Журнальный мир

Окно во двор

Все дни мои похожи на одно
Занудливое, долгое кино.
Смотрю в заплесневелое окно,
Во двор-колодец с паутиной трещин.
Там, в городе, второй уж год подряд
Костры средневековые горят.
Тут – капремонт, леса за рядом ряд,
И тьма, и шепот осени зловещий.

Когда уходит золотой сезон,
Торопится сентябрь навеять сон,
Потом ноябрь заставит в унисон
Со скрежетом морозным и метелью,
Околевая телом, трепетать
Душой, огнем охваченной. Летать
На помеле над сладкою постелью.

Зима – седая платина времен.
А лето – боевой из кварца слон,
Что в лавке ждал, пылясь. Но вот и он –
Трубит, несется к нам с отбитым ухом.
И вдруг октябрь, попутавший рамсы,
В который раз не перевел часы,
И унесло с прибрежной полосы
Слонов, ослов, китов…

И пусто, сухо.

На прежнем месте – лишь окно и я.
Уходят прочь веселые друзья,
А нудных так и тянет задержаться,
Прилечь вздремнуть на гостевой диван.
И прирастают, остаются там…
И даже начинают размножаться.

Я не чувствую лет, но они меня чувствуют четко

Я не чувствую лет, но они меня чувствуют четко,

Раз вышучивать стали мою пионерскую челку,

И лысеющий толстый мужик говорит мне в глаза,

Что мы в классе одном обучались лет тридцать назад.

Город замер на вечность, сомкнув свои губы-ворота,

Обтекает дождем шелуха его и позолота.

Парк закрыт, дремлет Первый Елагин, река ‒ его плед.

Я стою под опорой моста и не чувствую лет.

Встреча с вечным заливом, речистым немолкнущим стражем.

Шорты, майка, бейсболка и челка ‒ взгляни, я все та же!

На твоем берегу все, как прежде, казалось бы,

но

Там, где волны плескались, чешуйчато жесткое дно.

Отступает большая вода, оголяются камни

И песок, не поставишь на реверс ни свой самокат, ни

Длинный видеоряд. Только память уже не соврёт:

Там, где мозг забывает, включается автопилот.

Я не чувствую лет, но они меня чувствуют четко.

Улыбается, машет на улице строгая тетка,

Говорит, что мы с ней в магазине разбили стекло.

Мне двенадцать, ей десять ‒ с тех пор уже эра сменилась.

Кто развелся, кто умер, а я, может быть, обнулилась,

Или просто полжизни прошло.

Сага о Комендани

Закрыв глаза, я вижу Петербург
Из нулевых, а может, девяностых –
И Комендань свою, и виадук
У набережной, и пейзаж неброский.
Там – не империи цветного лего,
Как в наши дни,
А пустыри, и звук,
Едва сорвавшись, тонет в толще снега.
И тьма,
и лёд,
и никого вокруг.

Отмеченная чёртом Комендань!
Ты, как большая грязная лохань,
Раскинулась у Финского залива,
Где море второсортного разлива
Плескалось, мелкопресно.
И в тебе
Увязла я годами и долгами,
Запуталась своими волосами,
Лишь иногда на кухне вечерами
Подумывая о другой судьбе.

Я там жила.
Вернее, все ждала,
Когда начнётся жизнь. И эта мгла
Казалась первобытной изначальной
Мне теменью, а молодость – печальной.
Там мы встречали новые года
Без света и воды (такое было),
И ни одно мурло не приходило
Из аварийной службы
никогда.

Хочу я к югу! К морю – навсегда!
А это все оставьте мне на память.
Я буду содрогаться вечерами,
Листая пустыри, дороги льда,
Где так дрифтуют пьяные скоты,
Что их выносит с трассы на залив,
И где в шавермной пили я и ты,
В знак мировой хозяину налив.

Соседи были веселы, добры,
В Удельном парке летом жгли костры.
Жить собирались счастливо и долго
В квартирке, где на запад три окна
И плотные портьеры, и луна
Взыскательно поглядывала в щелку.

Ночь перед экзаменом

Тревожны рассветные блики.

У форточки зябко до дрожи.

На стёклах из инея лики

Мне корчат похабные рожи.

Мозг дремлет. Глумится наука.
В бездействии ночь прожигаю.
Напротив зелёная скука
Расселась, лениво моргая.

А ночь, с караула сменяясь,
Подмигивает, тихо скалясь,
Дразнясь – или все ж извиняясь,
Дурачась, а может, ласкаясь.

Поймёшь вертихвостку, пожалуй!
Душе неспокойно до дрожи,
Но утренний луч запоздалый
Сотрёт с моих окон все рожи.

Воображаемым троллям

Не Зазеркалье вокруг меня –
Паранормальная колготня.
Мир трансформируется в фейсбук,
Где человеку никто не друг.
Как я до жизни такой дошла –
Троллей с полдюжины нажила:

Словоохотливый злой толстяк,
Фрик-шапоклячка в двух париках,
Матерный пьяница и пошляк,
Панк-шизофреник в «слепых» очках,
Толстая тётка с лицом, как зад,
И лысый старый социопат.

Я – будто высосанный гранат,
Тень молчаливая, сурикат
С плошками-фарами вместо глаз.
Сеть для меня – словно школьный класс.
Знайте: дразнить меня, раздражать –
Будто бы финкою угрожать.
Я вас отправлю в свой бан-чулан,
Сидите, как в лампе – Хоттабыч Гассан!
Я вам не дам меня обижать,

Вы – разговорчивый злой толстяк,
Фрик-шапоклячка в двух париках,
Матерный пьяница и пошляк,
Панк-шизофреник в «слепых» очках,
Толстая тётка с лицом, как зад,
И лысый старый социопат.

Время идёт – не стареют враги.
Точат в чулане клыки и штыки.
Как им сидится в плену моём?
Бан истоньшается день за днём.
Я же в кошмарах ночных своих
Вижу, ни разу не встреченных, их:

Это болтливейший злой толстяк,
Фрик-шапоклячка в двух париках,
Матерный пьяница и пошляк,
Панк-шизофреник в «слепых» очках,
Толстая тётка с лицом, как зад,
И лысый старый социопат.

Но зашевелится вдруг зола
В мертвом кострище, где нет огня
Тысячу лет, и восстанет мгла,
Плотно сгущаясь вокруг меня.
Выйдут забаненные ко мне,
Бледной и скрюченной на простыне,
Словно утопленников ряды.
Не прибегут на мой крик френды.
А до поры – мой аккаунт чист,
Как незапятнанный тленьем лист.
Не сотрясёт его звук шагов
Мною отправленных в бан врагов.

Там – многословный болван-толстяк,
Фрик-шапоклячка в двух париках,
Матерный пьяница и пошляк,
Панк-шизофреник в «слепых» очках,
Толстая тётка с лицом, как зад,
И лысый старый социопат.

Любовь и кактус

Я помню кактус твой.
Он рос в твоей квартире,
В уродливом горшке
Качая головой.
Всё прочие цветы,
Числом двадцать четыре,
Забыла я давно,
Но помню кактус твой.

Маяча на окне,
Судьбы гротескный фаллос
Всегда напоминал
Мне твой примитивизм.
Он на меня плевал,
Но развевался парус
Любви к тебе, любви
Тупой, как шовинизм.

Она росла сама,
Как дикая культура,
И ни при чем здесь Фрейд
И кактусы в горшках.
Но, наконец, взяла
Реванш моя натура:
Цветы не полила,
И кактус твой зачах.

Ты выходил его,
А мне велел убраться.
Потом являлся сам,
Под окнами стоял,
Но кактус победил,
И нам пришлось расстаться.
Любви моей, любви
Увял цветок, увял.

Быть кактусом – нести
Энергию распада,
Колоть и ранить, лгать
И ускользать из рук.
Быть кактусом – цвести
На острие разлада,
Где с паранойей спит
Талантливый паук.

За эти годы я
Забыла Фрейда, каюсь,
Забыла уст твоих
Паранормальный бред,
Твои слова, твой смех,
Зато я помню кактус.
Надеюсь, он засох
И выброшен в клозет.

Мой долгий монолог
Иронии послушен,
Тебя же пусть съедят
Твои цветы живьём!
Гештальт был завершен,
Мне кактус твой не нужен,
Как не нужны тебе
Мои стихи о нем.

Дорога к Черному морю

А я на Чёрном море не была,
Пока до сорока не дожила,
Хотя морей немало повидала.
Но лишь о Чёрном думала тайком
На берегу коралловом чужом,
Где красным Красное полировала.

На Адриатике видала шторм.

Индийский океан свой тихий сон
Мне навевал шуршанием отлива.
В Эгейском море встретила грозу.
На Средиземноморье бирюзу
В рассветный час пригоршнями ловила.

На море Черном – полчища медуз,
Как и на Средиземном. Тот же вкус
Воды. Загар пощипывает тело.
Округлой галькой выложен весь пляж.
Точеных ракушек везешь багаж
И фото с пальмами. Так в чем же дело?

А вот в чем: вновь мне десять.

Лето, юг,

Где бабушка живёт, полно подруг.

Маячит счастье радужной полоской:

Поедут к морю дядя и сестра –

Меня с собой возьмут! Пришла пора

На гальке поваляться черноморской.

Но, свой лепя сюжет, на кой-то чёрт
Объелась я незрелой алычой.
Там косточки внутри, горьки и хрустки.
Так капелька синильной кислоты
Похоронила планы и мечты,
И дядя без меня уехал, грустный.

И вот я еду к морю тридцать лет,
А годы, словно шавки, лают вслед,
И слышу в полусонье: «Поздно, поздно»…
Но это лишь колёсный перестук,
А рядом – взрослый сын

и сына друг,

И за окном – совсем иные звезды.

Мне сорок лет, Гурзуф, я молода,
(Сегодня, в сорок шесть, я вижу – да),
С волнами тихий бриз ведёт беседу.

Мне десять лет, палата номер семь,
Печалится сестрёнка, душный день,
Я никогда на море не поеду.

Рассказ путешественницы

Память услужлива и легка,

Время подвластно ей.

В Питере осень, и далека

Я от весны своей.

Но призрачная Адриатика

Снится чаще других морей.

Там мой герой подарил мне сеть –

Ракушки и шпагат.

Мы закатали ее в брезент,

Чтобы спихнуть в багаж.

На вопрос таможенника: «What is it?» –

Отшутились про «труп врага».

Что же мне делать с трупом, балда?

Разве в свою конуру

Я, неуместная, как всегда,

Эту роскошь припру?

А главное – вешать ее куда,

Что ею задрапирую?

На это мой отвечал герой:

«Милая, все равно.

Хочешь, над ложем своим пристрой,

Хочешь, завесь окно».

И я держала подарок твой

Над кроватью время одно.

Где только ни побывала с тех пор,

Каким только ни был фон.

Менялись картины морей и гор,

Дворцов, теремов и лесных озер.

То Черногории сладкий стон,

То Парижа кошмарный сон.

Время безжалостно, как упырь:

Ракушек легкий звон,

Камни прибрежные, солнце, пыль –

Все развеет муссон.

В нашей сети завелись клопы –

Вывесила на балкон.