Журнальный мир

* * *

Рамы из нешкуреной доски,
на зиму прибитые медбратом,
нарезают вечер на квадраты – 
черные, холодные куски.

Черные, тяжелые слои;
шторы унесла сестра-хозяйка…
Ты давай с ногами залезай-ка:
нечего стесняться, все свои.

…Чай вскипел, с заваркой заодно –
таковы больничные ужимки;
черные, размокшие снежинки
оседают медленно на дно.

* * *

На каблуках, да по щебёнке…
Зато с тобой, зато вдвоём.
А хочешь сказку о ребёнке?
Гипотетическом, твоём.

Ты скажешь – чудо? Божья милость?
Ты скажешь – твой ночной кошмар.
Я знала, плакала, молилась,
и был не храм – стационар.

Тебе – отчаянно, наотмашь:
«Я занята… у нас аврал».
Ну что ты на меня так смотришь!
Врала; а кто бы не соврал?

Твою семью – больших и малых –
не этим водам омывать;
ты в те минуты обнимал их,
пустив детишек на кровать.

Не завернуть своё в подол же,
по жизни так не пронести…
Ты ничего мне не был должен.
Простим друг другу. Бог – простил.

Списал на молодость… неспелость.
На эти слёзы не смотри –
я понемногу притерпелась
к фантомной тяжести внутри.

Осталась где-то на подкорке –
вот-вот затянет – полынья;
там стыд, и злость, и запах хлорки,
и цвет казённого белья…

Уже парковка? До вокзала
по старой памяти подбрось.
А почему я не сказала…
 

Да как-то к слову не пришлось.

* * *

Глядите-ка: последний одуванчик! 
Он до сих пор короною увенчан: 
от ветра и прохожего ботинка 
укрыла тень скрипучего крыльца. 

Огромный мир пленительно заманчив, 
но дом знакомо, ласково бревенчат, 
и протянулась к стеблю паутинка – 
а как ещё привязываются? 

Но семенам показана свобода. 
Ведь бродят псы, репейник собирая, 
и падает Ньютону на макушку 
увесистый кленовый вертолёт. 

Да отделится косточка от плода… 
И этот одуванчик у сарая 
заденет, мягко спрыгивая, кошка, 
поймает парашютик 
и чихнёт.

* * *

опять вагон для некурящих 
присяду в тамбуре на ящик 
я как всегда назадсмотрящий 
я закрыватель всех сезамов 

грохочущий железный транспорт 
где в искушенье вводит кран-стоп 
кому-то ветер дальних странствий 
мне сквозняки чужих вокзалов 

и не привыкнуть к амплитуде 
вот ночь пройдет и слава будде 
за полчаса меня разбудит 
царица в форменном жилете 

грохочет разгоняясь осень 
всё чаще фонари полосят 
в соседских снах многоголосье 
а я один на этом свете

* * *

Меня не тронут чужие слезы. Меня истерикой не проймешь. Для сантиментов отнюдь не создан и

для сочувствия нехорош. Другого надо бы Тане принца, на белоснежном лихом коне, но поздно – дева рыдает, злится, слезами мочит жилетку мне… Я обреченно припоминаю слова, навязшие, как гудрон: не плачь, Танюша, не плачь, родная, – еще не время для похорон; не тонет сроду в воде резина, а также доски и пенопласт… ну если только возьмешь грузило, прицепишь якорь, прибьешь балласт. Конечно, суша мячу роднее: законы тверди пружинят шаг. Но он же, прыткий, расстался с нею. Неосторожность? Пусть будет так… В какой-то мере мы все такие – бесцельно скачем туда-сюда и замечаем, когда под килем на восемь футов уже вода…

Затихла Таня, и я спокоен. Мы ждем бестрепетно часа Икс. Конец нестрашен – смотри, какой он:

как детский мячик,
упавший в Стикс.

* * *

Как-то раз, в бреду, в начале лета,
с жизнью мало будучи знаком,
дотянулся я до шпингалета
и с окошка спрыгнул колобком.

С той поры катаюсь по дорожкам.
Гащивал у дедов, у бабусь;
затворят, бывало, понарошку –
по сусекам снова наскребусь…

Всё бы хорошо, да разве дело –
кружится всё время голова!
И уже порядком надоело
то, что началось из баловства.

Было интересное; прожил всё,
видел ваши сказки наяву.
Зачерствел, прогорк и раскрошился…
Но за счёт инерции – живу.

А судьбу вручи попробуй зверю –
не посмел ни серый, ни косой.
Но однажды – неизбывно верю! –
разживусь и внутренней лисой.

Заберусь на мордочку зверушке,
вспоминая ветреный июнь…

Для чего ты навострила ушки?
Ешь меня.
Я песен не пою.