Я иду пока вру
Я иду пока вру
* * *
Кабы я была баба
не царская кость не доска
для разделки щедрот
беспокойного мяса столицы
Я б тебе родила
не лягушку не рыбь не щенка
елисейную стать
чтобы бабьей тревоги напиться.
Я б ткала полотенце до неба чтоб красный узор
заменил твой закат
божьи сумерки евское пламя.
Я махну обшлагом
и ступлю на паром и подзор
понастели небес
белым снегом укроет как мама.
* * *
Я иду пока вру ты идёшь пока врешь мы идём пока врем
пока время толкает лодыжку и взъем
И каблук как пружина и стоптан слегка
И летит пулемётная дробь как строка
цоки цок тук тук тук шлёп шлёп шлёп стоп стоп стоп
Реставрирует старость свой голеностоп
и язык эвфемизмов прикрыл как песок
Тонны жизневранья я иду скок поскок
я иду пока вижу заветную цель
Без нее я без весел корыто на мель
Без нее я пустой захудалый мешок
И песок наполняет и мне хорошо
Я иду пока вру я качусь я плыву
Я живу я живу я живу я живу.
* * *
Мы живём в мире циников, лирики не выживают.
Их при первой возможности давит трамваем,
При второй запирает в клетушку-психушку.
Третьей уже не нужно.
Мы живём в мире лириков, циники не выживают:
Их депрессией, как колпаком, накрывает,
И они выбирают считать, а не верить,
И не видеть открытые двери.
Мы живём в мире птиц, и они выживают, летают,
И сбиваются в численно борхесом счётные стаи,
Нежно пачкают статуи, нежно дерутся за крошки.
Птицы – это реальность,
Мы живём понарошку.
* * *
«Не открывать в смятении», «спрятать до злых времён»,
«только ночами, которые одиноки» -
к книгам нужны инструкции,
чтобы их стон и звон
впали лекарством в упрямые жизни токи.
«Только под чай с шиповником».
«После того как всё», «Сильно беременной». «Брошенному внезапно».
Можно добавить музыку –
ржавое колесо, голос кукушки, молчание Фрэнка Заппы.
Можно убавить музыку, можно добавить цвет –
умбра, кармин, сиена, эй, больше цвета!
К жизни нужна инструкция. Схема пути. Совет.
…Чтобы все сделать не так – и найти дверь в лето.
КОЗИЙ САД
В городе пир, чума, не купить вино.
В нашей деревне на кладбище пахнет мятой.
Ходят по тропам козы, белы, лохматы,
Точат рога о камни. И так давно.
Наша деревня когда-то была большой:
в ней собирались на площадь, варили пиво.
Время текло, как лава, неторопливо.
Время накрыло людей. Козий срок пришел.
Козы гуляют, ищут метель-траву.
Козы поют в развалинах нежным эхом.
В городе люди живут. Пусть пока живут.
Козы придут.
Им не к спеху.
УРОК
Нам надо рисовать цветы. Сейчас.
Возьмите карандаш, перо, бумагу,
пергамент, прочитайте отченаш,
аум – любое, что душе на благо –
и начинайте.
Первый лепесток,
лети в садок, где память лепит медом,
вареньем, детством, летом, огородом,
цареньем пчел и бабочек.
Гудок
издалека – второго лепестка,
клетчатка пропускает свет сквозь шторы,
и первые невинных аморы,
и чуть пониже можного рука,
А третий будет пусть как первый крик
о помощи рождённого в пустыню,
где синий, белый, красный опрокинул
и стук сердец, и медицинский блик
весёлых инструментов, треск и звук
шлепка, удара, выдоха, паденья
в извечное усталое, и тени,
и колыбели рук дремотный круг.
Четвертый – получи и распишись.
Пусть каждый день протянет хлеб и злато –
ты никогда не вырастешь богатым,
тебя всегда поддержит сука-жизнь,
И только в пятом росчерк темноты
почти срастётся с пуповиной света,
Рисуй цветы. Сейчас. Рисуй цветы.
И я. И он. Мы доживём до лета.
* * *
Говорят, что весна неизбежна, как смерть или роды.
Говорят, все растает, раскиснет, и тронется лёд, и
Не останется места, где можно спастись от весенья.
И последним оплотом ледник под берёзовой сенью,
И последним пристанищем стужи, что солнцем болеет –
Возле северной стенки сугробик снегурочий
тлеет.
* * *
Когда мы с тобой над городом пролетали,
то нам кричали мальчишки – а что, не слышно.
И мы им на всякий случай с тобой махали,
И делали вид, что мы выбираем крышу,
Что заняты мы, обруливая антенны.
Мальчишки бежали и свистом хлестали воздух,
А мы им хотели когда-нибудь непременно
Потом пролетая, бросать леденцы, как звёзды –
И пусть загадают, и пусть у них все срастётся –
Желания с правдой, доверчивость и удача.
И мы улетали за краешек черепицы.
И мы улетали, для них ничего не знача.
* * *
Ах, черт с трубой, ах, ведьма с помелом,
Ах, гости пьют за сахарным столом,
и гости, слова делу продавцы,
обменивают жизнь на леденцы.
А мы сидим, разделены столом,
и леденцами тает за углом
дымок от сигареты на двоих.
Что леденцам до нас? Что нам до них?
И ведьма что-то пишет на стекле –
привет Татьяне, вензель о да е,
и черт трубит, прекрасен, как зола,
и сигаретный дым из-за угла
все намекает. Только мы – пусты.
А за столом – соседи – кружки встык,
и леденцы мерцают до луны.
И черт с трубой.
И мы разделены.
* * *
Есть ценность верности. Есть ценность новизны.
Что мне дороже – я пойму едва ли.
Бродяга, притулившись, на вокзале
в углу сидит, цветные шепчут сны
про Зурбаган, про сладостный полет
за кромку яви. Мимо ходят будни –
их пирожки, ситро, монетки, люди.
Не видит око, старый зуб неймет.
А память ловит цепко, как жена,
а память дарит щедро, как подруга –
всю быль бродяжьей участи. И руку
все тянет в мир коллега у окна.
* * *
Донечка-дудонечка – бусинкой в подол.
На столе бессонечка. Сяду-ка за стол.
В чашке травы плещутся. Розовый закат.
По-над крышей – лестницы прямо к облакам.
Сосны чешут облаку брюхо целый день.
Справа в окнах солнечко, слева ночь-таймень.
В каждой деревяшечке – память от корней
в кольцах медных пляшет. И –
все сильней,
сильней.
* * *
Солнце на полкорыта, небо на полкорыта.
Пена за каждым взмахом – следом метеорита.
Спелыми облаками, тучами долгой влаги
вдоль седины забора зреют бельишка флаги.
Крашены в бронзу доски. Крашено в синий выше.
Солнце сочится воском в крытые толем крыши.
Яблонька небо застит розовым душным светом.
Птицы свистят про счастье. Верится, как газетам.
* * *
Усилие – это способность идти, несмотря
на кладку стены и на впадины в стертых ступенях,
на страх и усталость, на прочерки календаря,
на все, что висит, обнимая, и пестует темень
душевной тревоги, душевной постылой игры
с собой в пересчет, в отрицание шага как флага.
Усилие – это способность нажать и открыть.
И каждый свой день наполнять как солдатскую флягу.
* * *
Я больше не могу читать про смерть.
Я больше не могу. Не надо сметь
писать про смерть и ею любовать,
и в каждую строку ее совать –
убейте смерть в себе, и пусть слова
не тянут за собою смертества.
* * *
Старею, как картины и часы.
Приобретаю внутреннюю ценность.
Я никуда от времени не денусь,
а время – от меня. И Лао-Цзы
понятнее и ближе, чем сама
себе в тетрадках, четверть века спящих.
Живу одним лишь зыбким настоящим,
и – никакого горя от ума.