Высота

Высота

Сборник рассказов

ЗВЁЗДОЧКА

 

Каждое утро, когда я просыпаюсь, я вижу, как в тёмном окне светится звёздочка, прямо слева, возле маминого клоуна, в синем комбинезоне и золотистом колпаке.

Сейчас зима, и вставать совсем не хочется. Я слышу, как шаркает в гостиной своими большими тапками папа, как гремит на кухне посудой мама, и закутываюсь сильнее в одеяло. Мне тепло и хочется ещё полежать, вспоминая мою любимую страну Гагарию, где живут мои любимые птицы, пушистые гаги.

Звёздочка мигает сквозь синеющее окно, а клоун улыбается мне своими красными, раскрашенными губами.

Ты мой клоун, – говорит мне мама. – Раньше был папа, а теперь ты.

Нет! – восклицаю я. – Я не клоун – я балерина.

Я слышала, как вчера Светлана Александровна говорила маме: «Понимаете, у неё слабая “выворотность”, и ещё она слишком стесняется. В зале у неё всё получается, а когда начинается репетиция, она сразу тушуется, прям не знаю, что делать».

Мама вздыхает и говорит: «Ну, может, со временем она разовьётся».

Может, посмотрим, – говорит Светлана Александровна и пожимает плечами.

Обидно мне всё это слышать, честное слово. Ведь я так стараюсь.

И хотя я начала заниматься балетом прошлой осенью, когда пошла в первый класс, я уже многих «обскакала», как говорит папа. Кто-то перестал ходить, кто-то так и ходит в младшую группу. А я уже в средней, и у средней планки стою. Но других берут в спектакли, а меня – нет. Это потому что я сильно волнуюсь, хотя у меня и растяжка лучше, и спина, и шея, и фигура – балетные.

Так сказала тётя Наташа, папина знакомая, а её дочка уже кончила балетную школу и уже танцует в театре. Я тоже так хочу.

Недавно я должна была играть гусеницу. Нас там несколько: и Вика, и Марина и я. Ходишь под зелёным покрывалом с головой гусеницы по сцене, только ноги видны и всё. Но меня так и не взяли на роль. Почему, не знаю. Взяли Вику Родзянскую. А Вика – ленивая, и двигается никак, но её взяли. А она совсем не старается, ей всё равно.

Она мне так и сказала:

Мне всё равно. Я не хочу сюда ходить. Я рисовать люблю больше.

Я тоже рисовать люблю. Но балет мне даже снится. И папа говорит, что я даже во сне поднимаю ноги, как в танце.

Папа даже беспокоится очень. И просит маму узнать, нормально ли это.

Когда меня не взяли на гусеницу, я очень расстроилась. А папа заметил это и сказал, чтобы я меньше старалась. Когда он мне говорит такое, у меня даже слёзы из глаз, и я кричу ему: «Как, как я добьюсь чего-то, если я не буду стараться!?»

А он говорит:

Твоё всегда легко и всегда будет с тобой, и от него на сердце тепло.

Боже! Папа такой глупый, он так меня раздражает. И маму тоже, когда говорит такое. Мне даже хочется шлёпнуть его по попе, честно! Ну, как он не понимает, что мне это надо. Я каждый день вижу себя на сцене «лебедем», да.

Когда я посмотрела в Интернете «Лебединое озеро» с Майей Плисецкой – потом не могла уснуть, так сильно мне понравилось, разнервничалась и наелась шоколаду, этих Киндеров, ну, вы знаете. Мне нельзя, но я их как-то припрятала, вот и бегала, ела тайком, – у меня ещё так ацетон поднялся, что врачи ночью приезжали, укол делали.

Папа ещё ругался очень. И кричал, что это всё от балета, и не верил, когда я призналась, что много шоколада съела в тот вечер.

Да, «Лебединое озеро» мне часто видится. И как я танцую, кружусь, делаю фуэте и подпрыгиваю, и лечу над сценой в огнях звёздочек…

Когда мне папа говорит такое, ну, про это «легко», мне обидно, ну как он не понимает, что я очень хочу на сцену.

Я ему так и говорю: «Я хочу!»

А он только пожимает плечами.

И мне его даже укусить хочется. И я гоняюсь за ним и хватаю за руку, или запрыгиваю на колени, обнимаю, кусаю его за щёку или за шею, так легонько, не по-настоящему. Хочу, чтобы он знал, что для меня это важно.

Но он только отбрыкивается и шутит, падает на пол с дивана. А я запрыгиваю сверху и мутузю его, потому что папа моя любимая игрушка.

Да, папа, моя любимая игрушка…

Мы играем с ним в куклы, ни с кем я так не играю.

Вот, кажется, идёт мама, сейчас начнёт будить меня, а я притворюсь, что ещё сплю.

Звездочка мигает на небе, а окно уже не синее, а голубое. И всё больше света в окне. И ещё сорока трещит на дереве, вот, тоже мне – трещотка ещё.

Котя, Котенька, – вставай моя хорошая, поднимайся. Вставай, а то опоздаешь, у тебя первый урок математика.

Мама отдёргивает шторы, звёздочка моя едва-едва светится. Но она ещё рядом со мной, и всегда будет, наверное. И в моей Гагарии тоже. Да, там тоже она будет со мной.

Мама, я не хочу идти в школу, – говорю я вдруг.

И мама удивлённо смотрит на меня.

Как не хочешь? У тебя же контрольная по математике.

Лучше бы она этого не говорила.

И ещё труд, и физкультура, и пение. Какую кашу тебе приготовить: жёлтую или овсянку?

Жёлтую.

Ой, кукурузная, кажется, закончилась.

Я поднимаюсь и вижу, что звёздочка моя почти растаяла, вот – ещё раз вздохнула – и её уже нет.

Быстрее, доченька, а то опоздаешь…

Как не хочется идти в школу… Правда, там есть подружки, и ещё Лёва, новенький, в этом году только к нам перевёлся.

Он так странно ведёт себя, не дерётся, не носится в классе, как другие на перемене, а сидит, играет на телефоне и смотрит так странно, глаза у него синие, большие, нарисовать хочется, обязательно нарисую. Да, и ещё он немного смешной, и фамилия у него смешная – Кукушкин. Над ним все подхихикивают, – а я нет!

Все мальчишки – дурилы – орут, что самая красивая в классе Лорка Ницевич, хотя, что в ней особенного?! Ну, носится вместе с мальчишками и ещё может треснуть книжкой по голове. Да, все орут, а Лёвка молчит, своими делами занимается.

А ещё сегодня урок физкультуры. А я бегаю быстрее всех, даже мальчишек! Пусть эта Лорка посмотрит. Правда, меня она не задирает. Да, но пусть посмотрит.

Ну, вот, опять эта овсянка, со стручками. А я от них давлюсь и глотаю кашу быстро, зажмуриваясь, до слёз…

Звёздочки моей уже нет, только розовый свет в окно, много света, и ещё коты орут, и баба Валя, соседка, уже кормит их и зовёт своего любимого: «Беня! Беня!».

А я зажмуриваюсь и вижу много звёзд вокруг, и большой зал полон публики… прыжок – и я полетела.

Опять пришла мама, сейчас торопить будет. Зима. Выходить не хочется.

 

***

 

На математике я что-то пишу, наверное, правильно.

Лёву посадили на последнюю парту, прямо за мной. Он совсем не старается, сразу видно. А у нас все стараются, хвастаются оценками, и я тоже.

Вот и физкультура, смотрю, все собрались вокруг Лорки – шушукаются. Чего, спрашивается? А, ну их.

Переодевшись в спортивный костюм, я начинаю разминаться и делаю фуэте, так просто, от нечего делать, вовсе не воображаю, честно.

А эти шушукальщицы затихли, смотрят на меня. Пусть смотрят, не жалко.

И вдруг слышу голос за спиной: «Ты – звезда, настоящая!».

Оборачиваюсь, Лёвка стоит, улыбается, даже бросил переодеваться.

Как здорово! Я так счастлива! Зима – лучшее время года! А гусеницу пусть Вика играет – мне всё равно! И пусть говорят, что Лорка самая-самая… На сердце ведь так тепло и легко. Да, очень! Но папе я не скажу об этом. Нечего! А то зазнается ещё.

 

УРОК МАГИИ. ВЕТЕР

 

Сперва научись контролировать ветер.

Как это?

Ну, вот, смотри, расставляешь руки пошире, как крылья, закрываешь глаза и говоришь: «Ути-ути, ути…хни». И ветер затихает.

Лёвка удивлённо смотрит на меня.

Да ну?

Попробуй, только нужно очень зажмуриться, и сильно-сильно захотеть, тогда получится.

Мы идём через парк. Жмурюсь от солнца, листочки золотисто-синие. Ветер. Пух попадает на лицо и очень хочется чихнуть, и чешется нос, лоб, и щёки.

Возле фонтана, на котором мраморные мальчик и девочка льют воду из кувшинов, мы останавливаемся.

Давай, попробую.

Лёвка отводит руки в стороны, зажмуривается и шепчет:

Ути-ути-хни!

Так странно. Ветер вдруг, как по команде, затихает.

Лёвка открывает глаза и удивлённо озирается по сторонам.

Вот, видишь! Я же говорила!

От радости я хлопаю в ладоши и бегу по асфальтированной дорожке навстречу солнцу. Так здорово! Мы уже такие большие, окончили четвЁртый класс и теперь переходим в гимназию. Не все, конечно. Но я так хочу, чтобы Лёвка учился со мной дальше, но он ещё не решил.

Лёвка гонится за мной, что-то кричит, но я не слышу, сиреневый ветер в лицо, оборачиваюсь и вижу, что он настигает меня.

Остановилась, увернулась от него, ух! Не могу отдышаться.

Но только это совсем просто. Ну, чтобы приручить ветер, понимаешь? Зато дерево оживить – вот это да!

Чего? Чего?

Лёвка тоже запыхался и раскраснелся, смешной такой. Так смешит на уроках, да, иногда такое напишет на доске, или скажет, что мы падаем.

Учителя замечания в дневник ему строчит. А ему хоть бы хны.

«Ты мой клоун!» – хочу сказать ему. Но боюсь, а вдруг он обидится. Что тогда?

Хотя, вообще-то, не люблю клоунов. Они смешат так ненатурально. И цирк не люблю. Да, я не люблю цирк, потому что звери не ходят по залу, и их нельзя обнимать и тискать.

А ещё у меня тайна, только ему покажу. Он же мой друг, мальчик, не то что Мыльный Пузырь, или Вика, или Анжела с балета. Сегодня они подружки, а завтра просто шушукальницы.

Нет, Лёвка, он другой. В конце года проводили тестирование, он больше всех баллов набрал. Отличники обзавидовались, да, ну, кроме меня, конечно. Но только все хотят с ним дружить, даже они, только не хотят признаться.

Он смелый, вот что главное! И делает, что хочет. Ему дома всё разрешают. И говорит, что хочет, даже учителям. А я стесняюсь. Да, он очень смелый, очень, и с ним легко…

А ещё он умеет слушать. А ведь я так люблю рассказывать про всё, про всё, и про балет, что я мечтаю танцевать в Гранд-Опера, и про школу, ну, что мне не нравится, что оценки ставят незаслуженно, и многое ещё чего. А он кивает, и смотрит на меня так странно, мурашки по коже, даже поцеловать его хочется, ну, в шутку, конечно.

Мыльный Пузырь хвасталась, что со второго класса целуется, но я в это не верю. Ведь никто же не видел. И папа говорит, что всё это враки, я иногда с ним советуюсь, ну о чём мальчишки мечтают, и всё такое…

Недавно я пригласила Лёву на балет, где я буду танцевать среди главных теперь в «Щелкунчике».

Сначала я танцевала солдата, а потом маленькую крысу, а теперь уже фею на пуантах. Да, я хочу, чтобы он увидел меня на сцене, я хочу его заворожить, потому что там магия. Шучу, конечно. Просто хочется, чтоб он слушался меня немного и всё.

Да, дерево оживить намного сложнее.

А как, как это?

Вон, смотри, какая акация…

Среди цветущих, в парке растёт одна, даже смотреть на неё грустно.

Вот, я сейчас поговорю с ней, обниму, и скоро цветы на ней будут.

Шутишь?

Сам увидишь.

А я тоже иногда слышу, как деревья поют, и даже говорю с ними. Мы с мальчишками ходили в лес за подснежниками, и я слышал, как дубки жалились, что им зябко, и хотели тепла. Веришь?

Да, верю.

Я, конечно, люблю присочинить, как говорит папа. А это чудо он мне сам показал прошлым летом, но так хочется удивить Лёвку.

Подбежав к дереву, я прижимаюсь щекой к тёплой коре и шепчу: «Голос, голос, оживай, свежим соком наполняй, веточки, листочки, веселые звёздочки-цветочки».

Повторив так несколько раз, я подхожу к Лёве.

Иди, сам попробуй.

И он тоже обнимает акацию и повторяет за мной заклинание, повторяет, как следует, громко и чётко.

А потом мы бежим из парка к театру, возле которого стоят фургоны частного цирка.

Вот, они здесь, – показываю я на фургон, с маленькими окошками, на которых решётки.

Ух ты! – замирает Лёвка перед большой клеткой на трейлере, в которой спит тигр, один жёлтый глаз только посверкивает на нас.

Ты что, тигра в зоопарке не видел?!

Но Лёвку не сдвинуть, стоит, как вкопанный, разглядывает полосатика.

А тот отвернулся и лижет лапу себе.

Ну, идём же давай, – тащу я Лёву.

Мальчишки такие упрямые иногда. Кажется, что всё делает, как я хочу, а потом раз – с места не сдвинуть. Ну, вот, наконец-то.

Это здесь, – вновь показываю я на фургон, из которого раздаётся глухое урчание.

Здесь они, – поясняю я.

И в этот момент, в окошке, между прутьями решётки появляется мокрый нос медвежонка.

Им же тесно там! И окошко такое маленькое! Как же дышат-то они?!

Вот и я говорю, спасать их надо. Цирк-то частный, хозяева, что захотят с ними, то и сделают. А если зверь заболеет, то и усыпить могут.

Как это, усыпить?

Ну, укол такой делают и всё.

Что всё?

Ух, как я волнуюсь, вы бы знали, когда таких простых вещей не понимают.

Как же ты не понимаешь, – зверь умирает тогда.

Молчит. Нахмурился. Думает, аж глаза заблестели…

А я ещё в цирк собрался.

Смотрит мимо.

Я, кажется, придумал, – произносит он твёрдо.

Что? Что?!

Хватаю я его за рукав футболки, заглядываю в глаза.

Потом скажу.

Скажи, скажи сейчас.

Нет, потом, идём отсюда.

Лёвка поворачивается и уходит. Он идёт очень быстро и даже не смотрит, иду ли я следом. А я уже чуть ли не бегу за ним, едва поспеваю.

Но мне почему-то весело, и жутко интересно, и страшно, что он такое надумал. Ведь он-то умеет такое выкинуть иногда, что дух захватывает!

Ах, как колотится сердце, аж в висках горячо. А ведь мне ещё готовиться к выступлению, каждый день репетиции, и каникулы целое лето… и так хорошо и весело!

 

ВОЛШЕБСТВО

 

Вчера мы выпустили их на свободу. Охранник убежал тушить огонь возле цирка, ну, – а мы тут как тут, – всё успели. Медвежата громко урчали, а тигр в клетке проснулся и рыкнул так, что мы чуть не померли, от страха.

Юрка до сих пор сидит дома и дрожит. Я звонил ему, говорит, что заболел, но я не верю. А Вовка уехал к бабушке, смылся по-тихому. На звонки и эсэмэски не отвечает. Отдувайся за них теперь, хотя, кто ж догадается?

Ей потом расскажу. Она уехала в Берлин с балетом, там конкурс какой-то. Красиво танцует, да, – будто другая. Хотя, что в этом балете особенного? Ну, прыгают, бегают, смешные такие. И ещё этот дядька, который из крысы превратился в принца, сам взрослый, а вокруг дети – смешно. Не пойму только, чего вспоминал так часто, да…

На фургоне замок был тяжёлый, пришлось повозиться, – темно же было.

Один медвежонок вдруг как заревел, когда тигр уже успокоился.

А Юрка ему:

Тихо ты!

Да, крикнул, – а этот голос услышал и затих, представляете! Они же ручные, привыкли, что ими командуют, когда по сцене водят.

В небе вдруг как треснуло! Скоба выскочила из стенки фургона, а молния раз – и сфотографировала нас.

Мы замерли, как привидения, стояли, не дыша, долго…

А Вовка сказал:

Вдруг бросятся на нас, что тогда?

Вот же бубнило!

Но я отмахнулся, дёрнул дверь на себя и отскочил от парапета.

Ветер рванул и ударил дверь с грохотом о стенку, а из темноты сразу выглянули медвежата.

Нам они показались большие, хотя на сцене вроде бы маленькие.

Мы прыг – в стороны.

А они выглядывают и жмутся друг к дружке, не хотят выходить, боятся.

И вдруг – раз – смотрим, они уже в загоне.

Один кувыркнулся, стал на задние лапы, – и застыл, принюхиваясь к ветру из леса.

А другой озирался по сторонам, ещё боялся.

Ну, чего стоите, дуйте в лес! – крикнул я.

Тут вдруг дождь: как забарабанит по крыше фургона.

Дверь – бах – захлопнулась.

Смотрим, – а медвежата уже за парапетом.

А Юрка как засвистит, он умеет, – даже в животе больно стало.

Те как припустили! Так и неслись чернильные тени в свете фонарей, а потом исчезли…

В клетке метался тигр, он теперь рычал, не переставая; и кричал охранник; и мы мчались во все лопатки через серебряный ливень.

А когда остановились, спрятавшись под каштаном от дождя, обнялись и танцевали, и дурачились, и хохотали, и пели:

Ты и я, ты и я, вместе мы друзья!

Юрка ткнул меня в бок.

Ну, ты дал! Я думал, они бросятся на тебя.

Та, подумаешь, они же малыши ещё.

Ни фига себе, да они больше ротвейлера в два раза!

Отдышавшись, мы рванули дальше, и были дома, когда гроза уже вовсю грохотала.

В ту ночь на город налетел буран: вырывал с корнями деревья, ломал ветки. Их ещё долго убирали с улиц потом.

Утром по телеку сообщили, что из фургона частного цирка сбежали медведи.

Они так и сказали в «Новостях»: «Медведи!». И добавили: «Полиция объявила розыск!». Представляете!?

«Как им не стыдно?!» – думал я. И всё переживал, как они там, в лесу, нашли ли еду и всё такое…

Но всё равно – это лучше, чем ходить на цепи по сцене! И задыхаться в фургоне. А потом тебя – чик – и усыпляет хозяин, потому что ты стал не нужен.

Нет – лучше на воле! Свобода – вот магия, волшебство, и всё, всё, всё!

Вот она обрадуется, когда расскажу…

Днём еле нашёл эту акацию. Да вот же она! – вся в белом цвету. Не могу надышаться.

Все другие уже отцвели, покрылись зелёной клейкой листвой, а эта – невеста, как та, что сейчас у белого «Кадиллака» с женихом целуется.

Да, вон какие у неё гроздья большие, душистые. Здорово! Как люблю их жевать! Вкус терпкий, язык пощипывает. Прижмусь щекой, – тёплое, нагрелось на солнце, акация моя, слышу, тренькает что-то тихонько внутри, – разве кому объяснишь?!

День рождения скоро, будет куча подарков, ведь уже десять исполнится… и каникулы целое лето! Здорово!

Вот… сейчас закрою глаза и пойду по тротуару, по самой середине, смешно, даже щекотно внутри, цвет акации летит из ладони, – ветер.

Иду, а потом, раз – открою глаза – и на другой планете… а под сердцем: тинь-тинь, тинь-тинь, будто кто-то танцует, как на пуантах – волшебство.

 

ВКУСНЫЙ СНЕГ

 

Папа, папа, – смотри! – показала я на рыженькую собачку, которая подпрыгнула, кувыркнулась на снегу, прыгнула на своего чёрного дружка, а он увернулся и отскочил от неё. Потом они обнялись, сцепились и с весёлым визгом скатились со снежной горки, которую намело за ночь.

Щенки. Снега никогда не видели. Это, наверно, их первый снег в жизни. Такая радость и чудо!

Да? А мой? А мой какой снег в жизни?!

Твой?

Папа поднял мне шарф выше к носу.

Твой, малышка, уже восьмой.

И первый в этом году, да?

Да, в этом году – первый. Первое чудо…

Снег был чудо! Я высунула язык и несколько снежинок попали на него, и я их слизнула, и было вкусно, ням-ням-ням.

Я села на санки, устроилась поудобней, а папа как побежит быстро-быстро!

Но, лошадка! Но, лошадка!

Папа смеялся, а я бросила в него снежок, потом ещё один, а потом он как затормозит, и я полетела в снег…

На горке собралось много ребят. Её уже хорошо раскатали, и я поднялась наверх, с другой стороны, где снег был рыхлый.

Папа стоял далеко внизу и махал мне рукой.

Слева под нами сверкала на солнце замёрзшая река, а санная дорожка уносила в парк, где росли разлапистые ели, и все проносились между ними, или бухались прямо в них.

Здесь были ребята из нашего класса: Лёвка, Вова, и Юрик, и другие – из параллельного.

Они катались сами, без родителей, и важничали. Только Лёвка не задавался.

Мне стало вдруг весело, я зачем-то ткнула Юрика в бок, когда он садился на санки, – они выскользнули из-под него, и он понёсся вниз с криком, а вскоре уже стоял внизу рядом с папой и показал мне кулак.

Папа похлопал его по плечу и что-то сказал, а Юрик кивнул и бегом стал взбираться на горку.

Потом прыгнул на санки Вова, они у него без спинки; он лёг на них грудью, оттолкнулся и понёсся вниз, ловко управляя руками, и укатил очень далеко, – за ели.

А Лёва пропустил меня вперёд.

Ты же первый раз, – сказал он. – А мы уже накатались. Отталкивайся левой ногой сильней.

Хорошо, – сказала я и почему-то вдруг разволновалась.

Я уже каталась здесь в прошлую зиму, но тогда мы съезжали вдвоём с папой, а теперь я была одна и очень волновалась.

Я поеду за тобой, не бойся.

Угу, – кивнула я.

А у самой щёки горели, и волосы выбились из-под шапочки, они у меня непослушные, всегда выбиваются локонами.

Эй, ну скоро там?! – стали напирать ребята, которые стояли за Лёвкой, я обернулась на их голоса, поскользнулась, неловко плюхнулась в санки и понеслась, не разбирая пути.

Всё вокруг замелькало в сиреневом ветре, слёзы из глаз брызнули, перехватило дыхание. Быстро приближался папа, а потом вдруг я зацепилась за смёрзшийся снег ногой, и санки резко нырнули влево, и понеслись по склону к реке, которую недавно сковало льдом.

Сквозь снег кое-где пробивались веточки, я хваталась за них, но всё равно неслась на санках к обрыву.

Тормози, тормози! – кричал позади Лёвка.

Я заметила, как папа без шапки бежал вдоль берега.

Прыгай в сторону, брось санки! Бросай!!! – кричал Лёвка.

Всё случилось так быстро, что я ничего не поняла: когда я должна была прыгнуть на речку, как с трамплина, мне удалось перевернуться, и теперь я висела на краю, уцепившись за мёрзлые ветки, а они выскальзывали.

Папа кричал снизу, а Лёвка был прямо передо мной и протягивал мне руку.

Соня, держись, хватайся!

Лёвка спас меня, и теперь он мой герой! Пусть все знают об этом! Пусть Мыльный Пузырь хихикает, и Вика, всё равно. Пусть говорят, что было невысоко, и папа словил бы меня, и всё такое. Пусть что хотят, болтают.

Папа меня ещё долго потом тискал и обнимал, и целовал, как никогда прежде. Хотя он, вообще-то, очень сдержанный и строгий, мой папа. Он и Лёвку даже обнял.

Домой мы возвращались все вместе. Мы с Лёвкой шли, держась за руки, а Юрка с Вовкой шагали за нами, тихо переговариваясь.

Мне было приятно и даже щекотно в груди, ну, там, справа от сердца.

Да, я была такая весёлая, и папа был весёлый, и бросал шапку в небо.

Я рассказывала, что совсем не боюсь высоты, и могу залезть даже на самое высокое дерево. Этому меня научила моя подружка, Ирка, её ещё Маугли зовут.

Да, а Лёвка наоборот помалкивал; глаза у него были синие-синие, даже ярче, чем всегда, а щёки совсем бледные.

Да, он помалкивал, и, кажется, почти не слушал меня.

Только один раз тихо сказал, я едва расслышала: «А я очень высоты боюсь. У меня до сих пор голова кружится».

И тогда я заметила, что он идёт как-то странно, посередине тротуара, и всё время смотрит перед собой. Папа тоже заметил, а потом подмигнул мне, и свистнул громко и ярко щенкам, которые до сих пор игрались в снегу.

Они всё ещё носились счастливые, радуясь первому снегу.

Я тоже высунула язык и сказала: «Ням-ням». Повернулась к Вове и Юрчику, махнула им, чтобы они нас догоняли, и крепче сжала Лёвкину руку, – я тоже была так счастлива.

 

ДЯДЯ САША-ПРАЗДНИК

 

Никогда я не забуду этот день. Однажды летом, когда мы гоняли с мальчишками в футбол во дворе, вдруг полил дождь; мы заскочили в подъезд и поднялись на лифте на последний этаж. Домой идти не хотелось.

За окном небо было чёрное, что-то гудело, ухало; ветер трепал деревья, а вдалеке сверкнуло, и гром треснул так, что мы присели.

Прохожие бежали к подъездам, прикрыв голову сумками: лупило уже, будь здоров!

А Юрка сказал вдруг:

Я смотрел недавно фильм про вампиров, они в квартиру залезают, когда гроза, а ночью кровь пьют.

Та, подумаешь, зомби круче! Вот подлезет, как двину твоему вампу, мало не покажется! Ху! – махнул кулаком Вовка, который недавно записался на каратэ.

На переменах он всегда кричал: «Я зомби! Я зомби!». И шёл на девчонок, растопырив руки и выпучив глаза, а девчонки визжали и убегали из класса. Правда, могли и стукнуть учебником по голове.

Интересно, а всё-таки кто сильнее, зомби или вампир? – спросил я вдруг.

Ты чего это?

Удивился Вовка.

Та, не боись, ты не вкусный, гы! – неожиданно хлопнул его Юрка по плечу.

Вовка аж подпрыгнул и отскочил.

Отстань!

Может они уже здесь, а?

Кто, кто?!

Уставились они на меня.

Ну, вампиры эти …

Да ну тебя! – отмахнулся Юрка. – Это ж кино.

Слышите!

Поднял я руку.

Но кроме дождя, который барабанил по карнизу, и громовых раскатов вдали, ничего не было слышно.

Вдруг открылись двери лифта, и кто-то в сумраке торопливо пробежал к дверям квартиры.

Вы видели, вы видели, кто это?

Тихо! – прошептал Юрка.

А ещё, – произнёс я после паузы, – Васька Зорькин рассказывал про горбуна-часовщика, который ворует младенцев.

Часовщик? Дядя Саша, наш сосед, – часовщик, но он не горбун, – сказал Юрка.

Какой дядя Саша? – повернулся к нему Вовка.

Ну, он ещё каждый день всех с праздником поздравляет.

Ага, хороший дядечка, напился кровушки, вот и празднует! – бросил ехидно Вовка.

Мы помолчали.

А ещё Васька Зорькин сказал, – он однажды стал есть пирожок, а там – бах! – человеческий ноготь!

Врёт! – топнул ногой Юрка.

Он же рядом с тобой живёт, да? – протянул тихо Вовка.

Кто он?

Да часовщик этот.

Так это ж не про него!

А где, где квартира его?

Вон, там, видишь! – показал Юрка.

Невольно мы все обернулись и уставились на дверь, которая белела в сумраке.

За окном полыхнула зарница, и громыхнуло так, что мы пригнулись.

Теперь ливень хлестал прямо в стекло; ветер яростно обрывал карниз, хлопал жестью.

Мы присели под подоконник, и вдруг я почувствовал, как Вовка дрожит, а сам я услышал какой-то странный стук, это у меня зубы стучали: «клац-клац», – а один шатался, – я нащупал и согнул его языком.

Вдруг мы услышали скрип, не скрип, а скрежет двери.

Кто-то медленно стал подниматься по ступеням прямо к нам.

Это он, – громко прошептал Юрка.

Кто он? – спросил Вовка, не своим голосом.

Горбун. Он пришёл за нами. Подойдёт ближе, кинемся на него.

Не бросайте меня, пожалуйста, не бросайте! – захныкал вдруг Вовка.

Шаги приблизились: над нами выросла громадная тень.

Мы готовы были уже броситься вперёд, как вдруг раздался скрипучий смех, и кто-то спросил:

Мальчишки, что вы тут делаете?!

Мы, мы ничего… – сдавленно обронил Вовка.

Он стал протискиваться вдоль стены, а потом и мы с Юркой, – боком-боком…

С праздником вас! Сегодня Медовый Спас, большой праздник, ух, ну и погодка… а у меня есть подарок для вас, – произнёс дядька громко и весело.

От него сильно пахло луком и чем-то душным и страшным.

Куда же вы? А вы знаете, почему праздник так называется?

Я рванул первый, прыгнул сразу через три ступени, больно ударился о перила и помчался вниз, слыша за спиной визги и гиканье Вовки и Юрки.

Забыв про лифт и про всё, мы слетели с девятого этажа, – распахнули входную дверь, которая громко запиликала, распугав котов у подвальной решётки.

Ливень закончился. Гроза была летняя, быстрая.

Лиловые тучи таяли на горизонте; солнце вовсю светило; сверкали капли на листве акации.

Мы переглянулись. Ну и видок у нас был, я вам скажу!

Вдруг за спиной громко хлопнули двери лифта, и раздался возглас.

Мальчики, да погодите же!

Мы рванули во все лопатки прямо по лужам, куда глаза глядят.

На бегу я успел оглянуться.

Это был он – дядя Саша-Праздник.

Он стоял с мусорным пакетом – великан, толстый, улыбающийся, с красным широким лицом и красными толстыми губами.

Да стойте же вы, у меня есть для вас подарок! Вот!

Что-то яркое, типа линзы, сверкнуло у него в руке.

Но мы припустили ещё быстрее и, не оглядываясь, неслись вперёд.

Вечером я не включал телевизор и не брал телефон. Я даже не смотрел, кто мне звонит. Хотя мне всё время кто-то наяривал.

Я закутался в плед с головой, улёгся на диван в спальне и чутко прислушивался к каждому звуку. Зуб я таки выдавил языком и теперь рассматривал его, крепко зажав между пальцами.

А мама всё спрашивала, как заведённая:

Сынок, что с тобой? Ты бледный какой-то… заболел, что ли, простудился? Покажи, что у тебя там.

Но я накрывался с головой и отодвигался к стене.

В тот вечер я дал себе слово, что больше никогда не буду смотреть фильмы про зомби и вампиров, да, – и до сих пор держу слово!

 

ЗЕЛЁНЫЙ ДОМ И БЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК

 

Меня спрятали в чемодан случайно, ну, так получилось, прямо на Хэллоуин.

Мы поспорили с Витькой Жигаловым из 4-Б на модель «Доджа», что я помещусь туда. Вот они с Юркой меня и засунули, ведь я же маленький. Зря я согласился, конечно, но кто ж знал, что так всё получится?!

Чемодан большой такой, немецкий, на колёсиках, папа из Германии недавно привёз.

Я взял его с собой в Киев, куда мы на каникулы приехали. Нас поселили в какой-то дом, где ещё студенты живут.

Так вот, поселили нас в одну комнату: меня, Вовку, Юрика и Витьку Жигалова, для баланса, так сказать.

Витька же очень балованный, а Вовка отличник. Зато у Витькиного папика денег куча. А главное, что выдумывать всякие каверзы Витька мастак. Да, это уж точно. А тут ещё Хэллоуин, самое время!

Целый вечер мы готовились: как намазаться пастой, чтоб пострашнее… у Витьки ещё были с собой светящиеся шарики и пару вампиров игрушечных, у которых ночью зубы светятся… мы ещё маски сделали из картонной коробки, которая валялась у меня под кроватью.

Но главное мы приготовили на ночь: девочкам в окно должна была постучаться белая ведьма: ну, простыня на швабре. Девчонки жили как раз над нами. А в дверь к ним должен был постучать зелёный человек с горящими зубами.

Зелёным человеком меня выбрали, потому что у меня было два спортивных костюма: красный, с пёстрыми полосками, и зелёный. Ну, и ещё потому что я умею представляться, в классе иногда такого шута выкину, что ребята укатываются от смеха.

Да, придумали хорошо. А тут мой чемодан на глаза попался. Заспорили мы, и я оказался в ловушке, а всё потому что пожадничал. Витька же, кроме «Доджа», ещё денег пообещал, типа приз, двадцать тысяч. Позарился я, в общем, – а зря…

Вдруг всех в вестибюль позвали: Нина Ивановна всех собирала, рассказать об экскурсиях на завтра.

Она сама заглянула к нам:

Быстро, быстро мальчики, все в вестибюль!

Да мы сейчас, Нина Ивановна, только… – расслышал я, как сказал Витька.

Но, видать, она уже потащила их за собой.

Я даже гугукнуть не успел.

Да, попался я. Сижу, свернувшись калачиком, как у мамки в животе, и думаю, что сейчас пацаны вернутся, а их всё нет и нет.

Сколько времени я там просидел, даже не знаю, мобильный мой на подоконнике долго надрывался, а потом затих.

Вот же попал! – думаю.

Хорошо ножик перочинный, папин подарок, в кармане всегда со мной. Прорезал я дырку в чемодане и жду, дышу.

А этих всё нет и нет. Я даже задремал чуть, и мне вдруг привиделся зелёный дом и белый человек в нём, в этом доме… а потом я вдруг услышал голоса.

Соня, выключи свет, давай быстрее!

А вдруг зайдут сейчас?

Да нет же, давай!

По голосам я узнал Соню Лаврову и Запольскую Вику, с ними ещё были девчонки из параллельного класса.

Подсвети фонариком, вот, кажется, Витькина кровать, протягивай, протягивай нитку. Да нет же, под простынёй. Ух, как завизжит, когда потянем, все услышат!

Мне сильно захотелось чихнуть, нос так и чесался, но я зажал себе чих рукою. Интересно ведь было, до чёртиков, чего они задумали.

Вдруг кто-то как уселся на меня.

Ой, что это?! Чемодан, что ли? Кажется, Лёвка в нём привёз свои клоунские костюмы, хи-хи, – прыснула Вика.

Я даже привстал на коленях.

Чего ты, он хороший, – услышал я тихий голос Сони.

А-а, втюрилась, да? Жених и невеста тили-тили тесто!

При этих словах я решил терпеть до конца, чтобы ни случилось.

Но случилось совсем не то, что я ожидал.

Вика вдруг пересела мне прямо на голову, причём, так неожиданно, что я охнул.

Тихо! Ой, кто здесь?! – подпрыгнула она, шаря по чемодану руками, – Включите свет!

Струхнула она здорово.

Послышались торопливые шаги, затем странный треск.

Перегорела! – воскликнула шёпотом одна из их подружек.

Открывай дверь, давай, да скорее же!

«А командирша тю-тю, сдулась», – подумал я.

Вика заводная, но сильно уж задаётся.

Дышать мне стало трудней; я посунулся чуть-чуть и ещё сказал, прочищая горло:

Гр-р!

Мамочка! – завизжала испугано Вика и отбежала в сторону.

Послышался скрип двери, а потом что-то щёлкнуло.

Кто-то отчаянно дёргал дверь.

Дверь сломалась! Заклинило! Девочки, помогите!

И тут я услышал, как Вика вдруг закричала:

Белый человек за окном!

Привидение! Помогите! – кричали уже все они.

Видно, кто-то проделал наш трюк с простынёй.

Я отчаянно начал двигаться в чемодане.

Это я, девочки, да, освободите же меня!

Чемодан завалился в их сторону; начался такой визг, крик и топот, будто сто поросят убегали о волка.

Они визжали так, что снаружи стали колотить в дверь. Там собралась уже целая толпа. Да, суматоха была знатная.

Среди общего ора можно было различить голоса Витьки и Юрика, которые объясняли, выкрикивая, что на меня кто-то напал.

Девчонки вскочили на кровать и голосили, не переставая: будто их окружают змеи, вампиры и зомби…

А я выкрикивал всё время:

Да выпустите меня отсюда, выпустите!

Так хотел вырваться.

Он движется, подползает! Помогите! – кричала Вика.

Вампир, вампир! – кричали другие.

И Соня, кажется, тоже.

Кто-то начал вскрывать дверь инструментом.

Говорил же коменданту, что замок поменять нужно! – послышался голос какого-то дядьки.

Толпа ворвалась в комнату. Они хватали девчонок, слепя их фонариками, а те отчаянно визжали и отбивались.

По мне тоже хорошо потоптались, а когда вытащили на свет, я долго щурился, схватившись руками за голову.

Выглядел я не ахти. Красный, как малина, и злой.

А эти дураки: Юрка, Вовка и Витька обнимают меня, тискают, весело им! Обнимают и ещё пританцовывать стали.

А девчонок едва успокоили.

Они выходили, озираясь, смотрели на меня выпученными глазами, будто я монстр какой-то.

Утром я ещё дулся, не хотел с ними разговаривать, но потом мы уже хохотали, как здоровски всё получилось!

Да, утром мы все вновь дурачились и подкалывали друг друга, и гуляли по Киеву: были на Майдане, Андреевском спуске, везде… гонялись друг за другом счастливые.

Витька отдал мне «Додж», который проспорил. Модель суперская: жёлтый кабриолет, дверцы все открываются, и тент натягивается. Он даже заводится и может дистанционно управляться, – вот это вещь, супер! Да! Такого ни у кого нет. А деньги, которые он проспорил, мы вместе потратили, чтоб веселей было!

 

ДЖИНДЖЕР

 

С детского сада не люблю стихи. Придёшь домой, а там дядя Коля, папин друг, а мама давай меня демонстрировать:

А ну-ка Лёвка, прочти нам про Лукоморье. Ой, он у нас такой талантливый!

И тащит скользкую табуретку, чтоб меня на неё взгромоздить. А я вырываюсь и в шкаф прячусь. У нас такой большой, раздвижной шкаф на всю стену, вот. Зароюсь я там в мамину одежду и выходить не хочу.

А они толкутся возле двери, уговаривают.

Ну, Лёвочка, ну, пожалуйста.

И папа туда же бу-бу-бу, – а ещё друг называется.

Если дядя Коля приходил надолго, им удавалось выманить меня, если нет – я не выходил.

Уж сколько им говорил, что это девчонкам нравится, когда их, как кукол, напоказ выставляют. А они опять за своё! Потом, правда, отстали. Зато в школе – что ни день, то учи новый стих, – нет моих сил просто.

Я маме так и сказал во втором классе:

Информатика, природа там – это ещё туда-сюда, а стихи – нет уж, хватит, надоели до чёртиков!

Правда, потом всё наладилось. В той школе, где я раньше учился, папа разрешал не учить стихи. Он разрешал вообще уроки пропускать, делал из меня «свободного человека», «ребёнка индиго».

А в новой – мне тоже повезло, в классе у нас целая куча знаек. Постоянно руки тянут, а стишки для них самое то, вызубрил, «бу-бу-бу» – и «отлично», ещё раз пробубукал, – и вновь «отлично»! Сидят потом, хвасты, дневники друг другу показывают.

А мне же того и надо: можно в игру новую погонять, музыку послушать, или чего ещё.

Правда, сегодня был явно не мой день! Да, я вам скажу, натерпелся я, это уж точно.

Сегодня к нам пришла новая учительница, Нина Ивановна. С этого всё и началось.

Сначала пол-урока Лидия Павловна, наша преподавательница по литературе, рассказывала про Крылова, басни и всё такое. А потом заявилась она, Нина Ивановна. Её привёл дядя Петя, наш директор, по кличке «череп», лысый и жёлтый.

Да, а Нина Ивановна, она совсем как старшеклассница, говорит:

Дорогие ребята, скоро Новый год, и нам нужно отобрать чтецов для выступления на новогоднем концерте.

Ну, говорит она, а я пригнулся, на всякий случай, и перемигиваюсь с Юркой; языки друг другу показываем; рожу умалишённого строим: дурачимся, в общем, но без нагления, – так, только чтоб скучно не было.

А Лидия Павловна уселась на последнюю парту и чего-то себе улыбается, прямо заслушалась.

Мы её очень любим. Она хорошая. Хотя иногда её так заносит, когда рассказывает, что она не помнит, с чего начинала. Зато у неё на уроке можно всегда читать стихи по желанию, вот что главное!

Да, пока новая учительница рассказывала про «декламацию», стали мы с Юркой смотреть друг на друга. Это такая игра, кто первый моргнёт, – тот и проиграл. Я в неё почти всегда выигрываю. Папа говорит, что у меня цвет глаз подходящий, да и характер тоже крепкий и неуступчивый, я даже у него иногда выигрываю.

А теперь ребята приступим к чтению, давайте, кто хочет? – спросила Нина Ивановна.

Она раскраснелась, вся такая красивенькая, и пахла, как леденец.

Да, и говорила она весело так, задорно, как аниматор.

Смотрю, наши знайки, все как один, руки тянут. Хотят на сцену залезть, чтоб их все видели!

Ну, пока мы с Юркой дурачимся, вдруг Васька Лысай как крикнет с места:

Кукушкин, Кукушкин читает лучше всех, вызовите Кукушкина!

Это он со мной решил поквитаться за то, что снежком его умыл, когда он обозвал меня «кукишом».

Кукушкин? – завертелась на месте Нина Ивановна, – пожалуйста, идите к доске!

Зачем?! – спросил я, прикидываясь, что не понимаю, – а вдруг пронесёт.

А она глядит на меня, будто я божий коров какой-то. Кажется, вот сейчас, погладит и Чупа-Чупс даст.

Может не на-адо? – протянул я неуверенно.

Но тут вдруг Лидия Павловна со своего места: «Что значит не надо?».

Хотела показать, что она главная.

Ты же можешь ведь, да, Лёва?

Я даже не посмотрел в её сторону.

А Юрка накрыл голову книжкой, от смеха давится.

В общем, вышел я к доске, маячит всё перед глазами.

Нина Ивановна сунула мне какую-то книжку, буквы пляшут.

С-славная осень, – начал я, отчего-то вдруг заикаясь, – и остановился.

Продолжай, продолжай, очень хорошо! – подбодрила она.

С-славная осень, з-здоровый, ядрёный, – затянул я, вновь заикаясь.

Меня будто перемкнуло.

Даже Соня глаза опустила, видать неловко ей было за меня, и Вовка с Юркой погрустнели, только Митяй довольно на стуле откинулся.

«Ну, ничего, пусть готовится», – мелькнула добрая мысль.

С утра намело сугробов, найдётся и для него подходящий, чтобы сунуть его разок туда, вместе с ушами-локаторами.

Да нет же, не так! – выхватила книгу Нина Ивановна и сама прочитала первый куплет красиво, нараспев.

И в третий раз у меня ничего не вышло.

Заело! – хрюкнул Митяй.

И все грохнули.

Я готов был провалиться сквозь землю, честное слово.

Лёва, да что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь?

Поднялась из-за парты Лидия Павловна и подошла к нам. Она мне сочувствовала, и мне её стало даже немного жалко.

Все притихли. Тишина была такая, что слышно было, как на солнце между стёклами муха жужжит счастливая.

Я ещё удивился, откуда она тут в декабре?

И тут вдруг раздался громкий звук: «Мяу!».

Лидия Павловна вздрогнула и спросила:

Лёва, что за странные звуки ты издаёшь?

А мои Юрка с Вовкой смотрю, уже пищат от смеха, – да и другие тоже.

Нет, – говорю, – это он.

Кто он?

Мой друг, Джинджер.

Какой ещё Джинджер?

Ну, мой кот говорящий!

Лицо у неё стало, как зелёная сливка, хорошо, зазвенел звонок с урока.

Я стал объяснить, что кот игрушечный, ну, что я закачал игру на смартфон и всё такое. Но, куда там! Она слушать ничего не хотела, – так разобиделась. Её уже было не остановить: так и записала у меня в дневнике: «Принёс в школу кота, который мяукал, сорвал урок!».

Зато Джинджер теперь всегда со мной! Я много игр закачиваю на смартфон. Закачиваю, потом удаляю, да. Но Джинджер всегда со мной, – ведь он меня так выручил!

 

ПРИВЕТ ОТ КОРОЛЯ

 

Шуршу мне подарил Святой Николай, но выбрала я сама её.

Мама хотела белого пушистого, а я такого, как у моей подружки Полины, серого, джунгар называется, или русский хомяк. Потому что у Полины хомяк совсем ручной, даже кашу вместе с ней кушает. Представляете! Здорово как! Будет друг, – думала я, – с кем можно всегда поделиться. Да и кому хочется есть эту противную овсяную кашу, в которой стручки попадаются, а у тебя питомец на столе, помогает тебе, да… И ещё я обязательно хотела, чтобы была девочка.

Но только я ошиблась. Шурша оказалась совсем не такая, на руки идти не хотела, кусалась, не больно, только чуть-чуть, но всё равно страшновато немного. И ещё она гоняла по клетке, или в колесе, попробуй тут, возьми её на руки. В общем, совсем не такая, как я хотела.

Я, конечно, расстроилась, но всё равно любила сидеть подолгу возле клетки, и давала по зёрнышку ей корм, и смотрела в её чёрные глаза-бусинки, наблюдала, как она моет лапки, или грызёт кабачок, и ещё меняла воду в поилке. А через пару дней даже обиделась на неё, когда она меня куснула.

«Ну, – думаю, – не хочешь дружить, и не надо! Сиди сама в клетке, а я буду играть с любимыми куклами».

А ещё папа донимал меня, повторял всё время:

Она же такая, как ты, своенравная. Питомцы всегда похожи на своих хозяев.

Отстань! – топала я ногой и убегала к себе в комнату.

А потом был Новый год, и Дед Мороз подарил мне много подарков, но главное у меня был первый балет, меня взяли танцевать солдата в «Щелкунчике»!

И мы все поехали в Оперный театр, где танцевала великая балерина Павлова, и дирижировал сам Чайковский.

Представляете, я там танцевала! Я была так счастлива! И ещё я папе доказала, что могу.

На спектакле были все: и папа, и мама, и дедушка с бабушкой.

Меня одели в костюм солдата, с такой высокой шапкой, и вручили ружьё. И мы защищали Машу, и я вместе со всеми наставляла ружьё на крыс, ведь мы же солдаты!

Крысы нападали на нас, особенно та большая, страшная, ну, трёхголовая, вы знаете. Но мы победили! И нам хлопали, и кричали «браво», когда мы вышли поклониться. Как здорово было! Я даже совсем забыла, что у меня есть Шурша.

А она тихо шуршала весь тот день, я слышала, когда мы вернулись домой.

Она шуршала тихо, тише, чем обычно, и не бегала в колесе, и ела мало своего хомячьего корма, а вечером мама сказала:

Шурша, кажется, заболела.

И точно, я тоже заметила. Она теперь лежала на своей подстилке. А ещё папа дал ей зачем-то много салфеток (он вычитал в Интернете, что хомячки любят играть салфетками). Да, и Шурша построила себе целое гнездо, и теперь лежала тихо там, и глаза у неё были такие грустные.

А потом мама сказала:

Нет, она умирает. Вон кровь на салфетке… И писк, она так жалобно пищит, маленькая…

Я убежала к себе в комнату, выключила свет, подошла к окну, закрыла лицо руками, и плакала. А на небе было столько звёзд! И моя, – которая возле маминого клоуна, тоже сияла… И я спрашивала её: «Почему же так?! Ведь я так хочу, чтобы она жила. Ведь я так всех люблю!». И я так устала, что мама уложила меня спать раньше обычного, и сама улеглась со мной. Мама тоже очень расстроилась.

А папе хоть бы хны! Он что-то там бурчал себе под нос всё время и повторял, как ни в чем не бывало: «Да всё нормально, всё нормально, так бывает…». И рыскал чего-то себе в интернете.

Мне даже говорить ему ничего не хотелось, и маме тоже.

Так мы вдвоём с мамой и уснули, совсем расстроенные.

И мне снился балет, и как мы защищали Машу от крыс, и как Светлана Александровна кричала из-за кулис: «В такт музыке! В такт музыке!».

А потом я вдруг проснулась и даже подскочила.

В дверях стоял папа, на кухне горел свет.

Папа вновь громко сказал:

Она родила.

Кто? Кто родил?! – спросила мама, ничего не понимая.

Глупая мама, а я сразу всё поняла!

Я соскочила с кровати, метнулась в гостиную, где на столе жила Шурша в клетке. И вот, вот же они маленькие колбаски, меньше пальчика, голенькие малыши попискивают.

Подошла мама.

Да где, где же они?

Вон, вон мамочка, под салфеткой.

Да, – протянул папа, – нападала на Мышиного короля, – вот он тебе и привет прислал.

Какой, какой привет, от кого? – смотрела я удивлённо на папу и маму.

Но папа только посмеивался, а мама обняла меня крепко и поцеловала.

От того, радость моя, кто король и мышей и хомячков. Он у них один. Идём, идём спать, смотри ночь за окном какая красивая, звёздная!

Я ещё услышала, как папа объяснил маме:

Дай, думаю, покормлю её разок, напоследок. Мы же за ней так ухаживали, и тут заметил их, представляешь?!

Папа с мамой ещё о чем-то говорили, но я уже едва слышала их… потому что Шурша моя теперь кушала у меня прямо с руки, и была ручная, и помогала справиться с овсяной кашей. А я гладила её по пушистой серой шёрстке и улыбалась.

 

ПУНЯ-ПУНЯ

 

Мой самый нелюбимый предмет – это история.

Вовка и Юрка целый день гоняют в футбол: «бум-бум», «бум-бум», – колотят мячом о железные ворота, а я, как наказанный, сижу, долдоню про Карфаген. Не могу я запоминать даты, и ещё имена. Да и разве тут усидишь!? Какое там!

Но сегодня – свобода! Мы гоняли до самого вечера. Хорошо, папа в рейс ушёл!

Да, набегался я, а когда дома открыл учебник, так и засыпать стал.

Помню только слова какие-то странные: «пуны», пуны… и ещё, как мама укрывала меня одеялом. А потом мне снились бабушкин чёрный кот Пуня, и хохочущий Юрка с мячом.

Утром еле поднялся. А как вспомнил, что первый урок – история, совсем плохо стало.

На всякий случай, я сипло протянул:

Мама, я, кажется, заболел.

Мама потрогала мне лоб и сказала:

Знаю я твоё воспаление хитрости. Завтрак на столе. Поторопись, а то опоздаешь.

Я вздохнул. Не поверила. Одна радость, бабушка принесёт нам своего кота Пуню. Она уезжает отдыхать в санаторий.

Да, в прошлом году она уже оставляла нам его на хранение, как раз, когда папа был в отпуске.

Папе быстро пришлось забыть о моём воспитании, потому что кот оказался вредный и часто писал в папины туфли, а папа его потом трепал за ухо и тыкал носом в лужу. Но Пуня не сдавался, отчаянный кот, я вам скажу!

Один раз он даже чуть окно не разбил: увидел за окном голубей, которые ворковали на подоконнике, и прыгнул на них, да так и сполз, как шкура по стеклу, расставив лапы.

Ух, видели бы вы, что творилось потом! Даже рассказывать не хочу.

Да, стал я медленно собираться. Так не хотелось идти, даже плохо стало, честно. Но был конец учебного года, пришлось топать.

Мне повезло, заскочил в класс перед самым звонком, плюхнулся за парту и давай гонять на смартфоне, – дойду до шестого уровня, а дальше никак: и жму быстро, аж подпрыгиваю на стуле, но полицейский с собакой всё равно догоняют!

Смотрю, а Элла Сергеевна уже тут как тут, – журнал просматривает, протягивая это своё: «Тэ-экс, кто нас сегодня порадует?».

Сказала, – и водит по классу взглядом, выискивает: очки у неё большие, стёкла толстые, – всё замечает! Будто у неё специальный комп в голове, андроид. Мурашки по коже.

А ещё мы должны отвечать у доски. Тесты тоже пишем, но редко.

Как можно историю изучать по крестикам-ноликам, позор образованию! – возмущается она всегда.

В общем, спрятался я за спины Сони Лавровой и Вики Запольской, смотрю, Юрка (он сидит в соседнем ряду) тоже пригнулся.

Но он-то сумеет вывернуться. Память у него, будь здоров, не то, что у меня. Я помню, как река пахла бузиной, когда научился плавать, а вот слова из книг не могу запомнить, хоть тресни!

Переглянулись мы с Юркой, а тут ещё Вовка оглянулся и лыбу давит.

Иди ты! – махнул я на него рукой и показал кулак.

А сам думаю: «Только не я, ну, пожалуйста, только не я!».

Хорошо отличники руки тянут, но Элла принципиальная, спрашивает всех подряд.

Кукушкин, к доске, – произнесла она, протягивая так неприятно это «у-у».

Будто подушкой пыльной огрела.

Ну и фамилию мне папочка подарил. Как только не обзывались, когда я перевёлся в прошлом году: и «Кука», и «Кукуша», и «Кукша», и даже «Кукиш», новеньких ведь всегда донимают. Ни одному накостылять пришлось.

А ещё говорят, что фамилии связаны с предками, типа, кто чем занимался. Если Рыбаков, то предки рыбу ловили, а у меня что? – куковали, что ли, или яйца подбрасывали? Отпад, а не фамилия. Когда произносят, даже в животе урчит, да.

Поднялся я, а ноги идти не хотят, ну, не хочется им идти совсем, как у моего робота-спасателя, когда батарейка кончилась.

А тут ещё Запольская, как прыснет в кулачок, хотел дёрнуть её за косу, еле сдержался.

В общем, что сказать, вышел я, в глазах всё вращается, а Элла смотрит так искоса.

Ну, Кукушкин, поведай нам, что на сегодня было задано, какая тема?

Да, уставился я в потолок, и тут вдруг у меня в голове завертелось это «пуня-пуня», ну, про кота моего, то есть.

Вспомнил я, как папа трепал его милого, а я его потом гладил: меня только и любит он, когда живёт у нас. Больше никого слушать не хочет.

А тут ещё Вовка шепчет, вытянув и округлив губы: «Пу-пу-пские войны».

Спасибо ему, разобрал я и сходу брякнул:

Пупские войны.

Какие, какие? – взглянула на меня Элла Сергеевна, оторвавшись от журнала.

Ну, то есть пуньские.

Исправился я.

А она смотрит, как водолаз. Будто золотую рыбку поймала, вынырнула, а она у неё в руке, сама прицепилась.

Ну, да, пуньские, точно.

«Га, га, га!» – весь класс грохнул, даже обидно стало.

И Вовка с Юркой мои туда же!

И что же это были за войны, между кем и кем? Что это за пупы такие сражались? Расскажите нам, уважаемый.

Когда она говорит так, значит, будет звонить родителям, она же у нас ещё и классная.

И тут я взбунтовался. Не люблю, когда насмехаются. Сам обожаю смешить, чудачить и всё такое, а чтоб надо мной и без повода, нет – очень меня задевает.

А я вообще войн не люблю, я пацифист, – ввернул я вдруг редкое слово. Оно само выскочило. Наверное, из интернета в голову попало.

Сказал и молчу.

Элла Сергеевна смотрит на меня, разглядывает, будто я чудик какой-то, а все притихли.

Что же ты лю-юбишь? – спросила она, вновь протянув один звук, на этот раз «ю».

Я люблю мир и ещё звезды; и сирень, когда пахнет; и дыню; и когда снег чистый и хрустит, и снежинки тают на языке; и когда рыба из рук выпрыгивает, выскальзывает в лодку, когда снимаешь с крючка; и Пуню…

Кого, кого?! – она даже привстала и очки сняла, и лицо у неё стало такое обычное и грустное, как у старушки, что просит деньги на перекрёстке, недалеко от нашего дома. Даже жалко её бедную стало.

 

И тут меня понесло, я им рассказал всё про Пуню. Ну, только умолчал, как он шкодничал. И что он всегда приходил ко мне спать, и какой он умный и ловкий, как один раз спрыгнул с балкона и жив остался.

Странно, но все, кто хихикал, вдруг притихли и слушали, открыв рот.

Юрка поднял руку вверх с поднятым большим пальцем, мол, ты мой герой.

Но я ему, предателю, всё равно припомню его смешок.

Из всех только Соня Лаврова не хихикала и, кажется, и потом рада была за меня. Почему, не знаю. Может, у неё ко мне особое отношение…

Да, рассказал я всё! Пусть знают. В общем, высказался. Пусть, – думаю – ставит теперь, какую хочет отметку, и годовую тоже. И маме звонит, – всё равно.

Стою. А Элла Сергеевна молчит чего-то, засуетилась, свои бумаги на столе перебирает… Смотрит так странно. Вдруг поднялась, приобняла меня, так слегка, и поцеловала.

Я даже отстраниться не успел.

Вы бы видели всё это! Мамочка моя! Это была бомба! Наши выскочки чуть под парты не свалились от зависти.

А она говорит: «Молодец, ты нам рассказал настоящую историю. Садись – отлично!».

Пошёл я, ноги лёгкие, – моя первая отличная оценка по истории, да и вообще первая отличная оценка в этом классе, в новой школе!

А все уставились на меня, будто я инопланетянин какой-то.

Сел я, сижу, во рту сухо, щёки горят.

Юрка мне шёпотом:

Ну ты дал, ну ты дал! Офигеть!

А как папа радовался, вы бы знали, когда летом вернулся домой из рейса!

Вот, оно, что значит, правильное воспитание. Моя школа! – восклицал он и теребил мне вихры, и хмыкал, довольно расхаживая по кухне.

Мама улыбалась, мыла посуду и помалкивала. Она умная, моя мама.

Я тоже ничего не хотел выбалтывать: что, да как, зачем расстраивать человека. Вряд ли он понял бы меня, если бы я сказал, что это всё из-за Пуни. Да, и правда, кто в это поверит?!

 

КРЫЛЬЯ

 

В сентябре я был младший в группе, и меня выпускали на воду только с крылышками.

«Крылышки» – это перекладина, которую крепят на корму байдарки. По краям – лопасти вёсел; когда лодка начинает крениться, они не дают перевернуться.

Но я так хотел быстрее стать взрослым и однажды рискнул.

В то утро я поднялся ещё до рассвета, так волновался.

Было воскресенье, папа с мамой ещё спали.

Я быстро оделся и, не допив чай, выскочил на улицу. С реки дул ветер, и я решил пробежаться, чтобы согреться.

На гребной базе эллинги были ещё закрыты.

Побродив между стойками для лодок, я стал спускаться к бону, обогнул тополь, который рос там уже лет сто, наверное, сбежал по деревянному трапу и остановился, – на боне прямо у воды сидела незнакомая девочка, в спортивном костюме.

Я приблизился, она обернулась, и я замер.

Девочка была такая красивая, что я вздохнул, а выдохнуть не могу, – вот такая она была. Волосы светлые-светлые, как крыло голубя, а глаза – зелёная карамель.

Привет! Ты чего тут делаешь? – спросил я и почувствовал, как гулко застучало сердце.

А тебе-то что?

Неожиданно она поднялась, прошла мимо, даже не взглянув на меня, и стала подниматься по трапу, ни разу не оглянувшись.

Я подождал, когда все ушли вниз по течению, сел в байдарку, оттолкнулся от бона, и меня понесло прямо на середину реки, а вокруг никого: тренер чинил мотор на берегу, старшие далеко впереди. Как же я перепугался!

Вокруг всё мелькает, будто несёшься на санках с горки: и берег, и река, и красные буи впереди. Байдарку мотает, она прыгает, скачет подо мной. Хотел удержать баланс, но весло как скользнуло – чуть не вывернулся!

Мамочка! – вырвалось у меня.

Я совсем забыл, что между ступней у меня зажата перекладина руля, а берег всё дальше… Вдруг меня развернуло течением и понесло в протоку, где между зарослями сверкала тихая заводь.

Чудом причалил я к вербе, которая росла над водой.

Так и стоял я там, дрожа и цепляясь за ветки, когда вдруг услышал плеск и шум гребков.

Я оглянулся. Это была она, та девочка, которую я видел утром. Она здорово катила на байдарке. На скорости она влетела в лагуну, оставляя после себя крутую волну.

Заметив меня, она притормозила, табаня, и поставила весло на баланс; течение медленно несло её прямо на меня.

Чего застрял тут?

Я не ответил.

Оранжевое солнце лучилось у неё за спиной и отражалось от воды так ярко, что я зажмурился.

Она развернулась против течения и стала рядом, покачиваясь на волне.

Было так тихо, что слышно было, как с весла падают капли.

Гомон птиц смолк, но теперь по две, по одной, они вновь запевали.

Я встретился с ней взглядом, и она улыбнулась.

Ты чего?

Взъерошенный ты какой-то.

Сама ты… – начал я и замолк, потому что птица с хохолком веером вспорхнула откуда-то с ветки и села на другую, рядом с девочкой.

Она медленно положила весло на деку байдарки и приложила палец к губам.

Я кивнул.

Красивая какая.

Да-а…– протянул я.

Птица смотрела на нас с удивлением. Глаз-бусинка подрагивал в тёплом веке. Лёгкий ветерок ерошил рыжие перья сложенного хохла и розоватые перья на брюшке; птица суетливо поводила из стороны в сторону загнутым книзу тонким клювом.

Поймай её, ну же, давай! – громко зашептал я.

Но девочка и не думала меня слушать.

Смотри, смотри, сейчас улетит!

Я не выдержал и дёрнулся в лодке так, что чуть не вывернулся, хорошо, – схватился за ветку.

Вдруг сильный порыв ветра прошёлся по деревьям, посыпались на воду соринки, веточки, клейкие листочки, птица вспорхнула и, часто-часто взмахивая широкими крыльями, будто большая пёстрая бабочка, улетела.

Вскоре мы услышали из прибрежной чащи громкий и глухой крик: «Уп-уп-п».

Мы сидели в байдарках, как зачарованные.

Говорил же, хватай!

И что потом?

Как что? Дома иметь такое чудо, представляешь!

Птица должна жить на свободе.

Да ладно тебе…

А если это мама, и у неё птенцы, что тогда? Они должны погибнуть, потому что ты захотел новую игрушку, так, что ли?

Да ну тебя, правильная ты такая. А ты вообще кто?

А тебе-то что? Долго ещё бултыхаться тут будешь?

Не твоё дело.

Я отвернулся. Щёки у меня горели. Мне было обидно, что девчонка умеет то, что мне совсем не даётся.

Она догадалась, что я новичок.

Греби, будто ты на велике, а педали не крутишь, понимаешь?

Я молчал, исподлобья глядя на неё.

Просто греби и всё, попробуй!

Мы стояли рядом, раскачиваясь на мелкой зыби, которую нагонял ветер к берегу.

И она так странно на меня смотрела: растрёпанная, в зелёной футболке, её глаза сияли.

Я не заметил, как ветка вербы выскользнула у меня из руки, и теперь мы оба тихо сплавлялись по течению.

Это вышло само собой, я погрузил весло в воду, налёг – и байдарка сама покатила!

И я рассмеялся от удовольствия и восторга, и она тоже.

Меня зовут Лёва, а тебя? – спросил я, забыв, что могу вывернуться.

Лаура. Ну, типа Лара, – пояснила она, перехватив мой удивлённый взгляд, – так папе захотелось меня назвать. Он хотел дать мне имя, чтобы я не была как мальчишка по характеру.

Получилось?

Не знаю.

Она рассмеялась.

На гребную базу мы возвращались вместе. И я знал о ней уже всё: что она из Москвы, учится в спортшколе, на год меня старше, а папа у неё чемпион мира.

Она показала мне фокус, от которого у меня дух захватило, – вдруг поднялась в байдарке в полный рост, а весло подняла над головой.

На берегу её поджидал высокий дядька с бородой. Он помог ей вылезти из байдарки и поцеловал её в щёку.

На прощанье она мне помахала рукой и звонко крикнула:

Пока!

До завтра! – ответил я.

А потом вскинул лодку на плечо и гордо зашагал, выпятив грудь колесом. Я стал даже выше ростом: такая сила и слава и восторг были во мне, вы бы видели!

Когда я поднялся к эллингу, то заметил её возле новенькой «Хонды».

Наш тренер, Василий Григорьевич, суетился, провожал их, а потом они сели в автомобиль и уехали.

На следующий день была школа, но на уроках я думал только о ней и отвечал невпопад.

После обеда я первый прибежал на гребную базу и всё ждал её.

Чего крутишься тут? Выходи на воду, – и пока вдоль берега, понял? – бросил мимоходом тренер.

Он был недоволен, что я без спросу, сам вчера вышел на воду.

Ты чего? Случилось что?

А где девочка, которая была вчера? – спросил я, глядя в сторону.

Лара? Так они уехали. Приезжали на день только, по делам. Папа её мой друг, мы начинали вместе. А что, понравилась?

Не-а, я так просто.

Мотнул я головой, краснея, и вдруг сказал, выдав себя:

Она такая…

Да, симпатичная девчонка, и с характером.

Она такая… – повторил я и отвернулся.

Тренер ничего не сказал.

А я спустился к бону, сел в байдарку, легко оттолкнулся и полетел над прохладной пенистой водой реки навстречу солнцу.

 

ВЫСОТА

 

Чуть ли не каждую ночь мне снился один и тот же сон, будто подхожу я к перилам балкона, берусь за них рукой, а они ломаются, и я срываюсь и падаю, и кричу… а потом вдруг – раз – и начинаю парить над землёй, лечу сначала над городом, потом над рекой, а потом над садами.

Папа сказал, что это я просто расту. Может и так, но только высоты я боялся ужасно.

Вовка и Юрка всегда подначивали меня: катались на смотровом колесе и пальцем на меня показывали, а я даже на качелях-лодочках боялся. Но однажды всё изменилось…

В тот день Вера Петровна сказала:

Дорогие ребята, поздравляю, вы успешно окончили четвёртый класс, а теперь каникулы!

Ур-ра-а-а!!

Неслось эхо по всей школе.

Ура! Ура! Ура!

Неслись мы с мальчишками со школьного двора.

Айда на речку! – крикнул Юрка.

Забыв всё на свете, мы с радостным визгом помчались по склону к прибрежным ивам, побросали там школьные рюкзаки и с разбегу прыгнули в прохладную воду.

Мы купались недалеко от баржи, которая лежала на отмели; корма её высилась над водой, а внутри шуршала темнота.

Река разлилась, и течение было стремительное; мы заплыли далеко, чтобы не затянуло под днище, но течение нас упорно сносило к барже.

Поэтому мы поиграли в пятнашки у берега, это такая игра: нужно в воде догнать другого и коснуться его рукой, но вскоре нам всё надоело, и мы выбрались на берег и растянулись на горячем песке.

Кайф! – счастливо засмеялся Юрка, откидывая со лба мокрые волосы.

Я взглянул на него, перевернулся на живот и улыбнулся, прислушиваясь к их голосам.

Они вспоминали наши вылазки, девчонок, подначивали друг друга.

Всё куда-то плыло, плыло в зыбких дрожащих золотистых бликах; тихо шелестела листва вербы над головой…

Сможешь нырнуть оттуда, а, Юрчик? – вдруг сквозь дрёму услышал я.

Вовка стоял у воды, показывая на корму баржи.

Ты что, вообще?! Там же течение, а на дне сваи, прыгнешь – и всё, – сказал я, приподнявшись на локте.

Лёвка, тебя забыли спросить, – отмахнулся он.

Я вскочил, так меня это задело.

А Вовка подпрыгнул, ловко передразнив меня, и расхохотался:

Что, боягуз, рилэкс, без сопливых обойдёмся!

На спор – я прыгну!

Шагнул я к нему и стал рядом.

Смешно мы выглядели: оба – белые, как сметана, волосы после купания – торчком.

Эй, а ну кончайте! – крикнул нам Юрка.

Но мы уже понеслись.

Вовка опередил меня. Он подпрыгнул, уцепился за борт, подтянулся на руках, и мы услышали его возглас:

Ой, накалилась, как на сковородке! А вот здесь нормально, – послышалось там, где ива нависала над палубой.

Вскоре мы втроём стали взбираться на корму; подъём становился всё круче: пока мы вскарабкивались, я поцарапал себе колено о сварной шов.

Первым свесился с борта Юрка и восхищённо воскликнул:

Ух, ты, ну и высотища!

Высота была не меньше трёх этажей, это уж точно. Когда я посмотрел вниз, у меня закружилась голова, и я пожалел, что поспорил.

Течение бурлило под днищем, с шумом разбиваясь о якорный трос, натянутый, как струна.

Вот это да! – воскликнул Вовка, смотрите, вон наш дом.

На берегу, ниже по течению, стояла наша девятиэтажка, за ней виднелось смотровое колесо, а на дальнем берегу длинной жёлтой полоской протянулся пляж, откуда слышались крики и смех, доносилась музыка.

Да-а, высоко, – опасливо протянул Вовка. – Ладно, забудь, я пошутил, – повернулся он ко мне.

Но я не слышал его.

Я зажмурился, открыл глаза, – и всё теперь видел ярко и чётко, как на дисплее, и даже лучше, будто в голове у меня зажглась яркая-яркая лампочка и всё вокруг осветила необычным светом…

По реке носились с рёвом моторные лодки и катера, вдалеке у гребной базы показался караван лодок, они двигались клином по направлению от нас. Блеснула на солнце лопасть весла, потом вновь…

Спускаемся! – предложил Юрка.

Мелькнуло ещё его бледное лицо. Я шагнул вверх и взмахнул руками, стоя на краю борта, – шумел ветер в ушах; меня качнуло назад, но я уже прыгнул и полетел, рассекая телом упругий воздух.

Я летел, а где-то гасли отчаянные возгласы Юрки и Вовчика.

Мне повезло, ведь я же лёгкий, – миг голубой сменился зелёным жаром, – полыхнуло глубиной с пузырями, а потом меня развернуло и понесло течением.

Я рванулся к свету, и свет меня вытолкнул, как поплавок, и я вдруг стал на ноги, а там глубина по грудь, смех, да и только. Да, сначала понесло, а когда вынырнул, хотел кричать, что тону, а потом раз – и встал на ноги.

Смотрю, а Юрка с Вовкой гоняют по палубе, чего-то кричат, меня ищут, совсем запыхались, вот уморы!

Ну, вылез я тихонько на берег, спрятался за тополем. Пусть, думаю, теперь помаются, нечего меня дразнить. А потом жалко их стало, ведь друзья же. В общем, позвал я их.

Ух, как они радовались, вы бы знали! Они так тискали меня, обнимали, даже папа так крепко не обнимает, когда из рейса приходит.

Вовка потом предложил мне сидеть с ним за одной партой, где все отличники сидят. Но я не захотел, зачем? Ведь мы же и так друзья. Я ему так и сказал, мол, без обид, но мне на последней парте удобней.

Да, но главное, что теперь я и на смотровом колесе катаюсь, и легко бегу по хрупкому высокому мосту через реку. Доски шатаются, кажется, вот-вот рухнешь в водоворот, но нет – теперь я лечу над мостом, и даже на крышу с мальчишками лазаю, если открыт люк, конечно.

Да, а иногда даже подхожу к самому краю, а Вовка с Юркой боятся, почему так, не знаю, ведь они же всегда такие смелые были.

А я люблю там стоять на краю и смотреть, как пыхтят буксиры в порту.

Cмотрю, какая красота дивная вокруг: наш белый город, и серебристая река, и синеющий лес вдалеке, и сады, которые ещё полнятся белым и розовым цветом, и оранжевый шар солнца, который опускается в дымный фиолет за рекой, да… И я парю в небе над всей этой красотой. И мне так хорошо, что я плачу. Да, стою, глотаю сухой комок в горле, не могу переглотнуть, и реву, как дурак, честное слово.

Что со мной? Может, как говорит папа, я просто расту, но теперь быстро-быстро, не только во сне, ночью, но и днём. Я не знаю.

Да, а ведь это, наверное, так здорово быть взрослым! Ах, поскорее бы, поскорей.