Журнальный мир

Дина позвонила в половине первого ночи.

— Думаю, того, что я делаю, мало для искупления, — сказала она.

Спросонья я не могла понять, о чем речь.

— Ты выпила?

— Нет, Ир. Я не выпила, но очень хочу. Если бы ты приехала ко мне, мы бы пили до самого утра.

Я терла глаз правой рукой, левой держа смартфон возле уха.

— Не поеду. Позвони Марку, если так хочешь.

Дина подумала.

— Не хочу его видеть. Он недавно ушел. Сказал, что в постели я стала скучной и унылой.

— Что? Так и сказал?

— Да. Признался, ему очень хочется причинить мне боль.

— Мы все причиняем друг другу боль, — отозвалась я, ощущая, как мое тело, до последней клеточки, восстает против этого невольного бодрствования. Оно устало и требовало отдыха.

У меня защипало в носу.

— Дети умирают, а мы продолжаем туда ходить, — сказала Дина.

Она попала в очередной кризис и мечется внутри него, как мышь в пустом ведре. При мысли об этом я чувствовала отвращение. Дина любила драматизировать, любила позу, требовала демонстративной жалости к себе, заставляя нас с Марком плясать под свою дудку. Хотя Марк гораздо крепче меня, он способен поставить ее на место. Я же, если хорошо надавить, в конце концов, приму правила игры. Мама говорила, когда я вырасту, окружающие станут пользоваться моей мягкотелостью, потому что грех не пользоваться, когда я сама предлагаю. Понадобилось время, чтобы осознать ее правоту, и Марк с Диной помогли мне в этом. И еще дети, которым мы читали, в чьих глазах видели болезнь и смерть.

Я сидела с закрытыми глазами, ерошила волосы и слушала, как плачет Дина. Ее голос пробуждал во мне тяжелые мысли о хосписе, куда мы поедем завтра.

С той поры, как, переспав впервые с Марком, я заключила с ним договор, моя жизнь изменилась. Чужой болью я хотела уничтожить собственную. Мой любовник, наставник, гуру, если хотите, говорил, что нет лучшего лекарства, чем смотреть в лицо смерти; но только с появлением Дины я поняла, в чем именно для меня смысл быть волонтером. Я наказывала себя. Дина призналась, что нуждается в искуплении. Но ведь я и тоже, в не меньшей степени.

По утрам, глядя на себя в зеркало, я все чаще находила седые волоски на висках. В мои двадцать четыре. Впрочем, меня они не особенно беспокоили.

Дина плакала.

— Сейчас приеду. Обещай, ты ничего не сделаешь с собой, — сказала я.

Она хлюпала носом, как маленькая девочка. Легко было представить, что Дина сидит за кухонным столом и, подогнув под табурет тощие голые ноги, склоняется над лежащим на клеенке смартфоном.

— Обещаю. Привези что-то выпить.

В моем холодильнике есть почти полная бутылка коньяка. Сунув ее в сумку, я кое-как прихорошилась, чтобы совсем уж не выглядеть пугалом с растрепанной головой.

Таксист позвонил, что ждет у подъезда. Выйдя в летнюю ночь, я вдохнула удивительно безвкусного воздуха.

Машина стояла у бровки тротуара, темный силуэт водителя был едва различим. Возможно, следовало бы проявлять больше осторожности: много женщин насилуют и убивают именно таксисты, но такой риск привычен.

Сев на заднее сиденье, я повторила адрес Дины. Водитель молча завелся, мы поехали через ночной город, по пустынным дорогам, мимо злобно мигающих желтым светофоров.

Меня потрясывало. Мой организм начисто отвергал реальность, в которой его лишили сна. По этой причине всё окружающее казалось ненастоящим.

«Может быть, — подумала я, — это и есть сон. Где проходит граница между ним и явью?»

Входная дверь оказалась приоткрытой. Дина ждала меня после нашего обмена дежурными фразами через домофон.

Я вошла, привычно повернула ключи в обоих замках. Повернувшись, увидела ее в кухонном дверном проеме. На Дине была только старая майка и шорты, одежда для дома. На ногах облупившийся темно-красный лак.

Получив от меня бутылку коньяка, Дина отвинтила крышку и сделала глоток. Ее худое заплаканное лицо вызвало во мне сразу два противоположных желания: ударить и поцеловать.

Я подошла к ней, посмотрела в глаза. Они были серыми, с красными прожилками, тусклыми, словно нечистое стекло. Я долго пыталась понять, почему Марк любит Дину больше, чем меня. Но все же просто: она отдается целиком, она стопроцентная жертва, у которой если и есть личность, то настолько слабая и прозрачная, что ее можно не брать во внимание.

Я любила и ненавидела ее, как любила и ненавидела Марка, мужчину, от которого мы обе зависели. Но что по-настоящему нравилось мне в Дине, это ее способность слушать. Подобно ребенку, она могла прильнуть к твоему боку и замереть, впитывая каждое слово. Ну и длинные ресницы — предмет моих мечтаний.

Я спросила, чего же она хочет. Дина приникла ко мне, сказала, что не может двигаться дальше. Словно ее боль и та, что она принимает на себя, в какой-то момент уравновесили друг друга.

Я обняла ее, вдыхая запах пота. Дина уперлась лбом в мою грудь, и мы стояли в такой позе: то ли сестры, то ли подруги, то ли любовницы.

Наконец, я предложила пойти в комнату. Дина забралась на разложенный диван, легла с бутылкой, делая маленькие глотки.

— Завтра вы поедете одни, — сказала она.

В комнате было темно, если не считать света, проникающего из окна.

— Марку это не понравится. Мы всегда должны быть втроем.

— Ничего он не сделает.

Я отобрала у нее бутылку и отпила сама.

— У нас же договор. Когда все начиналось, мы обещали друг другу не разрывать группу. Еще одним условием была честность, поэтому нам пришлось рассказать друг другу свои темные секреты.

Вот Дина сбила на машине женщину, перебегавшую дорогу в неположенном месте. Несчастная скончалась. Хотя формально вины Дины здесь не было, она все-таки получила год условно.

Теперь, по ее словам, ей наплевать. Пусть Марк злится сколько влезет, если у него нет какого-нибудь волшебного средства, чтобы заставить ее продолжать.

Я ничего не могла ответить, только усмехнулась в своих мыслях. Наивная дурочка.

Мы пили коньяк. Меня разморило. Целиком раздевшись, я легла на вторую половину дивана, туда, где сегодня уже был Марк. Чувствовала его запах, хотя и недолго, потому что, опьянев, отключилась от восприятия таких деталей.

Темная комната качалась передо мной, словно я плыла на лодке по водам подземной реки. Дина говорила о мальчике, который умирал от лейкемии, и его желании увидеть японскую гору Фудзи. Это было неделю назад. Наверное, он уже скончался. Я помнила его белое лицо и прозрачную кожу на лысой голове, под которой виднелась сеточка сосудов.

Я помню, что обнимала Дину. Она не любила поцелуев в губы, поэтому мне достался ее впалый живот, холодный, точно у покойницы.

Он пришел рано утром, позвонил в домофон. Пока я досматривала кошмар о своей матери, Дина вскочила с дивана, чтобы открыть.

Окончательно проснувшись, я увидела Марка, который сидел в кресле и глядел в стену.

— Привет.

— Привет.

Он угрюмо наблюдал, как я сажусь, спускаю ноги с дивана и морщусь от боли во всем теле. Спасибо Дине, заставила меня страдать от похмелья.

— Полчаса до выезда, приводи себя в порядок, — сказал Марк, почесывая свои худые волосатые предплечья.

— А Дина? — спросила я.

— Тоже.

— Ясно, — значит, настоять она не смогла. Возможно, даже не помнила о том, что собиралась выдвинуть ультиматум.

У Марка был грустный и вязкий немигающий взгляд человека, который знает больше других. Когда-то благодаря, в частности, этому взгляду я поняла, что позволю ему сделать с собой что угодно. Да, это неправильно, но ведь мама была права: в моей натуре подставлять хребет.

Я кивнула. Из моей головы еще не вышел сон. Мама, раздраженная, кричала, чего-то требовала, отвешивала пощечины, а я плакала, сидя на полу, и не могла понять ни слова. Ее тарабарский язык стал символом наших с ней отношений в течение жизни. Мы были чужими людьми с того момента, как я, нежеланная, появилась на свет.

Марк считал, что мама не отпустит меня, пока я не выдавлю из себя боль, которую она мне причинила. А с болью бороться можно только болью. Одна из его истин.

Но дело в том, что, скорее, мне нравится быть жертвой. Куклой, с которой обращаются по-свински. Дина не держит здесь пальму первенства. Глупая, она считает, что может в чем-то меня превзойти.

— Приведи себя в порядок, — повторил Марк.

Я встала, оделась и пошла в ванную умываться. Дина бренчала на кухне посудой.

«Интересно, какое наказание он придумает для нее», — подумала я, забралась под душ и взяла мыло.

Мы завтракали быстро и молча, а потом, собрав вещи, вышли из дома и сели в машину Марка. До хосписа было ехать двадцать минут.

Я страдала от похмелья, Дина тоже, мы ничего не говорили. Марк погрузился в себя. Когда подъехали к серому трехэтажному зданию и зарулили на стоянку, пошел мелкий дождь. Я выпила воды, прополоскала рот, проглотила таблетку анальгина, понимая, что не готова к сегодняшнему дню. Тем не менее широко улыбнулась Марку.

Он пошел вперед, мы за ним. Дина тащилась позади меня, ее голова болталась, словно плохо пришитая.

Хоспис был детским. Мы приезжали сюда каждое воскресенье, чтобы читать книги умирающим детям. У родителей и медсестер не хватало на это времени, и они не возражали против бесплатных помощников. Терапия чтением, говорил Марк. У него отлично получалось, лучше всех нас, и неудивительно, ведь он актер, всю жизнь работает на озвучке. Мы же с Диной были дилетантками. Марк учил нас сценической речи, но мне все равно казалось, что во рту моем каша. Я стыдилась звучания собственного голоса, не понимая, почему дети терпят, почему никто из них ни разу не сказал, что я читаю из рук вон плохо.

Однако им было не до таких мелочей. Накаченные обезболивающим, они просто слушали. Некоторые, в терминальной стадии, пребывали в буферной зоне между жизнью и смертью, и лишь в глубине их глаз едва светились огоньки понимания.

Были, разумеется, и энергичные дети. Новенькие, не осознавшие пока, что им выдали билет в один конец. Хоспис они воспринимали просто как еще одну больницу, каких было много в их маленькой жизни. Я видела, как они играют, смеются, обсуждают важные дела, словно не сегодня-завтра выпишутся и поедут домой. Их механизм отрицания смерти работал идеально. Иной раз мне казалось, эта вера в самом деле поможет хотя бы кому-то из них победить болезнь. Но на моей памяти такого не случалось. Я не помню ни одного ребенка, который бы прожил здесь больше полугода, зато со мной их лица. Их вопросы — дети даже на пороге смерти очень любопытны, особенно девочки. Всем жутко хотелось знать подробности жизни «Тети Иры». Обычно я врала, сочиняла истории, которые со мной никогда не происходили. И они, кажется, были гораздо интереснее маленьким мученикам, чем сказки из книг.

Мальчик, о котором говорила Дина, действительно умер. За эту неделю ушли семеро, еще пятеро находились в критическом состоянии и не покидали отделения интенсивной терапии. Родители дежурили там круглосуточно.

Нас отвели в дневной стационар, в большую ярко раскрашенную игровую комнату. Марк распределил нас на группы. Мне досталась игровая, Марку и Дине — палаты с лежачими пациентами. Я села на стул у окна, обнаружив, что моя аудитория самая маленькая и дети все новые. Они расселись на полу, у некоторых был такой вид, словно они ждали чуда.

Мы познакомились, я отвечала на вопросы и улыбалась изо всех сил, стараясь не показать, как мне плохо. Очередная ложь про мою жизнь, сказка, сладкая конфета для маленьких людей, каждый день живущих с болью. Эти взгляды не спутать ни с чем. Наркотиков в крови каждого ребенка здесь хватило бы, чтобы свалить с ног взрослого.

Собравшись с духом, я открыла книгу, которую мы выбрали общим голосованием, и стала читать; краем глаза замечала, как в палату заглядывали незнакомые мне родители. Они стояли и смотрели, а потом тихонько исчезали.

Первое время я не могла понять, откуда столько неизлечимо больных детей. Казалось, они являются в наш мир с какой-то другой планеты, чтобы страдать. Какая сила на такое способна? В чем смысл?

Сейчас я отношусь к этому гораздо спокойнее, верю собственной лжи о том, что меня больше ничто не трогает.

Я ненавижу Марка за то, что втянул меня в этот ужас.

Через полтора часа, когда арсенал книг почти исчерпался, пришла медсестра и велела заканчивать. Режим нарушать было нельзя. Кого-то ждали процедуры, кого-то прием лекарств. Одну девочку, вдруг потерявшую сознание, унесли на руках. К такому быстро привыкаешь.

Оставшись в игровой комнате одна, я аккуратно сложила книги в сумку и вышла в коридор. Меня ждали. Дина выглядела так, словно отстояла десять раундов на боксерском ринге. Марк горбился у стены, опустив взгляд на плитку под ногами.

Мы пошли к выходу. Заглянув в одну из палат, я заметила накрытое простыней тело и стоящих рядом с кроватью взрослых. Я быстро отвернулась, боясь, то кто-то из них поднимет голову и поймает мой взгляд.

В фойе возле вахты мы встретили клоуна со связкой шариков. Мы кивнули друг другу. Он остался стоять перед доской с информацией, а мы вышли на улицу.

Дождь кончился, солнце светило ярко. Меня мутило. Я хотела только вернуться домой и, отгородившись от мира, залечь на дно.

Дина плелась еле-еле, а когда мы оказались у машины, сказала Марку, что больше не поедет в хоспис. Пускай ищет кого-то другого, с нее хватит.

— Ты не можешь так просто разорвать наш договор, — ответил он, — нельзя.

— Почему?

— Договоры заключаются не для этого.

— Плевать. С меня хватит.

Я стояла у машины, наблюдая за ними. У меня не было ни сил, ни желания принимать чью-то сторону. Казалось, оба говорят разумно.

Помню девочку Симу, умершую пару месяцев назад. Всякий раз, когда я приезжала в хоспис, она дарила мне свои рисунки. Я складывала их в папку. В нашу последнюю встречу Сима похвасталась, что папа собирается устроить ей день рождения, но не дожила до десятилетия трех дней.

Еще у меня много рисунков других детей. И самых разных игрушек. На пороге смерти они отдавали мне самое дорогое, что у них было. Чтобы я помнила. Не родители. Я, тетя Ира, с которой они встречались раз пять или шесть.

Открыв заднюю дверцу, я бросила на сиденье сумку, села и стала смотреть перед собой.

Марк и Дина выясняли отношения. Сколько раз повторялась эта сцена на моей памяти? Дина, несмотря на свою зависимость и слабость, напоминала тонкую гибкую ветвь. Согнутая грузом снега, она все равно выдерживала и выпрямлялась, стряхивая его с себя. Ей было больно, но страдания не могли уничтожить ее до конца. Наверное, это потому, что Дина умела говорить откровенно. Чего не хватало мне, не способной выворачивать всю себя даже перед близким человеком, перед тем, от кого завишу.

— Я чувствую, что перестала двигаться, — сказала Дина. — Мой груз не уменьшается.

— В чем наша цель? — спросил Марк.

— Простить себя.

— Да. Сначала принять, потом простить. Первый шаг все мы сделали. Теперь работаем над вторым. Я предупреждал, что будет трудно, что понадобится время, Дина.

— Да. Да. Да.

— Что «да»? — его голос был раздраженным. — Сегодня ты выглядела перед этими детьми страдающей, они видели, что тебе плохо. О чем мы говорили? Ты можешь умирать сама, но когда ты читаешь им или просто разговариваешь, ты самая счастливая женщина в мире. Твоя улыбка должна слепить. А ты? Пришла и села у койки мальчика, потерявшего возможность ходить, с таким лицом, будто тебе сердце ложкой вырезают.

— Прости, — всхлипнула Дина.

— Ты должна впитывать их боль, а не делиться своей!

— Прости. Вот поэтому я больше не могу сюда ездить.

Марк выглядел опустошенным. Так бывало, когда он выплескивал наболевшее и перегорал.

Однажды он убил щенка, который надул на паркет. Помню, когда Марк это рассказывал, по его лицу текли слезы, его трясло.

Я думала, чувствуя отвращение и ледяной пот на спине, до чего же можно дойти, чтобы сотворить подобное.

Марк утверждал, что был в тот миг другим человеком. Схватив щенка за шею, он душил его, пока тот дергался, и бросил мертвое тело в стену.

Как я могла связаться с таким мужчиной, часто думала я, ведь он опасен и в какой-то момент может снова потерять контроль.

Видимо, мне требовался тот, кто точно так же задушит меня, избавив от боли. Я позволила Марку распоряжаться собой, потому что казалось, это легче, чем остаться один на один со своим грузом вины. Мы трое стали друг для друга страховкой, порвись она — рухнем в пропасть.

Я буду терпеть унижения, потому что заслужила. Марк мог бы хлестать нас до крови плетками, но он выбрал иной пусть искупления. Его пытки были куда искуснее.

«Вы будете стоять лицом к лицу со смертью, — говорил он. — Никто больше не даст вам такой терапии».

Кто-то назовет его сумасшедшим. Так, наверное, и есть. Мы все сумасшедшие.

Слушая, как Марк отчитывает и наставляет Дину, я все больше убеждалась в том, что она права.

Что если мы зашли в тупик? Сколько бы раз мы не смотрели в глаза умирающим детям, ничего, в сущности, не меняется. Марк говорит о времени, но вдруг он запутался сам и запутал нас? Или делает это нарочно? Ему, мужчине, должно быть, удобно иметь в подчинении двух женщин, которые с каждым днем все больше отучаются жить самостоятельно. Мне, откровенно говоря, было страшно от мысли, что мы расстанемся. Что даже Дина, которую я всегда считала соперницей в тайной борьбе за внимание Марка, вдруг исчезнет. И совсем невозможно допустить, чтобы ее место заняла другая.

Я сунула руку в карман ветровки, вытащила маленькую фигурку лисенка. Не сразу вспомнила, кто дал мне ее. В памяти отпечаталось лицо девочки, имя же стерлось. Я сжала лисенка в кулаке. В подобные моменты, когда накатывал девятый вал черноты, я чувствовала, что истончаюсь, что плоть моя тает под напором сильного ветра.

Дина плакала. Марк обнимал ее своими худыми руками. Они снова договорились. Не думаю, что надолго.

«А может быть, я давно уже умерла и стала призраком. Мы все умерли, — подумала я и услышала голос Марка. Он предлагал съездить в одно кафе и что-нибудь перекусить. Утирая слезы, Дина села рядом со мной.

Внезапно — видимо, это было одно из тех редчайших прозрений, которые посещают человека, — я увидела будущее. Могла точно сказать, чем закончится наша одиссея. Нас троих. Посмотрев, как Марк пристегивает ремень безопасности и заводит машину, я ощутила дежавю, а потом перед моим взором прошли картины событий, которые еще не настали…

В кафе мы болтали о том о сём как самые обычные друзья.

Я вернулась домой и легла спать. Мое тело, превратившись в камень, обрело мертвенную неподвижность. Приснился старый сон. Будто я хожу по пустой квартире, где выросла, где жила моя мама после того, как я оставила ее, и что-то ищу. Чувство острой тревоги холодит кожу, меня точно погружают в ванну с ледяной водой.

Наконец, останавливаюсь на пороге комнаты и смотрю в сторону окна. Вижу силуэт моей мамы, четко видимый в сумерках. Из окна идет матовый свет, за стеклом висит туман.

Тут я всегда просыпаюсь. В моей груди тяжесть, дыхание сбитое, словно я долго бежала. Нужно время, чтобы осознать, сон это или явь.

Я лежу на спине и смотрю в потолок, на белые призрачные разводы. Смартфон вибрирует. Звонит Дина.

— Я приеду?

— Что случилось?

— Марк избил меня. Мы долго говорили. Он думал, что убедил меня тогда, но я снова сказала ему, что ухожу. Я должна попробовать справиться сама.

Дина слабая и сломанная. Откуда у нее силы решиться на такой шаг? И не отступить после того, как ее жестоко наказали.

Я потерла глаза. С другой стороны, удивляться нечему. Мне вспомнилось сегодняшнее озарение. Если Дина исчезнет из моей жизни, мне будет куда хуже, чем если бы я разорвала связь с Марком.

Выходит, мы с ней зависим друг от друга гораздо сильнее.

— Так ты твердо решила уйти? — спросила я, чувствуя близкие слезы.

— Прости, Ир. Решила. Я приеду? Боюсь, что Марк вернется.

— Приезжай.

Потянулось время, я не знала, чем себя занять, очень нервничала. Воображение рисовало мне картину того, как Марк подстерегает Дину у подъезда и нападает в темноте. В нем просыпается демон, которого он, несмотря на все старания, не сумел изгнать из своего сердца. Теперь он душит Дину, как душил пёсика, как я мечтала в минуты отчаяния, чтобы он душил меня до самого конца.

Но Дина добралась благополучно. Я открыла дверь, отставила ее сумку с вещами в сторону и крепко обняла. Во мраке прихожей она с трудом дышала через забитый нос.

Когда я отпустила ее, Дина включила в прихожей свет и стала извиняться за неудобства.

— Прости. Он… в общем, все из-за меня…

— Нет! — закричала я, приходя в ярость. — Он не имел никакого права тебя бить!

Дина мелко дрожала. Вид у нее был ужасный. Нос опух, под обоими глазами синяки, губа разбита.

Внезапно вся грязь, мешавшая мне ясно смотреть на мир, исчезла. Последний фрагмент головоломки встал на место.

— Давай умоемся, — сказала я, беря Дину за руку.

Она послушно следовала за мной в ванную комнату, где я осторожно промокала мокрым полотенцем ее лицо. Если было больно, Дина вздрагивала и морщилась, не издавая ни звука.

Очень хотелось знать, что именно произошло между ней и Марком, но пытать бедняжку вопросами у меня права не было.

Позже, заставив Дину принять обезболивающее, я уложила ее в кровать. Она свернулась комочком под одеялом и некоторое время всхлипывала.

Мне понадобилось время, чтобы собрать нужные вещи, потом я присоединилась к ней. Легла, обняла, такую горячую, и погрузилась в сон.

Мы видели одно и то же: сработала некая телепатия. Описав место, так четко представившееся ей во сне, Дина непонимающе качала головой.

— Я знаю, где это, — сказала я, — поедем туда.

— Зачем?

— Мы будем там одни. Марк про него не знает. Мы вдвоем.

Я боялась, Дина откажется от моего плана, но, к счастью, ошиблась. Она не чувствовала себя в безопасности теперь, зная, что Марк где-то неподалеку.

Не теряя времени на завтрак, мы подхватили вещи и выбежали во двор. Сели в такси. Только проехав несколько кварталов, я вздохнула свободно. Мужчина за рулем только раз бросил внимательный взгляд на Дину и больше не проявлял интереса и вопросов не задавал. Я подумала, он видит такое часто.

Мы добрались до станции. Дина всюду шла за мной, как ребенок, полностью сняв с себя ответственность за происходящее. Я же следовала плану, надеясь только, что Марк не приобрел сверхъестественного чутья и не понял, где мы. Он пытался дозвониться до Дины или меня, но мы не отвечали.

Теплое утро перетекало в жаркий день. Подъехала наша электричка, мы сели. Дина, нацепив темные очки, чтобы меньше привлекать внимание, заняла место напротив меня.

«Ведь она такая милая. Я могу теперь смотреть на нее совершенно по-другому. Она мой единственный близкий человек», — думала я.

Мне становилось тепло от мысли, что мы будем только вдвоем. Даже голова кружилась.

Через пятьдесят минут поезд остановился на нужной станции. Мы вышли на пустую платформу. На восток от нее вздымались высокие холмы, на западе темнел лес. Дина сказала, что ей тут нравится.

Минут тридцать шли по тропе к озеру, где мы когда-то отдыхали с мамой: задолго до того времени, как я и она стали открыто ненавидеть друг друга.

Место на базе отдыха я забронировала заранее через интернет, поэтому мы сразу заселились в номер, выходящий окнами на каменистый берег.

Сев на одну из двух кроватей, Дина уставилась на меня с ошеломленным видом.

— А что дальше? — спросила она.

— Если ты о Марке, то к нему мы больше не вернемся, — твердо сказала я. — Будет непривычно, но держись за эту мысль.

Она кивнула.

— А хоспис?

— Нет.

Знала бы она, несчастная девочка, как мне страшно было в тот момент, но уверенность моя нисколько не поколебалась.

Это именно то, что я видела в своем озарении вчера. Совпадали даже детали. Например, запах комнаты и свет, льющийся из окна.

Дина снова кивнула. Ее руки безвольно лежали на коленях. Посмотрев на них, я почувствовала, как щемит сердце.

Мы оказались на свободе, не зная, что с ней делать.

— Хочешь есть? — спросила я.

— Да.

Мы закрыли номер. Спустились в столовую, которая встретила меня знакомой атмосферой. Тут почти ничего не изменилось с той поры.

Кроме нас, посетителей не было. Я заказала завтрак, и мы съели его до последней крошки.

— А сколько мы здесь проживем? — спросила Дина.

— Не знаю. Это важно?

— Наверное, нет.

Я предложила, точнее, поставила перед фактом, что сейчас мы пойдем гулять. Мы ничего не будем делать, просто двигаться. Дина не возражала, но я видела, что она мучается, ее гнетет страх.

Когда мы вышли из столовой, она вдруг побежала вверх по лестнице. Я устремилась за ней. Дина пробовала закрыть передо мной дверь номера, но я не дала.

— Что ты делаешь?

— Надо вернуться. Иначе хуже будет. Мы нарушили договор. Так нельзя. Вернусь, пока не поздно, — тараторила Дина, хватая сумку. Я загородила выход.

Ее убежденность напугала меня. Она права, ведь права, говорила одна моя половина. Нет, прекрати трусить, пути назад нет, настаивала другая.

Нам было трудно вообразить себе жизнь без Марка. Мы привыкли, что решения за нас принимает он, он говорит, что правильно, а что нет. Ради нашего же блага, конечно.

В какой-то миг я чуть не поддалась соблазну вернуться в нору, где пряталась и терпела унижения и боль. Я всю жизнь терплю их — это как наркотик.

Сейчас мы обе испытывали то, что называют синдромом отмены. Мы принимали власть мужчины за любовь и его всесторонний контроль за доброту. Когда Марк занимался с нами сексом, не спрашивая нашего согласия, мы убеждали себя, что это необходимая часть терапии. В конце концов, если долго твердить себе что-то, начинаешь верить. Искать оправдание злу. Мысль о том, что происходящее с тобой не имеет смысла, ужасна, и ты гонишь ее от себя, строя защитные иллюзии.

Дина села на кровать и заплакала, закрыв лицо руками.

— Мне никогда не искупить свою вину.

— Ты научишься жить с ней, — ответила я, опустившись на пол у ее ног. — Я тебе помогу.

Она вытерла глаза тыльной стороной ладоней и посмотрела на меня.

— А ты мне, — прибавила я.

Дина села рядом со мной. Я обняла ее, крепко прижимая к себе.

Я больше не хотела думать о Марке. Это было трудно, но оставалась надежда, что когда-нибудь мы с Диной излечимся от него.

— Давай жить вместе, — тихо сказала Дина. — Я одна не смогу.

— Хотела предложить то же самое.

Мы посидели еще немного, Дина успокоилась, потом сходила умыться и сказала, что хочет гулять. Ей понравилось озеро.

Снаружи дул теплый ветер, совсем такой, каким я помню его с детства. Даже тропинки, петляющие между камней, покрытых зеленым мхом, остались теми же. Казалось мне, вот сейчас я обернусь и увижу, как мама стоит на возвышении и, приложив руку к бровям, смотрит вдаль. Хочет увидеть другой берег. Я же поднимаю с земли камешки и бегу, и швыряю их в озеро.

Дина сказала, что никогда не видела чаек так близко.

Я нагнала ее, посмотрела на белых птиц, носящихся над водой. Они кричали и время от времени стрелой падали вниз. Поднимаясь, держали в клювах мелкую рыбешку, чья чешуя серебрилась на солнце.

— Красиво, — сказала Дина и, сорвавшись с места, побежала к узкой полосе озерного пляжа.

Я снова обернулась. Конечно, мамы здесь не было. Она умерла три года назад в нашей квартире. Тогда я приехала к ней, чтобы спрятаться от мерзости, с которой больше не хотела иметь ничего общего. Мне нужно было убежище в стенах, где я выросла и всегда чувствовала себя в безопасности.

Однако наше с мамой прошлое никуда не делось. Всякий раз, когда я возвращалась, она заводила привычную песню. Никогда ее нотации и попытки достучаться до моего здравого смысла не вызывали во мне ничего, кроме раздражения. Особенно если она принималась меня жалеть. Этого я на дух не переносила. Мне не нужна была ее жалость, этот снисходительный страдальческий взгляд, в котором крылось всегдашнее «Я предупреждала». Суть не в том, права она была или нет: я не могла измениться. Марк не первый, кому я позволяла обращаться с собой как с вещью. Тогда мой круг общения состоял из людей случайных, с которыми вообще не стоило иметь дела; но я, наоборот, стремилась к ним и получала удовольствие от этих ущербных отношений.

Чем сильнее мама давила, тем больше я распалялась. Всегда уверенная в собственной правоте, она не понимала моих потребностей. А я всего-то и хотела немного уединения.

В конце концов, мы сильно поругались. Не в силах больше сдерживать ее напор, я ушла. Последнее, что помню — мама садится на стул на фоне окна и поглаживает рукой левую сторону груди.

Договорившись с подругой, что она приютит меня на ночь, я поехала на другой конец города. Когда вернулась утром, открыв дверь своим ключом, мама лежала рядом со стулом. К тому моменту она была мертва несколько часов и стала коченеть. Телефона рядом с ней не оказалось. Скорее всего, убеждала я себя позже, она и подумать ни о чем не успела.

Я убила собственную мать. Правда в том, что сколько ни бери чужой боли, сколько ни наказывай себя, нельзя стереть прошлое.

Быть может, однажды я превращу стыд, сожаление и чувство вины в нечто, что придаст смысл каждому будущему дню. Смогу простить себя, а если не выйдет, сделаю все, чтобы помочь Дине.

Стоя на песке, Дина пускала «блинчики». Когда я подошла к ней, она сообщила с неприкрытым детским восторгом, что насчитала десять касаний.

Она была совсем как я в тот день, когда мы с мамой приезжали сюда в последний раз.

Дина протянула мне плоский камешек. Я запустила его. Он подпрыгнул семь раз и пошел на дно.