Журнальный мир

Как много в нынешнее время появилось моющих средств, отечественных и импортных. Особенно в части политической стирки. Но все равно не умеем мы стирать. Каждый раз вместе с водой выплескиваем нажитое годами яростной работы, энтузиазма, отчаянных ошибок и политической наивности свое прошлое.

Слово «революционер» теперь иной имеет смысл. Мы воспринимаем его как разрушителя, как пропитанного ядовитой жидкостью однопартийности функционера. Отчасти это было так, конечно, так. Но была еще молодость, любовь, извините, романтика патриотизма и вера в наше правое дело, что еще чуть-чуть, еще немного и… наступит счастливая жизнь… Мне, как и тем, кому сейчас чуть больше шестидесяти, повезло. В нашей жизни было много красивых весенних дней.

Весна хрущевской оттепели в моей памяти осталась как весна российской литературы. Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Александр Солженицын, Роберт Рождественский, Булат Окуджава… Мы были самым читающим народом. А весна «подъема целины» сохранила в памяти признание моей мамы: «Была бы помоложе, обязательно бы уехала на целину». Может быть, ей хотелось перепахать те казахстанские степи, где в конце 30-х она отбывала свою политическую каторгу. А еще была весна Гагарина. Ах, какая была весна! Душа переполнялась гордостью за Отечество.

Когда в 1963 году меня приняли на работу в республиканскую молодежную газету «Ленинец», руководимую замечательным редактором Рами Дашкиным, казалось, жизнь начиналась с белого листа. Девственно чистого. А дальше – у кого как сложилось.

Какая была блистательная компания в молодежной редакции. Рядом с Дашкиным работал Давид Гальперин – наша «классная дама». Он не был профессиональным журналистом. Он был фронтовиком, которому посчастливилось выжить, и он любил жизнь и учил нас, молодых, радоваться каждому новому дню. А рядом – Яша Хусаинов, Газим Шафиков, Миша Чванов, Ромэн Назиров, Лиля Перцева, Аня Татарченкова, Мадриль и Марсель Гафуровы, Володя Фридман, Слава Трушков, Петя Тряскин… Одна из первых моих командировок была в Нефтекамск. А через неделю Эдвин Нуриджанов прихватил меня с собой в Салават на пуск установки карбонита. Эта была Всесоюзная комсомольская стройка. Город кипел от непонятной сегодня энергии патриотизма, возвышенного чувства причастности к великому делу. Тогда мне казалось, что вот сегодня пустят карбонит, а завтра наступит коммунизм. Наивность молодости, но победить подобные чувства было невозможно.

Я проводил в командировках треть времени. Некоторые стройки, такие как Белорецк – Чишмы, прошел со стройотрядами от первого до последнего «костыля». Кстати, за это и получил от Республиканского штаба ССО этот самый памятный «Серебряный костыль», который храню в домашней библиотеке как книгу того комсомольского времени. А в конце 1968 года первый редактор «Вечерки» Явдат Хусаинов собирал команду сотрудников для новой газеты. Основу составили «ленинцы». К счастью, в этот первый звездный состав «Вечерней Уфы» попал и я. Это потом в моей судьбе был двадцатилетний период увлечения театром – сначала в Русской драме, потом в Оперном театре. Жизнь интересна и удивительна. Во все времена. Но прошлая комсомольская жизнь для меня навсегда осталась временем огромной, подчас непостижимой любви. Любви к жизни.

ПЕРВАЯ КОМАНДИРОВКА

Я пришел на работу в редакцию молодежной газеты «Ленинец» в январе 1963 года. В то время тираж нашей газеты был третьим в СССР – более 100 тысяч. Главный редактор Рами Дашкин был на учебе в ВПШ, и меня на службу принимал его заместитель Давид Гальперин. Хотя Давид Самойлович и был старшим по возрасту сотрудником газеты, прошедшим фронтовыми дорогами, он в молодежной газете считался комсомольцем номер один: седой, но заводной, педагог по образованию, но хулиганистый по характеру, выдумщик и заводила, генератор многих газетных дел.

После отъезда в Москву фотокорреспондента газеты, выпускника института кинематографии Льва Шерстенникова (ныне признанного классика советской фотожурналистики) фотокором некоторое время в газете работал Саша Галяшкин. Я мало был с ним знаком, и причины его ухода из газеты мне неизвестны. В его семье появился первенец. Скорее всего, скромная зарплата подвигнула его к такому решению.

Первая моя газетная командировка была в строящийся город Нефтекамск. Мне очень хотелось выглядеть «прилично» – легкие туфли, курточка. А за окном – минус двадцать. Мерзнуть я начал еще в Уфимском аэропорту. Рейс задерживался до самого вечера, а потом и вовсе был отменен. В этой первой командировке моим наставником был популярный журналист Риан Бикчентаев, сын известного башкирского писателя Анвера Бикчентаева. Он зашел к легендарному командиру уфимского авиаотряда Утяшеву. Командир нас утешил – в Нефтекамске случилось ЧП с вертолетом, и он сам вылетает туда с группой специалистов и запчастями. «Хотите, возьмем и вас». Потом посмотрел на нас, пижонов, и добавил: «Летим на грузовом самолете, будет очень холодно». Первая командировка, в душе пела «пионерская зорька», конечно, мы согласились.

В 1963 году в аэропортах было все проще, полное отсутствие какого-либо сервиса и контроля. Подошли к «Дугласу», по-моему, без билетов, нас приняли на борт. В Нефтекамске поземка сбивала с ног. Подошва моих штиблетов просто срослась с кожей ступни. Спина, руки, лицо теряли способность к движению. Казалось, что катастрофа неминуема. Нас затолкали в брезентовый уазик и отвезли в гостиницу.

Гостиница называлась «Кама», ее открыли несколько дней назад. Кроме летчиков с аварийного вертолета и нас с Бикчентаевым, в ней еще никто не жил. Пока в регистратуре оформляли наши документы, я снял ботинки и бегал по холодному цементному полу холла гостиницы, который казался мне раскаленным мангалом.

Консьержка, устраивавшая нас в номере, призналась, что в гостинице холодно и неполный комплект белья. «Поэтому второго одеяла дать не могу, но если хотите, возьмите еще по одному ватному матрацу и укрывайтесь им».

Прошло немного времени. В наш номер завалился шумный, прилично выпивший редактор местной газеты, он был знаком с Реаном. Журналистская братия не менее шумная и самодостаточная, чем актерская. Все всё знают, самоуверенные, великие… Местный редактор приглашал:

– Реан, пошли к вертолетчикам. У них есть выпить и закусить.

– Да я с фотоглазом, – вроде бы отказывался Реан, которому пить было нельзя, о чем я узнал позже.

Люди выпивающие бывают настырными до наглости.

– Реан, идем. Тебя как зовут? Тоже идем!

Мы встретились с Реаном взглядами, означавшими согласие.

Пилоты сдвинули кровати так, что журнальный столик оказался в середине. Стол был накрыт в лучших традициях: водка, квашеная капуста, хлеб и, кажется, все. Пили водку, и мне налили.

– Я не пью, – пытался отказаться я.

– Пей, ты от мороза уже посинел, – сказал мой наставник.

Я выпил легендарную для меня дозу грамм 150, закусывал необыкновенно вкусной капустой и с восторгом слушал, как пилоты под гитару классно пели Юрия Визбора.

Ждите нас невстреченные

Школьницы-невесты,

В маленьких асфальтовых южных городах…

Под эту колыбельную я заснул. Утром, вынырнув из под тонкого ватного матраса, я чувствовал себя вполне здоровым. Комсомольцы из горкома отправили меня на нефтяной промысел, где я и должен был сделать фотосъемку.

Реан заболел традиционным российским недугом, по этой причине он остался в городе нефтяников еще на некоторое время, а я остался без наставника

Первую съемку принес в секретариат газеты, понимая, что это далеко «не шедевр». Однако ответсекретарь Эдвин Нуриджанов и его заместитель Равиль Гареев поиздевались надо мной по полной программе. Ехидничали как только могли, но когда Равиль (кстати, знавший толк в фотографии) выбросил мои снимки в мусорную корзину, меня затрясло от обиды, и, чтобы не показывать свою слабость, я ушел из кабинета начальства, а потом отпросился у Давида Гальперина. Пошел к старшему брату и спросил:

– Женя, что делать? Меня, кажется, выгонят с работы.

– Не волнуйся, выгонят так выгонят. Пойдешь работать ко мне.

Утром следующего дня я шел на работу в редакцию в полной уверенности, что это будет последний день. Разворачиваю газету, на второй странице мои фотографии из Нефтекамска. Сразу на душе отлегло.

С «ЛЕЙКОЙ» И БЛОКНОТОМ…

События сталинского режима коснулись почти каждой российской семьи. Это уже не модная тема для журналистов, поэтому коснемся ее поверхностно. Скажем лишь, что в семье военного корреспондента майора Григория Семеновича Авраменко сохранилось совсем немного документов и фотографий военного времени и совсем ничего послевоенного – до самого 1953 года. Не будем осуждать понятное чувство самосохранения семьи майора.

Так как Григорий Семенович был прикомандирован к ставке маршала Георгия Константиновича Жукова, его судьба маленькой каплей отразилась и в судьбе маршала Победы…

Когда я начинал работать фотокорреспондентом газеты «Ленинец» (сегодня «Молодежная газета), накануне Дня Победы (1967 год) в Союзе журналистов Башкирии собрались фотокоры – Марат Герасимов («Советская Башкирия»), Анатолий Виноградов («Совет Башкортостаны»), Аглям Зараев («Кызыл Тан»), Равиль Гареев («Ленинец»), Давид Гальперин (ответственный секретарь республиканского Союза журналистов) и Григорий Авраменко. Все принесли лучшие свои работы. Не буду скрывать: немного выпили. Как принято в творческом коллективе, хвастались, признавая за собой право быть первым. Особо упорствовал Марат Герасимов. Он давно работал в газете, a в армию был призван в 1945 году. Служил на Дальнем Востоке в качестве авиамеханика. Скромница Толя Виноградов, никогда не носивший наград, пришел с одной медалью на лацкане пиджака – «За боевые заслуги». Хилый здоровьем Давид Гальперин, фронтовой связист, к моему удивлению, был усыпан наградами. И только майор в отставке Григорий Семенович Авраменко вместо наград принес рулон огромных (в то время диковинных для меня) фотографий размером метр на метр. Это были снимки маршала Жукова.

Конечно, выпили за Победу, и кто-то затянул дорогую сердцу каждого журналиста-фронтовика:

От Москвы до Бреста

Нет такого места,

Где бы ни скитались мы в пыли.

С «лейкой» и блокнотом,

А то и с пулеметом

Сквозь огонь и стужу мы прошли.

Старики вспоминали дни былые. И тут повисла пауза… которую прервал Григорий Семенович. Он не продолжал песню, он стал читать известное стихотворение Симонова, выдавливая из своего сердца каждое слово с той отчаянной болью, которую он когда-то пережил:

Без глотка, товарищ,

Песню не заваришь,

Так давай по маленькой нальем.

Выпьем за писавших,

Выпьем за снимавших,

Выпьем за шагавших под огнем.

…Прошло почти полвека. Вот наконец я в квартире моего старшего товарища, фотокора «Красной Звезды» Григория Авраменко. Уже четверть века, как нет его с нами, но память о нём в непреходящем чувстве любви вдовы, сына, внуков. Память в этой семье не просто жива, она материализована в замечательной музейной экспозиции, сделанной сыном Сергеем в лучшем уфимском фотосалоне «Студенческий», в семейных альбомах – достояние внуков ветерана, в сердечной памяти вдовы. Таисия Самуиловна рассказала мне, что до призыва в действующую армию Григорий уже окончил геологоразведочный институт и успел походить горными маршрутами по Уралу. Там и увлекся фотоделом. На фронте стал фотокорреспондентом «Красной Звезды». В 1943 году, выполняя поручение штаба армии, познакомился с маршалом Г.К. Жуковым. По всей видимости, молодой фотокор приглянулся Георгию Константиновичу, потому что с тех пор и до самой Победы Авраменко служил при Жукове. За боевые заслуги и мастерство маршал подарил фотокору Авраменко боевой комплект фотоаппарата Leicа. Боевой, потому что таких аппаратов было выпущено совсем немного. Ими обеспечивались военно-воздушные силы Германии, о чем имелась надпись на корпусе фотоаппарата – «Достояние военно-воздушных сил». В комплект входят фотоаппарат, объектив, фотофильтры и различные аксессуары. Любопытно, что среди фотообъективов имелся уникальный «зум» с фокусным расстоянием 35–135 мм. Думаю, что это один из первых таких приборов. В целом коллекция фотоаппаратов, представленная в музейной части фотосалона, уникальна – подобных в нашей республике нет, да и в России таких найдется немного.

Уже в Свердловске, куда Жуков был отправлен в «политическую ссылку» в качестве командующего Уральским военным округом, он подарил своему фронтовому другу Г.С. Авраменко еще один ценный подарок – мотоцикл «Харлей» – мощную высокопроходимую машину, на которой они вместе не раз выезжали на охоту и рыбалку. Побывали на многих озерах Челябинской области, но чаще всего рыбачили на удивительном по красоте и чистоте озере Тургояк. Когда по поручению «вождя народов» в Свердловске Жукова начали «прессовать», под жернова попали и люди, близкие к маршалу. Авраменко был не единственным, кого арестовали. Год, проведенный в тюрьме, по словам вдовы, был самым горьким воспоминанием фронтовика. До конца жизни Григорий Семенович считал главным подвигом в своей боевой судьбе то, что не подписал ни одной бумаги против маршала Жукова.

Известное дело: как арестовали, сразу же исключили из партии, лишили военного звания и наград. После освобождения Авраменко предложили восстановиться в партии. Он не то чтобы отказался, а ничего для этого не делал. Характер был фронтовой, жуковский. Но когда Георгий Константинович стал Министром обороны СССР, Авраменко обратился к маршалу с просьбой вернуть ему «старый» партийный билет, с которым он прошел 1000-километровыми боевыми дорогами. В органах, видимо, хорошо работали архивариусы, не прошло и двух недель – документы были возвращены. И к ним – короткая записка с домашним телефоном маршала.

Григорий Семенович был настоящий сибиряк – здоровый, крепкий по природе человек. Как пошутила вдова, мог смело пойти на трех мужиков. В жизни никого и ничего не боялся, отчаянный был человек. Когда прижимала несправедливость, душили обиды, не ладилось на работе, он приходил домой, наливал граненый стакан водки – не больше, не меньше – и тяжелым уставшим голосом ворчал:

С наше покочуйте,

С наше поночуйте,

С наше повоюйте хоть бы год.

Пока был жив Г.К. Жуков, они перезванивались; не часто, но встречались и даже ездили на охоту. Из сохранившихся фронтовых снимков Георгия Семеновича я отобрал совсем немного, главным образом те, что раскрывают фронтовую тему, где есть изображения маршала Победы. Эти снимки подкупают своей простотой и искренностью, той степенью профессионализма, которая позволяет осознавать историческую правду жизни наших отцов. Как фотокорреспондент скажу, что такие снимки, как «Прием маршалом Жуковым посетителей», наполнены высокой художественной правдивостью. Несмотря на простоту композиционного решения, много в этом снимке драматизма, сопереживания маршала, его сочувственный взгляд на посетителя, тревожное состояние женщины, ее волнительно-сложенные руки и, наконец, как бы излучающая свет надежды керосиновая лампа на столе маршала. Прекрасное художественное произведение фотографического искусства. Очень мне нравится и фото, где маршал здоровается с рядовым солдатом: зритель видит, как заинтересован в этом рукопожатии с солдатом и сам Георгий Константинович. Не могу придумать названия снимку, где Жуков с генералами идет, вероятно, на демонстрацию. В его фигуре такая сила, такая уверенность, такая глыба! Далек от технического совершенства (режиссурой на фронте не займешься), но замечательный по композиции снимок «На марше».

Написал эти заметки и чувствую: чего-то не хватает. Невольно потянулся к сборнику стихов Константина Симонова, так любимого героем этих записок. Вот эти стихи («Песня военных корреспондентов»):

…Так выпьем за Победу,

За нашу газету.

А не доживем, мой дорогой,

Кто-нибудь услышит,

Снимет и напишет,

Кто-нибудь помянет нас с тобой!

ПЕРВЫЕ ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Я уже два года работал генеральным директором производственного объединения Башфото «Нур» и честно признаюсь, когда меня пригласил секретарь обкома КПСС по идеологии Тагир Исмагилович Ахунзянов, я даже предположить не мог, что речь пойдет о моем новом назначении. Чтобы никого не смущать, замечу, что Тагир Исмагилович был еще известным в Башкирии писателем, драматургом и большим другом деятелей искусства. Он предложил мне сесть за приставной столик, позвонил свой помощнице Любе, попросил принести чая, а потом присел напротив меня. Чай свидетельствовал, что разговор будет нормальным, без «накачки».

– Как дела на работе? – стандартно вежливо начал Тагир Исмагилович.

– Да, вроде, нормально, – осторожно ответил я.

– Слушай, мы тут посоветовались и решили…

После этого стандартного набора слов последовала пауза. Думаю, не театральная, просто Люба занесла чай. Чай в этом кабинете подавался особый. Сначала кипятилось жирное деревенское молоко, потом в него добавлялся очень крепко заваренный чай. Напиток получался необычайно вкусный, похожий на кофе. Подавался не всегда и не всем.

– Так вот, мы посоветовались и решили рекомендовать тебя на должность директора Республиканского русского драматического театра. Там директор уходит на пенсию.

Предложение было неожиданным, мною ничем «не спровоцированным», раньше даже намеков на эту тему не было.

– Что вы, Тагир Исмагилович, я боюсь. Я же ни дня не работал в театре. Артисты съедят меня просто на раз.

– Но ты же учился в институте искусств; кажется, по образованию режиссер театра.

– Ну, учился, все равно боюсь, не справлюсь.

– Как не справишься, мы тебя учили, натаскали на хозяйственной работе, готовили к этой должности.

– Ну, натаскали, но это же Театр. Мне страшновато.

– Ладно! – твердо сказал Тагир Исмагилович. Иди в театр, пока не посадили.

– За что? – испуганно промямлил я.

– Если нужно, всегда найдем, – засмеялся секретарь обкома. Мой тебе совет, иди в театр.

– А можно, я схожу в театр, поговорю с директором.

– Можно.

Секретарь обкома встал, и мне стало понятно, что решение принято.

Прощаясь, Тагир Исмагилович добавил:

– Новая твоя должность номенклатурная. Тебе позвонят, когда Первый назначит встречу. Много у него не говори и не вздумай отказываться. Он этого не любит, и меня подведешь.

Звонка из Первой приемной не было недели две-три. Заканчивался 1982 год. Тридцатого декабря у меня в кабинете вечером, после работы, собрались мои замы, и мы отметили «закрытие» годового плана. Хоть я человек не пьющий, но по такому случаю рюмочку пришлось поднять.

В самое неподходящее время звонит телефон. Да так яростно, долго. Трубку не снимаю, рабочий день закончился. Потом подумал: «А вдруг это мама, ей нездоровится». Кто еще может звонить мне на работу в восемь вечера?

Перезвонил ей. Мама говорит:

– Звонили из «первой приемной», искали тебя, просили перезвонить. Что-нибудь случилось?

– Вроде все в порядке, не беспокойся.

Зная, что первый секретарь обкома Мидхат Закирович Шакиров сам «не прикладывается» к рюмке, решил, что завтра с утра позвоню. И позвонил. Секретарь говорит мне:

– С вами хотел встретиться Мидхат Закирович, я вас искала и на работе, и дома, но не нашла.

– Мне что подъехать сейчас?

– Нет, не нужно. Мидхат Закирович сегодня улетел в Карловы Вары в отпуск. Будет через месяц. Я вам позвоню.

Кончился январь, уже заканчивался февраль. Никто не звонит. Я уже свыкся с мыслью, что вопрос с моим директорством отложен. Жаль только, что маме рассказал, да старший брат ехидничает. Звонит и непременно говорит:

– Как дела, артист, все фотографируешь?

Но особое сожаление заключалось в том, что я с разрешения Тагира Исмагиловича встретился с директором театра Леонидом Владимировичем Левитиным.

В театре был аншлаг. В этот вечер шел спектакль по пьесе А. Разумовской «Дорогая Елена Сергеевна» в постановке режиссера Александра Коробицина. Мы вместе посмотрели спектакль. Потом зашли к нему в кабинет, и я спросил напрямую:

– Это правда, что вы написали заявление об уходе на пенсию?

Он ответил:

– Да.

– Мне предложили вашу должность.

– Догадываюсь.

– Как вы думаете, я справлюсь?

– Наверное, справишься, – грустно ответил Леонид Владимирович.

Разговор не складывался.

Однако второго марта меня вновь пригласил Тагир Исмагилович и спросил:

– Ты где работаешь?

– В Башфото.

– А почему не в театре?

– Так я же не могу сам себя назначить директором театра.

Тагир Исмагилович снял телефонную трубку и сказал:

– Юлай (тогдашний министр культуры республики Вилляр Юмагулович Даутов. – В.С.), ты договорись с Наилем Кутушевым (министр бытового обслуживания. – В.С.) о переводе к тебе Стрижевского и завтра представь его коллективу русского театра.

Встал и сказал:

– Идем.

Так я оказался в кабинете первого секретаря Башкирского обкома КПСС, Героя Социалистического Труда, легендарного человека с репутацией очень «жесткого» руководителя Мидхата Закировича Шакирова. Тагир Исмагилович представил меня и ушел. Я почувствовал себя неуютно, даже растерянно.

Несмотря на то, что за окном еще была зима, окно в кабинете было открыто, а Мидхат Закирович вышел из-за стола в летней рубашке с короткими рукавами. Посадил меня напротив себя и посмотрел мне в глаза. Я почувствовал, что мне становится жарко.

Объективно, от Шакирова исходила такая мощная энергетика, такая сила, что «редкая птица долетит до середины реки», куда уж нам, стрижам. Его реально боялись все – от министра до прораба на какой-нибудь стройке. Но разговор был тихий, доброжелательный. Я понял, что он знает обо мне больше, чем я.

– Как здоровье мамы? – начал он разговор.

– Спасибо, сейчас получше.

– А с кем ты живешь, где? Работой доволен? А в театр идешь с охотой? Мы тебе доверяем важный участок работы, должность ответственная. Мой моложавый вид, вероятно, смягчил нашу встречу. Прощаясь, он пожал мне руку до боли крепко и сказал:

Имей в виду, в любом коллективе все начинается с руководителя. Нужно быть требовательным к себе, тогда поймут твою требовательность к другим.

На все про все он уделил мне минут пять, а я вышел из кабинета, как будто разгрузил железнодорожный вагон.

Представлял меня коллективу Республиканского русского драматического театра министр культуры республики Даутов. До министерской работы он был редактором детского издания. Человек мягкий, добрый, он и министром был таким. Я сидел в первом ряду зрительного зала только что построенного здания театра, а за мной шептались артисты. Я спиной «видел», что почти все были расстроены моим назначением. Чужак, никогда в театре не работал, ничем в театральном деле себя не проявил. Когда министр закончил говорить, в наступившей тишине чей-то женский голос словно выронил хрустальную рюмку разочарования.

– Ну вот, ничего лучшего, чем фотографа нам не нашли.

Душа моя на мгновение съежилась до размера сердечного удара. Но я был готов к такому развитию сюжета, я его «предчувствовал, предвидел, я его угадывал вдали». Повернувшись в зал, я не сумел разглядеть ни одного лица. В тысячном зале то там, то тут сидело человек 70-100 артистов и работников служб. Сосредоточиться было трудно. Говорить со всеми сразу и ни с кем конкретно не хватало опыта.

– Я обещаю вам работать много и сохранить традиции моего предшественника. Вот, собственно, все, что сегодня могу вам сказать.

Через месяц поговорим подробнее.

Теперь уже с бывшим директором Левитиным Леонидом Владимировичем мы проводили министра и закрылись в кабинете. Леонид Владимирович директорствовал в театре семнадцать лет. Он был хорошим, авторитетным руководителем, еще в здравии и творческой силе. Ни он сам, ни чиновники республиканского минкульта не хотели или не могли мне объяснить мотивы его ухода. Предполагаю, что это была интрига, в которой победили чиновники, потому что претензий к нему никто не высказывал.

На этот раз он был спокоен и доброжелателен.

– Посиди в этом кресле несколько дней, потом, если будут вопросы, позвонишь.

– Нет, Леонид Владимирович, у меня уже есть вопрос. Не согласитесь ли вы поработать со мной некоторое время? Скоро гастроли, мне нужны ваши советы на каждый день. Выберите любую вакантную должность и сегодня же приступайте к работе.

Левитин разулыбался:

– Вы ведете себя как прилежный ученик.

– А вы забыли, что читали мне в институте курс «Организация театрального дела». Так что имейте в виду, что и вы за меня в ответе, а я за вас.

Тут секретарь принесла нам чайку, всем видом показывая, что директором для нее остается Леонид Владимирович. Подав чай, она как-то язвительно процедила:

– Мне что, писать заявление на увольнение?

– Ну зачем вы так, работайте, – сказал Леонид Владимирович.

– Я соглашусь с любым вашим решением, – наверное, резковато добавил я.

Когда мы допивали чай, секретарь заглянула в кабинет еще раз и молча положила на стол заявление на увольнение.

Мне такая демонстрация привязанности к бывшему руководителю не понравилась, и, когда Леонид Владимирович вышел, я подписал заявление секретаря. О чем позже пожалел. Секретарь давно работала в театре, все о ней отзывались по-доброму. Я «попался» на ее эмоции, проявил несдержанность. Это не завод, в театре так нельзя. Затем пригласил заместителя по хозяйственной части Владимира Савельева и весь оставшийся день ходил с ним по театру. Владимир был лет на пятнадцать младше меня, молодой, с живыми глазами, без комплексов, в общении прост и приятен. Мы проработали с ним более десяти лет, и мне приятно, что первое впечатление было верным. Никогда позже я не встречал человека, который так хорошо, профессионально знал закулисье. Подъемы, штапкеты, свет, звук, в общем, довольно сложная по тем временам машинерия театра для него уже была прочитанная книга, а для меня только азбука. И он, Володя, учил меня «читать». У нас за долгие годы совместной работы сложились доверительные отношения. Особенно было приятно, что в тот первый день Володя очень хорошо говорил о Левитине и одобрял мое решение пригласить его на работу. Это бывает не часто. Обычно новому руководителю говорят что-нибудь пакостное о предшественнике, надеясь, что это создаст «правильное» представление о нем самом, как принципиальном, честном человеке. К счастью, с нами этого не произошло.

Так прошел мой первый день работы в театре. На календаре было 3 марта 1983 года.

А утром 4-го я узнал, что республиканский праздник, посвященный Международному женскому дню 8 Марта, пройдет на площадке нашего театра. После обеда в театр приедет комиссия во главе с Первым секретарем обкома.

Левитин, вышедший на работу старшим инженером, посоветовал мне собрать оперативку постановочной части и хозяйственников. Я, как и подобает ученику, выполнил распоряжение учителя. Но планерку проводил Левитин, отыгрывая меня, как только можно.

– Вячеслав Александрович, так как вы еще не знаете людей, как мы с вами договорились, я озвучу ваши распоряжения.

– Главному инженеру проверить всю машинерию сцены, обратить внимание на технику безопасности.

– Заведующему постановочной части убрать на склады все оформление спектаклей, сцену отпылесосить, все вымыть. Проверить праздничную «одежду» сцены.

– Завхозяйством, уборщицам и дворникам объявить аврал.

– Завтруппой совместно с постановщиком концерта подготовить и представить график репетиций праздничного мероприятия на утверждение директору. Пропуск в театр 7 марта по списку. Режим прохода будет осуществлять милиция. Прошу подготовить список занятых в мероприятии сотрудников.

– Я ничего не забыл? – обращаясь ко мне, спросил Левитин.

Команда у Леонида Владимировича была отличная, каждый знал свой «маневр». Работа закипела как бы сама по себе. Общий контроль за «событиями» осуществлял мой заместитель Владимир Савельев.

Я поблагодарил Левитина за «урок», и мы договорились, что за час до приезда гостей пройдемся по театру, посмотрим, что сделано, что предстоит сделать.

В 13 часов я, Леонид Владимирович и Володя обошли театр. Это был второй урок. Я наблюдал, как Леонид Владимирович разговаривает с людьми, как похваливает (его любимый метод управления), как журит. Ни разу не повысил голос, всех звал по именам, иногда требовал что-то переделать, но всегда в форме просьбы или совета. Например, он говорил:

– В прошлый раз ты эту работу делал по-другому. Мне кажется, было бы лучше и в этот раз пойти по проверенному пути… И, обращаясь ко мне, добавил: «Когда трамвай ищет новые пути, он сходит с рельс».

И все в таком спокойном профессиональном стиле.

– Надо бы с технического балкона снег скинуть, – ни к кому не обращаясь, сказал Леонид Владимирович, – но ворота на них на зиму законопатили, «люльку» найти не успеем и дорого. Может, не обратят внимания. Вот если спросят, какие у вас вопросы, скажите, что кресла нам поставили хорошие, но смонтировали их неверно, они рассыпаются. И еще очень важно: было решение правительства республики о выделении театру трехсот квадратных метров жилья, но город не выполняет этого решения. Этих вопросов достаточно, много не говорите, ни на кого не жалуйтесь, лишнего не просите. Не суетитесь, первая встреча очень важна. Желаю вам удачи.

Я не сдержался:

– Леонид Владимирович, вы всегда такой спокойный, как вам это удается?

– Дорогой Вячеслав Александрович, это приходит с опытом. Осталось меньше трех часов до приезда комиссии. Кардинально уже ничего изменить нельзя. Ни покрасить стену, ни отремонтировать разбитый мрамор. Можно только внушить работникам, что они могут успеть навести порядок, все вымыть, все проверить. Новые вводные будут только мешать. А что касается волнения, то признаюсь, что я тоже волнуюсь, просто научился не показывать своих чувств. Это осталось у меня с фронта, где уверенность солдат в своем командире придавала всем дополнительные силы.

За полчаса мы закончили второй урок. И Левитин сказал:

– Я поеду домой обедать и с вашего разрешения сегодня больше на работу не приду. Не хочу «мозолить» глаза начальству. А вам нужно будет минут за пятнадцать до приезда гостей «выдвинуться» к служебному входу. Имейте в виду, что Мидхат Закирович никогда не задерживается.

Черные «Волги» развернулись через две сплошные линии. Из первой вышли Мидхат Закирович и Тагир Исмагилович, из других – всё бюро обкома, многих трудно было идентифицировать – все в одинаковых пальто и норковых шапках.

– Ну, директор, показывай свое хозяйство, – сказал Мидхат Закирович и возглавил «отряд» начальства.

Я пытался спрятаться во втором ряду, но Мидхат Закирович приказал:

– Иди рядом со мной.

Обошли дом по расчищенному утром пожарному проезду, заглянули в бойлерную, обратили внимание, что примыкающий к основному зданию козырек дал трещину. Мидхат Закирович сказал:

– Нужно поставить «маячок», и, если разрыв увеличится, создадим комиссию специалистов.

Так тихонько дошли до служебного входа и остановились под тем самым неочищенным техническим балконом.

Четвертое марта, а солнце празднично гуляло, как в мае. Уже появились лужи, с балконов потекли «слезы» зимы, все расстегнули пальто, сняли шапки.

– Мы доверили тебе новое здание театра, мне говорили, что это единственный театр, построенный в России за последнее двадцатилетие. Нужно беречь дом. Я каждую неделю обхожу здание обкома. Смотрю, как оно живет, правильно ли его содержат. Вот, гляди, у тебя с балкона уже ручьи текут, а снег так и не убрали. Нехорошо, того глядишь – и балкон рухнет.

Ну, Левитин, ну провидец, – мелькнуло у меня в голове. Зашли в здание, прошлись по первому этажу, не постеснялись, всей толпой заглянули в туалет. Там все блестело. Кто-то попытался сострить: «Ну, если в туалете чисто, дальше можно не ходить, значит, везде порядок». На душе как будто спало напряжение. Но оказалось, расслабляться я поторопился. Поднялись на второй этаж. В огромном фойе, напротив необозримого стеклянного витража стоял бюст В.И. Ленина.

Мидхат Закирович еще издалека стал рассказывать не столько мне, сколько всем сопровождавшим его коллегам, что этот бюст он лично присмотрел в мастерской народного художника СССР академика Николая Васильевича Томского. Между прочим, это дорогущий итальянский мрамор, изящная работа, – рассказывал первый секретарь. Все с интересом стали рассматривать скульптуру.

– А почему не ухаживаете за таким ценным произведением искусства? – строго спросил Мидхат Закирович.

Пока я соображал, о чем он, заведующий отделом культуры обкома провел рукой по мрамору и показал всем, что на бюсте Ленина пыль. К счастью, в памяти сохранились наставления педагога по истории изобразительного искусства профессора Э. Поповой:

– Мрамор водой мыть нельзя, он станет серым, и пыль впитается так, что ее потом никак не очистить. Мы договорились, что завтра придут студенты из мастерской скульптора Александра Калинушкина и приведут бюст в порядок.

Я увидел озорной, одобрительный взгляд Тагира Исмагиловича. Мне показалось, что он был доволен моим сочинительством. Зашли в зрительный зал. Включили освещение, открыли пожарный занавес. Огромное пустое пространство впечатляло.

– Ну, хорошо, присядем. Первый сел в кресло последнего ряда. Свита стояла, стоял и я. Мидхат Закирович показал рукой на кресло рядом – «садись директор рядом со мной».

– Ну, какие вопросы?

– Мидхат Закирович, в театре установлены кресла, предназначенные «стоять» по прямой, а у нас ряды с закруглением. Поэтому кресла рассыпаются.

– Кто у нас делал кресла? – очень тихо спросил Мидхат Закирович.

Пауза.

Секретарь по промышленности В. Гермаш как будто вспомнил:

– Кресла изготовлялись в Стерлитамаке, заводчане их и монтировали. Завтра приедет бригада и за три дня все поправят.

– Хорошо! Какие еще вопросы?

– Было постановление правительства республики о выделении театру 300 квадратных метров жилой площади, документы в отделе распределения жилья города пылятся уже третий год. Нельзя ли поторопить выполнение этого постановления. У нас огромная очередь среди артистов на получение жилья.

Пауза. Все молчат. Наконец Мидхат Закирович сказал:

– Нужно поддержать молодого директора. Поторопим.

Следующий день оказался тоже полный событиями. Первое, что я сделал, пригласил коменданта и спросил, почему в таком неприличном виде бюст Ленина. Слухи о культпоходе по театру уже широко обсуждались в народе, обрастая всякими небылицами. Комендант не дал мне договорить:

– Все поправлю. Вечером все будет в порядке.

Тут заглянул Леонид Владимирович, и комендант ловко выскочила из кабинета.

– Леонид Владимирович, все ваши наставления я вчера выполнил. – Не успел продолжить, нас прервал телефонный звонок.

– Вас беспокоят из городского отдела распределения жилья. Вячеслав Александрович, прошу вас, возьмите список очередников на получение жилья и другие документы по жилищным вопросам и, если можете, прямо сейчас придите ко мне. Мы находимся прямо напротив театра.

У меня закружилась голова. Левитин помог собрать документы и благословил меня словами: «Мы лет десять не получали ни одной квартиры. Если у вас получится, во что трудно поверить, я буду, счастлив и за вас, и за театр».

Через 30 минут мне уже рассказывали, что триста квадратных метров это 5 трехкомнатных квартир, или 7 двухкомнатных, или 9 однокомнатных.

– Вы с партийным комитетом, председателем профкома обсудите, в каком сочетании выделить вам квартиры. Советую вам продумать получение квартир таким образом, чтобы улучшая условия одних, вы смогли бы помочь и другим. Например, выделяется трёхкомнатная квартира семье, проживающей в двухкомнатной. В эту двухкомнатную вселяете тех, кто живет в однокомнатной, а в однокомнатную – товарища из общежития, а в общежитие поселите молодого специалиста. Вот так выглядит идеальная цепочка. После праздников жду вас с предложениями.

Вероятно, на моем лице было написано такое счастье, что «хозяйка» городского жилья сочла необходимым несколько остудить мою радость.

– Вячеслав Александрович, вы не торопитесь радоваться и пока не обсуждайте этот вопрос публично, чтобы не сглазить. Процесс оформления жилья не быстрый, требует согласований, но я заверяю вас, что мы сделаем все от нас зависящее, чтобы поручение руководства прошло быстро.

К концу дня комендант пригласила меня «принять работу».

– Бюст вождя, – доложила Нина Михайловна, – готов к приему гостей. Мы поднялись в фойе, и еще издалека мне показалось, что итальянский мрамор как-то странно бликует в лучах огромного количества люстр, включенных по поводу этого торжественного случая. Подходим ближе, спрашиваю:

– Что вы сделали с этим произведением великого скульптора?

Нина Михайловна счастливо улыбается:

– Мы покрасили его импортной водоэмульсионной краской.

– Нина Михайловна, это же мрамор, кто вас этому научил?

Комендант, как потом выяснилось, замечательный, исполнительный человек, любила театр, но, к сожалению, не знала, что мрамор нельзя красить водоэмульсионкой. Я было повысил голос: «Нина Михайловна, вы что наделали?» Но, вспомнив вчерашний урок Левитина, перешел на раздраженный шепот:

– Что вы наделали, эту краску теперь никакими средствами не отмыть.

Нужно отдать должное Нине Михайловне, она быстро сообразила, что перестаралась.

– Не беспокойтесь, завтра все будет в порядке.

Завтра уже было шестое марта, генеральная репетиция концерта, вечером установка мебели президиума. Нужно признаться, что я был в этой работе статистом. Как-то все шло параллельно со мной, не пересекаясь. Постановочная часть во главе с В. Савельевым работала четко, не суетясь, обеспечивая все требования художественных руководителей концерта. Я присутствовал на репетиции как практикант. Моих знаний выпускника театрального факультета хватало лишь для общего понимания, что происходит, но как это делается, еще было загадкой. Левитина не было видно, он предупредил меня, что проверит работу всех приглашенных служб. Медпункт и скорая помощь – нужно встретить и разместить, создать условия для работы. Проверить службу общественного питания, приглашенных буфетов из треста ресторанов, питание для гостей и обслуживающего персонала – около двух тысяч человек, еще фуршет в комнате президиума.

Особая песня – пожарники. Позже я понял, что каждый раз перед правительственными мероприятиями вежливые офицеры этой службы составляли акты о невозможности проведения общественно-политических мероприятий в театре. Чем дольше я работал в театре, тем больше замечаний было в акте. На этот раз их взял на себя Левитин. И подписал акт. Позже Левитин мне объяснил, что служба пишет акты не для устранения недостатков, некоторые из которых требовали перестройки здания театра, а для обеспечения своей безопасности (мало ли что случится, а у нас акт). Коммунальные службы аврально заканчивали уборку территории (как потом выяснилось, это стиль работы) и тут же подтягивалась служба общественной безопасности (милиция). Ну и, конечно, «впередсмотрящим» из министерства культуры и областного комитета КПСС нужно было уделить внимание, чтобы продемонстрировать их значимость и т.д.

Тем временем Леонид Владимирович пригласил еще раз пройтись по театру, так сказать, комиссионно. Пригласили замов, коменданта, завпоста (заведующий художественно-постановочной частью), главного администратора. Прошлись по сцене, проверили, как работают приехавшие из Стерлитамака рабочие по ремонту кресел. За два рабочих дня они успели перебрать и укрепить кресла двух рядов, где будут сидеть руководители республики. Кстати, они работали еще месяц (вместо обещанных Гермашем трех дней), и должен сказать, что за мои 15 лет, один месяц и одиннадцать дней в театре у меня не было ни одной проблемы с креслами.

Закончив со сценой и зрительным залом, вышли в фойе. Там под руководством подполковника, огромного, как дверь зрительного зала, работало человек 15-20 солдат. Увидев нашу делегацию, подполковник построил солдат, театрально скомандовал «смирно». Подошел и, обращаясь ко мне, сказал:

– Товарищ директор театра, солдаты воинской части номер такой-то закончили работу по подготовке скульптуры В.И. Ленина к праздничным мероприятиям.

– Что за спектакль? – спросил я.

Тут подплыла Нина Михайловна.

– Вячеслав Александрович, это наши подшефные. Они помогали нам отмыть скульптуру.

И Нина Михайловна взглянула на подполковника влюбленными глазами. Подошли к бюсту Ленина. Он еще дышал «паром». Оказывается, солдаты изготовили мощные носилки и вынесли мраморную глыбу во двор и под руководством Нины Михайловны кипятком отмывали водоэмульсионную краску. И тут же промокали отмытый мрамор ветошью.

Слава богу, все было сделано аккуратно и без «приключений». И бюст выглядел первозданным, и солдатики живы-здоровы.

Как прошло торжественное собрание и концерт, не знаю. Все было как во сне. Нервничал. Много суетился оттого, что еще не знал правил общения с начальством, с артистами, с городскими службами. Но как-то выплыл, благодаря команде, воспитанной Леонидом Владимировичем.

Мидхат Закирович Шакиров пригласил меня в комнату президиума и так, между прочим сказал, что все прошло хорошо, и попросил Тагира Исмагиловича поблагодарить артистов, участвовавших в концерте.

Зашли за кулисы. Пока помощник режиссера по селектору собирала артистов, Тагир Исмагилович поздравил меня с «боевым крещением» и вдруг спросил:

– Калинушкин-то прислал своих коллег привести в порядок скульптуру? Бюст Ленина выглядит как новый.

Я промолчал – не соврал, но и правду не сказал. Тагир Исмагилович был человеком мудрым и опытным, он и так все понимал.

Шакиров, прощаясь со мной, задержал мою руку, доброжелательно посмотрел на меня и сказал:

– В театре всегда много эмоций и проблем тоже. Через три месяца зайди ко мне, расскажешь, как дела, для начала поддержим молодое дарование. И в хорошем настроении уехал. Но главное – сказал он это при всех. И руководители республики, и мои коллеги по театру слышали и видели эту мизансцену и оценили. При строгом нраве Первого секретаря, скупого на похвалу, это было не часто.

Проводили начальство и гостей. Собрал руководителей служб, всех поблагодарил и признался, что я в этом деле сегодня был у них ассистентом. Отдельно поблагодарил Левитина. С «ответным словом» выступил Леонид Владимирович. Он отметил, что я был хорошим учеником и поблагодарил за то, что не мешал работать.

НЕОПЛАЧЕННЫЙ ДОЛГ

1986 год. Время для Республиканского русского драматического театра судьбоносное. Обновлялась актерская труппа, формировалась административная команда, приглашались на новые проекты творческие лидеры, как следствие, менялся репертуар. Однажды начинающий работать в театре режиссер Михаил Рабинович предложил пригласить на постановку своего педагога, профессора Щукинского училища Александра Михайловича Поламишева. Я лично с профессором не был знаком, но по общественной деятельности в Союзе театральных деятелей (Москва) в деловом общении с секретарем СТД по творческой работе был знаком с его супругой – весьма авторитетной дамой, умницей и необыкновенно красивой.

– Я знаю, что вы приглашаете Александра Михайловича в Уфу на постановку спектакля.

– Да, ведем переговоры.

– Я вас прошу, окружите его вниманием. Он очень ревнив и раним в работе, не разрешайте ему перенапрягаться, ведь у него еще со времен войны непорядок с позвоночником, и он страдает от ужасных болей.

Позже я узнал, что к моменту нашего разговора Александр Михайлович и его жена уже несколько лет вместе не жили.

Когда в роскошном директорском кабинете (бывших апартаментах обкома КПСС) появился богато усыпанный сединой красивый немолодой человек с античными чертами лица и заревой улыбкой, мне сразу показалось, что это человек нашего театра.

Несколько слов из биографии Александра Михайловича Поламишева. Родился 15 декабря 1925 года. Его отец был на ответственной должности в органах НКВД, куда входило Главное управление пограничной охраны СССР, в должности заместителя начальника и в звании генерал-лейтенанта. Перед самой войной он был командирован в железнодорожные структуры. В связи с тем, что поездка носила конфиденциальный характер, Поламишев-старший был одет в форму железнодорожника и «упакован» соответствующими документами. По дороге на вокзал его «эмка» попала в серьезную автокатастрофу. Когда приехала скорая, пациент был в глубокой коме. Естественно, больного отвезли в ведомственную больницу железнодорожников. Через пару недель он пришел в сознание и первое, что сделал, – попросил медсестру позвонить ему домой, сказать, что он жив и здоров, но задерживается в командировке. На следующий день сестричка «доложила», что в семье все нормально, только их большую квартиру сделали коммунальной, и его семья живет теперь в одной комнате.

Опыт подсказывал, что торопиться с возвращением домой не следует.

Лечение заняло несколько месяцев, и, когда его выписали, Поламишев-старший срочно убыл в свое родовое гнездо – в Дагестан, в деревню Хучни.

Саша Поламишев учился в спецшколе с детьми высшего руководства страны. Класс был особый, ребята усиленно занимались физической культурой с акцентом на боевое мастерство, а также углубленным изучением немецкого языка с баварским диалектом. Осенью 1941 года весь класс был призван в действующую армию.

Саша – крепкий парень с рабочим немецким языком, естественно, попал в разведку. Несколько раз ходил «по ту сторону» фронта. Уже в 1942 году молодой лейтенант Поламишев был руководителем диверсионной группы в тылу оккупированной немцами Польши и некоторое время «работал» в Германии. После нескольких ранений вернулся в Москву – грудь в орденах, и осколок в позвоночнике.

В 1948 году окончил легендарное Московское высшее театральное училище имени Бориса Щукина. И почти сразу новое «назначение» – в воркутинские лагеря. «Тройка» решила, что раз остался жив, значит, виновен, да еще молодая актерская «ненадежная» среда: тусовки, застолья, возможно, и болтанул лишнего. Сочли, что двадцать пять лет для врага народа – достаточный срок для перевоспитания. К счастью, в марте 1953 года умер «главный судья», и в первой волне реабилитированных Поламишев вернулся домой.

Позже, когда наше знакомство с Александром Михайловичем стало дружеским, приезжая в столицу на учебу в «высшую школу деятелей сценического искусства», я останавливался на его квартире, недалеко от Павелецкого вокзала на улице Пионерской. На стене у письменного стола, в темной рамочке висела «картина». На страничке из школьной тетради была проведена широкая зеленая, слегка расплывшаяся акварельная линия. И все.

Я спросил у Александра Михайловича:

– Что это за бестолковый авангард?

Поламишев вздохнул, сделал паузу, и я почувствовал, что мой беспардонный вопрос задел его:

– Это дорогая моему сердцу картина: вид из окна моей воркутинской камеры, в которой я «прожил» до смерти нашего учителя и вождя.

Появление Поламишева в театре стало особым событием. Прежде всего он занял в работе практически всю труппу, впрочем, профессор обладал такой энергетикой и обаянием, что все были им увлечены.

Это было необыкновенное сумасшедшее чувство любви к театру, к работе. Артисты готовы были репетировать хоть целые сутки. Да что там артисты – монтировщики, осветители, костюмеры, администраторы, все прятались по уголкам сцены и зала, чтобы поприсутствовать на волшебстве, которое рождалось на репетициях Александра Михайловича.

Спектакль заслуженного деятеля искусств РСФСР, профессора Александра Михайловича Поламишева «Ах, Невский!» стал выдающимся событием в истории нашего республиканского русского драматического театра. Была серьезная положительная критика московских и уфимских искусствоведов и, что особо важно, – огромный, небывалый интерес публики.

Уезжая в Москву, профессор так, между делом, сказал:

– Хочу пригласить на спектакль моего друга Женю Евтушенко. Вот он вернется из Штатов, и мы приедем. Я позвоню.

Через месяц прилетел Поламишев. Один. Была пятница, конец дня. Александр Михайлович сказал:

– Завтра прилетит Евтушенко.

По долгу службы помчался в обком партии, к заведующему отделом культуры, кандидату исторических наук Ахнафу Мударисовичу Дильмухаметову. Надеялся на поддержку. Воодушевленно докладываю:

– К нам на спектакль «Ах, Невский!» прилетает поэт Евгений Евтушенко.

– Кто разрешил? – строго спрашивает начальник.

– Это частный визит.

– Таких частных визитов не бывает. Евтушенко человек неоднозначный.

– Ахнаф Мударисович, но Евгений Александрович – выдающийся поэт, думаю, нужно встретить его на уровне руководства республики.

– Ты пригласил, ты и встречай. Я с тобой этот вопрос не обсуждал.

Разговор этот энтузиазма не прибавил, а тревожный осадок оставил. А.М. Дильмухаметов окончил МГУ, высшую партийную школу при ЦК КПСС. Ну должен же он быть рад встрече с таким всемирно признанным человеком и поэтом, ну хотя бы проявить интерес к такому неординарному событию. Иду по бесконечным коридорам обкома и думаю, ну как же так – с такой интеллектуальной подготовкой (он же защитил кандидатскую диссертацию по теме «Комсомол Башкирии на ударных стройках семилетки») боится встретиться с великим поэтом. Чего он боится? А, была не была – и прошел по кабинетам руководства, и всех, кого застал, пригласил в театр.

В субботу, поздно вечером, прилетел Евгений Евтушенко. Устроили его в скромную гостиницу «Агидель», и там же уже в закрытом ресторане поужинали. Настроение у поэта было на подъеме. Он рассыпал благодарности девочкам-официанткам, ради него задержавшимся на работе. Хвалил кухню, а директора гостиницы Владимира Ванюшова пригласил в театр.

Утром – экскурсия по театру. Наш Русский театр тогда выделялся на фоне старых российских храмов искусства масштабностью, ухоженностью и техническим оснащением. Потом в зеркальном зале артисты встретились с поэтом. Долгий, интересный разговор о поэзии, театре, кино. Что греха таить, было море вопросов: кто родители, где учились, за что отчислили из литературного института…

Евгений Александрович был открыт, говорил легко, интересно. Я, например, не знал, что его папа Александр Гангнус был из русских немцев, баловался поэзией и писал любительские стихи, а мама – Зинаида Евтушенко – была певицей и, когда вернулись из эвакуации со станции «Зима» в Москву, работала в театре имени Станиславского.

– Я рано начал читать, – рассказывал Евгений Александрович, – и моей начитанностью восторгались гости нашей семьи Евгений Винокуров, Михаил Рощин, Булат Окуджава…

Из института его исключили за «неправильные» высказывания. В двадцать лет он становится самым молодым членом Союза писателей СССР, а на нынешний день (1986 год) издано уже более 110 книг.

Потом читались стихи, и продолжалось это до тех пор, пока Поламишев не сказал:

– Женя, артистам пора готовиться к спектаклю.

Когда прозвучал третий звонок и в зрительном зале стал плавно угасать свет, вошел Евгений Александрович, сел в седьмом ряду рядом с режиссером. Публика приняла его за обычного опоздавшего зрителя.

После спектакля долгое осуждение. Поэту понравилась работа А. Поламишева. Евгений Александрович хвалил постановку и, что особенно приятно, отмечал актерские удачи.

– Ты, Александр, всегда современен и с Гоголем, и со мной не церемонишься.

И здесь выяснилось, что знакомство двух творческих гигантов произошло после публикации поэмы Е. Евтушенко «Братская ГЭС». Поламишев позвонил тогда Евтушенко и предложил театрализовать его поэму. Работа закипела, главному критику – зрителю спектакль понравился, но «партийная» организация крепко потрепала нервы обоим авторам. Уцелели чудом.

Уже ночью, провожая поэта в гостиницу, не то Александр Михайлович, не то главный режиссер Михаил Исаакович предложили в понедельник (выходной день театра) провести творческий вечер Евтушенко. Конечно, я на нетрезвую от усталости голову согласился. А утром понял, что проведение его – большая головная боль. Как собрать публику, без рекламы, безо всякой подготовки провести такое серьезное мероприятие? На все про все у нас было 7-8 часов.

Несмотря на выходной день, собрал всех работников театра. Решили сесть за телефоны. Обзвонили завсегдатаев театра, друзей, университетскую публику. Благо, что проводимые в театре социологические исследования (проф. З. Шингареева) позволили администрации достаточно полно представлять зрительскую аудиторию театра, знать многих зрителей, что называется в лицо.

Партер был полный, но балкон заметно «сиял лысинами» пустых кресел.

Евгений Александрович вышел на сцену, как всегда, в яркой рубашке. Сам вынес к микрофону стул. Выслушал аплодисменты и, когда в зале стало тихо, сказал:

– Я прилетел к вам из Соединенных Штатов, где читаю лекции по русской литературе в университете города Талса (Аклахома). Сюда меня пригласил мой давний друг режиссер Александр Поламишев, поставивший в вашем театре прекрасный спектакль «Ах, Невский!». С Александром Михайловичем нас связывает судьба по постановке спектакля по моей поэме «Братская ГЭС» в театре на Малой Бронной в 1968 году. В те годы это было смелое решение, много сил у нас отняла борьба с цензурой. Пришлось принести в жертву 550 строф.

Вечер был долгим. Евгений Александрович читал старые стихи и новые, изумительную лирику, жесткую политическую поэзию. А начал он со всем известной «молитвы», с которой начинается поэма «Братская ГЭС».

Поэт в России – больше чем поэт.

В ней суждено поэтами рождаться

Лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,

Кому уюта нет, покоя нет.

Поэт в ней – образ века своего

И будущего призрачный прообраз.

Вечер затянулся допоздна и заканчивался отрывком из трагедии «Бабий Яр».

И сам я как сплошной беззвучный крик

Над тысячами тысяч убиенных.

Я каждый здесь расстрелянный старик,

Я каждый здесь расстрелянный ребенок.

Работал Евгений Александрович часа три без антракта. Публика не отпускала поэта. Потом сидели у меня в кабинете. Говорили обо всем на свете, а я как будто отсутствовал. Как же оплатить работу поэта? Ведь вечер был не согласован, не санкционирован. Дильмухаметов этого не простит. Недаром он отказался от приглашения и не пришел на концерт. На фоне приподнятого настроения, ловлю себя на мысли, ну, дорогой, готовься к неприятностям. Спас меня от грустных размышлений Поламишев:

– Давай, я попрошу Евгения Александровича, он напишет свои стихи, а я их попробую включить в текст спектакля. Тогда эту работу можно легально оплатить. Евтушенко с предложением согласился и тут же сел за мой стол и на память написал стихи.

Прошел месяц, может, чуть больше. Звонит Александр Михайлович Поламишев:

– Знаешь, – говорит, – никуда не лезут эти стихи. Я переговорил с Женей. Он дарит стихи театру. Пусть это будет твой неоплаченный долг.

ИНАУГУРАЦИЯ

Первое правительственное (протокольное) мероприятие в Башкирском театре оперы и балета у меня было ответственное. Я только что вступил в должность и сразу – инаугурация Президента. А в театре все было плохо. Несколько месяцев коллектив не получал зарплату, дело дошло до забастовок. В крайне запущенном состоянии инженерные и постановочные службы. В театре работают ревизоры Счетной палаты. Нервничают все.

Руководство мероприятием и концертом было возложено на Рифката Исрафилова, художественного руководителя Башкирского театра драмы. Работать с ним было одно удовольствие, легко и уверенно. Он знал, что хочет от артистов, всей постановочной части, от меня, директора этого праздника, отвечающего за «хозяйственную» составляющую. Чистота, порядок, техническая безопасность. Споткнулись на здравоохранении.

После торжественной части президент должен был приветствовать гостей в моем директорском кабинете. Конечно, помещение для этих дел неудобное. Однако ресторан «Агидель» оккупировал кабинет, на столе моего секретаря нарезались овощи и фрукты, делались мясные и колбасные нарезки и прочие поварские дела. И тут на фоне этой антисанитарии к поварам нагрянула главный врач поликлиники № 1, которой был поручен медицинский контроль за всем, что происходит на театральной кухне. Скандал получился как на базаре, шумный и невежливый.

– Вы хотите отравить президента! – кричала врач, да так громко, что сбежались и директор ресторана из гостиницы, и служба безопасности.

– Это не я, – испуганно лепетал директор гостиницы, кстати, по образованию, как потом выяснилось, врач. – Мне другого помещения не предоставили.

И, скооперировавшись, два врача набросились на меня.

– Вы что здесь разорались, – вспылил я. – Вы-то здесь давно бутерброды режете, а я без году неделю работаю.

На следующий день на оперативке в правительстве, где подводились итоги «праздника», главный врач в «красках» рассказывала, что директор театра «пытался» отравить президента и его гостей.

Эта неприятная история побудила меня написать служебную записку о необходимости создания в театре служебных апартаментов для приема высоких гостей.

Через неделю в театре появился архитектор Марат, а ещё через два месяца – апартаменты, состоящие из прихожей с гардеробом, роскошной кухней фирмы «Бош», кабинетом для переговоров и каминным залом, где располагался банкетный зал на 50 персон.

Одним словом, спасибо главному врачу – красивой, мягко говоря, эмоциональной даме, которой виделись во всём преступления (слава Богу, произошло это не в 37-м году). Апартаменты получились на славу.

Первый гость президента, с которым он приехал в театр, был министр железнодорожного транспорта Авдеенко. Зашли в кабинет, оформленный в восточном стиле: резная золоченая мебель, необычные кресла, на стене – красиво оформленная шкура крупного медведя.

Авдеенко прошел к столу, пододвинул стул и ждет, когда присядет хозяин. А хозяин сам видит эти апартаменты впервые и разглядывает «свой» кабинет с детским любопытством. Наконец Авдеенко не выдержал и сказал:

– Ну что, Муртаза, может, присядем?

Уходя из театра, Муртаза Губайдуллович спросил:

– Где взял такую мебель?

– В таможне. Это конфискат. Мы купили ее на распродаже.

– Молодец!

Когда высокое начальство ушло, неторопливо потянулись к выходу «и сопровождавшие их лица». И тут я споткнулся на неприятность, которую не ожидал. Кто-то из чиновников оставил в гардеробе апартаментов свою изрядно поношенную норковую шапку, но не забыл надеть чью-то новую.

ХОЗЯИН КНОПКИ

Каждый раз, когда я рассказываю об участии Республиканского русского драматического театра в X Международном Чеховском фестивале (Ялта, апрель 1994 г.), то беседа утопает в волнах недоверия. Всем, даже артистам из других театров, представляется, что это была веселая прогулка. На самом деле это была довольно страшная авантюра, к счастью, окончившаяся благополучно.

В мае звонит мне Валерий Васильевич Подгородинский – начальник театрального главка Министерства культуры Российской Федерации. Обаятельный, умный московский чиновник. Слово «умный» можно заменить – непредсказуемый, но всегда доброжелательный. Я написал «непредсказуемый» потому, что предложение, с которым он обратился ко мне, было заманчивым и авантюрным.

– Как у тебя дела? – начинает издалека Валерий Васильевич.

Я тоже осторожно отвечаю:

– Нормально, дети здоровы…

– Да я интересуюсь, как дела в театре, зрители-то ходят к тебе?

– Все в порядке, зал, слава Богу, почти полный.

– А деньги у тебя есть?

– Ну, немножечко есть, – осторожничаю я, параллельно пытаюсь понять, куда он меня ведет, – а что случилось?

– Представляешь, кризис разорил даже МХАТ, они отказались от участия в Международном Чеховском фестивале в Ялте.

– Да что вы, Валерий Васильевич, не может быть, у МХАТа бюджет не то, что у меня «в деревне».

– Так, может, ваш театр осилит участие в фестивале?

– Валерий Васильевич, а что оплачивают организаторы?

– Только проживание.

– Сколько времени на размышление?

– Сегодняшний день. При любом решении завтра утром позвони.

Первая мысль: «Что я "несу", какой Крым, какой фестиваль. Чтобы успеть на фестиваль, нужно лететь на самолете. Это безумно дорого. А где деньги взять? У нас на банковском счету только зарплата и немного на карманные расходы. Веду себя как пацан, блефую. Тоже мне театр-миллионер».

Сажусь в машину и еду в Министерство культуры. Министр, человек добрый, даже иногда душевный, но не любитель театрального искусства и, к сожалению, совсем не тщеславный. Рассказываю ему о предложении начальника театрального главка. Приукрашиваю возможность «записать» в историю уфимской жизни участие в престижном международном театральном фестивале. Он тихо, но твердо говорит:

– Денег нет, найдешь, участвуй.

Главное достигнуто. Ключевое слово в его отказе «участвуй». Теперь вопрос уже мой. Где найти ресурсы для поездки? Обзваниваю друзей театра. Первый звонок генеральному директору Уфимского моторостроительного производственного объединения, секретарь генерального категорически отказывает в связи: «Генерал очень занят, позвоните на следующей неделе».

Хитрю, еду в редакцию газеты «Вечерняя Уфа», в которой когда-то работал. Среди моих коллег была Тамара Паращенко. Красивая, очень сдержанная дама, дистанцирующаяся от всех. Всегда сама по себе, но в театр ходила на все премьеры. Прошу помочь мне соединиться с ее мужем. Тамара улыбается:

– Не могу. У нас дома жесткий регламент. Я не позволяю себе, даже не имею права говорить с мужем о его работе.

Так, и здесь «облом». Звоню начальнику Башкирского отделения Куйбышевской железной дороги Протасову. Он много раз помогал театру, отправлял нас на гастроли за рубеж. У нас были добрые личные отношения. Николай Михайлович готов помочь, но на организацию, согласование и т.д. уйдет дня 3-4, плюс дорога два дня, как раз успеем на Гала-концерт закрытия.

Что делать? Такой проект может «потянуть» только крупный спонсор. Это не попросить у друга сто рублей взаймы до зарплаты. Ну что, думаю, «стрижи» на юг не полетят.

Утром неожиданно звонит секретарь гендиректора моторостроительного объединения, просит приехать. Ах, Тамара, ах, красавица! Все-таки поговорила с мужем.

Впуская меня в кабинет, секретарь генерального язвительно прошипела:

– У вас пять минут, прошу, не задерживайтесь. В огромном кабинете, кстати очень скромном, меня встретили радушно. Вначале поговорили о спектакле «Эшелон», который был посвящен 60-летию завода и который посмотрело несколько тысяч заводчан. Потом перешли к делу.

– Ну, что ты хочешь? – спросил Владимир Михайлович Паращенко.

– Вот, впервые наш театр пригласили на престижный международный фестиваль в Ялту, но у театра нет своих самолетов, а у вас есть. Помогите.

Паращенко засмеялся:

– Зато у тебя есть артисты, а у меня только железяки. Ну, хорошо, а в Ялту что повезем?

– Артистов и декорации.

– Ну ты крутой. Это же нужно две машины.

– Но без декораций никак, подыграл я «генералу».

– Ладно, коллега. Считай, договорились. Я поручу проработать этот вопрос. Тебе сегодня позвонят.

Я в полуобморочном состоянии вернулся в театр. Звоню Подгородинскому:

– Мы летим!

– Ты не разыгрываешь меня? Правда, летишь?

– Правда.

– Тогда я сейчас позвоню в Ялту, чтобы вас встретили и устроили наилучшим образом.

…Утром артисты, работники постановочной части, декорации фестивального спектакля были на заводском аэродроме в Максимовке. Погрузились в два грузовых стареньких самолета ЛИ-2 (Douqlas-DC-2). Декорации небольшие, в основном «мягкие» удобно устроились в авиагрузовике. Что касается артистов, то здесь дело обстояло сложнее, так как в «грузовике» отсутствовали пассажирские кресла. Но неизбалованные артисты русского театра были счастливы и безмерно благодарны УМПО. Еще бы – на таком престижном фестивале театр был впервые. Кроме того, мы оказались «дублерами» великого МХАТа. С божьей помощью и при поддержке генерального директора завода мы взлетели.

Летим бесконечно долго, наконец приземляемся в Ставрополе. Здесь планировалось перекусить и дозаправить самолеты. Наши машины стояли у самой кромки бетонки, а артисты, работники постановочной части и я сидели на полувысохшем газоне. Ждем экипажи. Проходит час, другой. Уже думаю, может, наших летчиков задержали. Напомню, время было смутное, нестабильное, да и сотовых телефонов тогда еще не было. Прошел еще час, наконец на «горизонте» появились пилоты. Неуверенная походка, заторможенная речь, специфический запах «валерьянки».

– Ребята, может, часик отдохнете, – говорю я.

– Нет, нет. Мы в норме. Летим.

Встреча с пилотами всем прибавила адреналина. Но артистам все нипочем, они привыкли «жить» в предлагаемых обстоятельствах, а я сидел на железной откидной скамейке и молился.

– Господи, помоги нам, спаси и сохрани моих артистов.

Наконец наш самолет запрыгал по бетонной дорожке Симферопольского аэропорта. Мы моментально выскочили из транспорта – «как пробки из бутылки шампанского», приготовленного для похмелья. Монтировщики бросились ко второму самолету, выбросили декорации спектакля прямо на взлетную полосу, и, чтобы не платить «за парковку», пилоты тут же запросили взлет и, даже не помахав нам крылышками, улетели.

О! Какие были времена. Не то свобода, не то бардак. Ни досмотра, ни автобуса. Пешочком до здания аэропорта. Выход в город, не заходя в здание, очень удобно и быстро. Это сегодня, кажется, невозможным, а тогда эта была норма. Жизнь казалась доброжелательной, доверительной, даже братской. Вот и в этот раз при входе на большую землю нас встретила молодая красавица с табличкой «Уфа». Мы так обрадовались ей, что кое-кто бросился ее обнимать. Актеров сразу проводили в комфортабельный автобус, а я с заведующим постановочной частью пошли «добывать» оставленные на «бетонке» декорации.

У ворот грузового въезда на территорию аэропорта стояла «стайка» крепких молодых мужиков. Выбрал из них самого крепкого, похожего на бригадира. Спрашиваю:

– Как вас зовут?

– Вася, а что?

– Вася, у вас тележка есть?

– Есть.

– Вы можете привезти наши декорации?

– А где они?

– Мы оставили их на взлетной полосе.

– Это безобразие, нужно срочно убрать. Сто рублей дадите?

– Вот, Вася, вам пятьдесят рублей, остальные, когда декорации будут по эту сторону ограды.

Вася ткнул пальцем на молодых парней и сказал:

– Ты и ты, идем со мной.

Через десять минут тележка с декорациями подъехала к воротам. Но к этому времени поперек ворот стоял уазик таможенника.

– Это что такое? – спросил таможенник Петя, – показывая на тележку.

Мой новый друг Вася отвечает:

– Это декорации театра. У них завтра спектакль.

– А где декларация?

– Какая декларация, мы же из России, – наивно ляпнул я.

– Вот, вот, – начал качать права Петя. – Мне все равно, откуда вы, из Америки или России. Нарушаете закон. Сколько вы заплатили этим людям? – показал рукой начальник на людей Васи.

К этому времени я адаптировался к ситуации и вспомнил, что с недавних пор Украина и Россия – разные страны.

– Столько же, сколько вам.

Петя на мгновение растерялся от моей наглости.

– Я у вас ничего не брал и не возьму. А без декларации ваши декорации не пропущу.

– Да вы что хулиганите, товарищ Петя, – закипел я, – у нас завтра спектакль на фестивале. Я буду жаловаться в правительство.

– Мое правительство в Киеве, – парировал таможенник и агрессивно направился к Васе.

– Ну, я тебе припомню! – размахивая пальцем у носа Васи, кричал он на него.

Как ни странно, Вася, который был ниже Пети на голову, нисколько не испугался, даже наоборот.

– Петя, я начальник этой кнопки, – Вася показал на замок ворот. – Кому хочу, тому и открою. Убери свою колымагу, а то мои хлопцы отнесут ее на твой таможенный склад, – заорал мой новый друг.

Крепкие мужики из бригады Васи двинулись к машине. Петя быстро запрыгнул в брезентовую кабину потрепанного уазика и уже оттуда истерично кричал неприличным фольклором.

Вася подошел к «кнопке», открыл ворота, вытолкнул тележку с декорациями.

– Уезжайте быстрее.

Я достал стольник, отдал Васе. Он пытался найти мне сдачи, рылся в кармане в поисках полтинника.

– Не нужно, это премиальные.

Вася протянул мне свою крепкую руку и сказал:

– Завтра приду на ваш спектакль.

– Я тебя встречу, товарищ хозяин кнопки.

Спектакль «Семейный портрет с посторонним» по пьесе С. Лобозерова прошел на удивление удачно. После нашего уфимского огромного зала и очень большой сцены, которую монтировщики называли «танкодромом» здесь, в Ялте, в уютный зал дореволюционной постройки здания наш «камерный» спектакль вписался очень удачно. Публика принимала нас восторженными аплодисментами. Критика тоже была доброжелательной. Артисты были счастливы. Нас разместили в бывшем санатории министерства обороны. Фундаментальное сооружение, почти не заселенное, уже четко читались «успехи» революционной разрухи.

Пару дней в ожидании транспорта из Уфы артисты и сотрудники гуляли по городу, конечно, сходили «в гости» к Антону Павловичу Чехову. В музее был выходной, и открыли его специально для нас; побывали в резиденции российского императора – Ливадийском дворце, погуляли по знаменитой ялтинской набережной, слушали музыку моря. Но мне все это было не в радость. Прилетят за нами заводские соколы или оставят нас здесь, в Крыму? Как тогда я буду эвакуировать коллектив? От этих навязчивых переживаний освободился лишь тогда, когда мой заместитель позвонил из Уфы и сообщил радостную весть.

– За вами вылетели. Тот же экипаж. Встречайте.

P.S.

Сам факт участия в X Международном Чеховском фестивале в Ялте был для Русского драматического театра из Уфы престижным и счастливым. Все было против нас, но нам сопутствовала удача. Среди знаменитых театров из многих стран мы выступили удачно и были отмечены критикой. В.В. Подгородинский еще долго шутил, что Русский драмтеатр из Уфы – единственный в стране, у которого есть свои самолеты, и этот шуточный миф разошелся по театральному миру. И только в Уфе это событие, к счастью, прошло почти незамеченным. Но когда в городской газете мы поблагодарили заводчан за спонсорскую помощь, мне позвонил генеральный:

– Ты зачем это сделал, хочешь подарить мне неприятности?

– Хотелось сердечно поблагодарить вас.

– Спасибо, конечно, но запомни, что газеты читают не только артисты, но и инспекторы налоговых служб.