Журнальный мир

МЕЛЬНИЦА ПОД ЗАМКОМ

*

Начерчены планы охоты

и страх охватил антилопу

последний художник и маг

роняет ружье на лужайку

он слышит как солнце бормочет

бу бу над кузнечиком дохлым

он видит как звери вращают

жернова обреченной судьбы

и робко достав папиросу

глядит он в кровавую чащу

где кружатся забытые схемы

охоты проклятой небом

*

Тоска грядет перед рассветом

и смерть войдет зимой и летом

она кричит тебе любовь

зачем ты губишь человека

ты к ней в рабы попал калека

но ты не выпьешь рыбью кровь

они плывут во тьме голодной

и в ночь дыра ее трубит

но в жизни вечной подколодной

она не значит ничего

*

Вставало солнце

выступил рассвет

день шел по счету: пять, шестнадцать, восемь

и Прозерпина пряталась в дупло

от смерти прорастающей из корня

там созревал и рос как на дрожжах

ночных томов изнеженный питомец

он облака на землю променял

чтоб ужасов романами питаться

какая сила в замках гробовых!

какой покой на скрюченных страницах!

поет орфей в развалинах души

и червь ползет по лире пятиструнной

*

В тумане криков лебединых

и в шорохе похолодевших стен

вознесся город на гравюре

художник пятна выводил

с порталов зданий многоруких

и реки полные свинца и серебра

струились в государственных кварталах

он замыслу как выстрелом хотел

придать торжественно-бесповоротный образ

забыться сном в песках тревоги

чтоб выйти из пустыни на рассвете

на берег волн шумящих вдалеке

*

Проклятье боги посылают

тому кто упускает случай

оно летит во тьме победной

и песни гибели поет

стрела ключом откроет сердце

и выпустит квадригу яда

и федра бешеной ступицы

глаза совиные убьет

*

Он жизнь пропустит между пальцев

и в карты проиграет жизнь

и грудь зыбей над ним смеется

и с дерева петух кричит

но свет ловить в навозной куче

и хлам надежд лелеять как бутон

и молний божеству спросонок отвечать на телеграммы

КНИГА

Умирающего

гремит сердце как бубен

о недочитанном

в небесной книге

только и виданной что с земли

НЕ СПОРЮ, БЛАГОДАРЮ

Спасибо за чужое слово

без тебя я бы пропал навек

поэтическая корова

спасибо за твои сосцы

если кто-то окликнул из соседнего оконца

хотя сосед он давно ведь в утробе сгрудившихся мертвецов

одиночество без промаха навстречу вздрагивает и клонится

не лебедь так облако мое через живущий лес

оно вытягивается как на слух сосущее

его губы становятся тысячекилометрово-палящей длины

всегда голодалое как заморыш из индии оно лучше

всякого якова знает чем несытъ свою утолить

кровавое но питается только молоком и маслом

которыми до конца захоложена подземная многогрудь

где друзья сгрудившиеся в мясородном подоле матери

уж прокормят нуждающегося уж как-нибудь

чтобы он тоже час придет вошел в их коровье тело

да не куском железа заточенным на конце

и оторвавшаяся чтобы струна догорела

в еще одном будущем с брызгами сосце

НА СОБСТВЕННУЮ СМЕРТЬ

она не топала на меня ножищами и не била сундуком в грудь

не карячила рожи прикрываясь утесом железного с булатной яростью хобота

не выдергивала зубы на своей вечной челюсти чтобы швырять мне их как аршины льда в побледневшее сердце

но стояла простоволосая под окошком в смущении и босая с улыбкой блуждающей в детской травке

не думая совершить злое а сгорая на рассвете от неминуемого и таимая бледнорозовым платьицем от моего дикого взгляда только бы поскорей распрощаться с обжигающим

и обратиться к прохладе не своих садочков но посаженных кем-то для приснопамятного спокойствия в которое будьте уверены она слава богу уже возвратилась девчоночка задув излишнюю свечку горя на забывающем меня подоконнике с двумя вмятинами недоковыренных глазенапами слов

ОСТАЕТСЯ

Моя сосна пусть с твоей горой рядом

обрезаны крылья и головой не вертит

без ресниц прозрачна невидаль твердыни

в иглах голубиного искоса взгляда

юному ли строить по долинам ветхим?

времена их исчахли и рухнули сроки…

воздвигать ли заново под грозой ближней?

обступили дальние протяни лишь руку…

если перевидано растрачено верчено

дудено ли крадено все кроме прозрачной

остается сосна моя с твоей горой рядом

не верти с прошлым голова квиты

взглядываться словом невидаль да только

да только обрезаны крылья секирой

ГДЕ ТОРОПИЛИСЬ ПТИЦЫ…

где торопились птицы на убой

ночной приказ как есть остановиться

я спутал в гневе ласточку с тобой

и в бешенство загнал перепелицу

ложились крылья жертвенных румян

но знал ли я откуда брошен вызов

какой вскипел из туч комедиант

на жизнь плевать как с пропасти карниза

скажи о чем когда злосчастье рук

вдали несет по лихолетью джонки

синеющее в прожелти старух

поет глухим срывая перепонки

не нам ли в хлев набившийся приплод

с тобой без сна как в жилу побрататься

чтобы заткнуть нетопыриный рот

поэзии ночного святотатца

покуда глаз встречает птиц молчком

и выполнен приказ молчать берданке

тебя держу как в горле снежный ком

и по сердцу твои елозят санки

зима уйдет и пропадущих слез

расчистит блажь исклеванность рассвета

найдя для тех следы опавших звезд

кто это знал и вымолчал об этом

29 марта 1980

СПОКОЙСТВИЕ!

я гляжу спокойно и не верю знойным предчувствиям

моя жизнь тверда и правильна в загогулинах гнутых и прямой рискованности

семь лет волком меня черти дымчатые держат в клетке усмирительной

но уж так истончилась она телом ивовая до захлестывающей дух прозрачности

(и об этом они злосчастные и не подумают и не догадываются)

что сквозь прутики запросто ко мне нагишом входит девочка

с тазиком до краев поднебесной

ну и вот я кладу на весы времен свое левое и свое правое

и я вижу до боли щемит в глазах! что неправое перевешивает на чаше плевое

но казниться не вздумаю потому что в левом царствует пустота всякой пуговицей сверху обозримого

и для вас она тьма нечистот и жгучий сердцу запрет пни-колодины стыдные

и поневоле усмирительные

я вижу правильное взглядом белых слез и закрываю красные глаза на погрешности

семя дымящееся знать не слыхивало о своей просвечивающей в синее безвозбранности

где мне виден сквозь них как в стеклянное ах вы! тазик девочкин краешком в поднебесной радующего

и не верится плюнь ты! землянистым предчувствиям которые

сгоряча дребеденят мне балбесы о погибельном

семь лет немалый срок но бывают дальние тысячелетия

и оттуда летит ко мне братик со дна голос забытого и съеденного и пещерного

я буду жить твердо покуда есть нужный воздух для правильного по тебе дыхания

и не сгорело еще в моем срубе оставшееся для земли из печенок

насытиться сбывшимися предчувствиями

приходите спокойно и не торопясь проверяйте засовы возлюбленные камнелобых дверей

я знаю как ополоумевший дурак что эта клетка ивовая и никакой вмешивающийся меня не переспорит

я уравновесить хочу в этом честном преддверии свое левое с правым и точным острием

и остаться один на один с посиделочкой и ее волчьим до крайних зубами концов сизым тазиком в ссадинах и шрамах

поднебесной

ПОИМЕННОЕ

М.Ц.

Ты просила кнута для своих плеч, а дождалась веревки себе на шею.

Отпевающий тебя равен твоему злосчастию.

Тебя укоряющий не стоит обертки, в которую тебя уложили, чтобы захоронить печатно на лобном беспамятном месте.

Но и понимающий – что может он в тебе расслышать, кроме трубного, в натугу с башни, окаянства? Твои гордецкие слова наотрез непосильны для плачущих, и нет у них для обмирающих заветной пятиструнной.

Поседевшее по кровинкам время выбрало из твоего былья уголь обгорелый и загнало его в холм скелетный, не признав твоей хлыстом погоняемой души.

Просит жить твое сердце и не ждет ответа.

Давит!

Ни моря с пеной, ни горы вровень, ни стыжего листика с рябиновой ветки.

Но есть у тебя имя.

Есть по имени знамя… и ни зги кроме.

***

Пушкину не нужен Розанов. Нерваль не заплачет по мальчику Миларепе. В Данииловых снах нет ларца для браслетов Титаника. И уходящий, сжегши книжную пыль, в распах горы Лао-цзы повернулся спиной к Вергилию с присными.

О чем воет снежная муть по степям, где прошли копыта мамаевы? Видит ли княжьи мучные лица, притороченные к черепам лошадей? Перебирает ли, как змеей ужаленная, могилам обидные письма Чаадаева? Эхом ли вторит стону Украйны, занесенной в алданскую глыбь гепеушными эшелонами?

Полно! Воет она без метафор, вслепую, глухая к тому, что было и есть. Если б еще не выла – кричала… Но нет у нее горизонта: эта муть – пуп земли.

Что ж сворачиваться в клубок? Натягивать на голову одеяло? Шептать приворотное слюной и всхлипом, дрызгать по рваным струнам, у которых выколот глаз?

Равнодушен мир. Каждый врозь – безразличен: от кочки к кочке, от лютика к волку, от Лао-цзы к этой обморочной постылой заре и от степной снежной мути к звериным Данииловым снам.

Равнодушен – достаточный в каждой малости и отродясь не слыхавший о «трансцендентностях»…

Что мне, ночь, твой шесток, да шестку мой сверчок, если нет тебе от звезд оправдания? Что мне звезды на карте небесных морей, если тонут в китовой вселенской громадине? Наше солнышко, родом мужицкое, солнце Аписа, даже солнце Аустерлица – та же малость, покуда без спросу жива и гуляет живьем сама по себе: мир! Ходит гоголем, а живит? «Расточает от полноты своей»… А вот солнце Каббалы, Плотина, Гегеля – что такое? «Звено в цепи»… т.е. звук пуст, в глаза дым. Увольте!

Пушкин – весь мир. Титаник – весь мир. Всякий лютик, браслет, винтик, тряпочка – весь пропащий до основания мир, весь – до дна впотьмах гвоздем над погибелью…

Кто там квохчет, скребет? Кто подхватит, взовьет? Ты ли выберешься в поименное эхо?

Ни Вергилий тебе не светит, ни присные, да и Розанова след в окурках простыл. Что ж тут квакать? Темно безъязычье! «Полыхни, винтик, в тряпочку словцом обещальным…»

Поименно: в струну – что со звяком в суму; нет, брат, по миру нищеты безымянней. Именующий, кто тебя назовет?

Путь-то дальний…

И до дна свое гвоздят без просвета…

***

N.N.

Этот так начинал:

губа не дура, да труба-то сдуру, и в эту дуру дует

трубодур…

Так не знает конца:

поэт нимфотворец

поэт брызжущий самец вязью

поэт со спицами в старушачъих крюках запродавший

колодки и дратву

за шматок лимполо…

Не успел, – а ведь спрос с шелудивых един! – околеть в полный рост с подзаборной псиной.

***

Потом лейтенант оглянулся на злющий в потемках дом без углов и, с досады плюнув в черемуху, буркнул: «Феня, больше меня не ищи!»

Через час с малой четвертью он дул чай-нескучай в прощевальной Тюмени.

Составитель Ирина Емельянова-Козовой