Журнальный мир

…Но всё в себе вмещает человек,

Который любит мир и верит в Бога.

Николай Гумилев

Николай Гумилев всю жизнь (35 лет) оставался верен этим высоким заветам: любил мир и верил в Бога. «Мир» для него был широк и включал в себя страны света, города и неизведанные веси, куда его неодолимо влекла жажда путешествий, людей – с ними он легко сходился, мировую войну, в пекло которой он смело ворвался рядовым кавалеристом, любимую поэзию и литературную работу, напоминающую порой подёнщину – одно лишь название литературного кружка «Цех поэтов» с 1911 года говорит о многом. А как не верить в Бога внуку рязанского священника? После Октябрьской революции Гумилев с некоторым даже вызовом крестился на все православные петроградские храмы, попадавшиеся ему по пути. Современники отмечали, что демонстративное подчёркивание веры во Всевышнего отчасти послужило причиной включения его в расстрельный список.

Нарушая привычные каноны хронологических жизнеописаний великих людей, рассказ о Николае Гумилеве ограничим последними пятью годами жизни. Самыми плодотворными, самыми важными, самыми бурными, самыми непредсказуемыми и… смертельными.

₁

В военное лихолетье 1916 года Николаю Степановичу Гумилеву исполнилось третьего апреля тридцать лет. Юбилей! К этому времени он известный в России поэт, основатель нового поэтического направления с символическим названием акмеизм (άκμη в переводе с греческого – высшая степень, расцвет). Поэзия акмеизма пришла на смену символизму, ярким выразителем которого был Валерий Брюсов, верным учеником которого считал себя Николай Гумилев. Девизом стихов нового направления стали «ясность, простота, утверждение реальности жизни» с некоторой долей рафинированности. Гумилев считал себя последователем французского поэта и публициста Теофиля Готье (1811–1872), восклицавшего: «Жизнь – вот наиглавнейшее качество в искусстве; за него можно всё простить…» Все поэтические сборники Гумилева, в том числе и проза («Африканский дневник», «Записки кавалериста», например) посвящены тем или иным периодам жизни и отражают личные его впечатления и отношение к ним.

Новый, 1916 год Гумилев встречает в Царском Селе вместе с женой Анной Ахматовой – отношения их к тому времени были уже чисто формальными: любовь угасла, как оказалось, навсегда. Трёхлетний сын Лев (будущий родоначальник теории этногенеза) с грудного возраста воспитывался бабушкой – матерью Николая Степановича – в усадьбе Слепнёво Бежецкого уезда Тверской губернии. Семье знаменитых российских поэтов было не до ребёнка, тем более отцу-фронтовику Первой мировой войны.

Жена старшего брата Николая в своих мемуарах писала: «А.А. Ахматова была высокая, стройная, тоненькая и очень гибкая, с большими синими грустными глазами, со смуглым цветом лица. Она держалась в стороне от семьи (свекрови. – М. Ч.). Поздно вставала, являлась к завтраку около часа… Потом исчезала в свою комнату; вечерами либо писала у себя, либо уезжала в Петербург». Сама Ахматова признавалась позже Лидии Чуковской (дочь Корнея Чуковского): «У меня в молодости был трудный характер, я очень отстаивала свою внутреннюю независимость и была очень избалована… Это был поспешный брак». Ничего себе «поспешный», если учитывать, что Николай Гумилев добивался руки Ахматовой целых шесть лет.

Супруги стоили друг друга. Гумилев напишет о себе. «Я всегда был снобом и эстетом. В четырнадцать лет я прочёл “Портрет Дориана Грея” и вообразил себя лордом Генри. Я стал придавать огромное внимание внешности и считал себя некрасивым. Я мучился этим. Я действительно, наверное, тогда был некрасив – слишком худ и неуклюж. Черты лица ещё не одухотворились – ведь они с годами приобретают выразительность и гармонию. К тому же, как часто у мальчишек, красный цвет лица и прыщи. И губы очень бледные. Я по вечерам запирал двери и, стоя перед зеркалом, гипнотизировал себя, чтобы стать красавцем. Я твёрдо верил, что силой воли могу переделать свою внешность».

Внешность он, конечно, не переделал, да это и не главное, но силой воли «смонтировал» себя таким, как хотел. Ученик Гумилева Георгий Иванов в эмиграции утверждал, что учитель часто повторял, что поэт «должен выдумывать себя». По прошествии многих лет современники отмечали твёрдость его характера, надменность (благодаря ей недостатки внешности не столь заметны), очень трепетное отношение к себе вплоть до честолюбия. Результаты аутотренинга дополнялись природной гордостью. Уже в раннем детстве, играя со старшим братом (три года разницы) в индейцев, Николай брал на себя роль вождя. На возражения брата, что не все будут так безропотно ему подчиняться, он отвечал: «Я упорный, я заставлю!» Скорее всего, и стихи-то он стал сочинять из-за жажды славы.

И тем не менее облик Гумилева сразу приковывал к себе внимание: неправильно посаженные косящие глаза, короткая стрижка, необычная одежда, снабженная какими-нибудь экзотическими деталями – оленьей дохой или галстуком необычной расцветки.

За две недели до нового юбилейного года выходит из печати шестая книжка стихов Николая Гумилева «Колчан», а на Рождество к ним приезжают знакомиться Сергей Есенин и Николай Клюев. Николай Гумилев подарил Есенину книгу «Чужое небо» (1912) и сухо надписал её «Сергею Александровичу Есенину. Память встречи. 25 декабря 1915 г. Н. Гумилев». Анна Ахматова отдарилась поэмой «У самого моря».

Сборник «Чужое небо» посвящен абиссинским впечатлениям Гумилева после двух путешествий в Африку, но и не только. Критики и друзья (В. Нарбут, М. Кузмин, В. Брюсов, С. Городецкий) книгу оценили в основном благосклонно, и только, пожалуй, нижегородец Борис Садовской, живший уже в Москве, разнес поэзию Гумилева в пух и прах (журнал «Современник», 1912)). Садовской считал, что Гумилев «прежде всего не поэт», а «полный безнадёжности автор», стихи его – не крик души, а искусная имитация творчества с тщательным конструированием. «Поэт никогда ничего не “ищет”, а его самого находит Бог; отсюда выражение: поэт Божией милостью. И ни родные, ни “чужие небеса” не дадут “понять органа жизни глухонемому”», – писал Садовской.

Супруги Гумилевы негативно (мягко сказано) относились к поэзии Сергея Есенина. По словам акмеиста Георгия Адамовича, Гумилев публично не признавал таланта Есенина: «Гумилев сразу заявил, что Есенин, “как дважды два, ясен, и как дважды два, неинтересен”, – и демонстративно принимался разговаривать, когда тот читал стихи…» Анна Ахматова вспоминала день встречи с Есениным так: «Немного застенчивый, беленький, кудрявый, голубоглазый и донельзя наивный (выделено мной. – М. Ч.), Есенин весь сиял, показывая газету». Речь шла о рождественском номере «Биржевых ведомостей», где были опубликованы стихи всех известных поэтов того времени, в том числе Есенина, Гумилева, Блока и других. Не будем забывать, что Есенину в это время всего лишь двадцать лет. В ответ Николай Клюев называл столичную богему «петроградской знатью». Ахматова всю свою жизнь, по утверждению Павла Лукницкого, считала Есенина хамом как человека, а стихи его слабыми и никчёмными, хотя порой перечитывала их не раз, а на гибель Есенина в 1925 году отреагировала хорошим стихотворением, из которого становится ясно, что она не верит в самоубийство поэта.

Отзыв Николая Гумилева с фронта был вызван чисто военными причинами: в сентябре 1915 года его направляют в Петроградскую школу прапорщиков. С окончанием её приказом главнокомандующего армиями Западного фронта за № 3332 от 16 марта 1916 года ему присваивают звание прапорщика и переводят из улан в гусарский 5-й Александровский полк. В этом кавалеристском подразделении занятия литературой не поощрялись, и «Записки кавалериста» пришлось оставить. В одной из кавалеристских атак в мае Гумилев простужает легкие: сначала воспаление, а потом хронический бронхит (с детства Гумилев был слаб здоровьем). Врачи рекомендуют лечить бронхит на юге. В крымской Массандре он лечится, пишет пьесу «Гондла» и не забывает флирт. На этот раз предметом его обожания стала петроградская поэтесса Маргарита Тумповская. Ей Гумилев посвятил такие строки:

За то, что я теперь спокойный,

И умерла моя свобода,

О самой светлой, о самой стройной

Со мной беседует природа.

Позже Тумповская так отзывалась о Николае Степановиче: «Ведь его взгляды на женщину были очень банальны. Покорность, счастливый смех. Он действительно говорил, что быть поэтом женщине – нелепость».

Николай Гумилев в 1914 году шёл на фронт за блестящей и быстрой победой, за славой победителя. Он писал жене с фронта: «Меня поддерживает только надежда, что приближается лучший день моей жизни, день, когда гвардейская кавалерия одновременно с лучшими полками Англии и Франции вступит в Берлин. Наверно, всем выдадут парадную форму, и весь огромный город будет как оживший альбом литографий. Представляешь ли ты себе во всю ширину Фридрихштрассе цепи взявшихся под руку гусар, кирасир, сипаев, сенегальцев, канадцев, казаков, их разноцветные мундиры с орденами всего мира, их счастливые лица, белые, чёрные, желтые, коричневые». Так кто более всего наивен, крестьянский сын Сергей Есенин или рафинированный аристократ Николай Гумилев, спросим мы себя, вспомнив характеристику Анны Ахматовой о наивности Есенина? Ну да ладно, история культуры расставила всех спорщиков по своим местам.

Летом 1916 года Гумилев совсем остыл к военным подвигам, и даже успешный Брусиловский прорыв (4 июня – 16 августа 1916 года) не внушил ему оптимизма. Гумилев окончательно понял, что война как творческий импульс перестала быть ему интересной. Он уже удручён ею, и, как только представился случай (ему предложили сдать экзамен на офицерский чин) Гумилев с удовольствием возвращается 19 августа в Петроград.

С удивительной для него самокритичностью отзывается он (надо понимать о себе и своём отношении) о войне в пьесе «Гондла».

Ахти, мальчик жестокий и глупый,

Знай, что больше не будет войны.

Для чего безобразные трупы

На коврах многоцветной весны?

Когда он лечил в Крыму бронхит и писал эту пьесу, два его друга, «два Жоржа» – Георгий Адамович и Георгий Иванов – возрождают «Цех поэтов» и направляют Гумилеву приглашение. Время было самое неподходящее, и, как напишет Гумилев Анне Ахматовой, «первое заседание провалилось, второе едва ли будет».

Вообще же 1916 год оказался для Гумилева более мирным, чем фронтовым. Славу, которая была возможна для него рядового, а потом унтер-офицера, была достигнута – два Георгиевских креста четвёртой и третьей степени украшали его грудь. Главное, что он прослыл человеком хладнокровным с удивительной выдержкой и безрассудной смелостью, что было для него очень лестно. В сентябре–октябре сдавал экзамены на чин корнета, но завалил «фортификацию».

В начале октября Гумилев в письме жене отметит: «Я скромно держу экзамены, со времени последнего письма выдержал ещё три; остаётся ещё только четыре (из 15-ти), но среди них артиллерия – увы! Сейчас готовлю именно её. Какие-то шансы выдержать у меня всё-таки есть».

И как правильно сомневался Гумилев – увы! Ему, истинному гуманитарию, с гимназических лет испытывающему нелюбовь к точным наукам, не удалось пройти это испытание – 25 октября 1916 года Николай Гумилев возвратился на фронт и вернулся из окопов только в январе 1917 года.

₂

Может быть, он и сдал бы экзамен по артиллерии, если бы не новая и очередная любовная лихорадка, с головой охватившая его. На этот раз роковой роман с Ларисой Рейснер – будущей комиссаршей, послужившей прототипом героини пьесы «Оптимистическая трагедия» Всеволода Вишневского. С ней он познакомился в кабаре «Привал комедиантов».

В Москве литераторы собирались в «Стойле Пегаса» на Тверской. В Петрограде богемные поэты, писатели и театралы облюбовали литературно-артистическое кабаре «Бродячая собака» на Михайловской площади (ныне площадь Искусств). После его закрытия в марте 1915 года из-за антивоенной речи Маяковского местом сходок стал ресторан того же хозяина «Привал комедиантов» на Марсовом поле. Здесь они могли «отдыхать» всю ночь и отрывались на полную катушку. Завсегдатай В. Пяст вспоминал: «Ночью публика приносила свои запахи духов, белья, табаку и прочего, – обогревала помещение, пересиливала полугар и перегар… Итак, акмеисты: то есть Ахматова, Гумилев, Мандельштам – и потом так называемые «мальчики» из “Цеха поэтов” – Георгий Иванов, Георгий Адамович; потом другие “примыкавшие” – будущие учёные, как-то В. Гиппиус, В. Жирмунский, – и сколько ещё других! – одни чаще, другие реже, – но все отдавали дань “Бродячей собаке”.

Нам (мне, и Мандельштаму, и многим другим тоже) начинало мерещиться, что весь мир, собственно, сосредоточен в “Собаке”, что нет иной жизни, иных интересов, чем “Собачьи”.

Лишь Блок никогда не появлялся в “Собаке”, всегда оставаясь “дневным человеком”».

Тепло, если не сказать восторженно, отзывались о ночных посиделках в «Бродячей собаке» в своих воспоминаниях Г. Иванов («Петербургские зимы»), Ирина Одоевцева («На берегах Невы»), Виктор Шкловский («Жили-были»). Анна Ахматова признавалась: «Да, я любила их, эти сборища ночные». Что ж, молодым всегда хочется покуролесить и покуражиться.

Или вот ещё одни воспоминания от поэта и фронтовика Бенедикта Лившица: «Затянутая в чёрный шелк, с крупным овалом камеи у пояса вплывала Ахматова, задерживалась у входа, чтобы, по настоянию кидавшегося ей навстречу Пронина (владелец кабаре. – М. Ч .) вписать в “свиную” книгу свои последние стихи…

В длинном сюртуке и чёрном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиками, Гумилев, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь “кинжального” взора в спину… Он сталкивался с нами почти каждый вечер в “Бродячей собаке”, где нередко досиживал до первого утреннего поезда, увозившего его в Царское Село».

В этом кабаре прозвучали многие новые стихи Гумилева, в том числе и стихи из сборника «Колчан», вышедшего в канун 1916 года. Наряду со стихами о войне («Наступление», «Смерть», «Видение») Гумилев включил в сборник и гражданские стихи («Памяти Анненского», «Венеция», «Рим»).

И так сладко рядить Победу,

Словно девушку, в жемчуга,

Проходя по дымному следу

Отступающего врага.

(«Наступление»)

Или:

Но вино, чем слаще, тем хмельнее,

Дама, чем красивей, тем лукавей,

Вот уже уходят ротозеи

В тишине мечтать о высшей славе.

– из стихотворения «Болонья».

«Колчан» критиками был принят тепло: вышло десять рецензий в «Русских ведомостях», «Журнале журналов», в приложении к журналу «Нива» и других популярных изданиях. «Серебряный» век поэзии продолжался и довольно успешно. Литературовед А. Павловский писал: «“Колчан” явился по существу первой по-настоящему, от начала до конца, “Гумилевской” книгой. В ней мы видим почти все наиболее характерные черты и особенности как сложившейся и утвердившей себя творческой манеры и метода, так и поэтического облика писателя». Но одновременно критик Борис Эйхенбаум попрекнёт содержание сборника таким образом: «Русь пока не даётся Гумилеву», «чужое небо» было ему свойственней». Ему вторит критик И. Оксёнов в «Новом журнале для всех»: «В творчестве Гумилева нет ни России, ни античности – ибо поэт блестяще поверхностен, и совсем не по плечу ему Инн. Анненский, учеником которого он себя считает».

В колчане (и не впервой) нашлись и острые стрелы Амура, которыми Гумилев ранил красивую и молодую студентку Психоневрологического института Ларису Рейснер, ставшую плодовитой журналисткой и известной революционеркой. В кабаре «Привал комедиантов» Гумилева как-то очаровали тембр её голоса и слова, буквально бросаемые в посетителей с пылом и яростью. Нет, не качество стихов (Гиппиус поставила «крест» на творениях Рейснер: «С претензиями: слабо») повлекло его к этой девушке с губами в голубой помаде, а внешняя красота. Он же привык волочиться за каждой юбкой, тем более такой красивой. Гумилев возомнил в ней Прекрасную Даму (Средневековье всегда привлекало его), женщину Судьбы.

Забегая вперёд, можно с очень большой степенью вероятности предположить, что именно Лариса Рейснер стала Судьбой Гумилева в самом прямом смысле этого слова. Многие биографы не без оснований считают, что именно она посодействовала включению Гумилева в расстрельный список, хотя и была в это время в Афганистане, куда направили её мужа Раскольникова. Почему? Ответ прост и сложен. Хитрая и расчётливая женщина, знающая о своей неотразимой для мужчин внешности, часто ставит перед собой амбициозные цели в достижении высот в той или иной сфере: будь то поэзия, театр, медицина, общественная или политическая деятельность. Механизм достижения прост – муж, известный в названных выше кругах. Захотелось Ларисе стать «великой» поэтессой – она делает всё, чтобы привлечь внимание литературного мэтра Гумилева, а тот, очарованный, вводит её в высший литературный свет. Потом Ларисе захотелось стать комиссаршей – и пожалуйста – она жена Фёдора Раскольникова, командующего Волжской флотилией. Да, она безрассудно смела, точнее авантюрна, но по большей части – это рассчитанные, как в шахматах, ходы. Потом Лариса решила стать очеркистом и завела роман с лысым «карликом» Карлом Радеком (Собельсоном), членом ЦК РКП(б), секретарем Исполкома Коминтерна, сотрудником газет «Правда» и «Известия». Он помог ей отточить журналистский стиль и брал с собой в длительные заграничные командировки.

Опытный сердцеед Гумилев, видимо, подсознательно чувствовал некую искусственность своих отношений с Ларисой Рейснер, томную тяжесть её страсти. Пусть не о ней он писал, но всё же богатейший опыт общения с женщинами виден в его творчестве:

Мне не нравится томность

Ваших скрещенных рук,

И спокойная скромность,

И стыдливый испуг.

Лариса Рейснер признавалась, что Гумилев был первым её мужчиной, и не скрывала, что хотела выйти замуж. Однако натолкнулась на холодное недоумение – вспомним слова М. Тумповской о банальности гумилевских отношений с женщинами. И озлобилась не на шутку.

Анна Ахматова вспоминала, как в 1920 году Рейснер «о Николае Степановиче говорила с яростным ожесточением, непримиримо враждебно». И приводила пример злобности Ларисы: она, используя все свои немалые связи в начальственных кругах, настояла в 1920 году, чтобы Гумилева лишили литераторского пайка. Это могло означать только одно – голодная смерть.

Любовно-яростная переписка Гафиза (так Лариса звала Гумилева по имени героя его поэмы «Дитя Аллаха») и Лери (героиня пьесы «Гондла») впервые опубликована в журнале «В мире книг» в № 4 за 1987 год. Вот пример. Гумилев – Рейснер: «Я помню все Ваши слова, все интонации, все движения, но мне мало, мало, мне хочется ещё… Так мне хочется Вас увезти. Я написал сумасшедшее письмо, это оттого, что я Вас люблю». Рейснер – Гумилеву: «Ах, привезите с собой в следующий раз поэму, сонет, что хотите, о янычарах, о семиголовом цербере, о чем угодно, милый друг, но пусть опять ложь и фантазия украсятся всеми оттенками павлиньего пера…» В прощальном письме она напишет: «Мой милый, мой возлюбленный», а после оценки чувства добавит: «…Странное и такое похожее на любовь».

Кроме того, Лариса Рейснер написала об их отношениях «Автобиографический роман», в котором дала такой портрет своего возлюбленного (возлюбленного ли?). «Он некрасив. Узкий и длинный череп (его можно видеть у Веласкеса, на портретах Карлов и Филиппов Испанских), безжалостный лоб, неправильные пасмурные брови, глаза – несимметричные с обворожительным пристальным взглядом».

Та же Тумповская вспоминала: «На литературных вечерах, где мы с Н. С. бывали вместе, он ухаживал одновременно и за Ларисой Рейснер. Уходил под руку то со мной, то с ней. Л. Р. была впоследствии из тех революционерок, которые и под гильотиной принимают позу».

Как бы там ни было, скажем мы, но с честолюбивыми женщинами даже поэтам надо быть осторожнее.

₃

Монархист Николай Гумилев, по крайней мере так он себя позиционирует прилюдно в ответах слушателям творческих вечеров, на Февральскую революцию почти не обратил внимания. По крайней мере, в его стихах отречение императора Николая II не нашло никакого отражения. Видимо, это событие – не та экзотика, что всегда влекла Гумилева. Чтобы как-то оправдать своё равнодушие, он в одной из анкет указал в ответе на вопрос о принадлежности к той или иной партии – «аполитичен». Весной 1917 года Гумилев стал добиваться перевода к союзникам России по Антанте на Салоникский фронт. Живи он в наше время, учитывая его боевитость, быть бы ему наёмником в какой-нибудь частной военной компании.

Гумилев обращается за помощью к Михаилу Струве, внуку пермского губернатора и акмеисту, считавшему Николая Степановича своим учителем. Струве служил в Генеральном штабе и помог своему творческому наставнику выхлопотать необходимые документы. С командировочным предписанием 15 мая 1917 года Гумилев отправляется через Скандинавские страны и Англию в Париж – в главную штаб-квартиру России в «Тройственном согласии» (Антанте).

Проплывая по Северному морю, Гумилев отдаётся, как всегда, грёзам о военных подвигах и любви под новым чужим небом (вспомним сборник «Чужое небо»):

О, да, мы из расы

Завоевателей древних,

Взносивших над Северным морем

Широкий крашеный парус

И прыгавших с длинных стругов

На плоский берег нормандский –

В пределы старинных княжеств

Пожары вносить и смерть…

И заканчиваются эти грёзы словами:

Но всё-таки женщины грезят –

О нас, и только о нас.

Но, как оказалось чуть позже, не все женщины грезили о Гумилеве.

По пути в Париж Гумилев ненадолго задерживается в Лондоне у старого знакомого художника-монументалиста Бориса Анрепа, точнее фон Анрепа. С 1914 года, со времени знакомства Анны Ахматовой с Борисом, она посвятила ему более 30 любовных стихотворений, думала о нём до старости, а за год до смерти встречалась с Борисом Васильевичем в Париже.

Фон Анреп вводит Гумилева в литературные круги британской столицы. Гумилев знакомится с писателями: Олдосом Хаксли (тем самым, что написал пророческую книгу «О дивный новый мир»), с Д. Лоуренсом, Г. Гарднером, Г. Честертоном и другими. Встреча с видным переводчиком поэзии Артуром Уэлли поспособствовала тому, что Гумилев увлёкся переводами. Он и раньше перевёл книгу стихов Теофиля Готье «Эмали и камни», а теперь Гумилев переводит стихи Г. Гейне, Р. Саути, китайских поэтов. Он начинает перевод вавилонского «Эпоса о Гильгамеше», но не впрямую с аккадского языка, а с французского подстрочника, выполненного востоковедом П. Дормом. Гумилев и в Лондоне не потерялся: даёт интервью местным газетам и радиовещательным компаниям, вынашивает литературные планы с новыми знакомыми, упорно изучает английский язык.

Николай Степанович прибывает в Париж лишь 1 июля, но о фронте (из-за Февральской революции союзники отказались от наступления в Эгейском море), ни о корреспондентской работе разговора с ним никто не ведёт, как обещал Струве. Тем не менее генерал русских войск во Франции Зенкевич включает Гумилева в состав управления Военного комиссариата Русского экспедиционного корпуса во Франции. Появляется много времени для занятий литературой и новых встреч с творческой интеллигенцией (в основном русскоговорящей) Парижа. Гумилев знакомится с русскими художниками М.Ф. Ларионовым и его женой Н.С. Гончаровой, поэтом К.Н. Льдовым и другими представителями искусств. Наталье Гончаровой он посвящает рассказ «Чёрный генерал», но все лирические стихи отданы новой пассии – Елене Карловне Дюбуше, полурусской-полуфранцуженке. Вот она-то и остаётся холодна и безразлична к любовным увещеваниям известного поэта. Её не трогают рассказы Гумилева об африканских путешествиях, о военных подвигах, она меркантильна и понимает, что кроме стихов, ей посвящённых, Гумилев ей ничего не подарит. Страдальческие стихи о «новой» неразделённой любви вошли в посмертный сборник «К синей звезде» (1923, Берлин).

Поэт и литературный критик, основатель издательства «Аполлон» Сергей Маковский (сын известнейшего русского живописца Константина Маковского) отзывался о сборнике так: «Всё же не надо преувеличивать значения “несчастной” парижской страсти Гумилева. Стихи “К синей звезде” искренни и отражают подлинную муку, однако остаются “стихами поэта”, и неосторожно было бы приравнивать их к трагической исповеди. Любовная неудача больно ущемила его самолюбие, но как поэт, как литератор, прежде всего, он не мог не воспользоваться горьким опытом, дабы подстегнуть вдохновение и выразить в гиперболических признаниях не только своё горе, но горе всех любивших неразделённой любовью. С точки зрения формальной, стихи “К синей звезде” часто небезупречны, неудавшихся строк много. Но в каждом есть такие строки, что останутся в русской лирике».

Каждый день мой, как мертвец, спокойный,

Все дела чужие, не мои,

Лишь томленье вовсе недостойной,

Вовсе платонической любви.

Или:

Как ты любишь, девушка, ответь!

По каким тоскуешь ты истомам?

Неужель ты можешь не гореть

Тайным пламенем, тебе знакомым?

Или:

Страсть пропела песней лебединой,

Никогда ей не запеть опять,

Так же как и женщине с мужчиной

Никогда друг друга не понять.

В Париже Николай Гумилев создаёт трагедию (настроение диктует) «Отравленная туника» и сообщает в предисловии время её действия 533–534 гг. и место – Византия. Герои император Юстиниан, императрица Феодора, а также поэт (так во всех пьесах Гумилева) араб Имр. Его речь рифмована, другие персонажи изъясняются белым стихом. Как и в других пьесах Гумилева, главный герой-поэт влюбляет в себя и императрицу, и её падчерицу, но и сам любит и ту и другую. Мотив похож на трагедию «Медея», переведённую Иннокентием Анненским.

После Октябрьской революции Советская Россия вышла из войны, и управление Военного комиссариата в Париже 4 января 1918 года было расформировано, но Гумилева оставляют «на учёте старшего коменданта русских войск в Париже». Судьба солдат и офицеров Русского экспедиционного корпуса более трагична, нежели любовь поэта Имра. Большинство из них не вернулось на родину: порт Бизерта в Тунисе стал для них последним пристанищем. Но это уже другая история.

Гумилева никак не устраивает эта чиновничья должность, он рвётся на Персидский фронт, но… Тогда он решает попасть на Месопотамский фронт и для этого возвращается в Лондон, но и там отказываются от его услуг, выражаясь языком XXI века. Уж если не удалось принять участие в военных битвах, то литературные всегда легко найти, тем более в России. И Николай Гумилев начинает оформлять документы для возвращения на родину. Три месяца ушло на эту процедуру: ведь он уехал из одной страны, а возвращался в совершенно другую. Настолько другую, что такой ещё свет не видел.

Вот это настоящий поступок сильного духом человека. Многие интеллигенты мечтают удрать из мятежной, голодной и опасной для жизни России на вожделенный Запад. Например, его друг и издатель «Аполлона» Сергей Маковский уже в апреле 1917 года уехал в Крым, а потом вместе с войском Врангеля – в Европу. Гумилев 4 апреля 1918 года уезжает из Лондона, где можно жить легко и обеспеченно, как, например, живёт тот же фон Анреп и сотни других соотечественников. А может, его сердце жжет ревность к любовнику Анны Ахматовой, пока ещё его жены, которой он везёт подарок от Анрепа? Кроме него он везёт игрушки сыну Льву, «китайские стихи», незавершённую «Отравленную тунику» и сожаления о несостоявшихся баталиях в битвах бывших союзников.

₄

Как часто бывает, сразу же после приезда Гумилева без преувеличения окатили холодным душем. Анна Ахматова нашла другого обожателя – ассириолога Вольдемара Шилейко, бывшего Гумилеву другом по африканским и ближневосточным пристрастиям. Жена тут же, с первых дней появления Гумилева в Петрограде, потребовала развод. Конечно, как мы знаем, Николай Степанович далеко не безупречен был в супружеской жизни, да и Анна тоже. Достаточно вспомнить её горячий роман в Париже с художником Модильяни, кстати, во время свадебного путешествия. Тогда Николай Гумилев был вынужден срочно возвращаться в Россию, боясь дальнейших осложнений. Однако выбор Анны его уязвил. Шилейко не блистал внешностью, а эстетика для поэтессы есть наиглавнейшее чувство, так думал Гумилев.

Владислав Ходасевич писал о Петрограде 1918 года: «Город был мёртв и жуток. По улицам, мимо заколоченных магазинов, лениво ползли немногочисленные трамваи. В нетопленых домах пахло воблой. Электричества не было». Нужно, конечно, усомниться в верности последнего утверждения, что не было электричества, так как трамваи идут на электрической тяге. Видимо, электричество для общественного транспорта всё же было, но горожанам оно не подавалось. Для чего эта ремарка? К тому, что даже к воспоминаниям очевидцев надо относиться с известной долей здравого смысла.

Пятого августа 1918 года супруги разводятся, и, чтобы скрыть свои переживания и показать, что на Анне Ахматовой свет клином не сошёлся, самолюбивый Гумилев тут же сватается к своей старой знакомой Анне Николаевне Энгельгардт, дочери известного историка.

Ирина Одоевцева писала о ней: «Аня Энгельгардт казалась четырнадцатилетней девочкой не только по внешности, но и по развитию. Очень хорошенькой девочкой, с большими темными глазами и тонкими, прелестными веками». Брат «Анны второй» (так литературное окружение Гумилева окрестило вторую его жену) вспоминал: «Николай Степанович приехал к нам как жених сестры познакомиться с её родными и пробыл у нас всего несколько часов. Он уже снял свою военную форму и одет был в серый изящный спортивный костюм, и всё его существо дышало энергией и жизнерадостностью. Он был предельно вежлив и предупредителен со всеми…»

С новой женой Гумилев живёт сначала в её доме, пока родители Анны были в отъезде, потом переезжает в освободившуюся квартиру Сергея Маковского, которую он при бегстве в Крым в 1917 году завещал сотрудникам журнала «Аполлон». Туда же в августе 1918 года приезжает из Бежецка мать Николая Степановича с его сыном Львом. Родовое имение Львовых (девичья фамилия матери) в селе Слепнёве Бежецкого уезда Тверской губернии из-за угрозы крестьянского погрома в 1917 году пришлось покинуть.

Отправляясь по литературным делам, Николай Гумилев брал Льва с собой, иногда завозил его к Анне Ахматовой, жившей с востоковедом Шилейко, который вольно или невольно пробудил у юного Льва интерес к истории, к Востоку. После рождения дочери Гумилев летом 1919 года отправляет всех: мать с Львом, «Анну вторую» с Еленой в Бежецк, где легче было прокормиться.

Энергия и жизнерадостность, которые, по верному замечанию брата «второй Анны», переполняли Николая Гумилева, проявили себя сразу же по приезде из Лондона. Уже 13 мая он выступает на «Вечере петербургских поэтов» (город с 1914 года назывался Петроград, а поэты именовали себя петербуржцами). В нём принимали участие А. Блок, О. Мандельштам, Г. Иванов, Г. Адамович, М. Кузмин. За лето он заканчивает перевод «Эпоса о Гильгамеше», консультируясь с Шилейко и Михаилом Леонидовичем Лозинским, которому посвятил такие шутливые строки.

Над сим Гильгамешем трудились

Три мастера, равных друг другу,

Был первым Син-Лики-Унинни,

Вторым был Владимир Шилейко,

Михаил Леонидыч Лозинский

Был третьим. А я, недостойный,

Один на обложку попал.

Литературно-просветительская деятельность стала высоким смыслом всей его жизни. В 1918 году он переиздаёт свои сборники «Романтические цветы», «Жемчуга», издаёт новые: «Мик», «Фарфоровый павильон», «Костёр», возрождает с Г. Адамовичем и Г. Ивановым новый «Цех поэтов». С этого года и до самой гибели постоянно читает лекции в многочисленных студиях и поэтических кружках, принимает участие в создании петроградского отделения «Союза поэтов», Дома поэтов и Дома искусств (ДИСК), журнала «Дом искусств», поэтической группы «Звучащая раковина» (1921). И главное, по приглашению Максима Горького работает одним из редакторов издательства «Всемирная литература», в котором вместе с А. Блоком и М. Лозинским стали создавать поэтическую серию. Вся эта литературная кипучая работа сделала Гумилева одним из самых значительных литературных авторитетов того времени.

Не забудем, что шла жесточайшая Гражданская война, что Северо-Западная армия Н.Н. Юденича пошла с 28 сентября 1919 года в наступление на Петроград и к 22 октября захватила Царское Село, то есть была в нескольких километрах от города. Передовые отряды белых видели купол Исаакиевского собора. Прибывший в Петроград Троцкий приказал строить баррикады на улицах города, но, к счастью, уличных боев удалось избежать.

Вернёмся к поэтической работе Николая Гумилева. Лекции, выступления сформировали вокруг него большой массив учеников и учениц-обожателей. Прямолинейная Ахматова с издёвкой упрекала бывшего мужа: «Обезьян растишь». Как бы в пику Александру Блоку и Борису Садовскому, утверждавшему, что поэтом можно стать лишь по Божьей милости, Гумилев учил новичков своих кружков и студий, что поэзия – это ремесло. При этом, овладев теорией и навыками стихосложения, утверждал он, можно стать неплохим поэтом. Участник группы «Звучащая раковина» Николай Чуковский (сын Корнея Чуковского) вспоминал: «Вся эта наивная схоластика была от начала до конца полемична. Она была направлена, во-первых, против представления, что поэзия является выражением тайного тайных неповторимой человеческой личности, зеркалом подлинной отдельной человеческой души, и, во-вторых, против представления, что поэзия отражает общественные события и сама влияет на них. В те годы оба эти враждебные Гумилеву представления о поэзии с особой силой были выражены в творчестве Блока… И все эти таблицы с анжембеманами, пиррихиями и эйдолологиями были вызовом Блоку. Блок, между прочим, отлично понимал, в кого метит Гумилев».

Его отец Корней Чуковский писал в своих воспоминаниях о литературном Петрограде той поры и, в частности, о Гумилеве так: «Так как печатание книг из-за отсутствия бумаги в те дни почти прекратилось, главным заработком многих писателей стали занятия в литературных кружках. Гумилев в первые же месяцы стал одни из наиболее деятельных студийных работников. И хотя он никогда не старался подольститься к своим многочисленным (выделено мной. – М. Ч.) слушателям, а, напротив, был требователен и даже суров, все они с первых же дней горячо привязались к нему, часто провожали его гурьбой по улице, и число их из недели в неделю росло. Особенно полюбили его пролеткультовцы. Между тем курс его был очень труден. Поэт изготовил около десятка таблиц, которые его слушатели обязаны были вызубрить: таблицы рифм, таблицы сюжетов, таблицы эпитетов… от всего этого слегка веяло средневековыми догмами, но это-то и нравилось слушателям, так как они жаждали верить, что на свете существуют устойчивые твёрдые законы поэтики, не подверженные никаким изменениям, – и что тому, кто усвоит как следует эти законы, будет наверняка обеспечено высокое звание Поэта (счастье, что сам-то Гумилев никогда не следовал заповедям своих замысловатых таблиц).

Даже его надменность пришлась по душе его слушателям. Им казалось, что таков и должен быть подлинный мастер в обращении со своими подмастерьями. <…> Они, увидя его гордую осанку, услышав его начальственный голос, сразу же уверовали, что это очень важный и многозначительный чин… Ни о чём другом, кроме поэзии, поэтической техники, он никогда не говорил со своими питомцами, и дисциплина на его занятиях была образцовая».

В послереволюционный период количество таких студий в Петрограде исчислялось десятками. Многие из тех, кто хоть чуть-чуть владел грамотой, мечтали стать писателями и поэтами. Можно сказать, что «выращиванием обезьян» Гумилев занимался, чтобы победить Блока в очно-заочном соревновании за первое место в российской литературе, за решающее влияние на её судьбу. А можно так не говорить, потому что «чужая душа – потёмки». Всё же Гумилев сам признавал тщетность создания поэта из «глухонемого» и бездушного человека. Он писал: «Я вожусь с малодаровитой молодёжью не потому, что могу сделать их поэтами. Это, конечно, немыслимо – поэтами рождаются, – я хочу помочь им по человечеству. Разве стихи не облегчают, как будто сбросил с себя что-то. Надо, чтобы все могли лечить себя писанием стихов… Над стихом надо изводиться, как пианисту над клавишами, чтобы усвоить технику. Это не одно вдохновение, но и трудная наука. Легче ювелиру выучиться чеканить драгоценные металлы… А ведь наш русский язык именно драгоценнейший из них. Нет в мире другого, равного ему – по красоте звука и по гармонии концепции».

Эти мысли о русском языке, о слове Гумилев выразил в таких ярких строках:

Но забыли мы, что осиянно

Только слово средь земных тревог,

И в Евангелии от Иоанна

Сказано, что слово – это Бог.

В конце 1918 года вышла из печати новая книга стихов Гумилева «Костёр», которую критики считали самой русской по содержанию. В ней стихи об иконописце Рублёве, о русской природе, о детстве.

Я ребёнком любил большие,

Медом пахнущие луга,

Перелески, травы сухие

И меж трав бычачьи рога.

Наконец-то Гумилев отразил своё отношение к России, показал опыт много повидавшей, повзрослевшей души. Недаром строгий Александр Блок, даря свою книгу, надписал: «Дорогому Николаю Степановичу Гумилеву – автору “Костра”, читанного не только днём, когда я “не понимаю” стихов, но и ночью, когда понимаю. А. Блок. III. 1919».

Поэт и критик Владислав Ходасевич, возглавлявший московское отделение «Всемирной литературы» и болевший от голода и холода, в 1920 году по приглашению М. Горького переехал в Петроград. Здесь Ходасевич получил место в общежитии «Дома искусств» и паёк. Он писал в своих воспоминаниях с названием «Некрополь», что влияние Гумилева на литературную молодёжь «Блок считал духовно и поэтически пагубным». И далее: «Для Блока его поэзия была первейшим, реальным духовным подвигом, неотделимым от жизни. Для Гумилева она была формой литературной деятельности. Блок был поэтом всегда, в каждую минуту своей жизни. Гумилев – лишь тогда, когда он писал стихи. Всё это (и многое другое) завершалось тем, что они терпеть не могли друг друга – и этого не скрывали».

Где-то Ходасевич был прав, где-то неправ, ведь у каждого своё видение происходящего, свои способности и возможности мозга и памяти. Как бы то ни было, но определение Ходасевича двух типов поэтов актуально и до сих пор.

Как культурные и порядочные люди Блок и Гумилев своё личностное отношение к поэзии не выплёскивали прилюдно в словесных баталиях. Сам конфликт был сложным и скрытым. При полном различии позиций они уважительно относились друг к другу, о чём свидетельствует хотя бы надпись на книге, приведённая чуть выше, но воззрения на поэзию были важнее.

При всём при том Гумилев сохранил доброе и уважительное отношение к поэзии Анны Ахматовой. Рецензируя в журнале «Жизнь искусств» в ноябре 1918 года сборник бывшей жены «Арион», он отметил, что «Ахматова захватила чуть ли не всю сферу женских переживаний, и каждой современной поэтессе, чтобы найти себя, надо пройти через её творчество». И вот ведь каковы особенности брака Гумилева с Ахматовой: её любовники и мужья все последние десять лет сопровождали Николая Степановича. Фон Анрепа и Шумейко можно назвать добрыми попутчиками, а вот будущего мужа Ахматовой Николая Пунина к таковым не отнесёшь. Скорее, его можно назвать злым гением Гумилева. В декабре 1918 года он публикует статью, которую смело можно назвать плохо завуалированным доносом: «Мы вышли год тому назад из-под многолетнего гнёта тусклой, изнеженно-развратной буржуазной эстетики. Признаюсь, я лично чувствовал себя бодрым и светлым в течение всего этого года отчасти потому, что перестали писать или, по крайней мере, печататься некоторые “критики” и читаться некоторые поэты (Гумилев, например). И вдруг я встречаюсь с ним ними снова в “советских кругах”. Они не изменились за это время ни одним волосом. Те же ужимки, те же стилистические выкрутасы… Этому воскрешению я в конечном счёте не удивлён. Для меня это одно из бесчисленных проявлений неусыпной реакции, которая то там, то здесь нет-нет да и подымет свою битую голову. На этом небольшом, но характерном примере мы можем многому научиться. И прежде всего тому, что опасность реакции может исходить именно изнутри, из среды, близко стоящей к советским кругам, от лиц, пробравшихся в эти круги, по-видимому, с заранее определённой целью». Обращает на себя внимание, что в качестве примера этого доноса (можно не бояться этого слова) приведена лишь одна фамилия – Гумилева.

Не будем забывать, что в августе 1918 года убит председатель Петроградской ЧК Моисей Соломонович Урицкий и было покушение на В.И. Ленина, после которого начался «красный террор» с расстрелом заложников. К числу их можно отнести и Николая Гумилева, но только в 1921 году. Читаешь эту «статью» Николая Пунина, и мороз продирает по коже: как «своевременно» написан этот донос. Знала ли об этой статье Анна Ахматова, выходя замуж за Николая Пунина?!.

Конечно, такие «статьи» не добавляли оптимизма Гумилеву, но он в эту неспокойную пору много работает, несмотря на холод, полуголодное бытие (чтобы пропитаться, ему приходится продавать вещи и одежду). Он тщательно исследует творчество французского поэта Шарля Бодлера и публикует биографическо-литературное исследование о нём. Создаёт биографический портрет Алексея Константиновича Толстого. Переводит «Орлеанскую девственницу» Вольтера, а также стихи британца Р. Браунинга, немца Г. Гейне, французских поэтов Ж.М. Эредиа, Вьеле-Гриффена, Жана Мореаса. Совершает вместе Михаилом Кузминым поэтическое турне в Москву, где выступает в Политехническом музее, этой поэтической Мекке того и более позднего времени, а также на фабрике «Гознака». Работоспособности и энергии у Гумилева было на десятерых.

К лету 1920 года «Цех поэтов» изжил себя, и 4 июля на общегородском собрании поэтов был образован Петроградский Союз поэтов. Председателем избрали Александра Блока, секретарём – Всеволода Рождественского. Последний вспоминал такой эпизод из взаимоотношений Блока и Гумилева.

«Однажды после долгого и бесплодного спора (Блока и Гумилева. – М. Ч.) Гумилев отошёл в сторону, явно чем-то раздражённый.

– Вот смотрите, – сказал он мне. – Этот человек упрям необыкновенно. Он не хочет понять самых очевидных истин. В этом разговоре он чуть не вывел меня из равновесия…

– Да, но вы беседовали с ним необычайно почтительно и ничего не могли ему возразить.

Гумилев быстро и удивлённо взглянул на меня.

– А что бы я мог сделать? Вообразите, что вы разговариваете с живым Лермонтовым. Что бы Вы могли ему сказать, о чём спорить?»

Как бы ни был почтителен Гумилев к Блоку, уважение к старшему коллеге не помешало ему занять место председателя Союза поэтов. Блок, уже серьёзно больной, записал в дневнике: «В феврале (1921 года. – М. Ч.) меня выгнали из Союза и выбрали председателем Гумилева».

₅

Председатель и есть председатель. Начальник! В мае 1921 года Осип Мандельштам знакомит Гумилева с В.А. Павловым – флаг-секретарём наркома морских сил. Тот пригласил председателя Союза поэтов Петрограда «прогуляться» в июле к Чёрному морю в поезде наркома контр-адмирала А.В. Немитца. Гумилев, которого всегда влекла муза странствий, с радостью принял приглашение. Поездка имела и вещественное воплощение: с помощью контр-адмирала Гумилев в несколько дней издаёт книгу африканских стихов «Шатёр» в количестве 50 экземпляров. Она посвящена «памяти моего товарища в африканских странствиях Николая Леонидовича Сверчкова» (племянник Николая Гумилева. – М. Ч.).

По возвращении из Севастополя в «Петроградской правде» в 20-х числах июля было опубликовано первое сообщение об арестах участников Петроградской боевой организации (ПБО) под руководством Владимира Таганцева. Если бы Гумилев действительно был участником ПБО, то до 3 августа (дата ареста) у него хватило бы времени что-то предпринять: перейти на нелегальное положение, скрыться, в конце концов, в Эстонии, как это сделал в своё время Игорь Северянин. Николай Гумилев не сделал даже попыток, он был уверен в своей аполитичности и думал, что все из власть предержащих, знают об этом.

Одним из последних произведений Николая Гумилева была «Поэма начала». Совершенно аполитичная вещь о жреце и Драконе, которому жрец отдаёт свою жизнь ради её продолжения. Поэма о бренности жизни и её вечности, о космической и земной её ипостаси. Вот, например, такие строки:

Пробудился дракон и поднял

Янтари грозовых зрачков,

Первый раз он взглянул сегодня

После сна десяти веков.

И ему не казалось светлым

Солнце, юное для людей,

Был как будто засыпан пеплом

Жар пылавших в море огней.

Даже вооружившись электронным микроскопом в поэме нельзя найти никаких политических намёков. Эстетика ради эстетики. Чистое искусство в совершенном изысканном виде. Но вот поди же, его арестовывают и без суда и следствия расстреливают. А в это время Есенин пишет другую поэму – «Страна негодяев», где почти неприкрыто имя Троцкого в образе злодея Чекистова. И ничего. Значит, не в стихах дело. Гумилев был слишком заметной фигурой. Он раздражал и Ларису Рейснер, и Николая Пунина, и «революционного диктатора» Петрограда Григория Зиновьева (Гершена Радомысльского). Последний неприкрыто враждовал с Максимом Горьким, а Гумилев был сотрудником издательства «Всемирная литература» под руководством М. Горького. Владислав Ходасевич вспоминал: «…К осени 1920 года, когда я переселился из Москвы в Петербург, до открытой войны дело еще не доходило, но Зиновьев старался вредить Горькому где мог и как мог. Арестованным, за которых хлопотал Горький, нередко грозила худшая участь, чем если бы он за них не хлопотал». Горький же хлопотал об освобождении многих писателей и поэтов, в том числе и Гумилева.

«Гришка третий» – так презрительно петроградские интеллигенты называли Зиновьева («предшественники» – Гришка Отрепьев и Григорий Распутин) – имея неограниченные полномочия, выступал главным организатором «красного террора» против бывшего дворянства и русской интеллигенции, вплоть до полного уничтожения «эксплуататорских классов».

Подполье в Петрограде всё же было, и оно планировало в конце апреля 1921 года организовать восстание в Кронштадте и одновременное выступление рабочих в Петрограде, но план был нарушен стихийными волнениями рабочих в феврале 1921 года и столь же стихийным восстанием кронштадтских моряков 28 февраля – 1 марта 1921 года. По утверждению Ходасевича после разгрома того и другого восстания «Уцелевшие матросы в переодетом виде ходили к Горькому, и, наконец, в руках у него очутились документы и показания, уличавшие Зиновьева не только в безжалостных и бессудных расстрелах, но и в том, что самое восстание было отчасти им спровоцировано. <…> о самом факте провокации Горький мне говорил много раз. С добытыми документами Горький решился ехать в Москву. По-видимому, он надеялся, что на этот раз Зиновьеву несдобровать».

Ленин принял знаменитого писателя и в присутствии Троцкого и Дэержинского решил вызвать Зиновьева в Москву для объяснений. Заранее предупреждённый Троцким Зиновьев в Москве симулировал сердечный приступ. Дело кончилось тем, что Зиновьева слегка пожурили и он вернулся в Петроград к диктаторским полномочиям. Ясное дело, что Зиновьев был крайне раздосадован, если не сказать взбешён, вмешательством Горького в его дела. Весомость же мнения Максима Горького в Москве упала до нуля.

₆

Николай Гумилев ещё в 1915 году в «Чужом небе» напишет:

Наше бремя – тяжелое бремя:

Труд зловещий дала нам судьба,

Чтоб прославить на краткое время,

Нет, не нас, только наши гроба.

Предчувствия своей судьбы присущи многим великим поэтам, тем более предчувствие близкой смерти. В 1921 году Гумилев предсказывал:

А я уже стою в саду иной земли,

Среди кровавых роз и влажных лилий,

И повествует мне гекзаметром Вергилий

О высшей радости земли.

Во время похорон Александра Блока, умершего 7 августа, в толпе разнесся слух, что 3 августа арестовали другого большого поэта – Николая Гумилева. Критик Эрих Голлербах, учившийся с Гумилевым в одни и те же годы в Царском Селе, откликнулся на расстрел ровесника таким виртуальным утверждением: «Мы не знаем, что происходит в мире тайных сил… Может быть, та самая коса, которая скосила Блока, рукояткой своей ударила насмерть Гумилева; может быть, смертный час Блока… рикошетом убил Гумилева».

Отставим в сторону красивое и фантастическое умозаключение. Верные Гумилеву «цеховики», в их числе Н. Оцуп, Н. Волковысский, А. Волынский, С. Ольденбург, пошли в Петроградский ЧК от имени Академии наук, издательства «Всемирная литература» и других организаций и семинаров, где работал, преподавал или сотрудничал Гумилев. Пошли с наивной просьбой взять поэта на поруки. Пролетарские поэты, узнав об аресте, испугались и отреклись от Гумилева, чего, в общем-то, следовало ожидать. В ЧК ничего не знали об арестованном или притворились, что не знают: «Да чем он, собственно занимается, ваш Гумилев?.. Писатель… Не слыхали…» Когда же Николай Оцуп позднее позвонил в ЧК узнать о судьбе писем в защиту Гумилева, ему ответили: «Ага, это по поводу Гумилева, – завтра узнаете». И узнали из «Петроградской правды» (№ 181 от 1.09.1921 г.), напечатавшей официальное сообщение ВЧК о расстреле в чекистских застенках 61 человека из числа так называемой ПБО В. Таганцева. Под номером 30 фамилия Гумилева и слова: «Гумилев, Николай Степанович, 33 л. б. дворянин, филолог, поэт, член коллегии “Из-во Всемирной Литературы”, беспартийный, б. офицер. Участник П.Б.О., активно содействовал составлению прокламаций к.-револ. содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности».

Исследователи В. и С. Лукницкие сумели найти и опубликовать том № 177 «дела Таганцева», но, читая его, невозможно понять вину Николая Гумилева. Любое обвинение в ту пору можно было состряпать запросто, и следователь ЧК Якобсон легко эту задачу выполнил. И он весьма и весьма торопился, так как в «деле» неверно указан возраст, с отчеством поэта там тоже путаница: он то Сергеевич, то Станиславович, тем более на обложке дела фамилия написана такая – Гумелев. Интересен такой потрясающий факт. «Таганцевское дело» зарегистрировано под № 214224. Идёт только 1921 год, а «дел» в Петроградской ЧК более двухсот тысяч. О чём они?! Мало того, в этом «деле» насчитывается 382 тома, и только с двух из них снят гриф секретности, в том числе и гумилевского тома. Возникает естественный вопрос: на дворе XXI век, прошло сто лет, и какие такие «секреты» этого «дела» нужно скрывать?

Между тем сохранились слова Гумилева, сказанные им в 1921 году: «Я удивляюсь тем, кто составляет заговоры… Слепцы, они играют на руку провокации. Я не трус. Борьба – моя стихия, но на работу в тайных организациях я теперь бы не пошёл».

Был в Италии поэт-пессимист Джакомо Леопарди (1798–1837), известный и прозаическими произведениями, наиболее известны «Диалоги». Он был любим Гумилевым, который посвящал ему свои терцины. Так вот, Леопарди выразил такую мысль: «Мир есть не что иное, как обширный заговор негодяев против честных людей». Видимо, подобный заговор и был состряпан работниками Петроградской ЧК в «честь» третьей годовщины со дня убийства Моисея Урицкого. Присланный по команде Ленина для следствия по «таганцевскому делу» Яков Саулович Агранов, особо уполномоченный по важным делам при президиуме ВЧК, скажет: «Семьдесят процентов петроградской интеллигенции были одной ногой в стане врагов. Мы должны были эту ногу ожечь…» В этом смысле Гумилев был самой подходящей кандидатурой для «ожога». Известен в широких кругах, председатель Союза поэтов, никогда не гнулся перед властью, пример для поэтической молодёжи Петрограда.

Кстати, был арестован по таганцевскому же «делу» и Николай Пунин, который был упомянут выше и который стал третьим мужем Анны Ахматовой. Он был отпущен, якобы по ходатайству Луначарского. Справедливости ради надо сказать, что отпустили и ещё некоторых, за которых хлопотали Крупская и ряд других влиятельных лиц. Но… Характерный штрих: почти сразу же после расстрела Гумилева, в сентябре 1921-го, Максим Горький покинет Советскую Россию и уедет в Сорренто. Видимо, он здраво рассудил, что подобный беспредел может смертельно «ожечь» и его.

Со смертью Блока и гибелью Гумилева закончился Серебряный век русской поэзии.

На стене камеры предварительного заключения (Шпалерная, 29) Гумилев нацарапал: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Гумилев». Марина Цветаева скажет о нём, упоминая сборник «Костёр», переизданный в 1922 году:

«Чувство Истории – Чувство Судьбы.

Не “мэтр” был Гумилев, а Мастер: боговдохновленный и в этих стихах уже безымянный мастер, скошенный в самое утро своего мастерства-ученичества, до которого в “Костре” и окружающем костре России – так чудесно – древесно! – дорос».

В тот же год после расстрела вышла в свет его новая книга «Огненный столп», в следующем, 1922 году были переизданы «Жемчуга», «Костер», «Фарфоровый павильон». Небывалый, может быть, единственный в истории русской и советской цензуры случай! Государственный преступник казнен, а книги его выходят и выходят…

В ста томах – издании «Великие поэты», предпринятом «Комсомольской правдой» и «Амфорой» в 2011–2013 годах, томик со стихами Николая Гумилева имеет номер 30. Номер в списке расстрелянных в 1921 году таков же. Неужели в самом деле «Чувство Истории – Чувство Судьбы»?