Журнальный мир

* * *
…И птиц я, и рыб повторяла слова,
и слышала – гулко клонилась трава,
багульник про Бога,
а клевер про хлев,
где овцы, как тёплый, промасленный хлеб.
Откуда такие? Как облако – шерсть,
как взбитые сливки, пуховая песнь.
Мы просто в разлуке. Права, не права,
но птиц я и рыб повторяю слова,
чтоб помнил меня: вот с небес облака
в пустые ладони роняют снега,
чтоб помнил: в живой омутнёвой воде
любовь познаётся, как дружба, в беде.
На мёртвой латыни мне не говорить
про темень заката, янтарную зыбь,
чтоб ты понимал этот странный язык,
болотце своё воспевает кулик.
А слово моё – это больше, чем я!
Правдивей, чем правда и чем полынья,
обманней, чем ложь, слаще сахара и
надёжнее, больше и чище любви.
Когда я одна в целом мире совсем
дорогу прямую ищу в Вифлеем!
Для этого так всеохватна гортань,
пронзительно слово, целительна рань,
над всею Вселенной безумно и всласть
глаголы вскипают! Я так родилась!
Царевич, отец мой, мой названный брат,
трепещет душа – в сердцевине набат.
Он тоже есть слово, что в музыке всё,
которое было из тех, что спасёт,
вернулись, чтоб блудные наши сыны
от пагубы, вредных привычек, с войны,
любимые чтобы вернулись, мужья
от слова, какое придумала я!
Земля совершила, чтоб свой оборот
от силы, которая в слове живёт,
от удали русской, металла, что встык.
Мне предки такой подарили язык!

* * *
Горький, детский, гордый город.
Буревестник возле храма –
заблудившаяся птица,
ей – просторы океана,
сельдь, сардины. Здесь ей – голод!
Горький – город многолицый.
– Горький, отчего вам горько?
Буревестник – просто образ,
просто серенькая птица.
Здесь подвалы, площадь, стройка.
Здесь иной, синичий возглас!
Да, вам больно, но так надо!
Разночинный, разномастный,
разношёрстный облик града.
Мост Молитовский над пастью
тёмных вод и съезд Зеленский,
«гордо реет Буревестник»!
Горький – песня.
В школе я её любила,
в школе панки, хиппи, готы,
Горький – что глоток свободы…
Там, на свалке много ила,
мы дрались, мы против эмо,
Горький с нами. Горький – кремень.
Буревестник это – все мы
с пёстрой, мягкой, птичьей грудкой.
Я не сплю вторые сутки,
еду поездом из Крыма.
Нету Горького. «Жизнь Клима
Самгина» читать взяла я,
всю дорогу – чай с вареньем
от вокзала до вокзала,
в суете, в пыли, в плацкарте
между сном и между бденьем.
Остановка. Вышла. Где я?
Нижний Новгород на карте!
Ветер. Бомж в вокзальной тоге.
Там, где высь не нужно зренья,
воздух спутанный, прогорклый,
разговаривает с Богом
Горький…

* * *
Невеличка моя, синичка,
мы не смеем с тобой уставать,
о, как щедро звучит закличка,
ближе к людям летим зимовать.

И по-детски светло, безобидно
наполняется песенкой двор,
всё твоё здесь – земля, планида,
крошки хлеба, очистки, сор.

Что ты знаешь про Трою, Афины,
ты представь, это – твой Вавилон,
список вычитан наполовину –
за челном проплывает чёлн.

Весь сочти мне! Что жмутся к скалам
в страхе утлые! Грохот, вой!
Это осень повырастала
и накрыла нас с головой.
В парке статуя Афродиты:
обнажённую грудь змея
обвила, на весь мир сердита,
жало полное, яда струя…

Где-то в памяти, в оболочке,
о, синичка, мир также прост,
по колечкам его позвоночным
воссоздашь ты – вот шея, хвост.

И от самого сотворенья
вот хребет, вот ребро, вот шерсть,
поместился он за мгновенье
в ветку тонкую, словно песнь,
ветку хрупкую, без листочков,
ах, синичка, фьюить-фьюить.

Невозможно
поодиночке,
будем вместе весь мир любить.

* * *
Как на родине милой отцов,
лебедь плавает на пруду,
Вавилон накатал леденцов,
свято верит – его не сдадут!
Разложил он халву и лукум,
разливает по чаркам вино.
Хрупкий мир так доверчив и юн,
он раскрыл, что объятья, окно!
И не верится, что этот сад
будет кем-то под корень сражён,
что, накинув на плечи халат,
выйдет сам на балкон фараон!
Не суди! Ты там не был, родной!
На столе – молоко, хлеб и сыр.
И какой откупится ценой,
Валтасара попробовав пир?
Город смят.
Город залит водой
до висячих садов и гробниц.
Мы обуглили пальцы бедой,
что не знает имён и границ.
У беды этой волчье лицо…
У беды лисий хвост испокон…
И продет, словно бы сквозь кольцо,
город, призраком став, Вавилон!

* * *
Из этих досок с каким-то ржаным отливом,
из позвоночника старого дерева, прожившего двести лет,
(руки натружены) бережно и терпеливо
мастер оклад вырезал – освящён, обогрет.
Рясно, убрусы и кузни повсяческой много,
басма простейшая, ризных пластов завитки.
Это – испев, изначалие, в небо дорога,
это тепло, исходящее в травы, цветков лепестки.
Вот она движет, Лилейная, ликом лубочным,
вот воспаряет – под крыльями света – ковчег.
Мир разделён. Ну а ей-то чего до цветочной,
нежной Европы? Когда в Антарктиде сплошь снег!
А в Аравийской пустыне весною и летом
дует горячий безудержный ветер-хамсин!
О, Божья Матерь! И как ты взираешь на это,
в дудочку дуешь и слушаешь свой клавесин?
Пальчиком трогаешь клавиши. Если выходит
звуки смягчить, канонаду, снарядов толчки…
Чудо творящая! Поусмирить бы народы,
ибо всё немощь, где пули и сжатые где кулаки.
Белым ты голубем с веткою в клюве, ты близко,
всё мироздание здесь, звёзды слиты в кувшин.
По внедорожию – вечность к нам мчится с запиской,
адрес известен: Творец, Божья Матерь и Сын!

* * *
Это – всего лишь поющий рисунок:
птица ли, ангел, загадочный сфинкс,
это кувшин, что несёт безрассудно,
клинопись складок, пылающих риз.
Это – кусочек, утерянный, рая,
путь, где для нас протоптали следы.
Руку мне дай! Я почти что у края!
Семирамиды ищу я сады!
Сто километров всего до Багдада.
Жарко – до крика!
Обидно – до слёз!
Если б не этот, поющий отрадно
детский рисунок, что в книжицу врос!
Перечитала судьбу я чужую,
словно свою – небеса, небеса…
Всё, что подумаю, всё, что скажу я:
этот рисунок, глядящий в глаза.
Здравствуй, легенда! Тебя отрываю,
словно бы бинт от сочащихся ран.
Здесь всё убито. Одна ты – живая!
Лают собаки, идёт караван.
И как мне быть, запечатанной словно,
в эту легенду, по краю скользя?
Если есть только поющее слово,
а в остальном – небеса, небеса…

г. Нижний Новгород