«Всё правильно. Все правы. Я готов понять их всех»

«Всё правильно. Все правы. Я готов понять их всех»

Лев Аннинский пришёл в литературу вместе с поколением шестидесятников, принадлежа к нему биографически и событийно, но в итоге сумел избежать этого почётного для многих клейма. Своеобразие Аннинского заключается в том, что он целиком и свободно принадлежит литературе. Для многих его сверстников и коллег по перу формальная привязка к словесности означала возможность говорить «жгучую правду», открывать глаза, обличать. Некоторые из них положили свои жизни на алтарь разоблачения «культа личности», незаметно для себя усвоив дух безапелляционности и нетерпимости. При этом правилом хорошего тона было ссылаться на «Дракона» Шварца.

С самого начала Аннинский выбрал иной путь. Как он рассказывал, первая его книга «Ядро ореха» была написана по прямому указанию Бориса Слуцкого, которому нравилась роль комиссара советской литературы. Задание написать о послесталинском поколении писателей молодым «левым» критиком было выполнено. Реакция последовала: «Меня обругали и справа, и слева, в общем, всё в порядке было со мной». Последние слова не бравада, а осознанное понимание законов литературы. Обругали, означает – услышали и, как минимум, что-то поняли. Следующая неожиданная книга Аннинского выходит уже в семидесятые. «Обручённый с идеей» посвящена мученику слова, ставшему помимо своего желания иконой советской литературы – Николаю Островскому. Для кого-то этот выбор можно было объяснить конъюнктурой, желанием добиться одобрения сверху. Аннинский писал, как он считал и тогда, и после, о духовной силе, «красном житии» тридцатых, воплотившем в себе трагический образ трудной и великой эпохи. Книгу снова прочли, что характерно для Аннинского в частности, но не для советских критиков в общем. В официальной печати «Обручённого с идеей» поспешили назвать путаной и субъективной книгой. Опыт подсказывает, что в литературе остаются, как правило, именно «путаные и субъективные» книги. Характерно, что уже во времена окончательного торжества демократии Аннинский переиздаёт «Обручённого с идеей», написав к нему предисловие, не меняющее, а парадоксально подчёркивающее общий изначальный посыл книги. Своё отношение к непрекращающейся борьбе с тоталитарным прошлым критик выразил ясно и с объёмным послевкусием: «Простите: если коммунизм – химера, то сколько можно с химерой бороться?».

Следующий неожиданный поворот (в случае Аннинского определение явно тавтологическое) – обращение к полузабытым русским писателям позапрошлого века. Он пишет исследования про Писемского, Мельникова-Печерского, Лескова, собранные в книге «Три еретика». Свой выбор в отношении «классиков второго ряда» Аннинский объясняет метафорично, но ясно: «Чем пригорок «виноват» перед горой? Почему, собственно, пригорок надо отсчитывать от горы? Почему не от равнины, не от низины, не от почвы?». Аннинского всегда интересовали детали ландшафта, без которых невозможна точная карта русской литературы. Взгляд с пригорка важен не менее панорамного вида с вершин. Не может быть атласа, состоящего из обозначения одних тысячников. Для понимания необходима свобода взгляда.

В активе критика рецензии, предисловия к текстам, значение которых, мягко говоря, весьма спорно. Для некоторых провинциальных кудесников слова предисловие Аннинского осталось навсегда высшим литературным достижением. Вспомним ещё раз слова про низины. Аннинский любил и умел соединять, видел «сцепку общей судьбы». Громить он не хотел. Русской литературе нужны все. И всем находится там своё место и назначение. Зачастую выбор Аннинского определялся возможностью, оттолкнувшись от заведомого нешедевра, выйти на разговор принципиально иного уровня. С ним можно было спорить, не соглашаться, что автором приветствовалось, но нельзя было не признать вертикальную природу его мысли.

Те, кто пишут об Аннинском, отмечают его внутреннюю свободу, позволявшую ему быть автором в изданиях, которые ничего не объединяло, кроме имени их общего автора. Эта его особенность важна сегодня во время окончательного распада литературного пространства, который в России традиционно связан с периодикой, толстыми журналами. Яростные литературные, публицистические бои восьмидесятых сошли на нет. У современных журналов сохранилась своя, пусть и урезанная временем, аудитория, которая, к сожалению, не пересекается с читателями других изданий. Многие элементарно стали неинтересными друг другу даже на уровне полемики. В этой ситуации Аннинский взял на себя обязанность быть зачинщиком, организатором дискуссий. Он не боялся опасных тем, предпочитая говорить и проговаривать их до конца. Начиная с нулевых годов, выходят его работы, посвящённые истории, национальному вопросу, в которых он спокойно показывал иллюзорную природу многих исторических национальных мифов: «Берлин, кстати, показал во Второй мировой войне ту степень равноправия и партнёрства, которую гитлеровцы отвели своим украинским (и прибалтийским) союзникам: они определили их в каратели».

Немало текстов Аннинского раскрывают «опасную» тему русско-еврейского вопроса. Он публикует статьи на эту тему и в «Завтра», и в либеральных изданиях, не прогибаясь под возможные редакционные стандарты. Позволяя известному автору писать, как он хочет, издания ориентировались не просто на имя. Все прекрасно понимали, что статьи Аннинского – частная возможность вернуть тот дух борьбы, интереса к слову, которые остались в другом времени. Показательно, что сам Аннинский ценил возможность разговора с читателем, делая его своим соавтором. Критик использовал приём комментария к письму, отвечая читателям, мнения которых он порой не разделял, но считал ценным для понимания проблемы. Многие вещи автор называл своими именами, которые под его пером переставали быть запретными. Не может быть запретов, всё может быть предметом внятного разговора. Этот диалог с читателем и самим собой смог остановить только неумолимый закон времени.

Сегодня мы можем не так мало. Продолжать думать и писать спокойно и честно. Лев Аннинский показал, как это делается.

г. Новосибирск
(Газета «Литературная Россия»)