Журнальный мир

Есть предприятия градообразующие.

А есть художники и писатели градообразующие.

Они растут как бы незаметно, но все больше и больше людей втягивается в орбиту их интересов. И если сперва говорят: «А, это тот поэт (художник) из Новосибирска?», то приходит пора, начинают говорить: «А, Новосибирск? Это же город Грицюка, город Магалифа!»

Конечно, в этом есть некоторое преувеличение.

Есть люди, считающие Магалифа ленинградцем, и это тоже верно.

Кто-то запомнил из общения с Юрием Михайловичем то, что отец его был провизором, а мать — польской графиней. Другим запомнились рассказы про мать — наполовину цыганку. Подтверждалось сие стихами: «Моя бабка Федосья Трофимовна была маленькая цыганка…»

Слушая Юрия Михайловича, ты начинал понимать, что мир не совсем такой, к какому каждый привык. Родился Юрий Михайлович давно, в 1918 г. Само по себе звучит неслабо, но Юрий Михайлович намекал, что родился он в тот день, а может, и час, когда в Екатеринбурге расстреливали семью Николая II. Кто проверит? Да и зачем проверять? Поэт всегда прав. Поэт имеет право делать своим героем Ленина, человека, перевернувшего двадцатый век. Да, именно героем, несмотря на то что самого поэта именно выстроенная Лениным (и не только им) система приравняла к врагам народа. Мало ли что ты родился в Петрограде? Это не значит, что там ты и будешь жить. В 1935 г. Юрия Магалифа вместе с матерью выслали в Казахстан. Конечно, он оттуда вернулся. Не сразу, но вернулся. Ленинград — это же его город. Там он поступил в театральный институт, обучался мастерству актера-чтеца.

Но в 1941 г. актера-чтеца арестовывают по 58-й статье (контрреволюционная деятельность). Мотивы? Раз — хранение стенограмм Первого съезда писателей, с которого почти треть делегатов ушла в лагеря и в небытие. Два — народ и партия едины, а где твой личный энтузиазм?

В марте сорок второго

Мы строили аэропорт.

Вот была работенка!

Общественная притом.

В будние дни — вечером,

По воскресеньям — с утра

Костры разводили. Не помню,

Грелся ли кто у костра?

За пазухой отогревали

Хлеб, от мороза твердый,

И в четезе щеголяли —

В онучах из твердого корда.

Мы делали планировку,

Возили в тачках бетон…

Такие вот «общественные» работы.

Все равно повезло: срок отбывал в Новосибирске.

Тачка. Бетон. Виброрейка. Интересно, что будут делать в этом новом цеху? Одни говорили — самолеты, другие — танки. Для Победы все хорошо. Незаметно, незаметно, на пределе сил, а поставили четырнадцать цехов.

Вот она — работенка общественная.

В 1946 г., выйдя из лагеря, Юрий Михайлович остался в Новосибирске.

Кормился актерством. Оно и поддерживало. Профессиональное актерство подчас позволяло весело говорить то, что в обычном разговоре не пройдет — обратит на себя внимание. Рассказывал о Марии Николаевне Слободзинской, племяннице инженера и писателя Гарина-Михайловского. Когда-то Юрий Михайлович жил у нее в Ленинграде. Водила по музеям, давала читать книги знаменитого дяди. Воображение поэта работало. Через много лет, в 1995 г., получив литературную премию имени Н. Г. Гарина-Михайловского, самым легковерным Юрий Михайлович весело сообщал, что лично знал писателя. А в близком кругу признавался, что в жилах его жены Ирины Михайловны (он прожил с нею сорок семь лет) текла кровь русских царей. Почему нет? Почему царю не иметь побочных детей? Но при этом любил вспоминать о том, что в Ленинграде в давние тридцатые годы не раз прогуливался с самим Сергеем Мироновичем Кировым — якобы жили неподалеку. Особенно убедительная деталь: водил собак Кирова — охотничьих.

Юрий Михайлович во всем был ярок.

Актерство (в самом лучшем понимании) было в его крови.

Как чтец-декламатор он объездил многие районы и области Сибири, Крайнего Севера, Дальнего Востока. Маленькие станции, заброшенные городки, дождь, снег, отсутствие транспорта.

Ах, жизнь актера! До чего же любо,

Что ждет тебя десяток лесорубов

В сосновом клубе посреди тайги…

Юрий Никулин в письмах благодарил за книжку «Приключения Жакони», которую обожал его маленький, часто болевший сын. Литературовед и критик Владимир Лакшин представил читателям книгу сказок, в которую вошли повести, сделавшие имя Магалифа известным: «Приключения Жакони», «Бибишка — славный дружок», «Путешествие не окончится», «Типтик, или Необычайные приключения одного мальчика и говорящего ворона». Всю жизнь Юрий Михайлович тянулся к детству. Но когда появились и «взрослые» его книги, никто не удивился. За юмором и иронией пережитое не спрячешь, писателю надо выговориться. К тому же он может все! Он волшебник. Давая автографы, так и расписывался: «Маг-Алиф».

Тридцать шесть книг, членство в Союзе писателей, репутация человека открытого, честного, веселого, в высшей степени интеллигентного. Он очень любил делать подарки. Моей жене однажды преподнес чудесный набор суповых тарелок. Служили они долго, а одна (последняя, к сожалению) до сих пор, пусть надтреснутая, остается в рабочем состоянии. Ничего удивительного. Юрий Михайлович и сам даже в восемьдесят лет оставался в рабочем состоянии.

Подружились мы в семидесятых.

Я помогал продвижению его самой первой книги стихов.

Он очень, очень и очень хотел увидеть свои стихи напечатанными.

«Монолог» — так называлась книга. Я был ее редактором. Какие-то строки мы бурно обсуждали (тогда-то и выяснялось нечто спрятанное в самой глубине души).

Да, Магалиф — лирик.

Да, он человек взволнованный.

Да, он все вокруг видит глазами поэта.

Она, конечно, умерла

В тот год, зимой блокадной.

Фонарь лилового стекла

Рассыпался в парадной…

Ей навсегда семнадцать лет!

Я запишу в тетрадке,

Что все стоит лиловый свет

На лестничной площадке…

К счастью, горечь поэта всегда особого свойства. Она не может длиться бесконечно, рано или поздно она растворяется в светлой печали природного пейзажа.

Чтоб раньше, чем кинуться в темную воду,

Увидеть сухую щетину покоса,

Тальник, пожелтевший погоде в угоду,

И лодку, прибитую к берегу косо…

И они, эти нежные строки, остаются в тебе. Пусть сам ты не видел именно этот тальник, не видел именно эту сухую щетину покоса, лодку, прибитую к берегу, — главное, ты помнишь…

В общей работе, в дружбе открылась первая часть жизни Юрия Михайловича — лагеря. Он, конечно, писал о них, не мог не писать. Но ни в какие журналы и издательства не лез: слишком личная тема. Да и где издаваться? В девяностых уже уходили в прошлое издательства и журналы, даже «Сибирские огни» практически кончились. Вот тогда моим друзьям Аркадию Пасману и Леониду Шувалову пришло в голову издавать в полуторамиллионном Новосибирске новый толстый журнал. Писатели же работают, просто у них нет возможности выйти к читателю. Печатание «Прозы Сибири» (само название определяло специфику журнала) должно было снять проблему. Думаю, в какой-то мере нам это удавалось. Пока не кончились деньги.

Согласие сотрудничать с журналом «Проза Сибири» дали Виктор Астафьев (Красноярск), Александр Бирюков (Магадан), Кир Булычев (Москва), Владимир Войнович (Москва — Мюнхен), Евгений Евтушенко (Москва), Василий Коньяков (Новосибирск), Владислав Крапивин (Екатеринбург), Юрий Магалиф (Новосибирск), Валентин Распутин (Иркутск), Роман Солнцев (Красноярск), Борис Стругацкий (Санкт-Петербург), Борис Штерн (Киев). И другие, многие другие. Ни в каком ином журнале тех лет не могли появиться вот так рядом приведенные мною имена. Слишком мощные сражения разделяли, расслаивали общество, разъедали литературную среду. Кипел «китанический бой побоище», как писал в свое время Артем Веселый.

Вот в журнале «Проза Сибири» и появился рассказ Юрия Магалифа «В те еще годы…».

Рассказ этот прост.

Заключенного Ставина вызывают к майору Шурикову.

Конечно, мысли Ставина полны надежд. А вдруг ему решили дать расконвойку? Такое случалось, а о чем большем можно мечтать? Расконвойка — это удача. Это можно идти на ту же самую работу не в общем строю, а по обочине дороги. Можно (по разрешению начальства, конечно) побывать в городе, да мало ли… Майор Шуриков все о нем, о Ставине, знает. Норму он перевыполняет, правил не нарушает. Ну что, что еще нужно, чтобы получить расконвойку?

А нужно еще многое, милый, наивный ты человек!

Казалось бы, после «Крестов» и «Шпалерки» бояться уже нечего, всё мы видели, но у системы свои методы. И хорошо срабатывают самые простые. Вот, Ставин, давай, подпиши эту бумагу, говорит майор. Бумага простая: мы знаем, болтал при тебе один человек. Подписывай, Ставин, наказывай врага. Ты же прекрасно знаешь: сейчас не подпишешь ты — завтра другой подпишет. Нам все равно, врага мы накажем, а вот ты потеряешь шанс. И загремишь в карцер. А там, в карцере, мало тебе, доходяге, не покажется.

Невозможно уйти от выбора.

Этот выбор всегда перед тобой — помни!

Тогда, после рассказа «В те еще годы…», и родились мои стихи, посвященные доброму другу и волшебнику Маг-Алифу.

Юрий Михайлович мне говорит:

«Водки, пожалуйста, Гена, налейте».

Тянет желудок,

сердце болит,

в окнах не море, не Родос, не Крит,

окна распахнуты в палеолит, —

а Пан играет на флейте.

Серый забор и «скворешник» над ним.

«Водочки, Гена, не пожалейте».

Чад переклички,

лагерный дым,

нимб над колючкой — сияющий нимб.

«В лагере легче трубить молодым», —

а Пан играет на флейте.

Юрий Михайлович жмурится: «Всем

пусть будет вкусно. А вы мне — долейте».

Жизнь коротка,

перегружен модем,

бездна крутящихся в памяти тем,

дымный безбожный далекий Эдем, —

а Пан играет на флейте.

Вот и нет уже Юрия Михайловича, поэта и прозаика градообразующего, пережившего все, что должны были (правда должны ли?) пережить наши современники, но стихи его с нами.