвернула и тихонько так: «Наверное, работают плохо». И ухмыляется, гадина! Хотела я спросить, какую работу она имеет в виду, может, по вызову, но сдержалась. А надо было.

Кош-ш-шмар! — вставила мама.

И стоит, главное, в форме, а из-под воротника кружева торчат. Напялила под китель шелковую блузку да еще брошкой с камнями заколола. И хоть бы кто замечание сделал. Ходит, задом вертит нарочно, чтобы меня побесить.

«Наташину мать обсуждают», — поняла Оля. В другой день она бы и не заметила, но сегодня нестерпимо захотелось вмешаться, защитить, сказать про Наташу и про то, какая она замечательная:

Я с одной девочкой познакомилась… — начала Оля.

А, пришла. Руки помой, — обернулась от плиты мама.

Я помыла. Я сегодня…

Сапоги убрала?

Я в школе…

Слушай, ты какой язык учишь, английский? — влезла тетя Алла.

Да.

Прочитай, как правильно называется. — Она протянула тонкую белую коробочку.

Оля взяла, повертела в руках. Сигаретная пачка. Маленькая, как игрушечная, с двух сторон голубоватые веточки с листиками нарисованы и буквы.

«Во-оджи», — неуверенно протянула Оля.

Еще одна! «Вог»!

Я же говорю, «Воджи», — снова обернулась мама.

Ты и про желтое «Мальборо» говорила «лич», а там «лайт».

Мам, когда мангабы? — захныкал Ярик.

У нас в школе, вернее, еще до уроков… — снова завела Оля.

Я целый блок взяла. — Тетя Алла потрясла пачкой. — Тонкие, прямо такие… аристократичные. А сегодня в курилке смотрю, и мада-а-ама эта из сумочки «Вог» тянет! Даже курить расхотелось.

Есть одна девочка…

Ма-а-ам, — опять Ярик, — скоро уже?

Ярик, дай сказать! — взорвалась Оля.

Отстань, тупая Олька!

Сам отстань, засранец!

Ма-а-ам, скажи ей!

Заткнись!

Мама подхватила влажное посудное полотенце и резко повернулась. Тяжелая вафельная ткань хлестнула Олю по лицу. Не слишком больно, но очень обидно. Второй удар скользнул по стене и опрокинул сахарницу — Ярик увернулся.

За что?! — взвизгнул он.

А ну, пошли с кухни! — закричала мама. — У меня сейчас голова от вас лопнет! Я устала, боже, как я устала, не могу больше! Собачатся, собачатся… Чтоб вы провалились! Позову, когда будет готово. Вон с глаз моих!

Правильно, — одобрила тетя Алла.

Мама шваркнула миску из-под теста в жестяную мойку, швырнула следом ложку, а что дальше было, Оля не увидела. Она вскочила, пнула табурет и ушла в комнату. А там села за письменный стол, приложила ладони к горячим щекам и беззвучно заплакала.

Оплеухи — ерунда, невыносимой была беспомощность, и всякий раз, когда мама брала в руки полотенце или папа отвешивал звонкие подзатыльники, Оля задыхалась от ярости и мерзкого чувства, что она, Оля, хуже таракана или мокрицы. Слабачка. Вспоминалась зубастая тварь из той передачи, где рассказывали про китайскую пытку: человека сажают на ведро с крысой, а та, чтобы выбраться, прогрызает путь через его тело. Оля примерно так и чувствовала несправедливость — зубастой крысой у себя внутри.

И ничего с этим нельзя было сделать.

Когда Оля была младше, мальчик из соседнего подъезда толкнул ее с гаража на камни, а папа сказал: «Чего ты мне жалуешься? Хочешь, чтобы я пошел с ним драться? Руки-ноги есть, дерись сама». Тогда Оля поняла, что защиты ждать неоткуда, и научилась давать сдачи. Но если она попробует дать отпор папе или маме, что они сделают? Вообще прибьют, наверное.

«Никогда не буду бить своих детей, никогда не буду бить детей, никогда не буду!»

За спиной завозился Ярик, с полки посыпались книги. Оля закрыла глаза, легла головой на исцарапанную столешницу и принялась сочинять письмо. Это было очень длинное письмо, она его думала и думала много дней, недель, месяцев, но на бумаге не писала. Все равно не дойдет.

«Бабушка, я здесь больше не могу. Я сказала маме, что хочу жить у тебя, а она ответила: “Да кому ты там нужна?” Это значит, что мы не поедем в твой Саратов. Приезжай к нам сама, забери меня. Позапрошлым летом ты говорила, что уже старая для воспитания детей, но я сильно выросла. Я буду у тебя убирать и подрабатывать в кафе — танцевать там — или мыть машины. И я очень мало ем».

Желудок снова скрутило. От голода, но не только. Наташа! Если Оля уедет, то они уже никогда не встретятся. Вот бы взять ее с собой! Только она не захочет и бабушка тоже. Интересно, как Наташе живется с Мадамой и ее полковником-любовником? Одежда у нее модная, но ведь счастье не только в одежде. Надо завтра осторожненько разузнать, будто между делом.

Обедать! — позвала мама.

Тетя Алла ушла, напоминала о ней только пепельница с двумя скукоженными окурками. Пусть катится подальше! Вечно лезет, словно у нее своей квартиры нет. Ярик как-то спросил: «Тетя Алла, а почему вы у себя дома не живете?» — и мама на него шикнула, чтобы не грубил. Только это никакая не грубость.

Ели молча. Ярик чавкал и горбился, но мама не сделала ему ни одного замечания. Смотрела в тарелку, думала что-то свое.

Мам? — робко подала голос Оля.

Чего тебе?

Я завтра после уроков задержусь, у нас классный час и репетиция.

Хорошо.

И правда, хорошо, когда взрослым неинтересны твои дела.

 

Ночью Оля спала одна, без мамы. Папа не пришел с работы: видно, заступил на сутки. Поэтому легли попозже, и Ярик не слишком долго ворочался.

Оля душно укуталась в одеяло и фантазировала, как они с Наташей станут жить у бабушки в Саратове. Особенно тщательно она наряжала себя в модные вареные джинсы, в розовый — нет, белый короткий топ с рисунком-веточкой и буквами, в кроссовки с маленькими красными пумами на боках, и чтобы кожаный рюкзачок с заклепками. И волосы у Оли к этому времени уже отрастут так, что можно забрать в высокий хвост десятком резинок разных цветов. А Наташа в чем угодно здорово выглядит. И они выйдут в бабушкин двор, где вокруг светлые блочные десятиэтажки, медленно пройдут мимо спортивной площадки, и все ребята будут смотреть с восхищением и завистью. И тогда Наташа возьмет Олю за руку, чтобы саратовские девчонки понимали, чья она подруга.

А потом Оля уже спала.

Проснулась она внезапно, словно кто-то легонько толкнул в бок. Ярик похрюкивал заложенным носом на соседней кровати, в щель между шторами затекали мутные сумерки. Оля смотрела на них и не двигалась, боясь упустить что-то очень важное. Снилось… смешалось в цветной комок, истаяло, не вспомнить, осталось лишь смутное ощущение близкой беды. Но откуда глядит эта беда, где прячется?

Оля думала, и казалось, что мысли шуршат и поскрипывают. Или это мышка в стене? А кого тогда папа позавчера достал из мышеловки? Беда, кругом беда. Надо пойти на улицу, там далеко видно и дышать легко. Не просто надо, необходимо! Прямо сейчас, не умываясь и не причесываясь! Только Оля раньше так не делала — не вставала с рассветом, не бегала без спроса во двор. А вдруг это нельзя? Мама поймает, спросит зачем, а Оля только пожмет плечами. Что ответить, если сама не понимаешь? Сколько раз она бормотала «не знаю», заикаясь от стыда и собственной глупости? Надо! Надо, и все!

 

Эта гора — вулкан. Вулкан-великан. Верхушка у него раздвоенная, словно приоткрытый рыбий рот, и всегда снежная, даже летом. Чуть в стороне от нее встает солнце — над другой горной вершиной, поменьше. Она острая, уколоться можно, и тоже белая. Если на этих горах растут сосны, то отсюда не видно. Но папа говорил, что растут и что в самой середине рыбьего рта есть озеро. Он знает, потому что у военных там дальний полигон, где взрывают ненужные боеприпасы. Оля не рискнула бы что-то взрывать на вулкане, хоть и спящем. Но папина судьба ее не тревожила, наоборот, хорошо, когда он уезжал со своей взрывчаткой на несколько дней: можно было просто жить и не опасаться громко заговорить или неправильно улыбнуться. Вот бы он взор… Нельзя! Папа даже мысли может увидеть, он все может. И так накажет — мало не покажется! Даже думать плохо не смей о папе, а то обреет налысо, давно ведь грозится.

Оля разглядывала далекие вершины, стоя на лавочке у подъезда. Из-под куртки торчал низ байковой кофты, застиранные пижамные штанины топорщились над голенищами резиновых сапог, в которых замерзали босые ступни. «Я страшилище ночное», — подумала Оля и накинула на голову капюшон. На всякий случай, хотя смотреть на нее было некому.

Военный городок спал не хуже вулкана. Через пару часов зазвонят будильники, зашаркают по линолеуму тапки, в квартирах ДОСов и комнатах общежития запахнет едой, пеной для бритья и одеколоном, женской косметикой и кремом для обуви — так же, как пахнет по утрам у Оли дома. Потом мужчины и женщины в военной форме пойдут по единственной центральной улице в сторону КПП, их запахи станут одним, а дальше снова разделятся, растекаясь к штабу и плацу, к госпиталю и медсанбату, к узлу связи и солдатским казармам. И Оля ходила в этой толпе, если не опаздывала в школу. Но почти всегда смотрела на свои ноги, поэтому запомнила именно запахи. А сегодня она будет заглядывать в лица — искать Наташу.

Вот где беда! Груши! Маленькие невзорванные бомбы, целых две штуки. Лежат в Олином кармане, ждут своего часа. И мама может их взять, и Ярик. Он, конечно, поганец, но теперь Оля не хотела брату взаправдашней гибели — все-таки жалко. А Барби больше не жалко, Наташа лучше миллиона Барби.

Пора от груш избавиться. Только грушевого полигона у Оли нет. Зашвырнуть подальше, хотя бы в подвал, а они раз — и станут чьей-то находкой. Опасно. Бросить в помойку или за забор — корова съест, молоко этой коровы отравится, и тот, кто его выпьет, тоже отравится. Можно закопать, это понадежнее, но в грушах наверняка есть семечки, значит, из них вырастет ядовитое дерево. Чтобы сжечь, надо развести костер, а спички Оля не захватила, и все уличные палки отсырели из-за дождей.

И снова заскрипели, зашуршали Олины мысли. Запрыгали по сюжетам знакомых шпионских фильмов, перебрались в сериалы, оттуда — в книжки и взрослые разговоры: папа, мама, рыжая Вера, тетя Алла. Ох и разозлила она Олю, когда все лезла с новыми сигаретами и даже одно слово сказать не давала! Оля бы с удовольствием наорала на нее, а не на Ярика, но огрызаться на взрослых запрещено. Только совсем маленьких детей за такое не наказывают. Однажды тетя Алла протянула Ярику конфету, оскалила кривые зубы в улыбке, а глаза на папу скосила. Вроде как незаметно. «Это тебе, малыш», — говорит. А Ярик ей: «Засуньте эту конфетку себе в унитаз!» И все: «Ха-ха-ха!» — потому что он пока детсадовец.

А ведь унитаз — лучший выход. Все, что туда смыто, обратно не вернется.

И Светка так сказала, когда получила любовное письмо от местного мальчика.

Есть у нее одноклассник — Левон, хорошенький, тоненький, прямо нежный какой-то. Это потому, что у него мама русская, но не такая, как женщины из военного городка, а вроде длинноюбочных теток из города. Из-за этого Левон совсем местный. И живет он в шанхайском бараке рядом с Изольдой.

И вот этот мальчик влюбился в Светку, да так явно, что другие ребята начали смеяться и всякие гадости про нее сочинять. А он письмо в ее рюкзак подсунул со стихами: «Я в твои глаза смотрю и говорить не могу, потому что ты красавица и мне ты нравишься». Светка сказала: «Вот идиот ненормальный!» — но видно было, что ей приятно. Они с Олей целый урок это письмо в школьном туалете читали и обсуждали Левончика. «Пошел он, — заявила Светка. — Если еще раз сунется, я ему врежу. Возомнил о себе!» А письмо порвала на мелкие клочки и смыла в унитаз. Оля тогда подумала, что лучше бы Левон влюбился в нее, в Олю, она бы не испугалась насмешек. И уж точно сохранила бы стихи навсегда: разве можно искусство — в унитаз?

А грушам там самое место. Только целиком они могут не смыться, надо измельчить. Оля положила груши на бордюр, нашла каменюку покрупнее, замахнулась и увидела ворону.

Агр-р-р! — гаркнула ворона, прохаживаясь по скамейке, на которой пару минут назад стояла Оля. — Агр-р-р! Агр-р-р!

Оля вздрогнула, отрывистый птичий крик прозвучал как взрыв петарды. Сейчас кто-нибудь проснется, увидит Олю, и тогда… Что тогда? Вот Наташа смелая, наплевать ей на ворон.

Иди к черту, — тихо сказала Оля вороне и ударила грушу.

Под камнем хрустнуло, Оля ударила еще и еще. Маленькие жесткие плоды трескались, сминались, разваливались на кусочки.

Агр-р-р! — обиделась ворона, но Оля даже не повернулась.

Потом она собрала черное крошево в горсть и пошла домой. А там все унесла вода.

Так начался новый день.

 

Наташа снова исчезла. Утром ее длинные ноги Барби не вышагивали по центральной улице, а белый кукольный хвост не покачивался в такт их движению, когда толпа школьников текла к КПП и дальше. Не появилась она на школьном дворе, в раздевалке и на спортплощадке.

На третьем уроке Оля отпросилась в туалет и обошла все классы: «Тук-тук, а Наташу можно? Ой, простите, я ошиблась дверью». Учителя смотрели с легким недоумением, ребята хихикали. Оле казалось, что она наелась стекловаты и теперь та дерет горло и режет слова: столько людей ее разглядывали и смеялись над ней. Но это ничего. И снова: «А Наташу можно?..»

Хуже было только на бальных танцах, куда Оля пришла из-за Светки. «Скакать в паре с каким-нибудь гоблином не слишком приятно, но зато потом придем на дискотеку и у всех челюсти поотваливаются! А еще бальникам туфли на каблуках выдают!» — сказала Светка. Ее папа плел про осанку и здоровье суставов. Он привел девочек в большой дом за рынком, где они долго блуждали по обшарпанным тесным закоулкам и кривым лестницам, пока не нашли нужную комнату.

Комната воняла, прям била в лицо немытыми ногами и подмышками. Потом Оля притерпелась и забыла. Нет, забыла она в тот момент, когда к ним повернулись человек двадцать девочек и мальчиков — все они стояли в шахматном порядке перед зеркальной стеной и были ужасающе высокими и взрослыми. В спортивных трико и без каблуков. Оля забыла даже свое имя и, кажется, разучилась ходить, но длинный вертлявый парень, главный у них, сказал: «Становитесь в последний ряд и повторяйте движения», — и уже всем: «Продолжаем разминку». Ага, повторяйте! Остальные приседали, подпрыгивали, скользили и кружились словно один человек, замечательно попадая в каждый барабанный «бамс» из магнитофона, а Оля наступала на собственные ноги и никак не могла запомнить порядок движений. И все эти ловкие ребята смотрели на нее — на новенькую растяпу. На недоструганную буратину. На посмешище. На тупую корову, как называл Олю папа.

Оля чуть не умерла на этих танцах и больше туда не ходила. Но ради Наташи она могла бы стерпеть и не такое.

Только Наташа пропала.

Оля подумала, что, если повторить события вчерашнего дня, Наташа вернется. Слонялась возле школы после уроков, ползала в узком проходе между заборами, рылась в листьях и все ждала, что вот сейчас кто-то усмехнется за спиной.

«Я искала груши… искала груши… искала… Она отравилась грушей! Заболела или умерла из-за меня! Она никогда не придет!»

Олю словно ударили в живот. Ядовитая груша, а что же еще?! Снова потеря, снова непоправимый кошмар! Вечное проклятие! Оля сидела на земле возле высокого синего забора и выла от горя. Захлебывалась им. Убийца, Оля — убийца!

Но ведь Витя не умер. Может быть, Наташа в госпитале? Надо найти ее мать! Только как найти женщину, про которую знаешь, что она лярва, мадама и живет с полковником-любовником, а имени не знаешь? И подходить к ней нельзя, и тем более — говорить с ней.

Оля в беспамятстве пронеслась через город — скорее, скорее! Несколько раз обошла военный городок, посидела в засаде возле военторговского магазина, потопталась у КПП. Сунулась в госпиталь, чтобы спросить про Наташу, но нарвалась на двух солдат, что курили возле входа. Были они одинаковые — в коричневых пижамах, лысые, худые, ужасно некрасивые. У одного нога в грязных бинтах, у другого все лицо в желто-красных болячках. Они что-то крикнули Оле и засмеялись, а она не осмелилась подойти, убежала. И снова ходила по дворам, заглядывала в подъезды.

Мама, наверное, уже волнуется, но Наташа важнее. И с мамой наверняка сидит тараканиха тетя Алла, воняет своими тонкими сигаретами и умничает. Скоро начнется сериал…

Оля подняла голову — небо потемнело, распухло от влаги, вот-вот потечет холодным дождем. А из Олиного носа уже течет. И пальцы замерзли, хоть и спрятались в карманы куртки, стиснулись там в кулаки. Можно пойти домой, отогреться, поесть, усесться перед телевизором и наконец узнать — вспомнит Жуанито свою сестру Марианну или останется в коме до следующей серии? Подлая Эстерсита украла его еще в младенчестве, но восемь серий назад он увидел Марианну через витрину магазина и все понял, а когда побежал всем об этом рассказывать, попал под колеса велосипеда доктора Мару. Позавчера Жуанито почти вышел из комы, но не до конца. А если Наташа тоже в коме?

Ты чего здесь шастаешь? Домой иди.

Оля растерянно уставилась на дядьку в форме. Она сама не заметила, как вернулась к КПП. Вот и звезды на воротах: шаг вперед — плоский рисунок, шаг назад — выпуклый.

Я ключ потеряла. Пустите, мне к маме надо, она на узле связи работает! — Вранье само вывалилось изо рта, как лягушка в сказке о вредной принцессе.

Оля думала про сериал и тетю Аллу, вот и наплела про маму-телефонистку.

Что-то ты не торопишься. Влетит за ключ?

Влетит.

Давай бегом, стемнеет скоро.

Оля припустила через ворота. Вдруг дядька смотрит вслед? Может, ему с горки и штаб видно, и плац, и серый приземистый домик связистов. Придется зайти.

 

Дверь на тугой пружине поддалась не сразу. Оля проскользнула в темный коридорчик узла связи, сглотнула запах табака и разогретой тушенки, побрела вперед, придерживаясь за стену. Первая комната, люди в форме, болтают, перекрикивают музыкально-сериальную заставку из маленького телевизора. Им нет дела до незнакомой девочки. Мама бы сказала про такое: «Заходи кто хочешь, выноси что хочешь». И ничего удивительного. Прошлой зимой одна тетенька так увлеклась Марианной, что не заметила грабителей в своей квартире, а опомнилась, когда ее начали к стулу привязывать. Но Оля, конечно, не грабительница и не шпионка — подумаешь, важность.

Дальше две закрытые двери и одна прикрытая не до конца. За ней видно большую — в полкомнаты — железную коробку с лампочками, рычажками, круглыми дырочками и разноцветными проводами. Коммутатор. «Сижу на коммутаторе», — говорила тетя Алла. Только на самом деле никто на нем не сидел, а сидели перед ним — носастая тряпочница Нонна. Откинулась на спинку стула всеми своими телесами и читала книжку.

Оля дернулась уходить, скрипнула половицей, и Нонна подняла глаза:

Ты к кому?

К тете Алле…

Что? Громче!

К тете Алле!

Нет ее, выходная.

Угу. Спасибо. До свидания.

До свидания. — Нонна уткнулась в книжку, перекинула страницу, снова глянула на дверь.

Оля все еще топталась на пороге.

Ты что, забыла, где выход? Это режимный объект, между прочим, и… — Нонна моргнула, чуток помолчала и воскликнула: — А я думаю, знакомая мордашка! Приходила ко мне товар смотреть?

Да, с мамой.

Маме передай, что в пятницу за новой партией поеду. Будут кожаные плащи, черные и рыжие, с енотовой опушкой по воротнику. Пусть приходит. И сапоги привезу: блестящий винил — самый гвоздь сезона.

Хорошо. А вы… а у вас… а вы…

Что?

А вы ведь знаете ма… даму в красной шляпе? Она у вас тоже одежду покупает? — решилась Оля.

Ирка Баринова? Да. Первая модница. Говорит: «У Нонны самый элитный товар».

А где она живет?

Тебе зачем?

Ну… я…

Внезапно замигала одна из лампочек коммутатора, а внутри у него противно заскрежетало. Нонна подхватила серую пластмассовую трубку на толстом шнуре, приделанную сбоку, и гаркнула:

Подорожник сорок два, слушаю! — и через пару секунд: — Соединяю!

Она ловко выдернула цветной проводок из круглого отверстия. Свет лампочки блеснул на его металлическом наконечнике и сразу пропал — проводок оказался в другом, таком же круглом гнезде. Нонна чуть стукнула трубкой по столу, но на рычаг ее не положила, а снова приникла ухом и застыла, как суслик возле норы.

«Разговор подслушивает», — поняла Оля.

Тетя Алла проделывала такое регулярно, чтобы потом обсуждать разных людей с мамой на кухне.

Скажите, пожалуйста, где живет дама в шляпе, — негромко напомнила Оля.

Нонна досадливо махнула рукой: мол, иди отсюда. В другой день Оля бы униженно отступила, но сейчас ее не смог бы сдвинуть и бульдозер.

Скажите, очень надо!

Пятый ДОС, двенадцатая квартира, — злобно прошипела Нонна, прижав динамик трубки к груди. — Все! Брысь!

Могла бы и не прогонять, Оля и так вовсю бежала к выходу. Потом неслась через полк, через солдатский спортгородок, лезла на живую изгородь, чтобы срезать путь, мчалась мимо идеальных военнослужащих, нарисованных на заборе, и вот уже КПП, улица, тополя-уродцы, бордюры, взрослые навстречу — «здрасте!», асфальт в трещинах — «бом-бом» под подошвами, скамейки, общежитие, помойка, желтый дом, второй желтый дом, третий — кажется, этот. Оля быстро подсчитала в уме номера квартир, нырнула в крайний подъезд, взмыла на третий этаж и остановилась. Воздух обжигал и не хотел вдыхаться, в горле булькало, колени крупно тряслись и подламывались. Отдохнуть бы, но Оля не могла ждать. Она заколотила в дерматиновую дверь, будто пожар или другое бедствие. Колотила, колотила, колотила, ко…

Щелкнул замок, дверь распахнулась и явила Оле Мадаму в коротком атласном халате и при полном макияже.

Здравствуйте! — выдохнула Оля.

Здравствуй, — удивилась, словно спросила, Мадама.

Я к Наташе.

К кому? — Вежливая улыбка, которая только-только начала наползать на лицо Мадамы, остановилась и погасла.

К Наташе!

К какой Наташе?

К вашей дочке! Где она? Что с ней?

Мадама открыла рот. Потом закрыла. Потом снова открыла, но ничего не сказала. Подняла руку, приложила ладонь к пухлым ярким губам. Оля смотрела на нее и тяжело дышала, и Мадама смотрела на Олю, не мигая, как пришибленная.

Наташа! — напомнила Оля.

Не приходи больше, — выплюнула Мадама и захлопнула дверь.

Снова щелкнул замок, потом еще один, а потом лязгнула щеколда.

Вот дура невоспитанная, правильно мама с тетей Аллой ее ругают! Оля хотела пнуть дверь напоследок, но удержалась. Она присела на ступеньку, открыла рюкзак и вытащила первую попавшуюся тетрадку. Алгебра. Алгебра — это нудный зудеж Размика Мухоморыча. Оля ни черта не понимает. Пару раз поднимала руку, просила объяснить, а Мухоморыч долбил то же самое, только громче, будто от крика слова наполняются смыслом. Алгебру не жалко.

Она рванула клетчатый лист, коряво вывела красной гелевой ручкой: «Наташа! Я тебя жду! Оля» — и просунула записку между дверью и косяком. Но этого мало.

Наташа, это Оля! Дай знак, что ты там!

Голос отскочил от стен и покатился по подъезду. Замочная скважина, к которой прижались Олины губы, была холодной и кислой на вкус.

На-та-ша-а-а!

Открылась соседская дверь, высунулась смуглая черноголовая тетка, залопотала на своем гортанном щелкающем языке: «Тыр-пыр-гырч!» Может, и не так, но другого Оля не разобрала.

Вы тут девочку не видели? В красной куртке?

Черная затараторила еще непонятнее, всплеснула темными ладошками. В квартире за ее спиной заревел ребенок, младенец. Слишком похоже на котеночье мяуканье, горестное и голодное. Оля попятилась к лестнице, ее воинственное настроение схлынуло в одну секунду, остались только легкая тошнота и звон в ушах.

Простите, — пролепетала Оля и, тяжело ступая, поплелась вниз: к мусорной промозглой улице, к маме, Ярику и тете Алле.

 

Жуанито из комы не вышел. Ни в этот день, ни на следующий. И сама Оля ходила сонная, вялая, будто неживая. Думала о Наташе.

Когда шли домой с продсклада, Оля спросила у мамы:

А как это — быть в коме? Это больно?

Мама рассеянно ответила:

Это как мы живем. — И добавила: — Давай сахар к тебе переложим.

Они остановились посреди дороги, возле входа на стадион. Железный турникет-вертушка уныло покосился, Оля знала, что, если его толкнуть, нижний край обязательно царапнет асфальт. Жаль, после него еще три бетонные ступеньки вверх — не видно, кто сидит на осыпающихся каменных скамейках перед беговой дорожкой. Иногда там собираются старшеклассники, пьют пиво и весело болтают. Вдруг и Наташа с ними? Оля вытянулась, встала на цыпочки, задрала подбородок.

Ты что делаешь, слабоумная?! — воскликнула мама.

Ее пакет с оборванной ручкой стоял у бордюра, свой Оля неосознанно выпустила из рук, и он упал вместе с хлебом, пятью банками сгущенки и сахаром.

Оля начала оправдываться, но осеклась.

Мадама смотрела прямо на нее. Она была еще далеко — не лицо, а пестрое пятно, — но Оля знала, куда смотрит эта злая тетка, горделиво вышагивающая рядом с толстой высокой подружкой. Возле госпиталя мадамская подружка отцепилась и повернула к распахнутым воротам. Ну да, она же там работает. А Наташина мать даже шаг не замедлила. Ясновиденье или что-то другое подсказало Оле, что Мадама не просто идет в их с мамой сторону. Нет, она шла к ним. На них. Перла, как танк.

Это наказание какое-то! — бормотала мама, присев на корточки и бестолково перекладывая продукты из одного пакета в другой. — Один-единственный нормальный пакет, желтый с «Кэмелом», отец твой уволок. А мне что делать? Я же не пойду получать паек с чемоданом или дорожной сумкой…

Мадама ускорилась, Оля уже различала ее ярко накрашенный рот и две красные полоски на скулах. Могла рассмотреть даже маленькие пятнышки на ее камуфляжной форме, слышала «цок-цок-цок» тонких каблуков.

тащишь-тащишь баулы со жратвой, каждый божий день надрываешься. Я уже рук не чувствую. Никакой помощи! Воды нет, свет отключают, отопление никак не дадут. Господи, какая дыра! И пакет этот…

Надо бы тоже присесть, помочь маме, но Оля словно заледенела. Она подумала, что Наташина мать сейчас подскочит и наплетет про грушу, назовет Олю убийцей или сразу кинется в драку. Схватит за шкирку и начнет трясти. Если бы люди могли бить взглядом, Оля уже валялась бы без сознания.

сгущенку-тушенку урезали, а сухое молоко вообще не дали. Каждый месяц новости. Господи, я больше так не могу! Не могу! Что стоишь, как чучело огородное? Опять я одна должна…

Это ваша дочь? — звонко выкрикнула Мадама.

Мама вскинула голову, посмотрела на нее снизу вверх.

Вы мне?

Вам! Ваша дочь? — Мадама ткнула в Олю пальцем, очень близко, еще немного — и попала бы ей в щеку острым ногтем.

Олина мама медленно поднялась:

Моя. А в чем дело?

Это подло, вот в чем! Вы ее научили, да?! — Наташина мать уперла руки в бока, но все равно было заметно, что они трясутся. И губы у нее тряслись, и подбородок, а голос взлетал так высоко, что, казалось, вот-вот сорвется на крик. — Или ваша подружка Алка? Эта дрянь все может! Кто вам рассказал? А? Где эта крыса разнюхала? Только Сережа знает, но он бы не стал болтать! Хоть Алка ваша его и обхаживала! Бесится из-за Сережи — не ей достался! А вы и рады поддакивать! Но это жестоко, это… это… как можно ребенка на такое подбивать?! Вот ее, — она снова повернулась к Оле, — как можно учить такой мерзости?!

Я не понимаю, — растерялась мама.

Не слушай ее! — закричала Оля.

Кто тебя подослал?! — Мадама рванулась вперед и схватила Олин воротник. — Зачем?!

Мама шумно втянула воздух, вся как-то расправилась до огромного роста и взяла Мадаму за локоть:

Руки убери! — тихо прорычала она.

Получилось: «Р-р-руки убери!»

А та вдруг обмякла, отпустила Олю, попятилась.

Постой в сторонке. — Мама кивнула на косой турникет, и Оля покорно отошла.

Поднялась по бетонным ступеням, оглядела скамейки. Пусто. Только Светкин папа неспешно нарезал круги по гравийной дорожке. Он как раз обогнул футбольные ворота с дырявой сеткой и повернулся к Оле лицом. Голову его с двух сторон стискивали большие черные наушники, глаза казались слепыми, совсем невидящими. Олю он не заметил, равнодушно протрусил мимо, мелькая бледными волосатыми ногами в желтых гетрах. Майка с Микки-Маусом, неоново-розовые шорты — сумасшедшая клякса на фоне промозглого запустения. Скрип-скрип по мелким камушкам. И так без конца, будто видеозапись заело: скрип-скрип.

Оля не прислушивалась к взрослому разговору. Вот бывает, отсидишь ногу, она онемеет, и лишь кожу покалывает чуть заметно. Так и Олины мысли — замлели.

Мама говорила мало и тихо, только кусочки мадамских фраз долетали до Оли и цеплялись за нее, словно прозрачная целлофановая рвань за ветки дерева:

Дочка была у свекрови… я приезжала прошлой осенью… если бы я знала… разве кто-то может представить… оставила ее там… поздно вечером… их не нашли… а она… скажите, чтобы больше не приходила… можете сплетничать сколько угодно… но скажите ей…

Скрип-скрип-скрип. Светкин папа подбежал к скамейке, подхватил бутылку воды, глотнул, плеснул в лицо из горлышка и снова побежал. Оля подумала о зайчике из рекламы батареек, только тот не скрипел, а бил в барабан. Зря Светкин папа круги наворачивает, бежал бы с таким упорством по прямой, был бы уже далеко, в России. Может, он для этого тренируется? Чтобы однажды выйти из дома и исчезнуть навсегда?

 

Мадама ушла, уцокала на своих каблуках, а мама осталась стоять с безвольно повисшими руками и пустым лицом.

Мам?

Надо Ярика из сада забрать. — Мама воровато глянула на Олю и сразу отвела глаза. — Сама все здесь собери.

И тоже ушла.

Что же это делается и чего теперь ждать? Прибьет, точно прибьет! Или папе скажет… пусть лучше сама прибьет.

В ближайшем доме хлопнула форточка, потом другая — представление закончилось. Оля подхватила по пакету в каждую руку, потащила их волоком — по шершавому зернистому асфальту, по мелким лужам, через жидкую грязь. Миллион раз хоженый маршрут, замкнутый, круговой. Но ведь отсюда можно вырваться, люди уезжают, и с каждым годом улицы все безлюднее и мрачнее, детей все меньше, время — медленнее. А ДОСы наполняются местными. Горластые тетки уже переругиваются с балкона на балкон с утра пораньше, вываливают мусор из окон, вытряхивают овечью шерсть из матрасов и тюфяков и выбивают ее во дворах палками с таким грохотом, будто бомбы рвутся. Скоро весь военный городок станет большим нерусским Шанхаем.

Оля поставила пакеты на землю, потерла красные, изрезанные ручками пальцы и посмотрела на шанхайские бараки. Возле дома Изольды колыхалась крикливая толпа, галдели и причитали женщины, чуть поодаль кружком стояли мужчины. Редкие прохожие оглядывались, но быстро отворачивались: «Не наше дело». Тем более — не Олино. И все же она выискивала взглядом Изольду в гуще чужих непонятных людей.

Вот она, Изольда, носится между тетками, крутится у них под ногами. Заметила Олю, махнула рукой. Но та не ответила — разве можно на глазах у всех, ведь Изольдин папа запретил дружить. Оказалось, сегодня и не такое можно.

Фаю украли! Помнишь Фаю, мою двоюродную сестру? Украли! — Изольда захлебывалась словами.

Оля ее такой не знала — громкой и кипящей. Вместо гладкой косы летели по ветру спутанные Изольдины волосы, тонкие смуглые руки взлетали и волновались. Сама подошла — и сразу скороговоркой:

Я там была! Я с ней в город к тетке Соломе ходила! Возле парка остановилась белая машина, выпрыгнул парень, схватил Фаю, затащил и увез! Вот так ее — ра-а-аз! — на заднее сидение кинул! Я хотела не пустить, держала Фаю за юбку, но он толкнул. Вот синяк, видишь, вот, он ударил, и я упала. Украли, украли! К границе повезли, в горы!

Что он с ней сделает? — вздрогнула Оля.

Изольда поежилась, обхватила себя за плечи, шепнула резкое короткое слово на местном языке. Оля не поняла, но догадалась, что ничего хорошего. Для хорошего не крадут.

Так чего вы все тут?! Ее спасать надо! Нашим военным надо рассказать, у них оружие есть! Даже танки есть! У тебя же папа прапорщик, он знает!

Не надо, — сказала Изольда, резко мотнула головой и пошла к своим.

Как это? Почему?

Изольда обернулась:

Праздник у нас будет. Через три дня вернется, свадьба будет!

«А как же она сейчас? Там, в горах?» Оля представила неприступную скалу и прикованную к ней Фаю. В белом платье, как на картинке в учебнике по литературе. А под горой, в пещере, крылатый змей, поедающий таких Фай в год по штуке. И никаких тебе принцев и богатырей в подмогу, никому ты не нужна.

Агр-р-р! Агр-р-р! — закричали вороны с барачных шанхайских крыш.

Дуры.

Оля повернулась к ним спиной и потащила пакеты за угол общежития.

 

Дома Оля хотела притвориться, что делает уроки, но даже просто сидеть у стола оказалось не по силам. Она легла на застиранное байковое одеяло, повернулась лицом к стене и зажмурилась. Пару минут кровать не двигалась, потом качнулась и тихонько поплыла. Оля не открыла глаза, не смогла, но почувствовала телом плавное покачивание.

Хлопнула входная дверь, глухо, потому что далеко. Так же далеко, за толстой-толстой стеной, запищал Ярик, ответил ему тяжелый мамин голос. Они неразборчиво говорили снаружи Олиной головы, а внутри Оля с Наташей стояли возле питьевого фонтанчика. Бесшумно подъехала белая машина с затемненными стеклами, но никто не вышел, а в салоне заиграло: «Дым сигарет с ментолом пьяный угар качает…» Наташа сказала, что это классная песня, и пошла к машине. «Там дракон, он ест девочек», — предупредила Оля. «Ест, — согласилась Наташа, — в три горла». Оля протянула ей пакет с оборванной ручкой: «Чтобы ему было удобно тебя нести». А Наташа вдруг стала Светкой и закричала: «Украли! Украли! Воры! Агр-р-р!»

Снова хлопнула дверь, голоса снаружи стали громче, навалились на Олю и пролезли внутрь.

А мы с Веркой сразу к тебе! Говорят, ты с Мадамой сегодня подралась? Ну даешь! — повизгивала тетя Алла.

Ой, моя любимая песня, сделай погромче! Биноша в «Евростиле» всегда ее заказывает и эту — «Ах, какая женщина»! — повизгивала рыжая Вера.

Мама! Я из-за вас мультики не слышу! — повизгивал Ярик.

«А я нашел другую, хоть не люблю, но целую…» — хрипел маленький магнитофон в кухне. «А когда я ее обнимаю…» — доносилось из магнитолы в белой машине. Наташа сидела уже внутри, но дверцу не закрыла, ждала Олю. Оля кружилась с Витей Кавицким возле фонтанчика, и у него было лицо уехавшего навсегда Паши Кофмана. «Это мой мальчик, отдай, — сказала Наташа, — а я тебе новую Барби подарю».

Что, правда дрались? Она на тебя напала? — лезла тетя Алла.

Вот придурочная, уже на людей бросается! — не отставала Вера.

Рассказывай!

Что рассказывать? — Мама выключила магнитофон.

Что было-то сегодня с этой бесстыжей бабой?

Оля отпустила Витю, будто оттолкнулась ногами от мокрого речного камня, и мягко прыгнула вверх, на свою кровать. Осторожно повернулась на спину, стараясь не скрипнуть солдатской койкой. Уставилась в потолок. Сейчас начнется. Будут несколько часов обмусоливать сегодняшний скандал, и Олю позовут для подробностей.

Ничего, — ответила мама.

Как это? — не поняла тетя Алла. — Мне пять человек сказали!

Пять или двадцать пять, в военном городке не спрячешься. Даже когда пусто на улицах, а окна плотно завешены шторами, тебя видят, про тебя знают. Несколько лет назад пьяный лейтенант рванул гранату в коридоре общежития, был пожар, и в нем одна машинистка угорела. Потому что до последнего сидела на лестнице и караулила, кто из чьей двери выскочит — какой мужчина от какой женщины. А тети-Аллина знакомая придатки отморозила: лежала зимой на балконе с биноклем, прямо животом на снегу, подглядывала за чужими окнами — и отморозила. Оля миллион раз слышала эту историю от тети Аллы, но так и не поняла, где у человека придатки и что это вообще такое.

Врут. — Мама отвечала так, словно ей скучно и совершенно все равно, поверят подружки или нет.

Вот взяли и на пустом месте набрехали?! — возмутилась рыжая Вера.

Не на пустом. Я паек домой несла, консервы из пакета вывалились. Она об одну банку запнулась.

И что?!

Переступила и дальше пошла.

Да ладно! А продавщицы в магазине сказали, что она орала как ненормальная, — хмыкнула Вера.

Вот их и спрашивай, что да как.

Чего ты выделываешься, а? — вспылила тетя Алла. — Люди, может, и преувеличивают иногда, но не так сильно! Они правду говорят!

Значит, правду говорят, что Верка с Бино и малахольным Костиком чуть ли не одной семьей живет? Что Бино Косте деньгами и подарками рот затыкает, чтобы настроение не портил? Да, Вера? — спросила мама. — А ты, Алла, правда за полковником Ирки Бариновой, как собачонка, бегала и в дверь к нему по ночам скреблась? К Сереже ее? Или нет?

Замолчали. Коротко свистнул чайник и тоже затих.

Я смотрю, ты все сплетни собрала, — обиделась тетя Алла.

Ничего я не собирала, вы сами начали.

Да кому какое дело?! — Рыжая Вера чем-то громыхнула по столу. — Что они лезут в мою личную жизнь?! Овцы завистливые!

И снова смолкли. Только железная ложечка стучала и стучала о стенки чашки. Потом заговорили тише, спокойнее, будто на ощупь. Так заходят в воду в незнакомом месте — осторожно трогают дно босой ногой, чтобы не пораниться.

Оля повернулась на бок, подтянула колени к груди и снова поплыла. Голоса из кухни смешивались в приятное гудение, текли от нее в другую сторону. Но тут мамин вопрос скользнул в бледный, только-только завязавшийся сон и выдернул Олю из дремоты:

А что-нибудь про дочку этой Бариновой знаете?

У нее вроде сын, — отозвалась Вера.

Нет, девчонка, — не согласилась тетя Алла. — Маша… или Наташа. Только она эту девчонку бросила. Конечно, с ребенком на шее за мужиками не побегаешь. Кукушка.

Как это?

После развода. Я ее мужа не застала, в Кутаиси служила. А когда сюда перевелась, рассказывали, что был тот еще чмошник, но агрессивный. В общем, развелись они и муж в свою мухосрань уехал. Городишко где-то в Поволжье. Обычно бабы уезжают, а тут наоборот — он из армии уволился. Ирка осталась и к местным в ресторан работать пошла. Потом дочку к мужу увезла, скинула на свекровь. А тебе какой интерес?

Не знаю, — сказала мама, — просто думаю. Надо Олю увозить, оставить у моей матери, чтобы хоть училась по-человечески. Мать не хочет, нервы треплет, а что делать?

В Саратов? В Саратов!

Оле бы встрепенуться, закричать от радости, проскакать галопом через всю квартиру!.. Но она лежала на боку и заторможенно обкусывала ноготь на большом пальце. «З-з-зы», — наплывал далекий кухонный разговор и обтекал Олю, как обтекает дикую грушу медленная дождевая вода — от верхних узловатых веток, по каждому листочку, и до вздувшихся змеистых корней, между которыми спит изломанная Барби…

 

Тетя Алла с Верой ушли, явился папа. С силой бабахнул дверью, демонстративно откашлялся и с порога высказал недовольство маминым поведением. Это надо додуматься поскандалить у всех на виду с любимой женщиной товарища полковника! Наверное, маме хочется, чтобы папу перевели в жуткую глушь и чтобы он там сгнил заживо! Но один папа туда не поедет, не надейтесь, прихватит с собой маму! А мама сказала, что хуже теперешней глуши не бывает. Еще как бывает, повысил голос папа, например на границе — в горном ауле, где три сакли, пять баранов и больше ничего. А мама ему: не было скандала, успокойся. А папа: я тебя предупредил! И велел даже близко к Мадаме не подходить.

Всхлипнул выдвижной посудный ящик, раздраженно звякнули тарелки. Оля с трудом разлепила глаза и увидела Ярика. Он сидел на половичке и сталкивал пластмассовые машинки, всякий раз тихонько выдыхая: «Тудуф!» В машинках гибли красные пластилиновые человечки, которых Ярик с запасом налепил несколько дней назад. Когда уничтожил Барби. «Тудуф! Пш-ш-ш! А-а-а!»

Вошла мама, присела на Олину койку. Помолчала, словно задумалась, и мягко спросила:

Тебя кто-то попросил пойти к той женщине, которая сегодня на улице ругалась? Скажи правду, не бойся. Это тетя Алла, да? Или кто-то другой?

Нет, — сказала Оля.

Что — нет?

Никто не просил.

Тогда зачем ты пошла?

Мама, что с Наташей? С ней все в порядке?

С какой Наташей?

С дочкой Ма… той женщины.

Мама медленно выпрямилась, затвердела, от ее вкрадчивого дружелюбия ничего не осталось. Будто была одна мама, а стала совсем другая, не Олина.

Хватит придуриваться, — сказала она. Оля хотела ответить, но успела только раскрыть рот и глотнуть воздуха, а выдохнуть его вместе со словами не успела. — Хватит! Если это игра, то очень плохая, ясно тебе? Еще раз пристанешь с идиотскими вопросами, хоть косо посмотришь на эту женщину, я не знаю, что с тобой сделаю! А кто тебя научил, все равно выясню. Поняла меня?

Да…

Громче!

Да.

И скажи спасибо, что отец не в курсе. Узнает — голову оторвет. Ты этого хочешь? Я тебя спрашиваю!

Не хочу.

Что ты мямлишь?!

Не хочу! — крикнула Оля.

Но вместо этого из нее рвалось другое: «Ненавижу! Ненавижу вас всех!»

 

Вершина горы спряталась в густом сером облаке. В таком же сером и распухшем, как небо, только небо висело застывшее, неподвижное, а облако лениво клубилось и истекало мелкой моросью. Оля взбиралась на гору, оскальзываясь на жидком суглинке. Ее ботинки напились воды, наелись грязи и противно хлюпали. Почти как Ярик гайморитным носом. Его нос Оля тоже ненавидела.

Вчерашняя злость никуда не делась, а только раздувалась и раздувалась. Она душила Олю ночью во сне, пошла вместе с Олей в школу, обожгла на перемене Светку колючей шаровой молнией, нагрубила Размику Мухоморычу, сбежала с уроков и погнала Олю к запертым ангарам и ревущей пенистой реке. На горе станет легче, всегда становилось. Там секретное место, секретное место, секретное место, секретное…

Где груша?! Ничего в тумане не видно. Оля резко выпрямилась на краю круглой площадки. Левая нога проехалась в размокшей жиже, потянула назад. Оля взмахнула руками, потеряла равновесие, пригнулась к земле и судорожно ухватилась за чахлые метелки сухой травы. В лицо ударила сладковатая вонь, словно мама заставила Олю достать из вазы старые цветы с осклизлыми стеблями. Оля опустила взгляд и уперлась в тусклые глаза мертвой птицы. Раскрытый клюв, вывернутая набок шея, закоченевшие крылья. Все правильно, так и должно быть на вороньем кладбище. А груша?

Оля вскинула голову и вглядывалась в низкое текучее облако, пока за влажной студеной пеленой не померещился силуэт дерева. Тогда она с трудом поднялась, двинулась вперед, чутко ощупывая ступнями размокшие птичьи трупики. Туман оседал на волосах и одежде крошечными каплями, холодил лоб, но Олю бросило в жар. Она рванула язычок застежки-молнии от шеи вниз и вздрогнула от его оглушительного металлического дребезжания. Куртка распахнулась, стало чуть легче дышать.

Шаг — и в сером сумраке появляется темное бесформенное пятно. Еще шаг — и оно становится плотным, похожим на огромный гриб. Еще — и Оле понятно, что грибная шляпка на самом деле — древесная крона. Шаг — и можно различить крупные ветки. Ствол. Красное.

Оля искала тишину и покой, но вместо этого обмерла от страха. Никакой благодати, только жар в затылке и мелкое постукивание зубов. Не надо туда ходить! Но ее промокшая, будто одеревенелая нога поднялась и передвинула Олю вперед, к дикой груше. Потом вторая. И снова. А там горело красное. Красная куртка!

Привет! — сказала Наташа. — Вино будешь?

З-зачем?

Вот глупая! Чтобы согреться. Иди сюда.

Наташа сидела на широкой нижней ветке, свесив длинные ноги в белоснежных кроссовках. На коленях у нее лежала Олина Барби — голый кусок резины, металлический штырь вместо ноги и грязная мочалка волос. «Это мое!» — подумала Оля и снова разозлилась.

Ну, рассказывай! — улыбнулась Наташа.

Что?

Где пропадала? Я тебя целую вечность жду, договорились же встретиться.

Это я пропадала?! — Оля задохнулась от обиды и возмущения. Она-то, дурочка, переживала, с ума сходила, волновалась за Наташу, взрослых перессорила, а та цела-невредима да еще упрекает! — Ты обещала! Ты меня бросила! Я думала, что ты умерла! Лучше бы я сама умерла! Ты хуже их всех! Ты!.. Ты!..

Пробка вылетела, Оля выпустила злобу, ослепла, оглохла и превратилась в крик, в негодующий рев. Она обвиняла, проклинала, но уже не Наташу, не маму с папой, не бабушку и Ярика, не помойных коров и бесполезный вулкан, а саму необходимость жить.

Я больше не могу, не могу! — завыла она и вдруг поняла, что повторяет постоянную мамину жалобу.

Оля зажала рот ладонью и потрясенно посмотрела на Наташу. А та сидела на ветке, прикладывалась к горлышку темно-зеленой бутылки и чуть заметно улыбалась.

Полегчало? — сочувственно спросила она.

Оля кивнула, устало подтащила себя к дереву и прислонилась к стволу.

На, пей. — Наташа протянула бутылку.

Не хочу.

Пей. Крутая штука, у маминого полковника сперла.

Нельзя.

Чушь собачья! Забирайся ко мне и смело глотай. Это лекарство.

Вино оказалось сладким и немного шершавым, вяжущим рот вроде айвы. После долгого бессвязного крика Оля опустела, а теперь наполнялась слезливой нежностью.

Я хочу уехать отсюда. В Саратов, — сказала Оля.

А что там — в Саратове?

Бабушка. Школа. Настоящая жизнь, как в телевизоре. Поедешь со мной?

Наташа покачала головой, рассеянно поглаживая увечную Барби. Словно котенка.

Нет. Я это уже проходила. И бабушку, и настоящую жизнь. Правда, не в Саратове, но разницы никакой. Нечего там делать.

Подружка моей мамы сказала, что твоя мама тебя бросила, — безмятежно выдала Оля, совсем размягчившись от вина.

Много она понимает. Хотя да, бросила. — Наташа откинулась к грушевому стволу и прикрыла глаза. — Оставила у бабки. Это ладно, обстоятельства и все такое. Но она не приезжала, совсем никогда, и не звонила. Она даже открытку на день рождения не могла прислать. А я ждала. Разве это трудно — дурацкую открытку за три копейки с дежурным поздравлением? Это меньше, чем письмо, это такая фигня. Каждый год без открытки…

А… — начала Оля. но Наташа не дала сказать, перебила:

А потом она приехала со своим полковником. Потому что он в санаторий ее возил на машине, им по пути оказалось. Мы с девчонками сидели в беседке, в детском садике, когда прибежал малой из соседнего дома: «Там толстый банкир валютную проститутку в мерседесе привез!» Бросились смотреть. А она стоит возле нашего подъезда в серебристом плаще, лакированные туфли на шпильках, сумочка вроде большого кошелька, шляпа, губы красные, аж смотреть больно. Я ее сразу узнала. «Сам ты, — говорю, — проститутка!» Думала, они меня заберут. Мама и полковник. А они только шмоток накупили, и все. Куртку эту, кроссовки…

Оля тоже расслабилась, привалилась спиной к дереву. Согрелась. Наташин голос то отдалялся, то становился ближе. Слова проходили через Олю, простые, понятные, но в то же время невесомые, словно пылинки в солнечном луче. До чего хорошо! Она, наверное, задремала и увидела Наташу закрытыми глазами, словно внутри головы. Но увидела не прекрасную Барби, а сутулую девочку с неопрятными грязными волосами. Девочка понуро стояла у стены с тускло-желтыми обоями, долговязая и некрасивая в слишком маленьком заношенном свитере и мешковатых спортивных штанах, а знакомый женский голос говорил: «Зачем тебе ехать с нами? Здесь хорошая школа, друзья, бабушка тебя любит». Девочка вскинула голову: «Не любит». Голос не поверил: «С чего ты взяла? Она тебя бьет? Не кормит? Из дома выгоняет?» Девочка снова опустила лицо и что-то неразборчиво пробормотала. «Не слышу. Можешь нормально сказать?» Девочка повторила громче: «Обзывает. Тебя обзывает и меня так же». Помолчали. «Ну, это… — снова голос, — не со зла. Просто возраст, понимаешь? Старая она… Слушай, что за дрянь на тебе надета?» Девочка сгорбилась, попыталась натянуть короткие рукава на запястья: «Другого нет». «Как это — нет? Я постоянно высылаю деньги!» — удивился голос. «Наверное, она на них новый холодильник купила. Она все время что-то покупает. Ковер… вещи разные. Подарки новой папиной жене…»

Шмотки эти… — повторила Наташа.

Оля открыла глаза и с легким недоумением оглядела совсем другую Наташу. Знакомую, модную, великолепную, как фотография из журнала. А та смотрела цепко, словно чего-то ждала.

Красивые, — невпопад похвалила Оля.

Если бы не они, может, все было бы по-другому. Я в них слишком заметная. Вот и влипла. Но теперь это неважно.

Влипла?

Угу. Шла вечером домой от подружки и влипла.

Оля хотела узнать больше, но чувствовала, что не надо спрашивать. Что ответ ей не понравится. Лучше сказать о важном, о добром, чтобы Наташа перестала болезненно кривиться. Чтобы вернулась ее загадочная кукольная улыбка.

Поехали в Саратов, а? Я хочу с тобой, я тебя люблю. — Оля и правда любила Наташу, в эту минуту она любила все и всех. Могла бы обнять весь мир, только шевелиться было лень.

Нет. — Наташа наклонилась и заглянула в Олины глаза. — Там плохо. Голодно. Люди злые, хуже зверей. И никто не защитит.

Тогда… тогда поедем в Америку!

А ты знаешь, где она?

А ты?

Знаю, вон за той горой. — Наташа ткнула пальцем в туман, и Оля сделала вид, что ей все ясно. — Сначала Турция, можно пешком дойти, а потом, через океан, — Америка. Заберемся в какой-нибудь корабль, никто и не заметит.

Ух ты! Пойдем?

Пойдем.

И ты не исчезнешь, как в прошлый раз? Не передумаешь?

Нет, теперь не передумаю. У меня ты есть, а раньше я одна была. Не хочу быть одна.

А твоя мама?

Она будет только рада от меня избавиться. Забыть. Я ей пока не даю, но ладно уж, пусть живет.

Мои тоже не расстроятся. Ярик у них, тетя Алла, пусть тоже живут. — Оля рассмеялась от своей невиданной щедрости.

Наташа подхватила, и они долго хохотали вдвоем — девочки на черном корявом дереве, что возвышалось над кучками истлевших перьев и сотнями вороньих скелетиков.

А когда? Когда пойдем? Завтра? — спросила Оля, отсмеявшись.

Нет, но скоро. Я дам тебе знак, ты поймешь. — Наташа сняла с ветки жесткую сморщенную грушу и протянула Оле: — Возьми на удачу. Чтобы у нас все получилось.

И они снова смеялись. И Оля будто летела в теплом воздушном потоке навстречу удивительным приключениям.

 

Бочки — две деревянные громадины, схваченные с боков ржавыми обручами, — стояли под синим матерчатым тентом. Как всегда. Оля стояла перед ними. Густое туманное облако рассеялось, но не в Олиной голове, хотя прояснялось и там. Оля подняла глаза и удивилась маленьким редким звездам между черными тучами, обернулась — и еще больше удивилась пустому павильону, запертым воротам рынка. Вспомнила, как дергала навесной замок, а потом лезла на ограду, ударяясь коленями о плоские железные перекладины. Кажется, Наташа осталась на горе. Сказала, что попрощаться с бочками — хорошая идея, что Оля обязательно должна это сделать, ведь ей будет их ужасно не хватать в Америке. А еще она так и не узнает вкус маринованного чеснока и острого перца. Да, это было важнее всего на свете — добраться до чудесных бочек. Так просто! Так здорово! Так странно…

Оля все стояла, раздумывая, что делать дальше. Кровь больше не билась в висках барабанной дробью, не наполняла восторгом и бесстрашием Олино тело, все закончилось. И винная ловкость, и сила, и необычайная легкость.

«Дома меня убьют» — факт такой же очевидный, как то, что скоро совсем стемнеет. Ну и? Оля даже хмыкнула и пожала плечами. Это будет потом, а сейчас — бочки. Раз они здесь и Оля тоже здесь, глупо не посмотреть, что внутри.

Оля пошла к бочкам. Медленно, словно растягивая удовольствие.

Вот закончились прилавки торговцев специями, вот вытоптанная многими покупателями дорожка, а чуть в стороне обычно стоит золотозубый продавец чеснока-цицака и радостно приветствует Олю. Иногда он держит черпак с длинной ручкой и взмахивает им, как шпагой. «Красавица», — говорит продавец Оле. Или: «Кукла-джан».

А сейчас нет его, никого нет. Тихо, темно, ничего не шевельнется вокруг, только ветер шуршит смятым листом оберточной бумаги у забора. Оля трогает грубый занозистый бок бочки, оглаживает его дощатую округлость, припадает носом и шумно тянет в себя уксусный маринадный дух, острый, чесночный, сытный. Когда мама заливает горячим рассолом огурцы в трехлитровых банках, Оле тоже нравится, но в том рассоле нет магии. Он понятный и простой. А эти бочки чужие, запретные. Оля приподнимается на носки и берется за край круглой толстой крышки. Сейчас сдвинет и… крышка не поддается. Оля наваливается грудью, толкает и толкает, но та словно приклеенная или прибитая гвоздями. Тогда Оля пробует снять другую крышку, со второй бочки, но снова не получается. Как же это так? Нечестно! Оля пинает бочку, пинает вторую, ругает их последними словами, толкает, плюет в них, бросается на упертые крышки, колотит кулаками, а им хоть бы что. Надо найти палку или кирпич — да, лучше кирпич, — чтобы разломать. Только нет здесь ни камней, ни палок, и Оля снова бьет бочки ногами.

Э!

Оля остановилась.

Э-э-э! — и дальше на местной тарабарщине «тыр-быкыр-кычмыч», не понять. Но голос мужской, взрослый и очень сердитый.

Оля обернулась, в лицо ударил луч фонарика. Пробежал по грязной куртке, джинсам, ботинкам, скользнул по земле и снова резанул по глазам. Оля прикрыла их ладонями.

Дэвачка! — совсем близко. И снова ломаные, исковерканные акцентом слова, не разобрать.

Я ничего не делаю! — крикнула Оля. — Я уже ухожу!

Она шагнула в сторону, к запертым воротам, но дядька подскочил и схватил за руку. Больно стиснул огромными пальцами чуть повыше локтя.

«Вот и я влипла», — обреченно подумала Оля. И еще подумала, что надо спасаться, но дергаться и голосить как-то стыдно. Унизительно. Сбежать не получится, это точно, она же слабачка. А он подтащил Олю к себе, наклонился, чуть не клюнул ее мясистым носом, зарычал. Оля ошалело разглядывала близкие черные глаза и мохнатые усы, плотно стиснув губы, чтобы не глотнуть ненароком табачный смрад его дыхания.

Дядька тряхнул Олю, зарычал громче. «Спрашивает», — поняла она и на всякий случай кивнула. И тогда он чуть успокоился, отодвинулся, заворчал уже тише: «Грых, чаках, темно, грых, тах, дэвачка, ай-ай, один кычмыч». Большой, толстый, на две головы выше Оли.

Потом дядька вел Олю прочь от бочек, и она шла за ним, как заколдованная. От знакомых прилавков, от ворот, за угол павильона. «Мне конец», — поняла она, и еще поняла, что однажды это должно было случиться: драконы не спят и не отдыхают. Некуда бежать. Разве Наташа этого не знает? Зачем подговорила Олю бродить по темному городу?!

Дядька отпер неприметную калитку, потянул Олю за руку, выволок на пустую узкую улицу. Хоть бы какой человек мимо прошел, но глупо и мечтать. Город — что колодец: крикнешь — и только эхо ответит. Ни фонаря, ни светящегося окна — дома попрятались за высокими заборами, редко где проглянет отблеск электрической лампочки.

Оля шла за дядькой, спотыкалась, чувствовала, как от подошв отламываются куски подсохшей грязи, отлетают в стороны. Дышала тяжело, с хрипом. А он торопился, держал стальной ручищей и волок за собой. Время от времени начинал ворчать на тарабарском, потом надолго замолкал, прибавлял шагу и снова ломал слова сердитым голосом. Но не спрашивал и даже не смотрел на Олю.

Проехала машина, блеснула фарами. Оля поняла, что не знает, где находится — никогда она этой дорогой не ходила. А где ходила? К школе, к церкви, к рынку. Но город ведь большой, улицы закручиваются спиралями, завязываются узлами, кружат, обманывают. Слишком одинаковые заборы, слишком похожие низкие крыши, неотличимые редкие деревья. Можно полжизни плутать и не выбраться. Только голоса собак во дворах разные, но лают они об одном: все пропало, никто не поможет Оле.

Скоро домов не стало, дядька вывел Олю на колдобистую дорогу. Темнота налилась густым синим цветом, еще немного — и станет черной, непроглядной. Оля тряслась то ли от холода, то ли от страха. Дядька держал крепко, и ей приходилось почти бежать за ним. Куда он ее тащит? В горы, чтобы сбросить с обрыва, или к реке, чтобы утопить? Потом, после ужасного? Чего ужасного? Оле бы попросить его сжалиться, не обижать ее, но язык будто окоченел. Может, если она заплачет, дядька отпустит? Надо разреветься! Оля вспомнила, как Марианна из сериала потеряла своего младенца, после этой серии даже взрослые плакали. Нет, не то. Вспомнила песню про сироту и расстрел. Не помогло. Представила, как завтра или послезавтра ее достанут из реки, бледную, необыкновенно красивую с влажными блестящими волосами, совсем юную. Ее положат на берегу, а люди будут стоять, смотреть и молча ронять слезы от жалости. Оля шмыгнула носом, часто заморгала, но тут дядька что-то отрывисто сказал и показал вбок. Каменная стена. Они уже какое-то время двигались вдоль нее, а теперь подходили к черному пятну на этой стене. Пятно оказалось большой дырой, разломом с неровными краями. Дядька поволок Олю к нему. И вот тут в ее голове белым огнем полыхнула паника, потому что где стена, там комната, подвал, тюрьма, клетка. Там точно никто не увидит, не услышит, не спасет. И Оля окажется взаперти через секунду, через секунду не станет улицы, неба, свободы.

Не хочу! Не хочу! Не хочу! — тонко завизжала она, вырываясь.

Дядька испугался, зажал ей рот грубой ладонью, выругался на своем грыкающем языке и толкнул Олю в проход с такой силой, что оба они не вошли, а ввалились в него.

Комнаты не было. Стена оказалась просто стеной, и с другой ее стороны — то же небо, тот же холодный сырой воздух. И огоньки, много фонарных желтых точек и оконных прямоугольничков. А ближе всего дом в два этажа, с узкой высокой трубой, с длинной пристройкой, похожий на… котельную?

Дядька отпустил Олину руку, подтолкнул в спину:

Домой! Гэй, гэй!

Оля обернулась:

Это наш городок? Наш военный городок, правда?

Да. Да-да. Домой.

И он снова заругался про девочку, темноту, нельзя. Оля теперь поняла гораздо больше. Он ее отпускал! Он велел ей идти домой! Он, наверное, нарочно выбрал окольный путь, чтобы не объяснять на КПП, откуда ведет ночью русскую девочку. А теперь Оле надо очень спешить и молиться, чтобы папа сегодня задержался на работе. Или пошел играть в карты, или в кабак. Оля подумала, что дядька хороший, что надо сказать ему спасибо, но тогда пропадут драгоценные секунды. Он ведь плохо говорит на русском и понимает наверняка плохо. Как объяснить, что Оля считала его убийцей, а теперь ей стыдно и при этом радостно, и он будто настоящий ее друг, самый лучший и родной. Потом, потом, нет времени!

Оля побежала. Обогнула котельную, шарахнулась от компании громких людей возле военторга. Магазин открыт, значит, еще не слишком поздно. Горит свет, неспешно идут мимо две женщины, смеются. А Олю пока не ищут, и она сможет еще наврать, вывернуться, уцелеть. Ей обязательно повезет! Скорее, скорее!

 

Мама с папой орали друг на друга в большой комнате, Ярик бился головой об подушку, Оля лежала в своей провисшей койке и трогала разбитую губу. Она пыталась оторвать лоскутик кожи возле ранки, но так, чтобы не слишком больно.

Когда Оля ворвалась в квартиру, красная и взмокшая от быстрого бега, папа был дома — она сразу заметила его фуражку на вешалке. И мама была дома. Мама услышала Олю, вышла из кухни и застыла в дверном проеме, сложив руки на груди. Смотрела, будто не верила, будто у Оли выросла вторая голова или что похуже.

Вот как это бывает, — глухо сказала мама. — Очень просто. Ребенок просто уходит в школу, и все — нет его. Никогда больше так не делай. Или я сама тебя убью.

Оля не понимала, о чем она. Почему не кричит, не обзывает. И говорит замороженным голосом:

Умойся. Тебя ждет отец.

За стеклянной дверью родительской комнаты хрустнуло яблоко. Оля обмерла и захотела назад в темноту, к незнакомому дядьке.

А сейчас мама и папа орали друг на друга.

«Парашютисты. Бух! Парашютисты. Бух!»

Оля закрыла глаза и взялась сочинять продолжение бесконечного письма: «Бабушка, ты не обижайся, но я теперь к тебе сама не поеду, я хочу в Америку. Там красивые люди и дома, там все живут интересно и всегда можно позвать на помощь полицейского. Сегодня меня схватил местный дядька, но не обидел, а отвел домой. А папа обидел. Я думала, что местные страшнее всех, но они не бьют кулаком по лицу. Я уже не знаю, кто злее, но думаю, что все-таки — папа, и ты правильно его не любишь. Я убегу. Это здесь я маленькая и слабачка, в Америке я стану другой, как Наташа, и даже лучше».

Соседи сверху постучали по батарее, и жесткий металлический звон разнесся по всей квартире. Ругань в родительской комнате резко оборвалась, но через несколько минут голоса снова заспорили, правда, без крика. Фразы стали обрубленными, напряженными.

А потом голодно замяукал котенок — мама плакала.

Оля сжалась в комок, заткнула уши, но мяуканье уже залезло в ее голову.

«Я буду как Наташа! Буду как Наташа! Мне все равно!»

Ярик перестал гундеть про парашютистов и только слабо ударялся лбом в подушку. Жалко его, ему Америки не видать. «Бабушка, ты лучше забери к себе Ярика. Он разбалованный, но ты его перевоспитай. И пусть он ходит в настоящую школу и в компьютерный класс. Ты только папу не пускай с вами жить. А обо мне не беспокойся, я стану богатой. У меня будут пальмы, бассейн, золотая машина, пляж с желтым песком, я всем поделюсь с вами, мне не жалко».

Оле сдавило горло от собственной душевной щедрости. Грустно и ласково заныло в животе, как от мыслей о несчастном растерзанном теле, выловленном из реки. Горько и хорошо. «Все будет хорошо, — всхлипывала Оля. — Я пока потерплю, а потом заживу по-настоящему».

Но потом наступила не Америка, а утро пятницы — первого дня Олиного домашнего ареста.

 

Оля ждала Наташу. Сидела у кухонного окна, смотрела на бетонную дорожку возле подъезда и ждала. Она знала, что Наташа обязательно появится в подходящее время, поэтому не волновалась. Когда взрослые прогоняли с кухни, Оля садилась у окна в своей комнате и смотрела на угол общежития и кусочек Шанхая за ним.

Коровы приходили со стороны котельной, скорее всего через разлом в стене, и ели из помойки. Оля чуть покачивала головой в такт движению их медленных челюстей. Вороны садились на балконные перила, заглядывали в сонные Олины глаза, но скоро улетали. В жидкой грязи между домами вязли люди в камуфляжной форме — все на одно лицо, как пластмассовые солдатики Ярика. Изредка проезжали машины, набитые местными парнями. Из салонов текли непонятные песни под дудки и быстрые барабаны. Пробегал Светкин папа — в оранжевых гетрах, в зеленых гетрах, в желтых гетрах… Чумазый местный мальчишка часами стоял под окном и голосил, задрав голову: «Ася тетя! Ася тетя! Ася тетя-а-а!» Оля ничего не думала и ничего не чувствовала, она ждала Наташу. Когда мама приставала с вопросами, а потом и Аллочка-умничка с рыжей прыщавой Верой, Оля так и отвечала: «Я жду Наташу». И все на этом.

В один из дней со стороны Шанхая выехали свадебные машины. Парочка обыкновенных и белая иномарка с голубыми лентами, бантиками и куклой-невестой на капоте. Не Барби, простая кукла — пухлая, лупоглазая, с короткими кудрявыми волосами. Оля ожила, рванула оконную задвижку, потянула на себя раму. С треском оторвались бумажные полоски, полетели из-под них клочки ваты — мама уже утеплила окна на зиму, а Оля и не заметила. Она высунулась на улицу по пояс и закричала:

Фая! Фая, убегай! Изольда, убегай! Все убегайте!

Если Олю услышали, то виду не подали. Машины проехали мимо, и только в окне первой, окукленной, мелькнуло смуглое лицо за тонкой фатой. Или Оле это показалось.

И опять тишина, коровы, вороны, солдаты.

Я жду Наташу.

Мама перестала спрашивать и ходила с таким видом, будто у Ярика опять кашель или температура под сорок. Только дело было не в Ярике, на этот раз — в Оле. Рыжая Вера раскладывала карты, жгла тощие церковные свечки, а тетя Алла занудничала про Олин переходный возраст. Наплевать.

Оля сидела у окна. И когда рано утром мама отвела Ярика в сад, и когда вернулась, и когда к подъезду подъехала «девятка» цвета «мокрый асфальт», и когда из нее вышел дядя Бино. Биноккио. Мама впустила его в дом, а Оля сидела у окна.

 

Верин муж, дядя Костик, Оле не нравился: был он нервным худосочным шибздиком с плешивой макушкой и нудным голосом. Когда приходил с тетей Верой в гости к Олиным родителям, обязательно хвастался квартирами в разных городах. Но даже гордился собой скучно, словно обижался. Тетя Алла называла его «гнус» и говорила, что гулять от такого мужика сам бог велел. А мама осуждала дядю Костю за то, что он продает местным оружие, но высказывалась нечасто: вдруг другие подумают, что она завидует. Папа, наоборот, восхищался: «Вот шельма, хоть бы раз попался!» Даже когда проверяющие недосчитались танка, дядя Костик ухитрился выкрутиться. Танк нашли в городе, на заднем дворе местного депутата. Зима была, по следам на снегу нашли. «Вот шельма!» — уважал дядю Костю папа. А тот бубнил, что местные вообще обнаглели, дураки тупые, только и умеют, что честных людей подставлять. И раздраженно скреб по столу тощими пальцами. Шкряб-шкряб ногтями. У Оли от этой его привычки болели зубы.

Другое дело — дядя Бино, местный Верин друг. Оля бы не поехала с ним, мамой и Верой, ни за что бы не поехала, но он ворвался в квартиру, будто неуклюжий медведь в теремок, весело подхватил Олю на плечо, так что она повисла головой вниз и впечаталась лицом в его черную кожаную куртку, и поволок в машину:

Ну-ка, улыбайся, а то защекочу! К бабке-ведьме повезу, покормит тебя дохлыми лягушками, будешь знать! Что придумала? Какую такую подружку? Верачка не расколдовала, жалуется на тебя, значит, хорошую ведьму надо.

А я плохая, что ли? — обиделась Вера.

Ты не ведьма, ты — гурия!

Далеко ехать? — спросила мама. — А то мне Ярика из сада в пять часов забирать.

Не, недалеко — пятьсот километров всего. Да шучу! В селе за городом она живет. Духоборка.

Оля вспомнила духоборских детей из школы: вялые, жмутся друг к дружке, на все вопросы «да» и «нет» — скучно. Вроде русские, но не поймешь, чем живут. Сидят в своих деревеньках со времен царей, которые сослали их в эти проклятые горы. Но царей-то давно нет, значит, и ссылка закончилась. И чего к ним тащиться? Вера раза два бывала в духоборском селе по вопросу ясновиденья и тетя Алла с ней, рассказывали потом маме про «безумно заряженную энергетическую атмосферу». А Оле это зачем? Но от дяди Бино не вырвешься.

Ехали по бурой жухлой равнине. Горы далеко, а здесь дорога да редкие озера, больше похожие на гигантские лужи. И деревянные столбы электропередач по обочинам: первый целый, у второго середина выпилена и верхушка на проводах висит, снова целый, и снова пенек и висюлька. Торчат через один, сколько возможно разглядеть в дождливом сумраке. Темно от низких лиловых туч, у Оли синяки на спине такого же цвета, а на губе засохшая кровяная корка — коричневая, как влажная земля. Но почти не болит.

Оля забилась в угол на заднем сиденье и задремала. Проселок ухабистый, разбитый, не едешь, а в лодке с волны на волну перекатываешься. Не стошнило бы.

Остановились, захлопали дверцами, потянули Олю из теплого салона, и сразу закружился вокруг ледяной ветер, похлестывая и подкусывая со всех сторон. А кругом плоское нагорье, несколько домиков с сараюшками, пара лысых тополей и большущие аистиные гнезда на них. Дядя Бино тоже заметил пустые гнезда и вздохнул:

Улетели.

Кто? — не поняла спросонья Оля.

Аисты. Только у духоборов живут, больше нигде.

А вороны?

Зачем вороны? Не надо нам вороны. Верачка, — позвал он, — есть там кто?

Рыжая Вера постучала в узкую дверь беленого домика, потом еще раз, громче. «Хатка-загадка», — подумала Оля. Окинула взглядом покатую крышу, подивилась слою земли на ней и кустикам пожелтевшей травы вокруг печной трубы. На крыше растет, а возле дома — нет. Грязь да козьи кругляши под ногами. И странный заборчик вдоль стены, похоже, из коровьих лепешек сложен. Вот и весь пейзаж.

Наверное, нет никого, — сказала мама.

А куда им деться? — не согласилась Вера и заколотила обоими кулаками.

В доме грохнуло, задребезжало, и дверь распахнулась. Щекастая бабища в спортивных штанах и кофте из ангорки подбоченилась в проеме и пробасила:

Чего ломитесь?

Здравствуйте! — широко улыбнулась Вера. — Мы к вашей бабушке.

Сыр купите?

Мы не за сыром, нам бабушка нужна.

Купите. Недорого.

Зачем?

Хороший сыр, все знают, все к нам за ним ездят. Козий.

Купим, — дядя Бино подошел к Вере. — Давай сюда бабку, заморозились мы уже.

Сначала сыр.

Э-э-э! Сколько денег надо?

Круглые головки белоснежных сыров лежали под марлей на длинной лавке в чуланчике. А может, и не чулан это был — потолки в домике низенькие, кругом тесно, не комнаты, а душные закутки. Да еще шкафами заставлены, сундуками, ящиками и коробками.

В Россию перевозить нас будут, возвращать на историческую родину. Не очень верится, но собираемся потихоньку, — объяснила сырная тетка.

Ну вот, даже эти в Россию намылились. Столько веков сидели, корни пустили, а туда же. Но Оле все равно, и она не останется.

Дядя Бино ухватил сырный круг, сунул тетке несколько бумажек и сбежал в машину. Сказал, что ему больно шею все время пригибать и спотыкаться о мебель. Вера хотела остаться в доме, но тетка не разрешила: нечего глазеть, тут у них не театр. Мама заступилась за Веру, да зря: пришлось идти в бабкин закуток без поддержки. Мама робела, не знала, где стоять, что говорить, и была похожа на двоечницу у доски. А Оля морщилась от запаха скисшего молока и не хотела, чтобы бабка трогала ее руками.

Бабкины руки напоминали сыры — толстые и белые. Сама бабка, тоже в спортивных штанах и нарядной кофте, сидела между горками расшитых подушек на высокой перине, а руки ее лежали на коленях ладонями вверх. Совсем не старые. И бабка не старая, гладкая и румяная. Она велела маме молчать и кивнула Оле на стул.

Что в кармане носишь? — спросила бабка, когда Оля уселась.

Ничего.

Проверь.

Оля запустила руку в карман куртки и нащупала круглое шершавое. Дикая груша. Наташина — та, что на удачу.

Давай сюда. Сериал скоро, поторопись.

Груша легла в раскрытую ладонь. Бабка обхватила ее пальцами, словно поймала, подержала в кулаке возле уха. Потом рассматривала, вертела туда-сюда, поворачивала, нюхала.

Пока носишь с собой гнилушку, чужая тень рядом телепается. Забирай назад. При случае на место вернешь. — Оля приняла грушу осторожно, двумя пальцами, чтобы не прикасаться к чужому телу, а бабка изогнулась, завела руку за спину, с хрустом почесалась и изрекла: — Все, до свидания.

Как это «до свидания»?! — возмутилась мама. — А порчу снять?

Какую порчу?

Обыкновенную. Или сглаз.

Приглядывай за ней лучше, вот тебе и весь глаз. Ясно?

У меня ребенок на себя не похож! — запричитала мама. — Она с ума сходит! Мертвых живыми называет! Сидит как пришибленная целыми днями, слова не скажет! А вы что? Помогли?!

Ты сыр купила?

Что?.. Бино купил.

Вот и хорошо. До свидания.

Нет, не до свидания!

Оля не стала дожидаться маму, положила грушу в карман и вышла во двор.

Вера и Бино сидели в машине голова к голове. Оля не вглядывалась — какая разница, что они там делают. Она потопталась перед домом, ежась на ветру. Холодно. И чего здесь торчать, кого ждать, зачем? Оля прошла вдоль низкой ограды из сухих коровьих лепешек, обогнула тополь с пустым гнездом и поплелась по ухабистой дороге в сторону городка.

 

Красную Наташину куртку Оля приметила издалека и совсем не удивилась. Брела по колдобинам, еле переставляя ноги, крутила в голове бормоталку Ярика: парашютисты — шаг — парашютисты — шаг…

Пилить столбы — это вредительство, — вместо приветствия сказала Наташа, когда Оля с ней поравнялась. Она сидела на пеньке возле обочины, изящно скрестив длинные ноги. Над ее головой опасно нависала верхняя часть столба с двумя поперечными перекладинами — на вид слишком громоздкая для тонких проводов, которые глубоко прогибались под немалым весом.

Оля остановилась:

Ты меня ждешь?

Но с другой стороны, деревьев нет, а людям нужны дрова. — Наташа словно не слышала вопрос. — Дрова лучше сухих коровьих лепешек, это и дураку понятно.

Оля вздохнула и побрела дальше.

Видимо, она растеряла последние мозги, когда папа приложил ее головой о спинку кровати. А если не мозги, то что-то другое, важное. Но теперь Оля изменилась и вряд ли побежала бы в укрытие, посыпься с неба камни. Или стала бы приплясывать вокруг Наташи, вымаливая ее барби-королевское внимание. Мама с папой ругались каждый вечер, но это больше не заставляло Олю сжиматься в испуганный, страдающий комок. Ярик ломал, что хотел, и на здоровье. Школа словно исчезла из Олиной жизни. Пустота. Но Оля не чувствовала себя несчастной, нет, она будто наполнилась благодатью дикой груши с отравленными плодами. Стала большой и спокойной, наблюдающей. И на папу она тоже смотрела будто сверху.

Раньше Оля и думать плохо о папе не смела, боялась, что он поймет по глазам, или по запаху, или как-то еще. Узнает, что Оля опять провинилась. Он говорил: «У тебя на морде все написано». А если потом вскрывалось, что наказали Олю незаслуженно, только отмахивался: «На будущее» и «Не смей ныть, а то добавлю». Ничего он не знал про Олины проступки, просто скандалил, когда хотелось.

Папа — главное чудовище, потому что ему все позволено, а Оля для всех других людей — его собственность. Он и маме говорил: «И куда ты денешься с двумя детьми? В Россию? С голоду подохнете». Мама ему верила, но Оля теперь знала, куда денется, и продолжала мысленно писать бабушке: «Я обязательно убегу с Наташей, ты не думай, я не обижаюсь на нее за вино. Разве Наташа заставляла меня идти в город поздно вечером? Нет. Скоро, совсем скоро я буду жить в Америке. Только почему-то представляю ее не американской из фильмов, а как твоя улица и двор. Это неправильно, так не бывает. В Америке ведь намного лучше, чем в Саратове. Но хоть бы она и правда была похожа на твой двор».

Тебя ищут, — сказала Наташа за Олиной спиной, нагнала ее, и они пошли рядом. — Минут через пять будут здесь.

Надо спрятаться? — равнодушно поинтересовалась Оля.

Зачем?

Переждем и пойдем в Америку. Разве ты не для этого меня ждала?

Нет, просто скучаю одна. Захотелось повидаться.

А Америка?

Еще рано. Кое-что должно случиться. Но ты не бойся, не с тобой.

Я и не боюсь. Только…

Что?

Ты ведь моя подруга? — Оля не смотрела на Наташу, волокла себя по ухабам и бесцветно бормотала свое. — Я очень хотела быть тебе настоящей подругой и чтобы ты мне — тоже. Ты красивая и смелая, но непонятная и странно дружишь.

Наташа резко остановилась. Оля по инерции сделала еще пару шагов, потом обернулась и посмотрела в напряженное, словно затвердевшее от боли Наташино лицо.

Мы скоро встретимся. И если я подниму руку вот так, — Наташа выставила ладонь перед собой, — приходи на следующее утро за танковый полк к заброшенному складу. Знаешь, где он? Знаешь, как раз по пути на воронье кладбище. Приходи, поняла? А сейчас посмотри вон туда, они за тобой едут.

Из-за поворота показалась машина дяди Бино, и Наташа отступила на обочину. А когда «лада» с надсадным ревом подъехала к спиленному столбу, Наташа пропала. Это Олю тоже не удивило.

 

Что за революция такая? Зачем бегут?!

От церкви до площади с гранитным Лениным дяде Бино пришлось не ехать, а еле тащиться из-за полоумных людей, которые то и дело выскакивали на дорогу. На самой площади, возле двухэтажного серого отделения городской милиции, кипела толпа. Гудела, тяжело дышала и все время двигалась. Со всех сторон стекались люди — мужчины, старики, парни. Некоторые несли ружья, некоторые — автоматы. Бино остановил «девятку», распахнул водительскую дверцу и окликнул пробегавшего мимо бородача. Тот обернулся, но лишь окинул машину диким взглядом.

Сейчас приду. Здесь сидите, — приказал Бино и припустил в сторону столпотворения.

Заговорил с высоким стариком, выслушал мужичка помоложе, который горячился и хватал Бино за куртку, подошел к важному толстяку в темном костюме, а потом его подхватил и унес бурлящий человеческий поток.

Вера перебралась за руль, чтобы лучше видеть. Мама наклонилась, потянулась через Олю и начала быстро крутить ручку на дверце, опуская вниз оконное стекло. Люди на улице кричали, трясли кулаками, колотили в широкие железные двери милицейского участка. Оля неосознанно выискивала знакомых: историка из школы, учителя алгебры Размика Мухоморыча, папу Изольды, дяденьку — торговца маринадами с рынка и другого, который вел ее домой в темноте. Выхватывала багровые от ярости щеки, лбы и шеи, раскрытые орущие рты — черные провалы и желтые коронки, смотрела в растерянные, горестные или горящие бычьей яростью глаза. Жуткие неузнаваемые маски, никого не отличить.

«Война началась», — подумала Оля.

А наши где? — воскликнула Вера.

Оля с мамой обернулись на «Евростиль». Пять-шесть военных стояли на крыльце ресторана и неотрывно наблюдали за местными. На них никто не нападал, даже ничего им не говорил — значит, с русскими не воюют. А с кем тогда?

На дома посмотрите, — сказала мама, опуская стекло и со своей стороны.

Под ажурными коваными козырьками одноэтажных домиков, у калиток и ворот по две-три стояли женщины. На перекрестке — целое сборище, Оля подумала о курицах, которые жмутся друг к другу в холодную ночь. Молодые, старые, такие, как Вера с Олиной мамой. Те из них, кто не успел надеть уличные длинные юбки, кутались в махровые домашние халаты. Простоволосые, испуганные. В окнах — детские мордашки и ладошки. «Ойе-вае-мэ-э-э! Айя-вае-мэ-э-э!» — выл одинокий бабий голос из глубины дворов. Надрывно звенел в подавленном молчании остальных женщин и отскакивал от стен, никому не нужный.

Оля подняла голову. Крыши, печные трубы, антенны и провода — все черное от ворон. «Судьи», — мелькнула мысль, но почти сразу истаяла.

Агр-р-р!

Вера! На место! — рявкнул Бино.

Она торопливо подвинулась. Бино грузно втиснулся за баранку, захлопнул дверцу и велел поднять стекла. Салон наполнился острым запахом пота и почему-то — гари.

Биноша, что там?

Шакала поймали. — Он резко вывернул ключ зажигания и замер, будто вслушиваясь в дребезжание мотора. — До вашего КПП поеду, а дальше сами. И в город не выходите.

А ты?

Все тебе надо знать! Что пристаешь?!

Вера дернулась, отвернулась. Бино мрачно уставился в лобовое стекло. Его уши стали малиновыми, Оля подумала, что это от злости. Но ведь Бино не такой, он — Биноккио, он смеется, подбрасывает Ярика и делает вид, что не поймает. Он однажды легко и весело успокоил папу, когда тот обругал маму криворукой овцой, а Вера попыталась ее защитить. Он большой и сильный, может любого сломать, как спичку, но даже не обзовет никогда.

Я к людям вернусь, шакала наказать, — сказал Бино через несколько секунд. Сердито, но уже мягче. — Надо быстро, пока чужие менты не приехали. Мы сами сделаем, посторонних наши дела не касаются.

Какого шакала? К-кто это — шакал? — пролепетала мама.

Она знала только снисходительную веселость друга Бино. Думала, добродушное настроение с ним всегда, как бывают у людей врожденные родинки или другие особые приметы, что он и спит с улыбкой. А теперь смотрела и не узнавала.

Бино выдал рычащую тираду на своем тарабарском — выругался, это и без переводчика было ясно. Оглянулся на маму, на Олю и сказал:

Нельзя при дочке.

Оля, закрой уши, — велела рыжая Вера.

Ее любопытство оказалось сильнее обидчивости.

Зачем «закрой»? — снова завелся Бино. — Никакой пользы от вашего «закрой»! Э, все равно узнает… Подонка поймали, вытащили из погреба его дяди. Спрятаться хотел, сучий сын, а потом убежать через границу. Девочку он украл. Родственники сначала подумали, что жениться хочет, а сваты не пришли, и девочка не вернулась.

Совсем? — выдохнула мама.

Бино поймал ее взгляд в зеркале заднего вида и кивнул.

А что же он с ней…

Мы эту мразь из тюрьмы силой возьмем, если милицейские сами не отдадут. Весь город против них стоит. Но они отдадут, потому что они — тоже город.

А потом?

В землю.

Боже… — простонала Вера. — Какое варварство!

Нагрубить в ответ Бино не успел.

Он Фаю украл, — равнодушно сказала Оля. — Но свадьба уже была, я видела.

Бино рывком повернулся к ней, заслонил половину салона и словно половину воздуха из него выдавил.

Что ты видела?!

Свадьбу. И Фаю в белой машине. У нее была фата.

Не могла ты это видеть!

Оля пожала плечами: мол, не верьте, мне без разницы. Ее не смутило, что взрослые разом онемели, что уставились на нее, как на говорящее насекомое или другое чудо природы. Оля прислонилась затылком к спинке кресла и закрыла глаза.

Постояли.

Поехали.

Люди обтекали машину с двух сторон. Некоторые приостанавливались, хлопали ладонями по капоту, кричали, показывая на площадь. Бино высовывался в окно и коротко отвечал. Когда выбрались на пустынную боковую улочку, Вера шепнула:

Ту девочку Фаей звали?

Он не ответил. Вместо этого тихо сказал Олиной маме:

Доктору ее покажи.

У нас нет таких докторов.

Найди, где есть.

Оля их не слушала. Ей стало скучно и тоскливо. Словно внутри ворочалась зубастая крыса, но не грызла, а мучительно маялась в тесноте, пытаясь устроиться поудобнее и уснуть.

 

В городке возле крайнего подъезда пятого ДОСа тоже толпились женщины. Не слишком много: несколько скучающих домохозяек, пара местных матрон и тетя Алла. А вот за окнами, за чуть приоткрытыми шторами, за тонким ажурным тюлем, наблюдателей было гораздо больше.

В подглядывании есть особая прелесть — невидимка всегда хозяин положения, потому что незаметен, и, если ты слабачка, это единственный способ стать немного сильнее. У невидимки тузы в рукавах. Например, секрет про папу и какую-нибудь тетеньку. Например, про ту тетеньку, что сейчас стояла чуть в стороне от остальных: цветущая, умиротворенная, с романтической блуждающей улыбкой на губах. «Будто вкусного наелась», — подумала Оля.

Алка, в городе такое! — на ходу крикнула Вера, но тетя Алла на нее и не посмотрела. — Алка! Оглохла, что ли?

Вера и мама обогнули зевак и прошлепали по размокшему газону.

Ал… — начала мама, трогая ее за локоть, но не договорила. — А что здесь такое?

Оля за ними не пошла, осталась на бетонной дорожке. Ей был хорошо виден балкон на третьем этаже — серый прямоугольник, гнутые перила, бельевые веревки с забытыми прищепками: синяя, красная, снова синяя. Но белье летело не с веревок, его выбрасывала незнакомая женщина с желтой крашеной прической до плеч и круглым, немножко приплюснутым лицом. Есть такие собаки — сами маленькие, а глаза у них большие и печальные — мопсы. Женщина напоминала мопса.

Она бросала и бросала через перила охапки ярких тряпок — рубашки, платья, блузки, — не глядя, как солдаты бросают лопатами снег. Скрывалась из виду, наклонившись за новой порцией белья, выпрямлялась и снова бросала. Ее мерные беззвучные движения завораживали. Халат. Спортивный костюм. Военная форма, куртка, плащ. Красные сапоги, черные сапоги, туфли, очень много туфель, розовые пушистые тапочки. Потом бусы, тюбики, коробочки, флакончики. Вот женщина снова наклонилась, поднялась и выплеснула из пластмассового тазика мыльную воду. Полетело мокрое шелково-кружевное белье. Наверное, стирка. Белые женские трусы зацепились за веревку, и дама с глазами мопса брезгливо сдернула их выбивалкой для ковров. Комок мокрых кружев шлепнулся на землю. Зрители хохотнули, но не вызывающе, а как заговорщики или соучастники. В окне рядом с балконом показался дядька, Оля смутно заметила его краем глаза. Мелькнул мясистый подбородок, круглая щека, седой висок, рука, ухватившая занавеску. Этот не умел быть невидимкой.

Одна из широкозадых местных бабищ немного сдвинулась в сторону, открывая Оле обзор на кусочек причмокивающей влажной земли под балконом. На разбросанные вещи. На Мадаму, маму Наташи. Значит, этот в окне — полковник-любовник. А женщина-мопс?

Жена приехала, неожиданно, как в анекдоте, — сказала тетя Алла маме и Вере нарочно громко, чтобы все слышали. — Мусор убирает. Ей, наверное, какой-то добрый человек сообщил, что в доме паразиты завелись.

Зря ты так, — буркнула Вера.

Олина мама только поморщилась и на тетю Аллу не посмотрела. Она смотрела на Мадаму, а та подбирала свои испачканные, растерзанные вещи и складывала на скамейку перед подъездом. От ее глянцевитого сияния ничего не осталось — обычная усталая тетка с нечесаными волосами, но даже когда она нагибалась, спину держала прямой. Натянутой, еще немного — и треснет посередине. Поднимала, складывала, поднимала, складывала, а потом вдруг вскинула голову на мужичка в окне. Он дернулся от неожиданности и трусливо нырнул в глубину комнаты. А Наташина мать так и стояла с поднятой головой. Хлопнула наверху балконная дверь, жена полковника-любовника тоже скрылась в квартире.

Это называется — справедливость, — не сказала, а промурлыкала тетя Алла.

Вера промолчала, а мама отыскала глазами Олю и поманила к себе:

Сумочку мою отнесешь домой?

Оля послушно взяла дерматиновую сумку с шелушащимися уголками и вытертым ремешком. Мама придержала ее за локоть:

Ключ в боковом кармане с молнией. Ну иди, иди.

Оля пошла. Оглянулась и увидела свою маму рядом с Наташиной. Она тоже наклонялась и поднимала с земли чужую одежку, складывала на скамейку и снова наклонялась. Лицо ее было безмятежным, словно на нее не глазели, словно не было в этом никакого позора. А еще Оля заметила девочку с длинными светлыми волосами, собранными в высокий хвост.

Наташа наблюдала из подъезда. Скрытая его сумраком, она была замечательной невидимкой, но специально для Оли вышла на свет, подняла руку и выставила ладонь перед собой. Оля кивнула, Наташа кивнула в ответ. Завтра.

 

В другой день позорный скандал в семье полковника-любовника стал бы главным событием, но его отложили на потом. То, что происходило в городе у местных, ужасало, но и вызывало нездоровый, горячечный интерес. Военные не вмешивались и все же наблюдали. Подробности проникали в городок будто по воздуху, за минуты облетая каждый дом, каждую квартиру. Вряд ли хоть кто-то включил телевизор и узнал, что Жуанито вышел из комы, но сообщить Марианне об их родстве не смог из-за коварной амнезии.

Хлопали двери, гудели голоса, катился по городку снежный ком разговоров, обрастая фактами, домыслами и праведным осуждением. Только Шанхай будто вымер — жители ушли в город, да Светкин папа невозмутимо наворачивал круги по стадиону, не обращая внимания на мечущихся между домами разносчиков новостей.

Вечером Ярик поджег пластилиновых человечков в жестяной кофейной банке. Тех, что уцелели в прошлых автомобильных катастрофах. Оля глянула искоса и снова сонно уставилась в окно. Ярик злился: человечки сгорать не хотели, а керосина или другой горючки у него, конечно, не было. Да и не знал он, чем можно помочь огню. Рвал клетчатые тетрадные бумажки, обкладывал ими человечков, а те лишь слабо попыхивали. Мама ворвалась в комнату, когда едкое дымное облако повисло под потолком и потянуло хвостики в коридор и кухню. Она распахнула форточку, отняла спички у ревущего Ярика, встала за Олиным плечом:

Наташу ждешь?

Нет.

Долгая пауза.

Голодная?

Нет.

А…

Нет.

Ярик ныл, требовал спички назад, но получил оплеуху.

У местных было все — спички, бензин, керосин, мазут, солярка. Над городом поднимался черный дым — не чахлое сизое облачко Ярика, а плотная смолистая пелена. Там не стали тянуть, слишком хотели мести. Полыхнул дом родственников преступника, потом еще один, а самого приговоренного вытащили из камеры и подняли на постамент Ленина.

Шепот, сдавленный шепот, возбужденный шепот, трагичный шепот, только шепот годился для описания жертвы. Они его тш-ш-тс-с… пальцы ш-ш-тс-с… глаза ш-ш-ш… он ш-ш-с-с… привязали тш-ш-тс-с… камни ш-ш-ш… вместо лица пш-ш-ш-ш.

Оля смотрела в темноту за окном и видела рой мельтешащих белых мошек — бестолковая рябь на экране телевизора, а звуковым фоном к ней — шорох и потрескивание статических помех из кухни. Белый шум. Если бы проснулся вулкан, то тоже задымил бы все небо, засыпал белесыми хлопьями пепла, залил огнем. Но вулкан спал, бедствие сотворили люди.

Они говорили, что возле памятника стояли железные канистры, много-много канистр с бензином. Что человек не хотел хорошо гореть. Совсем как пластилиновый. Что кто-то сжалился и выстрелил в него из толпы. Оля думала о собаках — о маленьких рыжих дворнягах — и ничего не чувствовала. Взрослые пересказывали друг другу какой-то фильм, не иначе.

Умный вулкан спал, и Оле пора.

Для долгой дороги нужны силы.

 

Папа ввалился в квартиру поздно, громко и никаких новых ужасов про самосуд в городе не принес. Нужен ему этот город! Другое дело — беспросветная мамина тупость. Он кричал, что запретил даже близко подходить к женщине товарища полковника, что теперь мама сама вывалялась в грязи и запачкала его, папу, что он не позволит пятнать его офицерскую честь. Мама оправдывалась, лепетала всякую ерунду про Наташу, про сострадание. Такая трагедия, говорила мама. Вот и эта местная девочка погибла, разве тебе все равно? У тебя тоже дочь, разве ты не понимаешь? Папа только сильнее разозлился. Мама идиотка, наслушалась подружек-идиоток и дочку идиоткой растит. Жрать давай. И я тебя в последний раз предупредил!

Оля сонно подумала про папину офицерскую честь. Почему офицерскую? Неужели честь бывает какой-то особенной? Офицерской, медицинской, актерской или учительской, например? Разве у человека может быть честь общего пользования взамен своей собственной? И вдруг, совершенно неожиданно, в тяжелой Олиной голове вспыхнула мысль: папа сказал глупость. А если он глупый, то не всесильный. А если он не всесильный, то от него можно избавиться. И тогда станет хорошо, хоть в Америке, хоть в Саратове.

Только мама с ним заодно и готова прощать что угодно, потому что у папы деньги и паек. Потому что среди военных безопасно, а в России голод и бандиты, это все знают. Вот мама и терпит. Наверняка поэтому, она ведь взрослая, должна понимать про папу. Сейчас молча накроет на стол и придет спать с Олей. Как всегда.

Но что-то изменилось, непоправимо сдвинулось в этот странный день духоборских старух, горящих людей и выброшенных женщин — мама не смолчала:

Ты меня предупредил? Да ладно! И что ты сделаешь?

Что сделаю?!

Оля зажмурилась от слишком знакомого грохота — папа саданул кулаком по столу. Что-то стеклянно упало и покатилось.

Только попробуй! — похожим металлическим голосом мама одергивала Ярика, если тот лез, например, к газовой плите.

Стало тихо. Будто молчат мальчишки в проулке за школой, когда выжидательно стоят друг против друга, еще не зная, кто первым сорвется с места, чтобы напасть. Папа не спешил. Не забыл, как однажды познакомился с гневными мамиными ногтями и больше недели замазывал царапины на щеках тональным кремом. Один-единственный раз, но какой! Ярик тогда поиграл с его парадной фуражкой, помял ее и поцарапал козырек. Папа за фуражку Ярика ударил, да так, что тот отлетел в угол и затылком приложился к чугунной батарее, а мама с воем бросилась раздирать папино лицо. Слишком внезапная и страшная, с нечесаными волосами, с утробно рычащим оскаленным ртом, в развевающейся белой ночной рубашке. Сумасшедшая. С тех пор папа Ярика не трогал, вообще его не замечал. А Олю замечал, и очень часто: такой папа-мамин компромисс — битая Оля в обмен на небитого Ярика.

Оля не любила брата еще и за его неприкосновенность. Хотя, если разобраться, вины Ярика в том не было, а Оля до ночного путешествия к бочкам отделывалась тычками и подзатыльниками. Но это слабое утешение. Оля боялась. Она была не человеком, а размазанным плевком и дни напролет боялась, боялась, боялась. Только нельзя бояться до бесконечности.

Да я тебя!..

Не смей!

В дверь заколотили, папа выругался, но не сумел скрыть облегчения. Он протопал в прихожую, чиркнул ключом в замке, и тут же на всю квартиру пьяно запричитал дядя Бино:

Верачка меня не пускает! Говорит, уходи, чудовище! Говорит, инквизитор! Кто инквизитор? Зачем такое слово? Я, как пес, под ее окнами, а она свет выключила. Мне больно, душе больно, сердцу больно! Думал, она поможет. Почему не пускает?

Ярик проснулся, заревел в голос, и мама скользнула в детскую. Оля притворилась спящей, стараясь не сжимать веки слишком сильно, а дышать глубоко и размеренно. Мама постояла рядом, зачем-то потрогала Олин лоб, вздохнула.

Ну-ну-ну, тихо, милый, — зашептала она Ярику. — Давай я с тобой полежу. Это дядя Бино пришел, он хороший. Спи, спи, котенок.

Ярик заворочался, всхлипнул пару раз и успокоился.

Хороший, хороший… Ш-ш-ш… — бессвязно приговаривала мама.

Что я ей сделал? — возмущался на кухне Бино. — Почему осуждает? Разве можно говорить, что от меня смертью пахнет?

Чистоплюйка, — хмыкнул папа и торопливо добавил: — Просто у нее детей нет, вот и не понимает. Если бы мою дочку кто-то обидел, я бы его!..

Оля горько усмехнулась.

Вот! — закричал Бино. — Вот! Ты понимаешь! И у меня две дочки, и я понимаю. У нее нету, но она женщина. Женщина! Как не поймет?!

Рюмки звякали, голоса стихали, зудели, талдычили каждый о своем.

Бабы — безмозглые существа, овцы они… — заплетался папа.

Дочки, кто их защитит? Такие нежные, слабые. Сами ничего не смогут, даже на помощь позвать. Беречь их надо, следить… — бормотал Бино.

Но домой к любимой семье не торопился, почему-то сидел и сидел в чужой кухне.

В кулаке баб держать… — гнул папа.

Некоторые люди хуже зверей, хуже бешеных шакалов…

Только волю им дай, на шею залезут. Учить их надо…

Одного наказали, пусть другие боятся!..

Если боятся, значит, уважают. Значит, знают, кто в семье главный…

Никто не может ребенка обидеть, только зверь, сразу к столбу такого!..

Правильно ты все говоришь, умный ты мужик, давай еще по одной…

Со стороны Яриковой кровати послышалось сдавленное фырканье. Наверное, мама плачет, как часто бывает после ссор с папой. Оля затаилась и, насколько смогла, напрягла слух. Нет, мама будто посмеивалась. Так и есть, она смеялась! Над папой!

Оля не удержалась и тоже прыснула в подушку. И почувствовала, что они с мамой вместе, вроде лучших подружек, и наполнилась странным, но необыкновенно сладким ощущением превосходства. Папа гундел и гундел в кухне с дядей Бино, а Оле они виделись двумя надутыми лицемерами, ничтожными пьяными слабаками. Вялые дождевые черви на асфальте — вот они кто, даже давить таких не хочется — противно и чуточку жалко. Гнут каждый свое, а друг друга не слушают. А Оля с мамой — вместе, они — сила.

 

Второй раз уходить из дома тайком гораздо легче. Оля проснулась внезапно — глаза открылись сами, будто и не спали. Ярик простуженно посвистывал, мама сопела, за стеной раскатывался переливчатый папин храп. Оля тихо встала, нашарила в темноте с вечера приготовленную одежду, вынесла в туалет и там напялила кое-как. Заглянула в кухню, чтобы сунуть в школьный рюкзак пару банок тушенки, нож и кусок хлеба. Воду набрать не во что, но это ерунда — в горах полно воды. Оглядела стол, заваленный объедками, залитый вонючими водочными лужицами, и взяла зажигалку. Огонь в дороге пригодится. Кажется, все.

Оле не было грустно навсегда расставаться с мамой и Яриком: она не верила в это «навсегда». Когда-нибудь потом она напишет им письмо, настоящее, а не как бабушке. И они приедут в гости и будут гордиться ею. Но все же крыса внутри заворочалась, щекотнула длинным противным хвостом в Олином горле.

Чуть слышно скрипнула незапертая входная дверь. Двадцать ступеней вниз, и вот она — свобода! Оля выпорхнула из подъезда на улицу. Неужели она стоит на этой растрескавшейся бетонной дорожке последний раз в жизни? Да!

Эта гора — вулкан, вулкан-великан. А рядом острый пик — узкий треугольник на фоне светлеющего неба. Скоро над ним встанет солнце, и начнется самый обыкновенный день. Для других, но не для Оли. Она забралась на скамейку и всмотрелась в далекие вершины. Над головой темно, а возле них уже бледно-сиренево.

Пахло прелыми листьями, дождем, мокрой шерстью и немного ванилью. Оле казалось, что кончик ее носа подрагивает, различая самые далекие и слабые запахи. Что глаза видят каждое дерево на склонах, а уши способны выхватить любой звук на многие километры вокруг. Только слушать нечего: городок обессилел после долгих возбужденных разговоров, а город стыдливо замалчивал свое злодейство.

Оля смотрела по сторонам, словно впервые. Если сломать, смести одним быстрым движением все эти облезлые пятиэтажки, жестяные щиты с картинками про Родину, корявые скамейки, шлагбаумы, ворота со звездами, если дать тополям расти, как им хочется, если оставить только горы и речку, камни, дикие кусты облепихи, заросли чабреца, пятнышки овечьей отары на том берегу и далекие, чуть смазанные домики, до чего станет красиво! Это военные сделали здесь уродство, это папа со своей офицерской честью. И Олину жизнь уродской сделал он. Теперь Оля все знает, сам он тупая корова. Сам он…

Она не рискнула идти через КПП, тенью прошмыгнула между шанхайскими бараками, обогнула котельную и отыскала дыру в стене. Оля делала внушительный крюк, но ноги несли ее невесомо, скоро, с удовольствием. К заброшенному армейскому складу она успела вовремя — небо стало белесым. Чистым и светлым.

 

Наташина куртка алела, точно сигнальный флаг или тревожное пламя. «Тебе нужен Красный Цветок», — вспомнила Оля, а вот откуда взялся этот цветок и почему проговорился в голове тягучим кошачьим голосом — не вспомнила.

Наташа неподвижно стояла на широком сером валуне и загадочно улыбалась. Памятник кукле Барби. Оля разулыбалась в ответ, подошла, посмотрела на подругу снизу вверх.

Залезай, — позвала Наташа. — Отсюда лучше видно.

Что видно?

Все.

Она протянула руку, Оля ухватила ее прохладную ладонь, вскарабкалась на высокий ноздреватый камень, увидела далеко перед собой пологий склон и дикую грушу на молочном фоне рассветного осеннего неба — ненастоящего, плотного, проглотившего весь остальной мир. Будто это не свет, а конец света, его последняя граница, за которой ничего нет.

Погода налаживается, — сказала Наташа. — Давно пора, а то сырость надоела до чертиков.

Это точно, — согласилась Оля. — И путешествовать лучше без дождя.

Она хотела похвастаться своим рюкзаком — тушенкой и зажигалкой, чтобы Наташа оценила ее запасливость. Но не успела.

Наташа глянула искоса и усмехнулась:

Ну тебе-то погода без разницы. Бино до военного аэродрома на машине подбросит, а там уж самолетом в Москву.

Кого подбросит? Зачем? — не поняла Оля.

Вас. Тебя, твою мать и брата. Ты ведь хотела в Саратов, радуйся.

Ничего я не хотела! Я с тобой!

Нет, со мной не надо. — Наташа потянулась, ласково погладила Олю по волосам, но Оля вывернулась и сердито шлепнула ее по руке.

Бросить меня решила?!

Погоди, послушай. Вы уедете. Сегодня твоя мать встретится с моей, они будут долго разговаривать, и она почти перестанет сомневаться. А потом нужно будет легонько подтолкнуть, самую малость, чтобы она увезла вас с братом. Расскажи матери о ее подружке — о той тетке, которая целуется с твоим отцом. Дай повод его бросить. Разве ты не хочешь их спасти — ее и Ярика? Уезжайте, уезжайте вместе.

«Ничего я не хочу! Они не очень-то обо мне заботились!» — собралась было крикнуть Оля, но в горле застрял плотный удушливый комок и не позволил, поэтому она хрипло спросила:

А ты?

А у меня все отлично.

Значит, я тебе не нужна…

Оля снова стала плевком, жалкой бессильной тварью, но Наташа схватила ее за предплечья и тряхнула. Клацнули зубы, прикушенный Олин язык словно взорвался, рот наполнился болью.

Прекрати ныть! — прошипела Наташа.

Теперь она совсем не походила на Барби, она стала разъяренной Мадамой. «Кто тебя подослал?! Зачем?!» Нет, еще хуже, потому что Наташины глаза не злились, не страдали, не просили, а лишь пусто поблескивали мертвыми вороньими бусинами. Оля дернулась, не смогла вырваться и плюнула Наташе под ноги. Окрашенная кровью слюна попала на белоснежную кроссовку и словно впиталась, моментально присохла красной кляксой.

Наташа моргнула. Медленно и трудно, палец за пальцем, отцепилась от Олиной куртки и отступила на шаг. Оля толкнула ее в грудь, спрыгнула с камня и быстро пошла прочь. Неважно куда, только бы подальше. Она сама найдет Америку, а если сгинет в этих дурацких горах, то и ладно. Наташа врет про Саратов, она — враг. Лучше пропасть, чем вернуться в тесную комнатушку с голубыми обоями и цепенеть от ужаса, когда папа приходит с работы в злобном настроении. Нет, теперь Оля не сможет покорно терпеть пощечины и подзатыльники. Она не тварь, не тварь! Она не удержится, скажет папе об этом, и он ее убьет. Удавит солдатским ремнем со звездой на пряжке, как обещал однажды. Ни за что! А Наташа — предательница, гадина, пусть и дальше торчит здесь с Мадамой и ее полковниками. Никакая она не Барби, а фальшивка в модных тряпках! К черту ее!

Оля почти бежала вдоль серой складской стены. Гулко била подошвами по рыжим корявым листам железа, спотыкалась о ячеистые пластмассовые ящики, давила битое стекло. Походя пнула темную винную бутылку и обернулась на жалобный звон. В белой ватной тишине он прозвучал громко и остро, так что Оля вздрогнула. Та самая бутылка.

 

Наташа лежала на сером камне, как когда-то давно Оля, чудом выбравшаяся из быстрого горного потока, — бессильно раскинув руки и глядя в небо.

Эй! Ты! — Оля вернулась, но близко не подошла, остановилась в паре шагов от валуна.

Наташа подняла голову:

Что еще?

Забери свою гнилушку!

Оля замахнулась, чтобы бросить мелкую сморщенную грушу, но помедлила, прицеливаясь. Хотела засветить дичком наверняка, в лоб или в глаз. Наташа села, обхватила руками колени — прямо нарисованная Аленушка из учебника по литературе — и серьезно сказала:

Можешь оставить. Если снова станешь трусихой или слабачкой, я приду и хорошенько тебя встряхну, чтобы вправить мозги. Потому что больше некому, а сама ты слишком привыкла быть размазней.

Неправда!

Да? — Наташа ухмыльнулась и мотнула блондинистым хвостом. — Ну как скажешь.

Вечно она насмехается, будто Оля неразумная малолетка. Но не высокомерно, хоть и свысока. По-взрослому. Оля нерешительно переступила с ноги на ногу, ее гнев притупился, и стало немного стыдно.

Ладно, иногда правда. Но мне не нравится, когда ты такая.

Какая?

Умная.

Еще бы!

Вот опять. Подсмеивается, словно знает что-то особенное, чего Оле никогда не понять. Надо успокоиться и поразмыслить, Оля ведь не дурочка.

Она снова влезла на камень, села рядом с Наташей и принялась вертеть грушу в пальцах. Перекатывала ее с той отрешенностью, с какой другие перебирают четки или перекидывают из ладони в ладонь упругий резиновый мячик. Долго. Оля подумала, что время идет, а белое кисельное небо не становится светлее, не впускает в мир солнце. И что не бывает на улице полного безветрия и беззвучия, а сама она почему-то не чувствует жадного каменного холода через тонкие джинсы. «Мы на острове. Воронье дерево на другом острове, а весь остальной мир утонул. Был же когда-то всемирный потоп, вот и сейчас так же. И Саратов теперь под водой, и Америка».

Оля отпустила грушу, позволила ей выскользнуть. Сморщенный коричневый плод скатился с валуна и пропал в увядшей траве. Можно сделать вид, что это случайность, и больше не переживать из-за непонятных вещей. Иногда лучше быть глупой растяпой.

Наташ?

А?

Мы ведь хотели в Америку.

Тебе нельзя.

Почему?

Наташа чуть слышно хмыкнула.

Почему?!

Нет ответа. Тогда Оля решила зайти с другого бока:

Помнишь, ты сказала, что в России плохо, что там голодно и опасно?

Это если ты останешься одна, как я раньше. — Наташа говорила медленно, не отводя глаз от дикой груши. — Дети не должны быть одни. Поэтому надо, чтобы и твоя мама уехала. Чтобы защищала тебя. Она и сама давно хочет удрать отсюда, а сейчас самое время.

Но если я уеду, ты будешь одна, ведь так?

Нет. Смотри, вон там, на горе. Видишь?

Ничего я не…

Просто смотри.

Оля вздохнула, тоже подтянула колени к груди и уставилась на гору. Кроме единственного дерева, ничего интересного там не наблюдалось, и стояло оно неподвижное, угловатое, словно вычерченное гелевой ручкой на шероховатом белом листе. Каждая ветка — острый угол, крона широко расходится в стороны и задирается к небу скрюченной рукой, которая ждет, что в нее упадет монетка.

Сейчас, — шепнула Наташа.

Сначала Оле показалось, что над грушей поднимается дым — одна струйка, вторая, еще, и вот они сплетаются, и вот медленно густеет едкий чернильный мрак. Она даже принюхалась, ожидая почувствовать вчерашний смрад паленой резины, но вдохнула лишь влажный земляной запах с отголоском Наташиных духов. А дым поднимался выше, уплотнялся и словно закручивался по спирали — штопором ввинчивался в сырую небесную вату. Раздавался вширь, собирался в клубящуюся непроглядную тучу. Дым — это так знакомо, так близко, еще немного — и Оля вспомнит, снимет с кончика языка. Но мысли тоже закручивались, не давались. «Город, площадь… город, город…» Какое мучение!

Не отвлекайся. — Наташа придвинулась так близко, что прикоснулась губами к Олиному уху. Скользко и холодно. — Чувствуй.

Оля подалась вперед. Она боялась моргнуть и пропустить нечто очень важное. Камень, земля под ним, воздух — все наполнилось низким гудением, неразличимо для слуха оно завибрировало в Олиных зубах, в висках, в каждой косточке. Так гудит трансформаторная будка — огромный электрический монстр в горе, но не сыто и монотонно, а нагоняя и нагоняя напряжение. Оля начала мелко дрожать. Дымовой столб над деревом вытянулся, наполнился мельтешением, а низкий давящий гул залил Олю целиком, но продолжал разрастаться, напирать, растягивать ее изнутри. Еще секунда — и Оля закричит, завоет, забьется в припадке, как один солдатик на праздничном построении когда-то давно.

Наташа звонко хлопнула в ладоши. Оля вскрикнула. Узкая дымная труба пошла мелкой рябью и раскололась, рассыпалась на сотни черных точек. «Агр-р-р! Агр-р-р!» — далеко, через толстое стекло, через плотную речную воду, через двухметровый слой жирной земли. Над дикой грушей кружились вороны, целая тьма ворон — живая тьма, гигантская хаотичная стая. Вороны кричали, разлетаясь во все стороны и рассеиваясь.

Вот так. Дым уходит и забирает зло, — сказала Наташа.

Оля не видела ее лица, не могла повернуться и даже отвести взгляд от дерева на горе, но чувствовала довольство в голосе. Небо светлело, птицы словно растворялись в нем, пока не пропало последнее чернильное пятнышко.

Откуда они? Раньше не было, — потрясенно шепнула Оля.

Были. Вороны всегда здесь.

Оля не стала спорить, лишь пожаловалась:

Х-холодно.

Она промерзла. Только сейчас почувствовала, что тело ниже пояса закоченело. Сколько часов они сидят на ледяном валуне? Легкий порыв ветра отбросил челку со лба, пригнул сухие коричневые стебли высокой травы возле камня, чуть заметно качнул дикую грушу. Он принес шелест, потрескивание, тоненький свист. Оля будто проснулась, с трудом разогнула колени и медленно поднялась на ноги. Наташа тоже встала и прогнулась назад, разминая поясницу.

Мы пойдем в Мексику, — сказала Наташа, выпрямившись. — Это тоже Америка, но другая, Южная. Она хочет. Хочет повидаться с Марианной и рассказать, что ее младенец не пропал, что его усыновил судья. И про Жуанито, он ведь потерял память, знаешь? Я говорю: «Нет там никакой Марианны, это просто актриса», но она не верит.

Кто она?

Она.

 

Она появилась под деревом, когда в небе не осталось ворон — стройная темная фигурка. Наташа вскинула руку и помахала, та ответила похожим взмахом и тронулась с места.

Твоя новая подруга? — спросила Оля.

Угу. Или сестра.

Странно, но Оля совсем не ревновала Наташу, не наливалась обидой, как всякий раз со Светкой, когда та мирилась с другими девочками, а Олю списывала в мусор за ненадобностью. Нет, сейчас все происходило правильно: Олю не прогоняли, не пренебрегали ею. Просто у них свои дела, а у нее — свои. И вот эта девушка-девочка, которая неспешно спускалась по склону, не была соперницей Оле. Она была чудом.

Девушка невесомо плыла, будто исполняла стыдливую партию местного танца. Оля видела такое. Парни становились широким полукругом и хлопали, а девушки прохаживались перед ними на носочках, почти не касаясь земли. Они не поднимали глаз, напряженно тянулись телом вверх, и только руки плавно изгибались в такт музыке. И хотя эта девушка не звенела браслетами на гибких запястьях, она несла себя, будто сокровище. Ветер отбрасывал за спину ее темные волосы, заставлял длинную шелковую юбку трепетать и обтекать ноги, играл кончиками платка на плечах. Ветер обнимал ее.

«Я научусь делать танец живота лучше всех и выйду замуж за Амитабха Баччана. Знаешь его? Он передо мной не устоит, вот увидите! Возьми кассету на полке, включай, я сейчас покажу. В индийских танцах у каждого движения есть смысл, это как разговор, когда мужчина и женщина нравятся друг другу. Повторяйте, не бойтесь! Вот так плечами и головой. Это значит, что мне грустно. А если выглянуть из-под локтя и выставить бедро, это значит, что жду признания в любви… Хватит смеяться, вот ненормальные, не буду вас учить!»

Оля зажмурилась.

«Мама кофе делает знаешь как? Варит горький, а сверху кладет сладкую пену из яичных желтков. Изо, тащи пену из холодильника! Попробуй. Кофе горячий, а сверху как мороженое, правда? Вот бонбоньерка, в круглых конфетах помадка, а эти с ликером. По одной, а то будете пьяные, вам рано еще».

Оля почти слышала ее веселый голос.

«Хочу родить много детей, чтобы все в семье помогали друг другу. У нас так принято. Если у человека нет родственников, он несчастный… Что ты выдумываешь?! Любой муж только обрадуется разумной жене. А тебя отдадим за младшего сына дяди Лаврента, который все время в носу ковыряет. Сама ты дразнишься, а я очень серьезная!»

Нет, она не бывала серьезной. Во всяком случае, при Оле, когда приходила в гости к Изольде. С ней Оля не робела, не стыдилась противных резиновых сапог и катышков на свитере. Не переживала из-за своей русскости. Как же приятно ее снова увидеть!

Фая, — выдохнула Оля.

Фая, — согласилась Наташа.

Фая-а-а-а! Мы здесь! Изольда думает, что тебя украли! А дядя Бино…

Она знает, дурочка, — перебила Наташа, — и все это теперь не важно. Нам пора. Не забудь мои слова. Расскажи матери про отца, не бойся.

Я не боюсь.

«Я не боюсь? Не боюсь!» — Оля сказала правду, она не боялась. Как же это, оказывается, легко и приятно. Как же здорово!

Наташа неожиданно притянула Олю к себе и поцеловала в щеку. Не торопливо клюнула, не равнодушно коснулась губами, а оставила долгое живое тепло на коже. Когда Оля была маленькой и мама еще целовала ее, это происходило именно так — отзывалось щемящим восторгом внутри, и столько было этого восторга, что никакой крысе не хватило бы места. А теперь Наташа заставила крысу потесниться.

В Мексике, наверное, тепло, — смущенно пролепетала Оля.

В Саратове тоже неплохо.

Да… это точно. Ты передашь Марианне привет от меня? Ну, если она все-таки не актриса?

Клянусь!

Наташа спрыгнула на землю и пошла к Фае. Та стояла между деревом и камнем на пологом склоне, и у ее колен трепетали на ветру стебли жухлой травы. Потом они шли уже вместе — прочь от Оли, не оборачиваясь. И словно таяли в холодном осеннем воздухе — два черных пятнышка. Все дальше, и меньше, и бледнее.

Оля не двигалась. Смотрела им вслед и прижимала пальцы к горячей щеке.

Она улыбалась.