Журнальный мир

В беседе с редактором рубрики «София культуры» Геннадием Бакуменко пианист, доктор философских наук, профессор Валерий Борисович Храмов продолжает повествовать о замечательном музыканте, пианисте и педагоге Владимире Григорьевиче Апресове.

— Добрый день, уважаемый Валерий Борисович!

Рад одним из первых поздравить Вас с выходом в свет монографии о культурном феномене Международного конкурса пианистов имени Петра Ильича Чайковского! Особенно лестно, что Вы первоначально представили книгу в нашей рубрике и она без промедлений оказалась на прилавках магазинов. Я обратил внимание, что у книги весьма демократичная цена. Думаю, каждому студенту она будет доступна. Желающие могут почитать книжку полностью, пройдя по ссылке: https://www.directmedia.ru/book_613600_mejdunarodnyiy_konkurs_pianistov_im_p_i_chaykovskogo_kak_fenomen_kulturyi/

Такая низкая стоимость — Ваша просветительская позиция?

— Счастлив вновь обратиться к благодарным читателям «Паруса» и собеседникам «Софии культуры». Спасибо, Геннадий Владимирович, за поздравления.

Книга зажила своей жизнью, и уже от характера содержания текста будет зависеть насыщенность дальнейшей её судьбы. А я, в свою очередь, постарался не утяжелять её судьбу неподъемной ценой. По указанной Вами ссылке книжка продается без наценок, по минимальной стоимости. Я бы и бесплатно её раздавал. Но у нас ведь как повелось… «бесплатный сыр, — говорят, — только в мышеловках». Поэтому, когда есть хотя бы очень скромная стоимость, сразу срабатывает механизм распространения — перекупщики добавляют свои накрутки, бывает даже до 200 % и более, пользуясь собственной клиентской базой, ориентированной на конкретные раскрученные интернет-магазины. Бесплатная книжка потому и не может быть в наше время популярной — нет повода для наживы и экономические рычаги не срабатывают. В наше время много хорошей литературы остается не востребованной потому, что она бесплатна. Вот парадокс!

Книгу-портрет Апресова я пытался бесплатно выпустить. Вроде бы есть заинтересованные консерватории, где он учился, работал. Родственники выдающегося музыканта, опять же, остались. Должны вроде где-то быть меценаты, благодетели исторической памяти и достижений в искусстве.

А нет… Не пошло… Видимо и её тоже нужно продавать…

— Ну, не спешите так, пожалуйста!

Наши читатели надеются, что Вы продолжите всё же замечательную историю о своём учителе, сожалеют, что на рассказ о Конкурсе Чайковского теперь права у издательства.

— Не переживайте. Ещё есть время. Спрашивайте — побеседуем.

— Похвала учителя — наверное, самое действенное средство мотивации ученика?

— Ну, нет… Здесь я с Вами не соглашусь.

Похвала может испортить, погубить, притупить стремление к совершенству, к самому высшему идеалу, к прекрасному.

А вот критика — оказывает порой то самое воздействие — мотивацию, которой не хватало ученику для преодоления собственной ограниченности.

— Валерий Борисович, а Владимир Григорьевич Вас когда-нибудь ругал? Мотивировал ли он Вас своей критикой?

— Да, безусловно… У него удивительно так получалось, что вроде бы он и не ругал вовсе… Но начать нужно издалека… с Моцарта…

Дело было так…

Ну или почти так.

Интермеццо

Получилось, что Моцарта, обучаясь в классе «специального фортепиано» у Владимира Григорьевича, я не играл. Но, кроме спецкласса у нас, начиная со второго курса, был еще класс «камерного ансамбля». Им руководил весьма толковый заведующий, которому удалось поставить изучение предмета на должную высоту. Он пользовался авторитетом в вузе, поэтому не слишком церемонился с нами — переводил от одного педагога к другому, не учитывая наши желания, а руководствуясь, вероятно, только соображениями академической целесообразности, сам утверждал, скорее, назначал программу наших выступлений.

Камерный ансамбль не пользовался по ряду причин серьезным вниманием студентов. В ансамбле принято играть по нотам. Учить наизусть не надо, что расслабляет, и получалось как-то само собою, что учить не надо совсем. Ноты есть — что-нибудь сыграем, будем читать ноты «с листа», ведь не дети. Мысль в принципе правильная, которая у меня вылилась даже в некую методу, которая скрывалась от преподавателей — чтобы их не огорчать. По методе полагалось проигрывать текст сонаты сначала до конца раз в день в удобном темпе — в котором «все получается». Темп постепенно, изо дня в день, увеличивался, — правда, медленно-медленно (впрочем, скорость постижения текста зависит от ряда причин, в том числе и от способностей исполнителя), — детали уточнялись, и исполнение произведения к зачету-экзамену выглядело вполне приличным. Все было бы хорошо, если бы не было еженедельных занятий с педагогом. Пропускать нельзя: пожалуются — начнутся неприятности по административной части. Но посещать занятия было мучением. Ибо на первых уроках произведение игралось «с соответствующими беглому просмотру неточностями». Педагогам не терпелось делать замечания, которые, по названным причинам, носили ученический, совсем уж школьный характер. Это не нравилось ни педагогу, ни мне. Я, как и многие мои товарищи, пытался пропускать занятия «по уважительной причине», но педагоги жаловались преподавателям по специальности, не без основания полагая, что те окажут необходимое воспитательное воздействие. Полюбовно решить вопрос не удавалось, ибо учебным процессом руководил деспотичный и скорый на расправу заведующий кафедрой «камерного ансамбля» А его побаивались и педагоги, и студенты.

Конечно, существуя в обрисованных выше условиях, разумно было поменять стратегию: вначале, первую недельку, как следует поучить текст заданного произведения, а уж потом спокойно выигрываться в ансамбль, превращая уроки в «музицирование», репетицию, — т. е. в полноценную художественную практику. Но не получалось, ибо, по общему правилу, первый урок по специальности совпадал с первым уроком по камерному ансамблю. И там, и там задавали новые произведения, которые срочно нужно было выучить. Причем на первом уроке по специальности (точнее — на втором) нужно было играть наизусть. Поэтому все силы и время тратились на подготовку сольных пьес. И приходилось жертвовать другими — «камерными». О таких мелочах составители учебных планов не думают. Может быть, и правильно. В жизни все равно как-то все налаживается. Не без проблем, конечно, но ничего серьезно-трагического не происходит — по крайней мере, я такого не наблюдал.

Впервые неприятность подобного рода со мною произошла на четвертом курсе. Мне назначили играть скрипичную сонату Моцарта.

По правде говоря, я расслабился и совсем запустил ансамбль, даже методу свою не применил. Нужно было срочно выучить «Картинки с выставки», а их много: 50 станиц, да еще и «виртуозных» (ах эта родоначальница нашего феминизма — «Баба-яга», я так с нею намучился, что до сих пор к женской эмансипации отношусь с предубеждением). По сравнению с данной проблемой текст сонаты Моцарта не выглядел трудноразрешимой задачей, поэтому сильно не волновался — уже не раз «мы это проходили».

Но у меня по камерному ансамблю сменился педагог. Молодая, почти моя ровесница, только что закончившая аспирантуру-стажировку девушка «Анечка», как ее звали студенты «почти в глаза», конечно, переживала, и в преддверье предстоящего экзамена пожаловалась Владимиру Григорьевичу. Не знаю, что она ему наговорила о моей игре, но он принял меры.

Иду по коридору третьего этажа. Профессор выходит из своего класса и уже собирается его закрыть. Видит меня, останавливается:

— Зайди.

Зашли.

Владимир Григорьевич подошел к «своему» роялю, открыл его привычным быстрым движением, готовясь что-то играть.

— У тебя проблемы с сонатой Моцарта, как я слышал. Ноты с собой?

Я достал сборник скрипичных сонат Моцарта, открыл «Вторую», поставил ноты на пюпитр инструмента. Попытался было оправдаться:

— Интерпретационных проблем с Моцартом нет, просто некогда поучить. Педагог волнуется из-за экзамена. Позанимаюсь, и «все образуется».

Владимир Григорьевич, сняв очки, сощурившись, близоруко посмотрел в нотный текст сонаты. Улыбнулся, наверное, двусмысленной в данных обстоятельствах цитате из «Анны Карениной»:

— И тем не менее. Мы не проходили с тобой Моцарта. Нужно кое-что тебе рассказать.

Профессор достал сигарету, стал ее разминать и не без заметного удовольствия принялся объяснять:

—Ты понимаешь, Моцарт был, прежде всего, оперным композитором. Его время — пик популярности оперной музыки. Знаменитыми становились именно создатели оперы. А он стремился быть знаменитым. Так воспитали. Да и осознавал несомненную свою гениальность.

Владимир Григорьевич закурил сигарету, посмотрел на меня, надеясь встретить удивление, вопросы. Но я, провоцируя его дальнейший рассказ, старался не показать интереса — слушал, принимал к сведению.

— Сейчас мы больше ценим его симфонии, изумительной красоты квартеты, камерную музыку. Но в то время публика о композиторе судила по операм. Но дело не только в публике. У Моцарта психология оперного композитора. В его душе рождались вокальные мелодии, даже когда он укладывает их в структуры сонатного аллегро. У него в сонатах драматургические контрасты напоминают «оперные страсти». Главное — мелодия. Фактура его фортепианных произведений прозрачна, нот «мало», поэтому каждый выразительный элемент должен стать «важным событием».

Он поиграл несколько мелодий из сонаты, ноты которой стояли на пюпитре. Действительно, как я заметил, у него получалось вполне по-оперному.

— Попытайся так его слышать, играть. Не делай из моцартовских сонат произведения Бетховена. Вот он-то был, прежде всего, — симфонист!

Мне данное объяснение музыки Моцарта показалось интересным, хотя и не бесспорным. Не стал возражать, а просто поблагодарил. Как выяснилось — правильно сделал. И не то, чтобы стал, разучивая Моцарта, воображать оперные сюжеты — просто запомнил и повнимательнее стал относиться к мелочам, добавив выразительности в каждый элемент моцартовской звуковой ткани.

Владимир Григорьевич, видя мое притворное равнодушие, «понимающе» улыбнулся:

— Иди, учи, занимайся.

Весьма довольный, прежде всего тем, что для меня все благополучно закончилось, попытался побыстрее покинуть класс, но профессор меня остановил:

— Садись, еще послушай. Я никогда не вел класс ансамбля, но играл много. Обрати внимание — иногда музыка выстраивается таким образом, что твой партнер становится солистом. Нужно соблюдать баланс звучания, подобно тому, как у нас на фортепиано оформляется отношение мелодии и аккомпанемента. Но за счет тембра мелодия скрипки хорошо будет слышна — и это нужно учитывать. И еще — в ансамблях нужно играть не так субъективно, как ты привык. Вот теперь можешь уходить!

Через пару месяцев он поручил мне аккомпанировать его ученице — играть партию оркестра «Ля мажорного» концерта Моцарта. Каких-либо замечаний по поводу моей игры он не делал, занимался с солисткой. Я просто играл свою партию и уходил.

На открытый экзамен пришла послушать концерт Тамара Ханафиевна. После нашего выступления она вышла из зала — сначала дипломатично поздравила солистку, потом отвела меня в сторону и попросила поиграть с нею вторую часть концерта. Мы поднялись в 313 аудиторию (Владимир Григорьевич остался на экзамене, и класс был свободен). Она расположилась там, где всегда сидел профессор. Начала играть концерт.

Слушал ее впервые. У нее были большие мягкие руки, замечательно красиво контактирующие с клавиатурой. Первую тему концерта — «печальную чакону» — она медленно «пропела» меццо-сопрановым голосом оперной певицы, и очень тонко на диминуэндо завершила, «растворив в тишине» звучание последней ноты. Пришло время оркестра. Вступил, заиграл, казалось — как обычно, но про себя заметил, что получается, помимо моей воли, чуть объективнее!

Сыграли.

Тамара Ханафиевна горячо поблагодарила, наговорила «кучу комплиментов»: «Я никогда не слышала такого замечательного исполнения партии оркестра», — и проч.

Потом мне пришлось неоднократно его аккомпанировать, правда — с разной степенью объективности.

Когда появилась возможность послушать знаменитую запись концерта, которую Юдина «сделала для товарища Сталина», я вспомнил игру Тамары Ханафиевны, и подумалось — а ведь она больше ученица Юдиной, чем Владимир Григорьевич! (а партию оркестра я играл действительно лучше, чем аккомпанирующий Юдиной Аносов). Кстати, гипотеза впоследствии подтвердилась: Тамара Ханафиевна ставила Марию Вениаминовну исключительно высоко, выше всех наших пианистов.

— И всё же, Валерий Борисович, я не совсем уловил… Владимир Григорьевич это так Вас поругал: «Зайди», — а потом, — «Иди, учи, занимайся»?

— Вот именно!

Сам факт того, что наставнику пришлось мотивировать ученика заниматься — удивительно продуктивная форма критики. Конечно, она не на всех одинаково действует. Лентяи, привыкшие, что им постоянно о том твердят, не восприимчивы к такой мотивации. Да им она, по-видимому, и не нужна вовсе. Это в советское время тянули даже самых отстающих «в светлое будущее», а те упирались, находя уйму причин для сопротивления. Сейчас же время жестоко вывернулось наизнанку: осталась единственная форма мотивации — нажива, — наверно, самая лучшая для бесталанных лентяев.

— Спасибо большое, Валерий Борисович! Искренне надеюсь на новые встречи с Вами, на замечательные теплые и яркие беседы. Вы выдающийся рассказчик. И наши читателя, безусловно, любят Вас за свободную и образную манеру повествования!

Армавир — Краснодар, 2021