Журнальный мир

Ключевая мысль рассказа Андрея Иванова неслучайно вынесена в эпиграф. И дальнейшее повествование подтверждает эту мысль, опрокидывая все законы физики и вообще всего, что «обычно бывает». Кажется, что центральные персонажи «Ясного света», измеряя вещи своей — духовной — мерой, то и дело преодолевают разного рода формальности: свой календарный возраст, отсутствие кровного родства, отсутствие физического зрения и т.п.

Один из героев слеп от рождения, но для него открыто другое — не только богатство мира звуков, запахов и ощущений, а нечто более существенное: умение видеть саму основу жизни так, как будто ведёт его по миру невидимая рука — может быть, небесный покровитель, носящий это же имя. В своих удивительных снах (снах слепого человека) Глеб идёт к свету. Этот символический путь, дополним мы, одинаков для всех — обладающих и не обладающих способностью видеть.

А слепой, снимая одну за другой завесы над плотью бытия, говорит: «Сердце — место, приспособленное для любви…», и кажется, что незыблемая основа жизни — неведение — начинает колебаться, тьма уступает место «ясному свету» видения сути вещей.

«Сердечная боль лечится сердечной радостью», — продолжает вещать Глеб, открывая чудесные в своей простоте истины, часто непостижимые и недостижимые для тех людей, зрение которых притупилось от постоянного использования, для тех, кто бессмысленно вращает очами, оказываясь вне всякого осознания себя и мира, вне той особенной небесной колеи, предназначенной любому человеку ⸺ со своими мерами счастья и горестей.

«Терпите! — писал в своей знаменитой статье «О всемирной любви» (1878) Константин Леонтьев (принявший при тайном постриге имя Климента). — Всем — лучше никогда не будет. Одним будет лучше, другим станет хуже». Будто бы в унисон этим мыслям философа, герой-повествователь Виталий «повесил на душу ржавый замок», свыкся с мыслью о привычности своего страдания, и теперь «напихивает» в своё сердце «всё, что угодно», не прилагая никаких усилий в поиске своей любви, будто бы окончательно уверившись в невозможности счастья.

Здесь сразу хочется привести слова небезызвестного «чёрного человека»:

«Счастье, — говорил он, —

Есть ловкость ума и рук.

Все неловкие души

За несчастных всегда известны» (1926).

Если толковать эти есенинские слова выходя за рамки всякой иронии, мы видим, как Глеб, с одной стороны, указывает Виталию на некоторую «неловкость» его души, но, с другой стороны, главное в диалоге друзей, давно чувствующих себя родными друг другу — не пресловутая «моралька» (которую, напомним, не выносил и упомянутый выше Константин Леонтьев), а та целительная «сердечная радость», которую испытывает каждый из участников беседы: Виталий — радуясь за своего друга, обретшего любовь, обычно недостижимую в его ситуации, а Глеб — радуясь собственному счастью и желая поделиться им со своим ближним — как с братом.

И совсем не поучением, а глубоким пониманием звучат слова слепого, адресованные своему зрячему товарищу: «Место в сердце, предназначенное для одной любви, нельзя занимать чем-то другим».

Ирина КАЛУС

Зорко одно лишь сердце.

Самого главного глазами не увидишь.

Антуан де Сент-Экзюпери

За свои пятьдесят с половиной лет я повидал многих людей. С кем-то даже дружил, кого-то считал товарищем. Кто-то так и остался для меня просто знакомым. А вот Глеб был мне настоящим другом все эти годы.

Он всегда дома. Особенно зимой. Летом, бывает, вытащится на прогулку. Но и тогда его можно легко найти возле дома. Далеко он не забредает. Глеб слепой.

Обычно я предупреждаю его, что приду, звонком по телефону. Но могу прийти и без звонка.

— Здорово, старик, — приветствую я друга, заходя в его комнату.

Он стоит у окна, ко мне спиной, но я знаю — он рад. К нему мало кто заходит. Как и ко мне. Мы оба — старые холостяки.

— Здоровей видали, — шутливо отвечает мне спина Глеба. Я знаю, что он сейчас улыбается. По правде говоря, никого он не видал с самого рождения. Ни здоровее, ни дохлее.

Его старушка-мать, открывая дверь, спрашивает, буду ли я с ними обедать. Я благодарю и отвечаю, что сыт.

— Ну, от чая то ты не откажешься, — замечает Валентина Дмитриевна.

Она права.

Люблю эту маленькую семью. Глеб и его мама. В этом доме я свой, родной. У них как-то по-особенному хорошо. Спокойно, тихо, уютно.

— Что у тебя нового? — негромко спрашивает Глеб. Он курит, сигаретный дым тонкой струйкой течет от его пальцев к приоткрытой форточке.

— Да так, ничего. Мелочи…

Я отвечаю другу — а сам в это время думаю, что за время, прошедшее с моего прошлого посещения, и впрямь ничего не произошло в жизни. Почти ничего.

— Никак не могу в режим нормальный войти. Почти до утра сижу, сам себя убеждаю, что работаю. Но пишется мало, вяло, тяжело.

— Отдохнуть тебе надо, писатель. Отключиться от всего. Обстановку сменить. Или влюбиться без памяти. Тогда и оживешь.

Глеб поворачивается ко мне. Дома он всегда без темных очков, и я вижу, что его глаза закрыты. Но он всё чувствует и прекрасно слышит душой, позорче многих зрячих.

— Не смеши, старый. Кому я нужен? И кто нужен мне? — говорю я, смотря в закрытые глаза друга. — Ты прав, обстановку сменить надо. Свежие впечатления, новые места, другие люди, разговоры… Мне нужен новый материал для книг. Закис я, Глеб. Приходишь домой, делаешь чай, садишься в кресло, а вокруг тишина. И сам не знаю, что это: одиночество или свобода.

— Ребята, чай готов. Вам сюда принести или на кухню пойдем?

Валентина Дмитриевна любит смотреть, как мы с Глебом пьем чай с ватрушками, любит слушать, как мы разговариваем.

— Мам, на кухню.

Глеб тушит сигарету, и мы идем за его мамой.

Иногда ко мне приходит мысль, что ведь он, наверное, тоже видит сны. Никогда, ни разу не видя нашего цветного мира, Глеб, может быть, смотрит очень интересные сновидения. Почему нет? Странно, никогда я об этом его не спрашивал.

— Давай сегодня погуляем, — предлагаю я за чаем. — На улице весна. Ты когда последний раз выходил?

— Не так давно. Дней пять или шесть назад.

Он задумчиво отхлебывает из чашки.

— Там тепло?

— Там хорошо. Тепло и скользко…

Я смотрю, как спокойно и внимательно наблюдает за нами тетя Валя, и почему-то улыбаюсь.

— Я с радостью, — кивает Глеб.

Неспешно идем по бульвару. Глеб чувствует мое плечо.

— Что тебе снится, старик? — предлагаю я тему разговора.

— В смысле? А… По-разному. Иногда сплю совсем без снов. Это чаще. А бывает, вижу какие-то картинки…

— Они цветные?

— В основном цветные. Круги, вспышки, шары… Бывают бессвязные сны. Что-то напоминающее светящиеся ленты или дорогу. Еще иногда снится темнота, а потом, где-то далеко, в конце этой темноты, точка света. Я иду, вроде как по пещере, к этому свету. Всё ближе, ближе… Свет увеличивается, растет. И радость тоже увеличивается, накрывает меня волнами, с каждым шагом. Приближаюсь почти вплотную к выходу… И тут, как назло, всегда просыпаюсь. А тебе что снится?

— Да разная хрень. Бессмыслица. Если мало поужинал, то, бывает, еда снится. Или вижу себя маленьким, в детстве. Представляешь, сплю, вижу себя маленьким, а в голове, прямо там, во сне, возникает вопрос — а кто это, интересно, видит меня маленьким? Сам-то я ведь сплю…

— Ну, это не удивительно. У всех писателей мозги набекрень. Нормальные люди никогда не смогут интересную книгу написать.

— Вот это ты верно подметил. Я самый настоящий псих. Только тихий.

Несколько минут мы идем молча.

— Чего ты не женишься, старик? — меняет тему Глеб. — Неужели нет для тебя подходящей женщины?

— Подходящие замужем. А остальные счастья ждут. Но разве я похож на чье-то счастье? Да и привык уже жить один. И еще как-то боязно. Вдруг начнутся разногласия, требования, недовольства… Притирки, придирки… Хорошо, конечно, полюбить и быть любимым. Но уже мало верится, что это можно воплотить. Однажды обжегся, ты знаешь. Закрыл душу, повесил ржавый замок, ключик выкинул. Всё чаще приходит мысль: а пошли они все… Вот они и идут. Мимо, мимо…

— Это не они мимо идут, Виталя. Это ты закрылся от всех, ушел от страха и боли, смирился со своим одиночеством.

— Думаешь, мне плохо, Глеб? Да, может быть, я самый счастливый на свете человек! Никому от меня ни вреда, ни страданий. У меня есть любимое дело, мои книги. Пока еще и здоровье в порядке. Доживу свой век без потерь и страстей, и слава Богу…

Грустно усмехнувшись, Глеб трогает меня за плечо, и мы поворачиваем назад, к дому.

— Жаль мне тебя, Виталя, — говорит друг. — Я слепой, но счастливый. А ты несчастный и трусливый.

— Поясни.

— В то место, где всё у тебя приспособлено для любви, ты напихал… всё, что угодно. Там не осталось места только для любви. И в этом состоянии живешь, будто так и надо. А кому это надо? Тебе? Я не уверен.

— Ну, ты, старик, даешь! Прямо психолог…

Я чувствую, что Глеб прав, но мне нужно хоть что-то ему ответить.

– А твое счастье — в чем оно?

— Сердечную боль способна исцелить только сердечная радость, — загадочно отвечает слепой.

— Давай-ка с этого момента поподробней, Глеб. Колись уже. Что это у тебя за внезапная сердечная радость появилась откуда ни возьмись?

Я и впрямь заинтригован.

— Ты думал, что я самый несчастный инвалид из-за того, что не могу видеть? Отвечай правду — думал?

— Ну, было такое…

Врать слепому неловко, да и бесполезно. Глеб чувствует людей сердцем.

— Так вот, ты ошибся. Самый счастливый человек на свете — это не ты под своим ржавым замком. А я. Потому что я ждал и дождался.

Он зачем-то снимает свои черные очки.

Я терпеливо молчу, пытаясь понять, к чему клонит Глеб.

— Я встретил ее…

— Глеб, не тяни. Кого ты дождался и встретил?

— Ее. Свою единственную.

— Где? — я ошарашенно вглядываюсь в закрытые глаза друга.

— В обществе слепых. Я почувствовал ее. Она так приятно пахнет… И голос такой, о котором я и мечтать даже не мог. Тихий, нежный…

— Так вы встретились в библиотеке для слепых?

— Да, Виталя. Ты не представляешь, мы не могли наговориться. Потом слушали музыку. Расставались с трудом. Я почувствовал в ней свое, родное. Она теперь — мой ясный свет. Мы держали друг друга за руки и трогали за плечи. У нее такие ласковые руки и нежное тело.

— Глеб, да ты настоящий мачо! Породистый жеребец! Первый раз встретились — и уже трогали друг друга. Круто!

Я шучу, но и сам в шоке от признания друга. И в неподдельном восторге.

— А чего медлить? Я сразу понял: она моя судьба. Нас тянет друг к другу. Сегодня утром она уже звонила мне. Скучает.

По лицу Глеба блуждает огромная, по-детски счастливая улыбка.

Я понимаю, что ему безумно приятно делиться сейчас со мной своей радостью. И никак не могу понять, кто из нас сейчас счастливей, он или я. Все-таки, наверно, я. Потому что такой радости за друга я не испытывал еще никогда. Слепой от рождения, пятидесятипятилетний одинокий мужик встретил свою любовь! Всю свою жизнь проживший с матерью, в четырех стенах. Не видящий ни света, ни людей, ни даже солнца!

Всю дорогу до дома Глеб рассказывает мне о своей возлюбленной. Оказывается, ее зовут Наташа и она тоже слепа с рождения. Моложе его на пятнадцать лет. Одинока. Мать ее спилась и давно умерла. А сама Наташа живет со своим отцом, в другом районе города.

Я слушаю друга и думаю, что он прав. Место в сердце, предназначенное для любви, нельзя занимать чем-то другим. Пусть даже прекрасным и полезным. Нельзя заменить любовь ни творчеством, ни развлечениями, ни зарабатыванием денег. Сердечная боль и одиночество лечатся только одним лекарством — любовью.

Так сказал мне сегодня Глеб. Он это смог увидеть раньше меня. Значит, слепой был не он, а я. Но сегодня, благодаря счастью моего старого друга, я прозрел.