Журнальный мир

Юности кумир

— Напечатала? — спросила Морозова, как только вошла в кабинет.

— Да, все готово, Эмма Викторовна. — Зина вытащила лист из машинки.

— Так, посмотрим, — прищурила глаза прокурор, просматривая документ. — Вроде бы все в порядке. — Продолжая делать вид, что читает, Морозова положила ладонь на худенькое плечо Зины.

Приятная тяжесть на плече — и сразу вспомнился отец. Руки Морозовой под стать мужским — большие, жилистые. Отец Зины так же клал руку на плечо. На фронт ушел в сорок первом, похоронка на него пришла год спустя.

Этим летним днем 1950 года Зине не верилось, что отца больше нет. Она отвела взгляд от машинки и посмотрела в окно. Легкое дуновение достигало лица.

— Ты не обедала? — спросила Эмма Викторовна.

— Нет еще.

— Самое время прерваться. Иди поставь чайник.

Зина пошла ставить чайник.

Ей нравилось исполнять любые поручения Эммы Викторовны, особенно те, что не касались работы.

Зина любила твердую руку. Подчиняться же могла только тому, кого боготворила. В других случаях была излишне строптивой и самостоятельной. Такая Зина в семье — с матерью и сестрой. Только отец мог совладать с ней в свое время.

Решительная и волевая Эмма Викторовна сразу понравилась Зине. Полюбился сам образ: прокурор, женщина сильная, умная, читающая газеты, держащая себя на равных с мужчинами и даже больше — разговаривающая с ними коротко и свысока. Морозова не допускала и тени неуважения к себе и презирала в целом мужчин.

Зина ловила каждое слово, каждый жест, из кожи лезла, чтобы угодить и сделать приятное начальнице, но без подобострастия, без желания продвинуться. Она просто влюбилась в Эмму Викторовну — как в идеал. Кумира.

Секретарем в прокуратуре Зина работала пятый месяц.

— Каллиграфический у тебя почерк, Стрельцова! — хвалила Эмма Викторовна. — Смотри-ка ты, и не одной ошибки. Каждый раз удивляюсь. Ты, наверное, в школе русский любила?

— Не очень, — смущенно отвечала Зина. — Литературу больше.

— Книжки, значит, любишь читать. Похвально.

Со временем Зина освоила и машинопись. Вскоре Морозова так привыкла к помощнице, что без нее чувствовала себя безрукой.

Зина вошла с чайником и стала хлопотать со стаканами.

Эмма Викторовна оглянулась и тепло на нее посмотрела, до этого глядела в окно, погрузившись в свои мысли. Сев за стол и ни к чему не притрагиваясь, дала возможность Зине поухаживать за собой. Они вместе обедали, и Эмма Викторовна сначала незаметно, а потом и заметно подкармливала Зину, делясь прокурорскими пайками.

Испытывая симпатию к толковой сотруднице, Морозова учила Зину уму-разуму, приоткрывая секреты и особенности надзорной деятельности; внушала благоговение перед советской судебной системой, рассказывала криминальные истории из своей практики.

Зина внимательно слушала и мечтала выучиться на следователя, а лучше сразу на прокурора, тем более Эмма Викторовна обещала поспособствовать.

Но больше всего Зине нравились разговоры «про жизнь» — когда Эмма Викторовна позволяла себе после тяжелого дня стаканчик-другой. Раскрасневшаяся, взлохмаченная, она с жаром втолковывала Зине, что мужикам только одно и надо… и вообще, все мужики — «мятые кальсоны».

Тогда же Эмма Викторовна учила Зину курить по-взрослому — взатяг и пить, не морщась, не закусывая.

— Вдохнула — выпила — выдохнула! И нечего держать! Что держишь?! — гремела Эмма Викторовна, стуча по столу кулаком.

А Зина была как в тумане и от сизого дыма в комнате, и от обжигающего зелья внутри. Она млела и, затаив дыхание, слушала кумира.

Та рассказывала и про врагов и светлый путь, и через что прошла, ну и про любовь, конечно. Только про любовь все неудачную. Может, придуманную? Слишком все красиво вначале, а заканчивалось всегда ничем. Как так можно? Про себя Зина фантазировала, как бы она поступила на месте Эммы Викторовны, она бы не оплошала, не упустила свое счастье.

— Дыра этот ваш Ручьевск! Дырень!

— Мы не дыра, — робко вставляла Зина, — районный центр.

— Тоже мне центр! Глухомань. Очередная ссылка. Как по тракту, — горько усмехалась Эмма Викторовна. — Свердловск, Омск, Красноярск, все дальше и дальше. Вглубь. В самое сердце трясины, — она рассмеялась, затянулась папиросой и выпустила дым через ноздри. — Начинала в Ленинграде, а где оказалась? У черта на куличках. А все почему? А потому, что требую!

Выговорившись, Морозова подпирала рукой голову и, слегка покачиваясь, затягивала песню. В такие моменты ее волосы, всегда уложенные, спадали патлами, зычный голос хрипел, и вся она, выпотрошенная и замученная, враз оказывалась похожа на обыкновенную бабу и становилась еще ближе.

Домой Зина никогда не спешила. А что дома? Вечно недовольная мать да слишком хорошая младшая сестра, которой все тычут Зине: вон, мол, какая помощница и рукодельница Лида — серьезная, работящая. А кто эту рукодельницу на машинке шить научил, спрашивается? А крестиком вышивать? Она, Зина. Только никто об этом не вспоминает, не говоря уже о благодарности.

Зина вошла в дом — никого, она облегченно вздохнула и тут же расстроилась, осмотревшись. Видимо, Лида после курсов побежала помогать матери на элеватор — в доме ничего не сделано.

«Вернутся, и начнет мать причитать, что я баклуши бью. А мне почитать “Красное и черное” надо и Уголовный кодекс пролистать. Нет уж. Ищите себе другую служанку!» Взяв книги, Зина улизнула из дома и вернулась в прокуратуру.

Проходя по коридору, обратила внимание — дверь прокурорского кабинета закрыта неплотно. Слегка приоткрыв ее, Зина увидела сидящую за столом Морозову.

Зина хотела войти, но остановилась. Что-то было не так. Эмма Викторовна не просто сидела за бумагами, как обычно. Она вообще не читала никаких бумаг — подперла голову руками и смотрела в одну точку.

Зина продолжала стоять на месте, не решаясь войти и не находя в себе сил отойти от двери.

Длинные пальцы Эммы Викторовны схватили голову так, что кожа возле глаз и лба натянулась. Глаза с огромными белками страшны и, не мигая, смотрят в одну точку на стене, недалеко от двери, в которую подсматривает Зина. Еще немного — и заметят ее.

Зина сто раз пожалела, что приоткрыла дверь. Любопытная. Она боялась дышать и шелохнуться.

«Страшные глаза» оторвались от стены и посмотрели в бумаги.

Тихонечко отойдя от двери, Зина шмыгнула на улицу.

Вернувшись домой, забралась на сеновал и, спрятавшись в дальний угол, принялась за чтение. Но чтение не шло. Каждый раз Зина отрывалась от книги и мысленно возвращалась туда — где застала Эмму Викторовну с ужасным взглядом.

Жюльен Сорель стрелял в госпожу де Реналь. Его схватили и заточили в крепость. Мадемуазель де ля Моль пыталась спасти возлюбленного. Строки плыли.

На следующий день Зина осмотрела стол, пытаясь найти тот документ. Причину вчерашних глаз. Зина была уверена — дело все в нем. «Что она читала?»

Поиски ни к чему не привели: обследовав каждый клочок, каждую бумажку, ничего интересного Зина не обнаружила.

Она пристально наблюдала за Морозовой, пытаясь в ее поведении отыскать ответы на терзавшие вопросы.

Рассеянная Эмма Викторовна имела вид несвежий. Без непременной прически. Зине показалось, что она спала не раздеваясь. «Вот оно как! Значит, дело серьезное!»

В первый раз за последние дни Эмма Викторовна не спросила Зину — когда же та к ней переедет.

Зина загорелась поступлением на юридический и часто жаловалась на мать и сестру, что не дают путем заниматься и высмеивают ее любовь к чтению.

Недели две назад Эмма Викторовна предложила Зине переехать к ней: «Спокойно будешь читать. Подучишь историю, и на следующий год постараемся поступить».

От «постараемся поступить» Зина уже считала себя студенткой юридического факультета. Она все оттягивала с переездом, не решаясь преподнести новость матери. Сейчас же, наблюдая за Эммой Викторовной, видела — ей не до этого.

День подошел к концу, а вопросов не стало меньше.

Проходя поздним вечером мимо дома Эммы Викторовны, Зина удивилась — света нет. «Неужели до сих пор на работе?» Сделав специально круг и пройдя мимо прокуратуры, она обнаружила — окно кабинета темно.

Ничего не понимая, озадаченная Зина пошла домой. То, что Морозова никуда не уезжала сегодня из Ручьевска и не собиралась уезжать, — факт. Жизнь вела уединенную — дружбы ни с кем не водила. «Куда она ушла на ночь глядя?»

На этот раз чтение захватило, близилась развязка романа.

Когда Жюльену отрубили голову, Зина вздрогнула. Она представила весь ужас этой сцены, увидела кровь, что сочилась из раны. Алым шлейфом она текла по помосту плахи. «Бедный, несчастный Жюльен». Когда Матильда де ля Моль положила в мешок голову возлюбленного, Зину затошнило.

Дочитав последние строки, она оторвалась от лампы и посмотрела перед собой в темноту. Прямо перед ней лежало окровавленное тело женщины. Видение было настолько реальным, что Зина оцепенела. Женщина была истерзана. Зина отчетливо видела кровавый след на снегу. Холод снега она почувствовала кожей, словно соприкоснулась с ним.

Зина потушила лампу и, приподняв занавеску, опасливо посмотрела в окно.

Никого.

Не в состоянии расстаться с дочитанной книгой, она сидела, тупо смотря в темноту, и все держала кровавую историю в руках.

В комнате матери послышался шорох. Вздохнув, Зина отложила наконец книгу и легла на подушку. Долго лежала с открытыми глазами. Знала — до утра не уснет.

Плохое предчувствие подняло, и Зина, стараясь не шуметь, вышла на улицу. Быстрым шагом, кутаясь в кофту, временами срываясь на бег, пошла к дому Морозовой.

Еще издали, завидев черные окна, догадалась: в дом вечером так никто и не входил.

Зина не решилась подойти ближе и вернулась домой.

Как и предполагала, до утра она не сомкнула глаз.

На следующий день Эмма Викторовна на работе не появилась. Когда обнаружили ее отсутствие на служебной квартире, начался переполох. Прокурора стали искать.

В считаные часы был перевернут весь Ручьевск, задержаны и допрошены все подозрительные и освободившиеся личности. Никто ничего не знал и не видел.

Под вечер труп Эммы Викторовны обнаружили в роще рядом с Ручьевском. Что она там делала и с кем встречалась?

Эмма Викторовна лежала на спине, а рядом — не успевший выстрелить браунинг.

Приехавшая с бригадой Зина смотрела с ужасом в застывшие глаза. Асфиксия. Кто-то напал сзади и задушил.

Как только Зина узнала, что тело Эммы Викторовны нашли в лесу, ей сразу же представилась окровавленная женщина из ночного видения. Но Морозова не была истерзана и лежала на траве, а не в снегу.

«Так кто же та женщина?»

* * *

Без Эммы Викторовны Зина растерялась. Она долго не могла прийти в себя. Убийцу Морозовой быстро нашли и осудили. Это был некий Кравцов, недавно освободившийся зэка. Сам признался. Только вот не поверила Зина Кравцову и обвинению, не тянул Кравцов на палача прокурорского — кишка тонка. Врет как дышит.

Убийца, так и не пойманный, бродил где-то рядом.

Конечно же, это личный враг Морозовой, кому она перешла дорогу, возможно, посадила. Но кто? Зина с осторожностью ходила первое время темными вечерами.

Желание поступить на юридический отпало само собой. Без Эммы Викторовны все превратилось в рутину, обыденность, и, как оказалось, небезопасную. Единственное увлечение — книги. Но и чтение надоедало. От тусклого вечернего света болели глаза. Зина захлопывала книгу, выходила на крыльцо и курила. На черном небе сверкали звезды. Зина куталась в шаль и с жадностью затягивалась. Она смотрела на звездный ковш над головой и думала о том, где бы она могла быть и чем бы занималась, будь Эмма Викторовна жива.

В кабинете Морозовой в шкафу осталась бутылка лимонного ликера. По ее словам — сладкая дрянь.

Бутылка стояла трофеем, пока Зина до нее не добралась.

Отлив в рюмку, Зина помянула Эмму Викторовну. Сладкая дрянь оказалась вполне приятным напитком. Зина утащила бутылку домой, спрятала в тумбочку с книгами и втихаря попивала.

В мае почтальонша Катька принесла весть о назначении нового прокурора.

— Наконец-то! — Зина принимала корреспонденцию, ставила на конверты печать.

— Летягин Виктор Валерьевич из Красноярска. Недели через две ожидайте.

— И откуда, Катька, ты все знаешь?

— Как откуда? Мне положено. Всё ж через меня.

— Точно. Через тебя и таракан не проползет… незамеченным, — усмехнулась Зина.

Катька шмыгнула носом, не понимая, то ли пошутила Зина, то ли…

— Что за птица твой Летягин? Молодой, старый?

— Тридцать шесть годочков. В самом соку мужичок. Красавец, говорят, и еще тот Дон Жуан.

— Тоже мне — Дон Жуан. Женатый, поди?

— Конечно, жена, дочка, все как полагается.

— Полагается. Ничего не полагается. Вон Эмма Викторовна… — Зина запнулась.

— Обиженная судьбой была Эмма Викторовна, — вздохнула Катька. — Не везло бабе ни в чем.

— Много ты понимаешь в везении! — Зина со всей силой ударила печатью. — Лишь бы языком чесать!

— Ладно, пошла я дальше. — С огромной сумкой через плечо Катька попятилась из кабинета.

Зина долго сидела с письмами после ухода Катьки. Она рассеянно вносила номера конвертов в журнал и все посматривала в открытое окно. С улицы несло теплом и дорожной пылью.

На следующий день Зина вскапывала огород.

— Здравствуйте! — крикнул сосед Сашка через забор.

Зина в ответ кивнула.

— А вы одна копаете?

— Как видишь!

— А где все?

— Где, где… в Караганде! Взял бы да помог. — Зина оторвалась от работы и вздохнула: — Фу, жарень.

Сашка метнул копьем лопату в огород Стрельцовых и перемахнул через забор.

— Мы сейчас с вами быстро, — заулыбался Сашка. Он поплевал на ладони и начал копать.

Зина сняла косынку, отерла лицо и шею. Нещадно пекло целую неделю. Обмахиваясь платочком, она наблюдала, как живо принялся Сашка за дело. По пояс голый, успевший загореть за эти дни, он с силой нажимал на штык лопаты, мускулы рук и плеч напрягались, но лопата поднималась легко.

— С таким помощником тут работы на час. — Зина повязала платочек на шее. Она осмотрелась по сторонам и одернула коротенькое старенькое платьице, в котором часто появлялась на огороде.

— Да мы за час и кончим. А может, и раньше, — щурился Сашка от солнца.

— А с другой стороны, куда нам спешить, — улыбнулась Зина.

Ей нравился Сашка — видный парень, умелый, веселый. Единственный недостаток — возраст. Сашке пятнадцать, на четыре года младше Зины.

За последний год он вытянулся, резко возмужал. По зиме в тулупах и фуфайках Зина ничего не замечала, а тут… Сашка предстал во всей молодцеватой красоте.

Зина с завистью наблюдала, как возле Сашкиных ворот этой весной закружились девчонки. «Тоже мне невесты!»

Когда собирались парни, Зина выходила нарядно разодетая, и шумная компания тут же умолкала. Проходя мимо, Зина помахивала сумочкой и кидала: «Привет, шпана!» «Здрасте!» — хором отвечали парни.

Невысокая ростом, с широким скуластым лицом, маленькими серыми глазами, Зина брала дерзостью, соблазняла походкой, взглядом могла притянуть, оттолкнуть и все время смеялась.

Зину разморило на солнце. Кто в такую жару копает? А все мать — неугомонная, не успеется ей.

— Пить хочешь?

— Хочу, — ответил Сашка.

— Сейчас принесу. — Зина сняла с плеч надоевшую косынку и, помахивая ею, пошла в сарай, где в тени стояла банка с водой.

Зина спиной чувствовала Сашкин взгляд. Знала, что нравится. Только вот как подступиться этому мальчику к ней… Он каждый раз улыбается при встрече и тут же конфузливо отводит глаза. Когда думает, что Зина не замечает, — смотрит не отрываясь.

Сашка пил с жадностью, и вода блестящей струйкой стекала по подбородку, капала на голый торс.

Зина вдруг представила, как Сашка вырастет, превратится в красивого мужчину и его женит на себе какая-нибудь баба…

Напившись, Сашка протянул банку.

— Надоело на этой жаре вкалывать. — Зина расчесывала пальцами волосы. — От работы кони дохнут.

Сашка смотрел во все глаза, впервые он в такой близости от нее.

— Хочешь, кое-что покажу? — загадочно улыбнулась Зина.

Сашка закивал.

— Пойдем, — поманила Зина пальцем.

Они прошли весь огород, у стаек остановились. Зина осмотрелась по сторонам.

— Давай за мной! — скомандовала и полезла по высокой лестнице.

Заинтригованный Сашка не отставал.

Наверху Зина открыла дверь сеновала.

Сеновал был пуст. Лишь в дальнем углу лежала кучка сена, на него и упала Зина, как на перину.

Сашка стоял над ней в нерешительности.

— Фу, духотень! Дышать нечем. — Зина приподнялась, расстегнула молнию и стянула через верх платье.

Сашка во все глаза уставился на белый лифчик. Зина облизнула пересохшие губы:

— Ну, чего стоим?

Сашка, спотыкаясь на ровном месте, смутно догадываясь, чего от него хотят, присел рядом на корточки. Зина повернулась спиной:

— Расстегни.

Сашка неумело стал возиться с крючками лифчика.

Когда лифчик упал на сено, Зина развернулась.

Сашка с вытаращенными глазами смотрел на обнажившуюся грудь.

Зина коснулась пальцами сосков:

— Хочешь потрогать?

Сашка покраснел, закивал и протянул руку.

— А раздеваться кто будет?

Сашка поднялся. Зина смотрела снизу на его загорелое, ладно сложенное тело.

— Снимай, — указала она глазами, и Сашка стянул разом штаны и трусы.

— Иди, закрой дверь, — сказала Зина, когда он хотел присесть рядом.

Сашка пошел к двери, шевеля белыми, круглыми, как два яблока, ягодицами.

Закрыв дверь, вернулся.

От его растущего на глазах мужского естества Зина разом ослабла. Она легла на сено и чуть слышно позвала: «Иди ко мне…»

Он неумело обнимался и все тыкался губами. Зина взяла в руки его лицо и поцеловала. Сашкины губы на удивление оказались мягкими, сочными. Зина с жадностью в них впилась.

Он тяжело дышал и уже не тыкался, прижался вплотную. Зина ощущала его жар и силу. В нетерпении обняла бедрами и прошептала: «Давай».

Сашка задрожал всем телом и дернулся.

Он пролежал на Зине несколько секунд и стыдливо отстранился.

— Ну вот, считай, ты мужчина… — сдерживая улыбку, произнесла Зина. Она вся горела. Со вздохом подхватила пучок сухой травы и подкинула.

— Все нормально?

— Конечно, нормально. — Зина поправила разметавшиеся и слипшиеся на лбу волосы, потянулась за лифчиком. — Какая страшная духота, как в бане.

— Ну да. Здесь, на высоте, температура теплее, а еще сено. Воздух плотный.

— Ну ты, физик, помоги лучше застегнуться.

В этот раз Сашка на удивление быстро справился с крючками.

— Смотри-ка ты, какой умелый.

— А чего тут уметь-то? Все просто. — Сашка откинулся на сено.

Он лежал, закинув руки за голову, на лице блаженная улыбка.

— Уметь… — передразнила с раздражением Зина. — Ты сильно-то не гордись. Нечем пока гордиться. Тоже мне герой-любовник.

Улыбка тут же сползла с Сашкиного лица. Он приподнялся на локтях:

— Зин, ты чего?

— Ничего! Подай лучше платье.

Сашка подал платье, но Зина не взяла. Она поднялась и задрала вверх руки:

— Ну?!

Сашка, как на манекен, натянул на Зину платье, робко разгладил на бедрах ткань.

— А застегнуть? — Зина говорила приказным тоном, смотря прямо перед собой, не замечая Сашку и тем самым смущая и подавляя его. Когда он застегнул молнию, опустила руки и выдохнула: — Наконец-то.

Сашка безмолвно стоял в ожидании новых поручений.

— Ну, чего стоишь? — смягчилась она.

— А что?

Зина заметила мелькнувший в его глазах огонек надежды, когда она сменила тон. Сладостные минуты триумфа. Как же приятно повелевать.

— Нам пора. Иди и проверь, нет ли кого внизу, — сказала насколько могла ласково. Сашка с готовностью все исполнить ринулся к двери. — Стой! — негромко окрикнула Зина. Он обернулся. — Поди сюда. — Когда Сашка подошел, Зина протянула к его лицу кулак: — Кому скажешь, прибью.

Последнее лето

К приезду прокурора Летягина с женой и дочерью дом, в котором квартировала ранее Эмма Викторовна, привели в порядок. Заново выкрасили пол, побелили стены, отмыли окна. Зина и еще несколько женщин пришли помочь разгрузить грузовик с вещами.

— А вещей-то совсем ничего. Знать, ненадолго.

— Ясно-понятно. Что-то не задерживаются у нас прокуроры.

— Да нормально вещей — целая машина.

— Какая вам разница! — прикрикнула на женщин Зина. — Выгружать пошли. А то до ночи тут проторчим.

— А ты не командуй! Зеленая еще, чтоб командовать! — подбоченилась Пичугина, разбитная красномордая баба.

— А может, мне Ванькой твоим покомандовать? — Зина вплотную подошла к Пичугиной. — Когда он за справкой в прокуратуру припрется.

— Штой ты, Зинка, больно гонористая стала.

— А без гонору нынче не проживешь. — Зина смачно сплюнула. — Пошли работать. — Не обращая больше внимания на Пичугину, она подошла к машине. Следом за ней и другие женщины.

Шофер с кузова подавал узлы, коробки. Рыжеволосая, с недовольным бледным лицом женщина пересчитывала вещи. Рядом бегала похожая на мать рыжими волосами девочка лет пяти.

— Юля, иди в дом и не крутись под ногами, — сказала девочке женщина.

— Прокурорша? — шепнула на ухо Зине прибежавшая на помощь Лида.

— Она самая, — шепнула Зина в ответ.

— Женщина, осторожней! Здесь стекло, — голос Ольги Летягиной дребезжал.

— Не боитесь, я с осторожностью. — Пичугина на вытянутых руках понесла ценный груз.

Зина с интересом и завистью смотрела на густые огненные волосы прокурорской жены. От неловкости положения, в котором оказалась, Ольга говорила резко, излишне суетилась. Казалось, не видела ничего, кроме своих вещей, и боялась что-либо потерять.

Зина презрительно усмехнулась: нужны нам твои манатки.

Она искала глазами Летягина. Взяв небольшую коробку, пошла к дому. Надрываться не собиралась. «Мы шмотки ее таскай, а она указывает. Тоже мне принцесса!» — Зина оглянулась на Ольгу и взошла на крыльцо.

Летягин загородил собою проход. Зина остановилась. Тупо стояла, не пытаясь обойти. Не отходил и Летягин.

— Так, как звать? Кто такая? — шутя допрашивал прокурор.

— Зина Стрельцова. Работаю секретарем в прокуратуре. — Смотря на пуговицу его кителя, Зина чувствовала на себе оценивающий взгляд. Она увидела все — и щегольские усики на загорелом красивом лице, и подтянутую фигуру, и начищенные сапоги, и крепкие ноги в плотно облегающих брюках темно-зеленого цвета.

— Так-так… — Летягин улыбался. — Значит, вместе работать будем.

Зина молчала, устремив глаза в пол.

— Виктор! Книги возьми! — послышался голос Ольги.

— Сейчас!

— Вы не беспокойтесь. Я принесу, — тихо сказала Зина и, передав коробку Летягину, вернулась к машине.

— Вот, берите. Только осторожней, девушка. Вязки непрочные, как бы не порвались. — Ольга подала Зине две связанные стопки книг.

— Не беспокойтесь, я аккуратно. — И, взяв в каждую руку по стопке, словно по ведру с водой, Зина пошла с прямой спиной, шевеля бедрами.

Когда помощники ушли, а дочку увела к себе спать одна из женщин, Ольга обвела уставшими глазами самую большую комнату с печкой в углу.

Вошедший Летягин плюхнулся на диван:

— Машину отправил. Наконец закончили.

Ольга с раздражением посмотрела на мужа:

— Ну что, ты доволен?!

Всю дорогу она тряслась в грузовике и мечтала об этой минуте, когда все выскажет. Ольга давно смирилась, что связала жизнь с неудачником, который только и может, что заглядывать под юбки. В городе была надежда. Верилось в чудо, что когда-нибудь все изменится к лучшему. Там рядом отец. А что здесь? Нет, это невозможно — Ольгу до сих пор трясло. Он, этот неудачник и вертопрах, с чувством выполненного долга, с улыбочкой сидит в вальяжной позе на диване.

— Хороши апартаменты, правда? — Ольга ядовито улыбнулась. — О! О таких можно только мечтать! Ты знаешь, я и правда всю жизнь мечтала о такой вот дачке на краю вселенной! А что? Вполне сносное жилье — вода в колонке, туалет во дворе, отопления никакого! Ах да, есть печурка! — воскликнула Ольга, наигранно вскинув руки. — Хоть не даст зимой околеть, и то спасибо! Электричество есть? Неужели! Я бы не удивилась, если бы пришлось жечь лучины, как в первобытные времена!

— Здесь проведен водопровод. Перестань, зачем ты передергиваешь? — Летягин встал с дивана и попытался приобнять жену.

— Я ничего не передергиваю! — рявкнула Ольга, отбросив от себя его руки. Летягин вернулся на диван. — А называю вещи своими именами. Я, в отличие от тебя, говорю, что думаю, и в кусты не прячусь!

— Какие кусты? О чем ты? — возмутился Летягин, покраснев.

— А это разве не кусты?! — Ольга обвела комнату руками, довольная тем, что попала в цель. — А за какие заслуги тебя сюда сослали, дорогой?

— Кого сослали? Ты о чем?

— Тебя! Тебя сослали! И ты это прекрасно знаешь, только виду не подаешь! Ну конечно, ты ведь у нас самый умный! А что я могу понять, постичь своими куриными мозгами? Ты ведь так говоришь, дорогой? — Она склонилась над мужем со стервозной улыбкой.

— Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты…

— Чтобы я что?

— Чтобы ты не называла меня так…

— Как? Тебе не нравится, когда я называю тебя «дорогой»?

— Не это… Не нравится, каким тоном… — пробурчал Летягин, избегая взгляда жены.

— Смотрите, какие мы нежные! — Ольга рассмеялась.

— И я не считаю мое назначение сюда ссылкой! — взбешенный ее смехом Летягин повысил голос. — И хочу, чтобы ты это раз и навсегда поняла! Это было и мое решение.

— А мне плевать, как ты это называешь! Твое решение! Я тебя умоляю… — Ольга обдала его презрением. — Можешь называть это как угодно, это абсолютно ничего не меняет! — крикнула она мужу в лицо. — Мне уже тридцать, а что я видела в этой жизни?! Что я увижу здесь?! Кроме зачуханных старух в платках! Не думаешь обо мне, так подумай о дочери! Хотя, конечно, будешь ты о нас думать, — наверное, уже глаз положил на какую-нибудь бедрастую сучку!

Летягин потянулся было к папиросам, но Ольга одернула:

— И нечего в доме курить!

— Тогда я выйду.

— Можешь убираться к чертовой матери на все четыре стороны!

Когда он вышел, Ольга схватила стопку с книгами, принесенную Зиной. Тесьма оборвалась, и книги упали на пол. Застонав и от этой неудачи, Ольга в бешенстве топтала лежащую под ногами «Мать» Горького.

Оказавшись во дворе и затянувшись папиросой, Летягин вздохнул: зараза. Слова, брошенные Ольгой, вертелись в голове. Жена всегда умела найти больное место.

Летягин присел на лавочку. Небо никак не чернело. «В июне самые длинные дни». Летягин неторопливо курил и улыбался мыслям. «Нет, все же какая она. Вот что значит женская интуиция… Бедрастая сучка, — Летягин усмехнулся, — это ж надо такое сказать».

В дом не хотелось возвращаться. Он закурил вторую папиросу.

Летягин вспомнил невысокую девушку: Зина. Он выдохнул мечтательно дым.

На небе забрезжили звездочки. Одна, вторая.

Зина долго не могла уснуть. И не заметила, как птички в палисаднике зачирикали. Она все вспоминала его. Каждое слово, взгляд, улыбку. Только раз видела, а вот не может забыть. Зина сладко потянулась и закуталась сильней в одеяло.

* * *

Все последующие дни остаться вдвоем Зине и Летягину не удавалось — сплошная суматоха. Дела и люди. А лето дышало, светило в распахнутое окно. Внимательные прокурорские глаза смотрели с интересом, и Зина знала, что все будет. Решено.

В кабинете у мужа несколько раз появлялась Ольга, но никак не могла его застать. Зина сидела, склонившись над машинкой, и односложно отвечала: Виктора Валерьевича нет.

— Его никогда нет… — ворчала Ольга и, окидывая недовольным взглядом кабинет, уходила.

Зина отрывалась от машинки и с раздражением смотрела ей вслед: мозговыжималка.

— Зина, я завтра в Красноярск поеду, — сказал через неделю, как принял дела, Летягин, — может, тебе что нужно — заказывай.

— В Красноярск? А надолго? — вырвалось у Зины.

— Дня на три-четыре. Так что с заказом?

— Да мне ничего не надо.

— Точно?

— Хотя нет, мне нужна рама для картины, — сказала первое, что пришло на ум. Нужен повод, чтобы общаться, соприкасаться, быть вместе.

— Рама? Какая рама?

— Деревянная. Для моей картины.

— Ты рисуешь?

— Да нет. Давно еще вышила картину, а рамы подходящей нет. Знакомый плотник сделал, но тяп-ляп. Не подходит.

— Хорошо, рама так рама. Зайду в художественную лавку, узнаю.

— Спасибо. Я размеры напишу.

— Принеси лучше картину. Там и подгонят.

— Хорошо. И еще, — Зина запнулась, — а привезите лимонного ликера. А то у нас не продается.

— Лимонного ликера? — удивился Летягин. Он смотрел на Зину, будто впервые видел. — Необычная ты девушка, Зина… Ликер, рама. У тебя, случайно, нет художественной студии?

— Студии? Конечно, нет. Но рисовать я немного умею. Эскизы платьев. Я шью.

— Ну вот, я же говорил! — воскликнул Летягин. — Необычная девушка.

— А вы все шутите… — Зина опустила глаза.

— Не шучу.

— Правда?

Летягин приблизился:

— Правда.

И тут произошло невероятное. Он притянул Зину к себе и поцеловал.

Топот ног в коридоре и стук в дверь. Голоса и люди. Бумаги — целый ворох.

Зина до конца дня искала важный документ. Так и не нашла. Все валилось и падало, кругом ошибки и опечатки, а в конце — явилась она…

Мозговыжималка!

На следующий день он уехал.

Кабинет без него стал пустым. От зацветшей черемухи за окном несло холодом, и лето разом исчезло.

Зина ждала. Засыпала и просыпалась с мыслью о нем. Никогда в жизни не ощущала так одиночество, не предполагала, что так может быть.

Пальцы на руках стыли, и Зина дышала на них, пытаясь согреться. Она куталась в кофту, подкидывала в печь распиленные доски с гвоздями, подолгу сидела у отрытой дверцы и все смотрела на огонь. От жара пламени становилось тепло, и Зина улыбалась. Вся возможная будущая жизнь с ним проносилась лентой. Он скоро вернется, еще немного, еще чуть-чуть.

В один из вечеров Зина решила перебрать библиотеку: вытащила все книги из шкафа и тумбочки, разложила на полу стопками и, протирая тряпкой от пыли, водворяла на прежние места.

Небольшая, но своя библиотека, гордилась Зина, с любовью пролистывая книжки: «Записки охотника», «Первая любовь», «Анна Каренина». Самые любимые книжки подарил отец. Зина взяла в руки сказки Андерсена и вздохнула: на каждый праздник и день рождения знала и ждала — вот раскроется дверь, войдет отец, таинственно улыбаясь и пряча за спиной подарок.

Когда коснулась «Красного и черного», рука дрогнула.

Черные буквы на красном плыли… Зина затрепетала от видения, заклубившегося в темном углу. Окровавленная женщина на снегу приближалась.

Форточка распахнулась, и Зина очнулась. Схватила книгу, вбежала в кухню и, не обращая внимания на мать и сестру, бросила ее в печь.

— С ума сошла — книги жечь! — крикнула мать.

— Зин, ты чего?

— Отстаньте! Моя книга, что хочу, то делаю!

— Мало ли что твоя.

За ее спиной говорили, но Зина не могла оторвать глаз от вспыхнувшего пламени. В печи гудело. Источник ужасного видения корчился и чернел. «Не появляйся больше никогда…» — шептала Зина в огонь. Она забыла, как в доме появилась эта злосчастная книга, да и какая теперь разница — с ней покончено, впрочем, как и с прошлым и всем остальным. Оно больше не потревожит и не явится.

Зина прикрыла дверцу печи.

— Ну, теперь успокоилась? — проворчала мать.

Зина молча накинула платок и вышла.

На улице шумел невидимый дождь.

Зина прошла через двор в огород, укрывшись в дровянике, достала папиросы и закурила. Она стояла, облокотившись о дверной косяк, выдыхала дым и смотрела на поникшие цветы и деревья. Все, что недавно цвело, опало, и, казалось, не оживет никогда. Неужели лето кончилось, не успев начаться?

— Да нет, так не бывает… — успокаивала себя Зина. — Он вернется, и все будет по-прежнему.

Докурив, она вдавила в сырую землю окурок и долго еще стояла, прислушиваясь к дождю.

Страшное видение не отпускало. Что это? Предупреждение? Если да, то о чем? Фотовспышками мелькала та роковая ночь с темными прокурорскими окнами.

На следующий день он появился на пороге кабинета, и Зина ахнула.

Летягин стоял счастливый, с чемоданчиком в руках и бумажными кульками.

«Сразу сюда, ко мне! Не домой!» — пронеслось у Зины.

— Здравствуй… те, — прошептала она.

В душный воскресный день перед домом Стрельцовых остановился грузовик. Улыбчивый шофер вручил Зине огромный квадратный сверток.

— Что это? — спросила Лида.

— Сейчас покажу.

В доме Зина сняла обертку.

Картина «Влюбленные в лодке» стояла у стены в новой позолоченной раме.

— Какая красота! И как под цвет подходит. Как будто бы родная, — рассматривала и трогала пальцами раму Лида.

Зина улыбалась:

— Красотень.

Она взяла картину и повесила на прежнее место над кроватью. Отошла к двери и любовалась издалека.

— А кто это сделал? Ты ничего не рассказывала, — допытывалась Лида.

Зина загадочно улыбалась и все смотрела на картину.

— Давай рассказывай, — тормошила за рукав Лида.

Пришлось рассказать.

Восторг Лиды сменился удивлением с промелькнувшим в глазах страхом. Зина наблюдала за сестрой с вызывающей улыбкой.

— Ну ты даешь. — Лида присела на кровать. Она пребывала в шоке. — Ты хоть понимаешь…

— Понимаю что? — перебила Зина.

— Что так нельзя.

— Почему?

— Как почему — он ведь женат.

— Ну и что? Если мы любим друг друга, почему он должен жить с этой мегерой? Странно. — Зина пожала плечами.

— Ведь у них ребенок… — Лида смотрела на сестру: как свойственно Зине идти против всех.

— Ну и что? У него будет и от меня ребенок.

— Зина?! Ты?.. — Лида схватила за руку сестру.

— Не боись. Дети — это последнее, что меня интересует, — рассмеялась Зина.

Лиду покоробило от ее смеха. Казалось, Зина смеется через силу. Надрываясь.

— И что ты собираешься делать?

— Любить! И быть любимой. Что же еще? — Зина поднялась с кровати, оправила халат.

— А если она узнает?

— Это было бы прекрасно. Может, из гордости она наконец оставит его.

— Не знаю. Мне кажется, это неправильно — встречаться с женатым, и тем более у него ребенок.

— Да перестань ты бухтеть! Заладила! По твоим рассуждениям, если расписались, то теперь до гроба? Сейчас не старорежимное время, чтобы человек мучился в браке с нелюбимым. Другие времена. Да мало ли что у нее ребенок. Да хоть трое. Ребенок вырастет и помашет родителям ручкой. А мы любим друг друга и хотим быть вместе сейчас, а не через триста лет! Пойми ты, он не любит ее, она не любит его, ребенок это чувствует. Зачем такая жизнь? Я, может, как тот санитар… — Зина усмехнулась. — Избавляю от мучений.

— Ты так говоришь, как будто у вас все серьезно. Он приехал совсем недавно.

— Для любви и одного взгляда достаточно.

* * *

— Я с Юлей к родителям пораньше поеду, — сообщила Ольга за завтраком. — Поедем в субботу.

— Ты же хотела в июле? — Летягин неимоверным усилием воли удерживал встрепенувшуюся внутри радость.

— Передумала. Устала что-то я от нового места жительства.

— Быстро ты устала.

— Для меня каждый день в этой дыре — каторга.

— И надолго ты уедешь? — насколько мог безразлично спросил Летягин.

— Как и хотела — до августа. Посмотрим.

— Я на выходных постараюсь приезжать. — Летягин доел кашу, откинулся на стуле.

— Мне не терпится принять ванну с большой пеной, чтобы она падала на пол. Я хочу, наконец, сходить в парикмахерскую. Здесь страшно жесткая вода. Это сказывается на всем — волосах, руках, коже.

— Не преувеличивай. — Летягин взял стакан чая. — Ты просто не привыкла.

— Не привыкла? Тебе легко говорить — ты в тазу посуду не моешь! — Ольга постаралась взять себя в руки: не хватало сцен с самого утра. — Превращаюсь в какую-то склочную бабу. И все из-за тебя… — сказала она совсем по-другому. Игриво. Красивой рукой с тонкими пальцами взяла любимую фарфоровую чашку.

Летягин уловил и тон, и жест. Они улыбнулись друг другу, как раньше. Как это было давно. Он любил Ольгу именно такой. Куда все делось? Летягин посмотрел на часы.

— О! Мне пора.

— У меня к тебе одна просьба.

— Я весь внимание.

— В мое отсутствие — будь осторожен.

— То есть? Не понял.

— Помни, что здесь не город, а деревня. Любой чих разносится со скоростью ветра, и все всё знают. — Ольга передернула плечами. — Они даже здороваются здесь на улицах с каждым встречным.

— Просто ты новое и красивое лицо на этих улицах, и все хотят с тобой поздороваться. — Летягин сделал вид, что пропустил мимо ушей предупреждение.

— Неужели? Мне от этого не легче.

С отъездом Ольги для влюбленных наступила счастливая пора. Они не разлучались.

Зина расцвела, загорела, угловатость и грубость исчезли. Она стала тщательней относиться к внешности. Из старых, давно лежащих обрезков скроила и сшила два летних сарафана.

Лида видела перемены в сестре и тайком вздыхала.

— Зина, уж не влюбилась ли ты? — спрашивала, улыбаясь, мать. — Прямо красавицей стала.

— Ой, да в кого тут можно влюбиться! — отшучивалась Зина и, сталкиваясь с Лидой взглядом, отводила глаза.

* * *

Лес темнел, становился гуще.

— А мы не потеряемся? — подшучивал Летягин.

— Было бы хорошо, — рассмеялась Зина. — Представь — мы одни, как и мечтали. Мы бы построили шалаш и зажили.

— А потом бы нас сожрали волки.

— Они могут. — Зина резко обернулась и очутилась в его объятьях. — Ты меня любишь?

— Конечно. — Он коснулся ее лица губами.

— Я тогда договорюсь с волками, и они нас не тронут. Я же местная.

— Придумщица ты моя.

— А мы, кажется, пришли. Смотри!

За черными лапами елей появилась поляна.

Небольшое с темной гладью озеро. И солнечные лучи, пробивающиеся сверху. «Как прожекторы», — восхитился Летягин. Он задрал голову — неба совсем не видно, лишь полоски света прорезались сквозь кроны деревьев.

— Надо же, бывает же такое. Я думал, только в сказках.

— Бывает. Я с детства знаю это место. Таких мест с озерцами несколько. Это первое. Вода ледяная и чистая. Можно пить.

— И сюда никто не ходит?

— Думаю, что нет. Мы с Лидой еще в детстве забрели сюда. Сколько раз были, никогда и никого не встречали.

Зина стояла на кочке. Она наклонилась, потрогала воду рукой. Брызнула. И рассмеялась.

— Это единственное место во всей вселенной, где мы совершенно одни, — сказала она серьезно.

Летягин завороженно смотрел. Зина выпрямилась под его взглядом, отстегнула бретельки сарафана.

— Иди ко мне, — позвал он.

Они расстелили на траве покрывало, вытащили из сумки бутылку с морсом, пакет с едой.

Летягин лег на спину. На удивление было не жестко. Зина прилегла на него сверху.

Он любил ощущать ее сверху. Мог сколько угодно гладить округлые сбитые ягодицы, держать их в руках, направляя. Ее груди касались лица. Летягин прижимался сильнее, вздрагивая от нарастающего желания…

Они проснулись вместе от прохлады, тянувшей с озера. Легкий туман клубился у воды.

Зина, молчаливая, поднялась. Летягин наблюдал за ней — что-то не так?

Когда уходили, она с силой обняла его.

— Сегодня последний день, — голос Зины дрожал.

— Почему последний?

— Завтра приезжает она.

Он погладил ее по голове.

— Я чувствую, что последний. Так, как было, уже не будет… — Зина расплакалась.

— Успокойся, дурочка, — Летягин приподнял ее лицо, — я ведь с тобой. Ну что ты? — Он обнял ее.

— Нет, не будет! Не будет… — Зина плакала, всхлипывая на его плече.

Впервые Летягин задумался о последствиях.

Он посмотрел вверх, словно из колодца. Свет тускнел. На миг Летягин ужаснулся: «Что я наделал? Что будет с этой девочкой?»

Жена приехала поздним вечером.

Летягину показалось: ее не было год. Так он отвык. Никакой радости от встречи.

Довольная, напитавшаяся городом Ольга щебетала, передавала приветы от родителей, знакомых, разворачивала свертки, раскладывала вещи, ходила из комнаты в комнату. Казалось более чужой, чем до отъезда.

Летягин с грустной улыбкой цедил чай.

Ольга загорела. На ней было новое белое платье в тонкую голубую полоску. В нем она выше и еще стройней. Новая прическа, новые духи. Летягин смотрел на жену — холеная горожанка, какой всегда и была. «Отец деньжат подкинул».

Поймав взгляд мужа, Ольга смутилась. Отвернулась и, поправляя волосы у зеркала, сообщила, что дочку решила оставить у родителей до сентября. Ей там лучше.

Летягин встал из-за стола, допив наконец чай.

— Ты куда? Я не все рассказала.

— Покурю и вернусь.

Август сверкал звездами. От прошедшего недавно дождя пахло мокрой травой и свежестью. Летягин курил. Что будет дальше? Как-то все усложнилось. Он впервые не знал, что делать.

Ольга шла из магазина. Как всегда, поглощенная мыслями, никого не замечала.

— Доброго денечка!

Ольга вздрогнула от неожиданности. Остановилась. Краснощекая здоровая баба шла прямо на нее.

— Как поживаете, Ольга? По батюшке не знаю, как вас.

— Александровна. Здравствуйте.

— А я Пичугина. Помните, я вам с нашими женщинами разгружаться помогала? Помните?

Пичугина странным образом произнесла «женщины»: Ольге послышалась «о» вместо «е». Она снисходительно улыбнулась:

— Да, припоминаю. Спасибо вам за помощь.

— Да ладно, чего уж. — Пичугина махнула рукой. — Ну, как вы поживаете? Что-то не видно вас последнее время.

— Я уезжала в отпуск… — Ольга чуть не стала рассказывать, куда и зачем ездила. Она резко замолчала, одернув себя: дожила! обабилась!

Краснощекая Пичугина стояла в выжидательной позе. Ольга молчала.

— А, вон оно что, — протянула Пичугина, — а я-то думаю, где вы.

— Ну вот, я и появилась, — улыбнулась саркастически Ольга и попыталась обойти Пичугину. Та посторонилась.

— А я Зинку с вами спутала. Вижу, она к вам в ворота шасть. Думала, вы! — прокричала Пичугина Ольге в спину.

Ольга остановилась.

— Какая Зинка?

— По темноте дело было, вот и спутала. Зинка — секретарша в прокуратуре. Да вы ее знаете.

Сгорая от стыда, Ольга шла, не смея смотреть на прохожих. Ей мерещилось, что все обо всем знают. Зачем она сюда вернулась?

Дома не знала, за что схватиться, сгорала от желания появиться внезапно в прокуратуре, обличить их, призвать к ответу! Скотина! Она схватила тряпку и стала тереть пол. Мерзавец! Клоун! Так опозориться! Теперь эти зачуханные бабы в платках будут полоскать ее имя!

Когда Летягин днем заскочил домой, Ольга как раз возилась с полами. При виде мужа она истерично рассмеялась:

— На ловца и зверь! Да, дорогой?

Летягин насторожился.

Ольга как стояла с тряпкой, так и пошла на него.

— Я ведь предупреждала тебя, дорогой!

Он успел ухватить взметнувшуюся у лица тряпку. Ольга замахнулась свободной рукой, Летягин увернулся.

— С ума сошла, дура?!

— Дура, что с тобой связалась! Сто раз — дура!

Она стояла перед ним растрепанная, вытирала руки о новое платье.

— Делай, что хочешь. Хоть в камеру сажай свою Зинку, но чтобы я ее не видела, — прохрипела Ольга, — иначе завтра собираю вещи и подаю на развод.

Зина сидела за работой у открытого окна. Она засмотрелась на букет полевых цветов на подоконнике. Цветы из леса. Их цветы.

Стояла послеполуденная тишь. Вместе с ветерком в окно прокуратуры залетали и улетали назойливые мухи.

Вот влетел толстый шмель и приземлился на букет.

«Как медвежонок-сладкоежка», — улыбнулась Зина.

А «медвежонок», перестав жужжать, замер, точно уснул на облюбованном цветке. Зина осторожно подошла к окну. Шмель не двигался. «Так и есть — неужели уснул? Нет — он забылся, объевшись нектара». Зина положила локти на подоконник. Она наблюдала минуты две-три. Кашлянула. Шмель очнулся. Недовольно зашумел и, тяжелый, полетел дальше.

— Зина! — послышалось на улице.

К окну подошел Сашка.

— Саша, ты? Привет! — Зина обрадовалась соседу. Она и забыла о нем этим летом. — Ты куда пропал?

— Да я никуда не пропал, а вот ты точно пропала.

Зина рассмеялась. Загорелое лицо Сашки облазило, светлые волосы совсем выгорели на солнце. Недовольная мордяха выглядела умилительно.

— Рыбу ловишь? — спросила Зина. Сашка был знатный рыбак. Его улов Сашкина бабка продавала на рынке и по соседям.

— Ловлю. Зин, слушай, а это правда? — Сашка ближе подошел к окну.

— Правда что? — беззаботно спросила Зина, потягиваясь.

— Ну, то, что у тебя и прокурора… — Сашка запнулся.

— С чего ты взял? — Зина выпрямилась.

— Пичуга говорит.

— А ты больше слушай эту сплетницу.

— Так я чего, другие слушают.

— Бабы базарные — вот и слушают! — Зина дернула створку окна и сшибла банку с цветами.

Дома мать устроила скандал. Весть о связи прокурора и Зины дошла и до нее.

Зина на удивление молчала и не оправдывалась, как поступила бы раньше. Лида с сочувствием смотрела на сестру. Та закрылась в комнате. Мать стучала в дверь.

— Срам-то какой! Что теперь будет-то? — разводила руками Стрельцова, уставившись на младшую дочь.

Решение было найдено: в соседнем районе в сельсовете машинистка уходила в декрет. Летягин договорился о месте для Зины. Оставалось уговорить саму Зину.

Он оттягивал разговор до последнего. Чувствовал себя мерзавцем. «Подлец!» Все вышло не так, как могло бы выйти.

— Я никуда не поеду без тебя!

— Зина, хорошая моя, ты только не волнуйся… — Летягин держал Зину за руки. — Это ненадолго, временная мера. Пойми, по-иному сейчас нельзя. Мы обязательно увидимся. Надо выждать время, пока все утрясется. А я обязательно приеду к тебе. Ну, посмотри на меня. Надо ехать. Я машину заказал на завтра.

Зина отвела глаза. Березовая роща шелестела, тут и там проглядывала желтизна. Осень подступала.

Зина вздрогнула.

Именно здесь нашли тело Эммы Викторовны. Зина всегда обходила стороной это место. Как они здесь оказались?

Она прижалась к Летягину и прошептала:

— Пойдем отсюда.

Жертвы

Никольское оказалось довольно большим и шумным. Оно стояло на пересечении дорог. С утра до вечера по центральной улице разъезжали, поднимая пыль в небо, грузовики, телеги.

Разместилась Зина у вдовой старухи Киселихи.

Киселиха, по паспорту Авдотья Никитична Киселева, жила одна. Овдовев лет сорок назад, так и прожила всю жизнь одиночкой.

Дом Киселихи стоял на центральной улице. Разросшиеся в палисаднике сирени и рябины с елями скрывали его от глаз прохожих.

Киселиха часто сиживала подле ворот на лавочке, прищурившись, наблюдала за прохожими. Сидела всегда одна. Никто не входил и не выходил из ворот Киселихи. Редкий приезжий квартирант и тот прошмыгнет, будто и нет его.

Оживал дом глубоким вечером — впотьмах в ворота стучали разные скрытые мраком личности. То была постоянная клиентура Киселихи. Старуха гнала самогон и тайно продавала. Конечно же, не было в этом особой тайны, но тем не менее все меры конспирации соблюдались.

Смотря недоверчиво на клиента мутно-серыми глазками, Киселиха вытаскивала из-под полы бутыль и, держа самогон в руке, другую руку протягивала посетителю. Когда в ладони оказывалась денежка, старуха прятала ее в карман и отдавала самогон.

Зину на постой приняла с охотой. Киселиха не упускала ни одной возможности заработать.

Деньги ласково называла — денежками.

Аккуратно складывала их в чулок и прятала в надежное место — в тайник, что в погребе. Деньги на текущие расходы хранила под матрасами, в подушках и за иконами. Каждый день, оставаясь одна, раскладывала купюры на столе, с любовью разглаживала, пересчитывала. В полную луну или нарастающий месяц клала деньги на окно, чтобы лунный свет непременно касался их. А то и стояла на крыльце, вытянув руку с самой крупной купюрой, и все приговаривала: ведись не переведись.

Зина приехала под вечер, в дождь.

— Да, погожие деньки уж кончились, теперь одно ненастье будет, — сетовала Киселиха, принимая и разглядывая промокшую гостью. — Ничего, садись ближе к печке, быстрее обсохнешь. Я сейчас. — И она вышла в сени.

Зина успела промокнуть под ледяным дождем. Поставив чемодан у порога, присела на табуретку возле печи.

Только что подкинули поленья, и печь потрескивала. Зина вытянула руки над плитой и стала осматриваться.

Просторная комната была кухней и прихожей одновременно, как водится во многих деревенских домах. Убранство вокруг удивило Зину чистотой и бросающейся в глаза зажиточностью. Особенно заинтересовала лампа, висящая над столом, — оранжевый абажур с бахромой по краям. Зина таких ламп не встречала.

Киселиха вернулась, принеся с собой чугунок с картошкой и тарелку с малосольными огурцами. Поставив все на стол, она обратила внимание на Зинин чемодан.

— Ох, а вещей-то у тебя не шибко много. Ненадолго, что ль? — поинтересовалась, озабоченно прикидывая, надолго ли задержится квартирантка.

— Да у меня больше и нет. Всё при мне, — ответила Зина, не понимая вопроса старухи.

— А… — протянула с пониманием Киселиха. — Так, сейчас покормлю тебя. Согрелась иль нет? — В ответ Зина кивнула. Но Киселиху такой ответ не удовлетворил, осмотрев с пристрастием гостью, проворчала: — Конечно, не согрелась, где уж тут. Еще разболеесси. — И она опять вышла.

Когда вернулась, кинула под ноги Зине домашние тапочки.

— Ты давай, мокрое сымай, а вот кофту мою накинь-ка. — Она подала Зине шерстяную вязаную кофту.

Переодевшись, Зина утонула в хозяйском одеянии.

Киселиха посадила гостью за стол, где, помимо закуски, стоял и штоф.

Хозяйка нарезала хлеб, а Зина не спускала глаз с графина.

Вспомнилась сразу Эмма Викторовна и как они вдвоем в такой же холодный дождливый вечер сидели за рюмочкой: вспотевшие окна, чайник шумел, папиросы дымились, и Эмма Викторовна как живая… У Зины защипало в глазах, она тяжело вздохнула.

Страшно захотелось выпить: когда выпьешь — теплеет и сразу становится хорошо. Стесняясь Киселихи, Зина думала отказаться, если та предложит, но, когда хозяйка предложила, отказаться не было сил: «Чего ломаться? Да и неудобно, человек от чистого сердца предлагает».

— Ну, давай, за знакомство и для сугрева, — подняла рюмку Киселиха. — Ты не кривись, самогон — отличный. Вишь, чист как слеза и не пахнет.

А Зина и не кривилась, так, для порядка, нехотя взяла старинную граненую рюмку на длинной ножке, удивляясь кристальной чистоте самогона. Сначала подумала — водка. До этого если и пила самогон, то мутный, пахучий. Зина принюхалась — запаха вроде нет. Она зажмурилась, посильнее вдохнула, как учила Эмма Викторовна, и выпила.

Обжигающая благодать внутри: «Бр-р…» Зину передернуло, но от удовольствия. И сразу захорошело, стало жарко в этой комнате, за этим столом. Зина размякла.

— Ох! Хорошо пошло, — крякнула Киселиха, похрустывая огурцом.

Дождь бренчал по крыше, колотил по стеклу.

— Ох ты, как разошелся-то, — посматривала в окно Киселиха, — вовремя ты. Щас как развезет — не проедешь, не пройдешь. Опять картошку рыть в грязи. — Старуха наполнила рюмки.

После второй Зине захотелось плакать, и она неожиданно разрыдалась. Киселиха переполошилась. А из Зины полилось все, что пережила за эти месяцы, за последние дни. Вся недолгая жизнь Зины предстала перед Киселихой в виде захватывающего и жалостного романа. Старуха навострила уши, даже приподняла край платка с левого тугого уха: не пропустить бы чего. После пятой Зина уже не рыдала, а еле ворочала языком, история подошла к концу.

Киселиха предусмотрительно унесла графин в сени.

Когда она проводила Зину под белы рученьки в комнату, та рухнула на постель, не раздеваясь. Постояв немного над спящей Зиной, подумав о чем-то своем, старуха вышла.

* * *

Работа в сельсовете была схожа с работой в прокуратуре — на машинке печатай да бумажки подшивай. Только день проходил веселее и быстрее.

— Потому что работаем с нормальными людьми, а не со всякой шантрапой, как в прокуратуре, — рассказывала Зина Киселихе.

— Работа не бей лежачего. Откуда ж такие милости? — щурилась сытой кошкой старуха.

— Милости… скажете тоже.

Зина уходила в свою комнатку, взбиралась на высокую кровать, брала книжку.

Книжка не читалась. От форточки тянуло влагой, надоедливый дождь шуршал листьями пожелтевшей рябины.

Каждый день Зина думала о Летягине. Она не принимала их разрыв. Не верила. Во всем виновата жена. Не будь ее — они были бы вместе и любили друг друга.

Зина торопила дни и выжидала. Должно пройти время, и все утрясется — так говорил он. Каждый день ждала, а вдруг приедет — обещал ведь.

Не удержалась и сорвалась в октябре. Когда узнала, что Колька Феоктистов поедет за запчастями в Ручьевск, — напросилась.

Ехали молча. Поначалу Зина поддерживала пустую беседу, а затем бросила. Перед глазами мелькал голый лес. От унылого пейзажа за окном становилось еще тоскливей. Единственное утешение — скорая встреча. Зина мечтала, как она подкрадется сзади и закроет ему руками глаза. Завтра же она пойдет с утра в прокуратуру. Интересно, кто у него в секретаршах?

Приехали поздним вечером.

— Тебя где высадить?

— Вот здесь.

Зина сошла на центральной улице и пошла в сторону прокурорского дома. С темного неба сыпал снежок.

Она встанет у палисадника и будет смотреть на теплый свет его окон. А вдруг выйдет. Он выходит во двор покурить.

Зина тяжело дышала от быстрой ходьбы. Она с надеждой смотрела вперед. Пальцы застыли, вцепившись в ручку сумки. Сейчас… вот за поворотом. Сердце застучало, Зина замедлила шаг: окна дома, где он живет, — темны! Остановилась. Да нет… возможно, они в гостях. Или он на выезде, а жена в гостях. Да мало ли.

Быстрым шагом она прошла мимо окон, невозможно смотреть в эти черные дыры.

Родной дом уютно горел огоньками, а в душе холодела тревога.

— Зина?! Вот не ждали! — вскрикнула при появлении сестры Лида. — Что ж ты не предупредила? Как ты? Мамы еще нет.

— Да подожди ты. — Зина присела на лавочку возле порога и расстегнула ворот пальто.

— Что с тобой? — Лида присела рядом, взяла сестру за руку.

— Подожди ты. Дай дух перевести.

— С тобой точно все нормально? — Лида с подозрением осматривала Зину.

— Да нормально все. Скажи. Скажи, где он? — Зина сжала руку сестре. — Он здесь?

— А, ты об этом… — Лида освободилась из цепких пальцев. — Они уехали.

— Как уехали? Насовсем?

— Стало быть, насовсем. Его, говорят, перевели обратно в Красноярск.

Комната зашаталась. Зину повело.

— В Красноярск, говоришь, — зашептала она.

— Ну да, туда. Отчалили на той неделе.

— Отчалили… на той неделе. — Зина встала и, не раздеваясь, прошла в комнату.

— Зина! Что за причуды? Пора бы забыть.

— Забыть, говоришь. — Зина вернулась из комнаты. — Ты ничего не путаешь?

— Ты о чем? Куда ты?!

Небо прорвало. Снег липкий, крупный. И сразу посветлело.

Ноги несли сами. Она отдала бы все, только бы Лидка соврала. А может, сестра перепутала и ничего толком не знает? Скорее всего!

Бежала, а сама боялась смотреть вперед. Не дай бог увидеть опять эти чертовы окна!

Темный брошенный дом.

Зина торкнулась в калитку, скрипнув, та отворилась. Весь двор укрыт выпавшим девственным снегом. Зина не посмела ступить по нему.

Присев на скамейку у ворот, она подрагивала, но не от холода.

Белая земля из-под ног уплывала.

Зина никогда не была на море. Она читала про него и разные страны в книжках. Шлюпка с путешественником, выброшенным в океан, покачивается на волнах, и человек всегда надеется на чудо. Только вот чудес на свете не бывает.

Зина взяла горсть снега и прижала к лицу.

Среди ночи Киселиху разбудили.

— Бабк! А бабк!

Кряхтя и помаргивая сонными глазами, старуха поспешила к двери.

— Господи, кто еще?

— Бабк! А бабк! — кричала Зина с порога.

— Да что ты, шальная, разгорланилась-то?!

— Бабк! Ставь чайник и заводи шарманку! — кричал Колька Феоктистов, тряся бутылем самогона.

* * *

Дела Киселихи пошли в гору. Теперь она не только торговала спиртным, но устраивала и хмельные вечеринки, где главной звездой была Зина. Старуха раскусила квартирантку, смекнула, что попала на золотую жилу и при хорошем обращении из Зины можно веревки вить и получать большую прибыль: охотников, желающих подружить с пылкой барышней, хоть отбавляй.

Опьяневшая от той свободы, что свалилась в Никольском, Зина и не замечала, как быстро катилась вниз. За прогулы и халатность ее перевели в уборщицы, а Зина чихала. Видела, как смотрели на улице все эти «примерные наседки». В ответ задирала голову и, распрямив плечи, проходила мимо с презрительной улыбкой. В доме Киселихи, оставаясь одна, истерично хохотала или тихо рыдала, вцепившись зубами в подушку. Вечером оживала вновь, горланила песни за столом, сверкая глазами, и женатым гостям уделяла внимания больше — подсаживалась на колени, держа на отлете папиросу. Их она любила страстно, яростно — чтоб привязать, чтоб сохли по ней, убегая от правильных жен.

Худенькое тело Зины стало плотным, как у женщины. Туфли на огромных каблуках не снимались. Широкое скуластое лицо раздулось, покрытое толстым слоем пудры и румян. Размалеванные красной помадой губы, складываясь в букву «о», выпускали папиросный дым. И только по маленьким серым глазам, смотрящим порою с грустью и надеждой, можно было узнать прежнюю Зину.

Со временем взгляд остыл, как остыла Зинина душа. Что знала, о чем мечтала, чем жила в родительском доме — забылось. Зина не видела ничего предосудительного в своем поведении, на все попытки неравнодушных к ее судьбе людей помочь отмахивалась, раздраженно передергивая плечами. В пьяном бреду скулила за столом:

— Чего лезут? Что я им сделала?

Подливая в рюмку, Киселиха приговаривала:

— Да это ж все от зависти да злобы… Конечно, живешь припеваючи — вот и злятся, сволочи.

— Да уж, припеваючи, — бурчала под нос Зина, а голова медленно опускалась на стол.

* * *

В тот вечер Зина была на взводе. Повздорила с развеселой компанией, заседавшей у Киселихи. Что-то ей не то сказали, а грубости Зина не терпела. Хлопнув дверью, на танцы пришла одна. Со злостью выбивала дробушки под баян, спустив с плеч платочек, вызывающе посматривала по сторонам. В клубе многолюдно, кругом недоброжелательные взгляды.

Зина не зналась с местной молодежью. Раздражала вызывающим поведением и независимым видом. К Зине ревновали. Умению танцевать и «охмурять» мужчин — завидовали. В другой раз не обошлось бы без скабрезных шуточек, но злобный настрой Зины стеной отгородил людей. Танцующие расступились, Зина с яростью притопывала. Когда баян умолкал, отчетливо слышался стук Зининых каблучков.

Кружась, Зина смотрела в незнакомые глаза. Синие. Кто это? Замедляя темп, пыталась рассмотреть. Симпатичное лицо, вихрастый чуб. Где-то она его видела…

Когда смолкла музыка, Зина остановилась.

Незнакомец улыбнулся, и так стало хорошо. Зина соскучилась по теплому взгляду. Ей осточертели похотливые улыбки ухажеров. Она замерла в ожидании — он подойдет, сожмет в объятьях, и они закружатся под звуки волшебного вальса. И в то же время молила, чтобы время остановилось, чувствовала: время — злейший враг и со следующей секундой все исчезнет.

Как только обладатель синих глаз неуклюже привстал, опираясь на трость, тень разочарования проползла по Зининому лицу — она очнулась и выбежала из клуба.

С войны Федор вернулся без ноги.

Жил с вдовой сестрой Галиной в родительском доме.

«Да, тяжело тебе будет найти хозяйку», — скрипела Галина, искоса поглядывая на физический недостаток брата.

Худая, черноволосая, с длинным носом, Галина в профиль напоминала ворону и совсем не походила на брата. Чернющие вороньи глаза цеплялись за все, что видели. Не имея личной жизни, Галина сильно переживала и хлопотала о личной жизни других, и до всего ей была нужда и дело. Благодаря ей в Никольском всегда были в курсе: где, кто, с кем, когда и почему.

Озлобившаяся на весь белый свет после похоронки на мужа, она лихорадочно стремилась вновь выйти замуж. Тридцать лет, не успеешь опомниться — и сорок. Считай старуха! Мужиков на селе после войны — три калеки, и те все расхватаны. Жила б одна, хозяйкой в доме — все надежда: кто-нибудь да прибился бы. Галина мечтала найти для Федора какую-нибудь дурочку, чтобы забрала его с глаз долой.

На удивление у брата появились поклонницы. Молодые и не очень вдовицы засматривались на меланхоличного Федора. Только вот Федор ни на кого не смотрел.

«Не знаю, чем тебе Архипова не угодила? Порядочная женщина, свой дом. А Николаева чем плоха?» — ворчала Галина.

Не отвечая сестре, скрутив самокрутку, Федор выходил на крыльцо.

«Радовался бы, что на калеку зарятся!» — хотелось сорваться, поорать. Хватаясь за веник, Галина мела и так выметенный пол.

На попытки сестры устроить его личную жизнь Федор не реагировал, он вообще жил в собственном мире, отстранившись от всех.

За верстаком в сарае молча мастерил нужные в хозяйстве вещи, большинство на заказ. Когда привозили в клуб фильмы, крутил кино, подрабатывая киномехаником. Вечерами, после ужина, часто сидел на кухне за столом и все смотрел в темнеющее окно.

— Может, занавеску задернуть? Темно уж, — спрашивала Галина.

— Да нет, посмотрю еще.

«Блаженный…» Жесткая рука касалась головы брата и падала плетью.

— Ну, посиди, посмотри. — Тяжело вздыхая, Галина выходила из кухни.

Еще в юности Федор брал уроки игры на баяне, но учение свое до ума не довел. Потом война. Баян пылился в чулане. Сейчас как никогда хотелось играть. Если бы умел, то мог бы играть в клубе.

У Федора не выходила из головы Зина. Необычная девушка. Казалось, ее принесло ветром. Не обращая внимания на пересуды, ползущие по Никольскому, Федор не видел в Зине развратницу. Она другая, и поведение Зины показное. Ведь это ясно как божий день! И как они не видят? Что-то произошло ужасное в ее жизни.

Федор мечтал, как бы он играл для Зины на баяне, если бы умел. Как бы он танцевал, если бы мог.

Он достал из чулана запылившийся инструмент, отер от пыли. Попытался растянуть меха.

— Только не это! — крикнула Галина из комнаты. — И так башка трещит!

* * *

Встретив Зину на улице, Федор решил заговорить.

— Привет. В субботу в клуб придешь? Вроде агитбригада собирается приехать. Комсомольцы что-то там придумали, — говорил быстро, на одном дыхании.

— Сдались мне ваши комсомольцы, — вздернула нос Зина, — опять будут стихи читать да агитировать. Оно мне надо? — И тут же добавила: — Вот если танцы будут, то приду.

— Обязательно будут, — с жаром подтвердил Федор.

— Тогда приду. — И, подмигнув, Зина пошла дальше, помахивая авоськой.

Федор не двигался с места. Она обернулась и крикнула:

— А тебя как звать?

— Федор!

— А меня Зина!

— А я знаю! Очень приятно!

— Мне тоже!

Она постояла несколько секунд, рассматривая его на расстоянии. Махнула рукой — «салют!» — и, не дожидаясь ответа, пошла дальше.

До субботы считались не дни, а часы.

В клубе Федор застолбил место для Зины — уселся сразу на двух стульях. Только бы пришла. Где-то внутри подрагивало сомнение.

Когда зал наполнился, стул Зины колол всем глаза. Желающих присесть было предостаточно. Федор до последнего держал оборону.

— Молодец, что место занял! — Нарядная и красивая Зина появилась откуда ни возьмись. «Ее точно приносит ветром». Федор заулыбался.

— А народу, дышать нечем! Это все пришли на агитацию? — Раскрасневшаяся Зина осматривалась по сторонам.

— Скорее на танцы. — Федор придвинулся к ней ближе.

Зина с усмешкой глянула на Федора и не сдвинулась ни на миллиметр.

Во время выступления артистов на сцене Зина не скучала, чего Федор больше всего опасался. Она смеялась. В грустных и серьезных местах с задумчивым видом наблюдала за действием, сопереживала. Федор украдкой смотрел на нее. В конце были стихи о войне.

Под занавес раздались оглушительные аплодисменты. Зина хлопала от души. Когда повернулась к Федору, в глазах блестели слезы. Сморгнув, она сразу же отвернулась. Для Федора же в эту минуту не было никого ближе и родней этой девушки.

После выступления артистов стулья и лавки сдвинули к стене, освободив место для танцев.

Зина в нетерпении притопывала, с надменным видом осматривая присутствующих.

— Обрати внимание, как на нас смотрят, — шепнула она Федору.

— Обычно вроде бы смотрят, — улыбнулся Федор. Он слукавил. Не укрылся и от него шквал устремленных взглядов.

— Не скажи… — Зина веселилась. — Ой, Федор, окрутила тебя и тащит в омут недостойная женщина.

— Это кто?

— Я, Федя! Я! — Зина толкнула Федора плечом и рассмеялась. Рассмеялась звонко. Вызывающе. — Ой, смотри, пропадешь!

Федор конфузливо осматривался.

— Не маленький. Разберусь, — попытался он пошутить в тон Зине.

— Не маленький?! О, отличная новость! — И Зина расхохоталась. Федор покраснел.

Зину прорвало. Она заливалась смехом и не могла остановиться. Федор и сам стал смеяться. Стоявшие рядом парни переглядывались и улыбались. Но недовольных было больше. Приметив хмуро-напыщенное лицо, Зина указывала на него пальцем и смеялась пуще. Лица багровели, а заливистый смех Зины охватил весь зал. Солнечным зайчиком он прыгал по лицам. В толпе послышалось:

— Эта Зинка — девка огонь.

— Мина.

— Нет, бомба!

— Щас как рванет!

— Бедовая бабенка.

— Дед Митяй, давай играй!

Ударив в ладоши, дед Митяй, рыжебородый сельский баянист, развел меха баяна. Он притопывал ногами и, улыбаясь, поглядывал на Зину.

С первыми аккордами Зина, пританцовывая, вышла в центр зала. Раздался свист, хлопки. Зина била коронные дробушки.

Вдруг откуда ни возьмись появился Феоктистов.

— Колька? И ты тут!

— Я, Зинка! А то кто же.

Феоктистов подхватил Зину, и они закружились.

Федор и любовался Зиной, и ревновал. А кругом танцевали, свистели, подпевали хором.

Они сидели вдвоем на кухне. В кружках дымился чай. На столе принесенные Зиной картофельные шаньги.

Зина прихлебывала кипяток и рассказывала про Эмму Викторовну. Федор немногословен и тих, но это не беда — Зина могла говорить и хохотать за двоих, а он пусть смотрит влюбленными глазами. На нее так никто еще не смотрел. Даже он… Приятная волна подкатила и понесла в прошлое.

Зина опомнилась. Федор говорил. От сознания, что нравится и зажигает искорки в глазах сидящего напротив мужчины, Зина разгорячилась. Она с удовольствием бы выпила.

Шаги в сенях и скрип двери.

— Ох, какие у нас гости. Неожиданно, — протянула с порога Галина.

— Галь, садись с нами.

— Спасибо, братец, я чаи уже гоняла.

Зина не ожидала, что эта чернявая баба, местная сплетница, — его сестра.

— Что здесь неожиданного? — привстала Зина. У нее возникло чувство, что она пришла к однокласснику в неурочный час и строгая мамаша их застала.

— А у вас сегодня не гуляют? Выходной? — Скинув платок, Галина прошла в залу, бросив через плечо: — Смотри, Федор, Киселиха и тебя привадит.

До дома Киселихи шли молча. Федор прихрамывал, опираясь на трость.

— Тебе не больно? — спросила Зина.

— Так я привык. Не первый год с протезом. Ты не обижайся на Галку. Одинокая она. Вдова.

— Будто она одна вдова. Дело не в этом. Да я и не обижаюсь.

У ворот остановились. Дом светился огнями. Через открытые форточки слышались голоса и смех.

— Стыдно даже тебя пригласить. — Зина сдерживала из последних сил слезы злости на свою неустроенную жизнь, на сестру Федора, на Киселиху.

— Тебе надо уходить отсюда.

— Куда?

— Переходи ко мне.

— К тебе? Это как?

— Выходи… — Федор кашлянул и выпрямился. — Выходи за меня замуж.

— Делаешь мне предложение?

— Делаю.

— Ты хорошо подумал?

— Я не сейчас это решил.

— Не уживемся мы с твоей сестрой.

— А при чем тут Галка? Дом и мой тоже. Да на худой конец, угол всегда можно найти, а там видно будет…

— Видно будет, — вздохнула Зина. Она то смотрела на звездное небо, то по сторонам, избегая смотреть в глаза Федору. — Спасибо тебе. Холодно что-то. Пойду я.

Она протянула руку.

Федор нежно пожал:

— Так как?

— Иди. — Зина нетерпеливо махнула рукой и скрылась за воротами.

Дождавшись, когда Федор свернет с улицы, вышла и села на лавку.

Из окна орал граммофон. Зина чуть не схватила камень и не запустила в окно. «Когда вы уже заткнетесь?!»

На следующий день пришло страшное известие — слегшая с пневмонией Зинина мать внезапно умерла.

После последнего визита прошлой осенью у родных Зина больше не показывалась. Не решалась приезжать, раны еще кровоточили.

Вот и сейчас, идя по знакомым с детства улицам, она все надеялась встретить его.

Апрельский ледок хрустел под ногами, и сердце каждый раз замирало на поворотах: а вдруг. Зина ощущала его присутствие рядом. Не верилось, что он далеко. Неужели она никогда его не увидит?

После похорон Зина спросила у Лиды, что та собирается делать.

— Да уеду я, — ответила сестра.

— Куда?

— Так мы же с Егором расписаться хотим, к нему и поеду на разрез. Я же тебе говорила. — Лида удивленно смотрела на хмельную сестру, перевела взгляд на жениха.

— Егор? Какой такой Егор? А… — Зина все эти дни находилась в оцепенении и ничего не замечала. Она и забыла о Егоре, который сидел тут же. Она подняла пьяные глаза и увидела его ухмылку. — Чё, смеешься? У людей горе, а он смеется, — попыталась завестись Зина.

Егор сконфузился, смущенно посмотрел на Лиду.

— Зина, возьми хоть что-нибудь из вещей, — предложила сестра.

— Мне ничего не надо.

— Старая песня, ничего ей не надо, — Лида покачала головой. — Машинку швейную хоть забери. Я — не шью, а тебе пригодится.

— Машинку заберу. — Зина уставилась на Егора и горделиво добавила: — Машинка немецкой марки «Зингер», между прочим. Понял?

В Никольское вернулась грустная, тихая. Она осталась совсем одна. Сестре не до нее. Только после смерти матери Зина осознала, что лишилась самого близкого существа на этой земле, роднее и ближе которого никогда не будет. Чувство вины за холодность и равнодушие к матери при жизни пыталась утопить в вине, а тут как тут Киселиха, гладит по голове да успокаивает.

Одумавшись, Зина побежала к Федору.

Она выплакалась вдоволь на его груди. Жалась и не отходила. Впервые почувствовала себя маленькой девочкой, окруженной любовью и заботой. Так хорошо. Они запирались в комнате Федора, и до всего остального им не было дела.

Тяжелые шаги Галины удалялись. Пол переставал скрипеть.

* * *

Они лежали на кровати, и Зина гладила его жилистую руку.

— Какая у тебя странная фамилия — Ледник.

— Почему же странная? Скорее редкая.

— Ну да, редкая. А мне моя большая нравится — Зинаида Стрельцова. Она мне идет. Да и звучит.

— Жена должна носить фамилию мужа. — Федор хотел поцеловать Зину в щеку, но получилось в висок.

— А Эмма Викторовна говорила, что это не обязательно, каждый может носить свою фамилию.

— Мало ли что она говорила…

— Зинаида Ледник, — произнесла, выделяя фамилию, Зина. — Вроде ничего. И тоже звучит.

— Звучит, звучит. — Вторая попытка Федора удалась — поцелуй получился в щеку.

Расписались они по-тихому, без лишней шумихи.

Галина до последнего надеялась, что брат одумается и между сестрой и «шалавой» выберет первую, но Федор не одумался.

Как только Зина переступила порог в качестве законной жены, Галина демонстративно ушла жить к родителям погибшего мужа, старичкам Полежаевым.

О своем уходе из дома Галина в дальнейшем пожалела, зря она так рано сдалась, но дороги назад уж не было.

Зина впервые жила хозяйкой. Никто не указ.

Благодарность Федору в первое время была огромная. Если бы не он… Зине даже мерещилась любовь. Возможная. Когда-нибудь. Можно же полюбить потом, со временем. Наступая себе на хвост, старалась угодить и быть хорошей. Зине нравились восхищенные, влюбленные глаза мужа. Нежность, исходившая от него, подкупала. «Может, так и надо жить?» — думала Зина, развалившись в постели воскресным утром. Вот еще если бы Федор был проще и выпивал…

Временами Зине казалось: она повисла на рычаге — сжалась, заглотнув воздух, чтобы не дай бог не нажать. Не сорваться.

Долго на рычаге висеть невозможно: руки немеют и тянет вниз.

Когда до тошноты надоело притворяться — семейная жизнь наскучила. Муж не являлся больше спасителем. Дом Федора — необходимое прибежище. Деревянная клетка, каждый угол которой опротивел молодой жене. И как они все живут, эти мужья и жены? — одно и то же каждый день. Так и с ума сойти недолго. Зина не знала, чего хотела. Просыпалась в жарко натопленной комнате и задыхалась. Сорваться бы и убежать. На волю.

Она скучала по бурным застольям и смеху. Киселихин дом призывно светился огоньками. Хотелось куража! Внимания мужчин и танцев. Надоело прятаться и выпивать втихаря, зажевывая лаврушкой. Ну почему нельзя делать то, что хочешь?!

Месяцы беременности выбросили из жизни.

Зина редко появлялась на улице. Однажды, уже с животом, зашла к Киселихе.

Старуха шуровала возле печи, бренчала ведрами, охала и ахала: «Детки, детки — кушайте конфетки. Корми их грудью до крови, а они тебя в сумасшедший дом сдадут и добром твоим же попользуются…»

Зине становилось еще невыносимее от подобных речей. Она смотрела на Киселиху — не сошла ли старуха с ума. Нет, Киселиха здраво рассуждала, когда дело касалось денег и самогона. Зина старалась к ней больше не ходить. Она сидела в четырех стенах и с каждым днем все больше и больше раздражалась на мужа.

Федор же был всем доволен — кто бы мог подумать еще год назад, что Зина остепенится, и вот она уже готовится стать матерью. «Эх вы!» — смотрел Федор с усмешкой на злопыхателей и особенно на сестру.

Родившегося мальчика назвали Семеном.

К рождению сына Зина отнеслась равнодушно. Вела себя отстраненно, вызывая недоумение у Федора. Со стороны это выглядело так — вот я родила, как ты и хотел, а теперь оставьте меня все в покое. Даже когда сынишка надрывно кричал, мать могла лежать спокойно, отвернувшись к стенке. Ковыляя, Федор брал на руки сына и, качая, баюкал. Поворачиваясь, Зина принимала сына, ворча каждый раз:

— Господи, когда это кончится.

Когда Семен пошел ножками, Зина словно проснулась после долгой спячки. Изголодавшись по свободе, нырнула опять в тот омут, из которого с таким трудом вытащил Федор.

— Ну что, нажилась, дурында? — приговаривала радостно Киселиха, подмигивая тут же сидевшему пьяному гостю.

— Да уж, нажилась. Да ты не ворчи, бабка, а наливай. Что держишь? — Зина бросала на стол скомканные деньги.

— Налью, голуба, налью. — Киселиха прятала «денежку». А пьяный гость ставил пластинку.

Поздно вечером разгоряченная, в расстегнутой телогрейке Зина возвращалась домой. Федор задавал вопросы. В ответ Зина истерично смеялась, устраивала скандал.

В очередной раз поздно вернувшись, она долго не могла снять валенки и все пыхтела в прихожей. Федор вышел из спальни и наблюдал.

— Что смотришь?

— Ничего.

— Ни-че-го, — передразнила Зина, скривив лицо с размазанной на губах помадой. — И нечего глазеть! Что, не нравлюсь, не такая? Вам получше подавай? А вот, видел! — Выставила руку с кукишем и разразилась пьяным хохотом.

Федор сделал шаг в ее сторону.

— Что? — задыхалась в смехе Зина. — Да что ты можешь…

Федор заметил Семена: из-за дверного косяка он смотрел на корчившуюся от смеха мать. Зина сползла на пол, безвольно лежала на полу и все хохотала.

От стыда за жену голова клонилась вниз. Излить душу некому. Сестра и та игнорировала. При встрече с ехидством улыбалась. Как-то бросила вскользь: «Ну что, спас невинную овечку? Смотри, как бы тебя спасать не пришлось… Благодетель!»

Идти средь бела дня по улицам — одно мучение. Каждый раз, встречаясь с кем-нибудь, Федор опускал глаза и пытался, поздоровавшись, проковылять дальше, но прохожие, как назло, останавливались. Ну как не перекинуться парой слов сельчанам. Только для Федора эти разговоры — сущий ад, а собеседники — мучители.

Сердобольные мучители и не догадывались, что истязают Федора. Да и что они такого сказали? Они даже не упоминали ее имя.

Федор возненавидел день. Ночь стала отдушиной. В потемках никто ничего не видит, не лезет в душу. Ночью он всегда один, так почему бы не выпить? Становится легче. Вот Зина — та понимает. Федор смотрел стеклянными глазами на опустевший стакан и думал о неудавшейся жизни своей.

Днем думал о сыне. Синеглазый мальчик ластился больше к нему, отцу, и совсем не воспринимал мать. Ночь была наваждением, и все усыхало, как капля адского зелья на дне стакана.

Той весной Семену исполнилось шесть.

Был чудесный май. Воздух пропитался запахом прелого навоза, ароматами свежей зелени. В полях и огородах дышала по-весеннему молодая, вспаханная земля. Дни стояли долгие.

Семен спал, когда его разбудил голос матери. Доносились прерывистые, неразборчивые фразы вперемежку со смешками. Смешками не веселыми, а нетерпеливыми. Сначала Семену казалось, что мать одна и пьяная разговаривает сама с собой, но вот тихий голос отца, и опять смешок матери. Затем возня, шлепок пощечины. Семен вздрогнул, приподнял голову от подушки. Хлопнула дверь, и все умолкло.

«Опять мама ушла на ночь», — подумал Семен. В том, что удар предназначался отцу, он не сомневался. Ничего странного и непривычного. Забившись в теплую постель, он закрыл глаза и провалился назад в сновидения.

Под утро Семен проснулся от лая дворовой собаки.

Лай временами переходил в вой, и становилось жутко.

В доме тишина. В окно заглядывал синий рассвет. От горящей на кухне лампочки в щель двери просачивалась желтая полоска, и страх отступил — отец не спит.

Семен поднялся.

На кухне никого. Пустая бутылка из-под водки на столе. В комнате родителей тоже пусто. По обуви у порога Семен догадался, что отец дома и вышел во двор.

Семен вернулся в постель и стал ждать.

Чем дольше ждал, тем сильнее не терпелось самому пойти за отцом. Семен оделся и вышел на крыльцо.

Необычный синий свет кругом и тихо, непривычно тихо. Повизгивавший Шарик на цепи умолк. Семен хотел позвать отца, но крикнуть не решился. Таинственная тишина вокруг пугала. Семен спустился с крыльца, погладил собаку и пошел к сараю, где стоял верстак с инструментами.

Приоткрытая дверь сарая поскрипывала. Свет не горел.

Семен стоял на пороге и не смел войти в темноту, где, он чувствовал, что-то есть. Это что-то было совсем близко. Замерев от страха, Семен различил контуры висящего перед ним тела.

С криком он бросился в дом и спрятался под кровать.

Прижавшись к стене, ощущал себя как в ловушке и ждал, что в комнату ворвется кто-то чужой и страшный.

Разбуженные беспрестанным воем собаки соседи нашли Семена задыхающимся от слез.

В доме много людей, мама плачет, а тетя Галя кидается на нее с кулаками. Тетка кричит, что это мама довела отца до петли. Завешенные зеркала и окна, шепот старух в черных платках. Большой гроб в зале, и в нем отец. Семену никак не верилось, что отец может лежать в этом огромном красном ящике.

Все эти страшные дни Семен только и слышал и от тети Гали, и от соседей: мать — дурная женщина и накинула петлю на отца.

Что за петля и как накидывается, Семен не представлял. Он однажды спросил о петле бабу Марусю — та ахнула, прижала голову Семена к груди и строго-настрого наказала забыть и никого не слушать.

Родительский дом наполнился нескончаемой чередой гостей. Кругом бардак, пол и посуда не мылись, на постели Семена спал неизвестно кто и прямо в сапогах.

Самым ужасным потрясением был вид пьяной, полуголой матери. Гости, смеясь, называли мать — Зинка-Зингер, и Семен видел, что матери это нравилось. Самое неприятное, когда она садилась к кому-нибудь из мужиков на колени или лежала с одним из них в постели, задрав голые ляжки, громко визжа, как будто ее щекочут.

Однажды она так сильно застонала, что Семен, испугавшись за нее, вбежал в спальню, — голая, разъяренная тетка, в которой он с трудом узнал мать, обматерила его и выгнала за дверь.

Семен видел и чувствовал — дома творится плохое.

Когда пошел в школу, ребята быстро объяснили, посмеиваясь, кто его мать и чем занимается. Он кинулся в драку — и получил как следует.

Дома мать сидела в теплой компании, привычный винный запах обдал с порога, от папиросного чада серо.

Забросив в угол тетради, голодный и злой, Семен спустил с цепи единственного друга Шарика и убежал с ним в поле.

В редкие часы отрезвления Зина клялась перед сыном, что завтра бросит пить. Навсегда. Бесконечные клятвы и обещания сопровождались ручьями слез, и Семен верил и ждал, только вот завтра почему-то не наступало. Оно утонуло в непролазной сельской жиже, заплюхавшей после нескончаемых осенних дождей.

И все же зимой для Семена сверкнул лучик надежды на лучшее, когда он очутился в доме у старичков Полежаевых.

* * *

В декабре к Зине стал частенько захаживать новый ухажер, и не просто захаживать на ночь или опохмелиться, а с претензией на долгосрочные отношения. Был то неместный, за воровство и разбой отсидевший в свое время Василий Пряничников: коренастый, толстомордый мужик по кличке Пряник.

Из-за короткой шеи плечи Пряника и в целом фигура смотрелись квадратом. Лицо круглое — вводило в заблуждение. Ну как же — видать, хорошо живется человеку с такими-то щеками. Только один Пряник знал, как тяжело приходилось от постоянного недоедания: «мол, вон уж и лицо с голоду пухнуть стало». И самое обидное, что никто в это не верил. Попробуй докажи. Лицо Пряника смотрелось блюдом от рождения, и, если бы он питался одним хлебом и водой, оно все равно оставалось бы круглым — природа. Обездоленному и изголодавшемуся Прянику как никогда хотелось тепла и ласки, сытного местечка.

Забредя случайным образом к Зинке-Зингер и погревшись несколько дней, Пряник решил приударить за хозяйкой, благо все в ней устраивало: и большой дом, где Пряник мог чувствовать себя вполне вольготно, и отсутствие каких-либо мельтешащих родственников в жизни Зины, что было наижирнейшим плюсом, и сама хозяйка — «хорошая во всех отношениях женщина». Сам любитель выпить, эту Зинину слабость Пряник не рассматривал как недостаток, наоборот.

Зина с появлением в жизни Васеньки попыталась остепениться, немного притормозить. Она стала заботиться о столе и старалась подработать шитьем, чтобы накормить и напоить свою половинку.

«Эх, и все бы ничего, только вот пацан ее… гаденыш…» — думала, прикидывая что-то в уме, «Зинина половинка».

Прянику сын Зины действовал на нервы, и без того расшатанные.

В один из дней, в январе, Семен прибежал с горки поздно. Пьяная мать распласталась на постели. Тишину дома прерывал ее храп.

Красный, чуть живой Пряник сидел на кухне и хлебал щи. Он заторможенно, как во сне, загребал ложкой. Половина щей, не попадая в рот, стекала по подбородку. Стеклянные глаза тупо смотрели перед собой.

Когда Семен вбежал на кухню и накинулся с жадностью на лежавшие на столе булки, стеклянные глаза ожили. Пряник перестал жевать, уставился на появившийся в комнате новый предмет.

Семен налил чай и, не обращая внимания на Пряника, спешно ел.

— Хватит жрать, — Пряник еле шевелил языком.

Семен сделал вид, что не расслышал, и есть стал быстрее.

— Я кому сказал! Разъелся тут.

Семен встал из-за стола, прихватив с собой булку.

— А ну, поклади, что взял!

Семен остановился. Он стоял спиной к столу, где восседал ненавистный Пряник.

— Оглох, что ли? Я кому сказал? Принеси, потом таскай.

Предательские слезы обиды — но злость пересилила. Семен развернулся и запустил булкой в рожу врага:

— Подавись!

— Ах ты, гаденыш! — Пряник сорвался с места.

Но Семен и не думал бежать — той ненавистью, которую он испытывал к сожителю матери, можно было испепелить целое войско.

Добравшись до Семена, Пряник схватил его за грудки:

— Я те, щенок, хребет-то переломаю! — Он откинул Семена к стене.

Ударившись затылком, Семен сполз на пол, но тут же подскочил:

— Сволочь! Козел! — И кинулся на Пряника.

Тот замахнулся, и Семен вцепился в его ладонь зубами.

— Ах ты… сука! — заорал Пряник.

Кисло-сладкий вкус крови был у Семена во рту, когда Пряник схватил его за шиворот и вышвырнул на мороз.

— Пшел вон, щенок!

Как оказался на снегу, Семен не заметил, слезы душили.

Он выбежал со двора. Холод обжигал, но возвращаться Семен и не думал. По морозу побежал в единственный дом, где ему всегда рады.

Семена сносил буран. Колючий воздух жег уши, лицо. Казалось, весь холод Арктики обрушился и не дает бежать. Дышать трудно, леденящий воздух уже внутри. Кожа на лице вот-вот треснет и отвалится вместе с горящими ушами. Семен стискивал зубы и сжимал кулаки: главное — бежать и не останавливаться, иначе конец. И он бежал, а из глаз ледяными глыбами выползали слезы: «Никогда! Никогда не прощу мамке Пряника! И папку никогда не прощу!»

На улице ни души, точно вымерли все.

Семен упал на колени у ворот Полежаевых и чуть слышно поскребся. Замерзшие пальцы одеревенели.

Дворовая Найда признала Семена, почуяв неладное, залаяла. Подняла весь дом.

— Да что же это делается! — запричитала вышедшая за ворота Галина. — Вот ведь тварь, совсем решила ребенка извести! Ну, это ей так не сойдет! — кричала она в доме, натирая с бабой Марусей Семена спиртом.

Семен метался в жару. Когда открывал на мгновение глаза — комната плыла. Подушки, кровать, шкаф и лицо тети Гали — все вертелось в хаосе. От вертящейся комнаты кружилась голова.

Ночью на смену хаосу пришло забытье.

…Страшные псы и волки бежали след в след. Семен ощущал жар их дыхания, слышал клацанье клыков. Вдруг Найда с лаем выскочила из ворот, и стая бросилась врассыпную. А потом набежали крысы. Огромные, с собаку, и черные, они сидели на крыше дома и щерились, маша хвостами, как кнутами. А потом отец, и Семен вместе с ним в бане. Отец бьет березовым веником по спине, а Семен лежит на полке, и кругом пар и жарко, тепло и хорошо. Больше всего хорошо оттого, что рядом отец и они вместе. Но вот бани нет, а бескрайнее огромное поле, и синее-пресинее небо, и желтая-прежелтая рожь, какой и не бывает на свете, и по ней идет отец. Он уходит. Семен бежит за отцом, глядя в широкую спину. Отец не хромает, твердо ступает босыми ногами, и его не догнать. Семен задыхается от жары и от бега. Он кричит, зовет отца.

Отец не оглядывается. Идет и, поднимая руку, грозит пальцем — это чтоб Семен не бежал, и Семен все понимает и не бежит. Он падает в золотую рожь и тонет в теплом желтом море…

Утром Семена увезли в больницу.

Доктор качал головой, но кризис миновал, и молодой организм выстоял.

Через неделю Семен вернулся к старичкам Полежаевым под неусыпный надзор тети Гали. Теперь его дом — там.

В ту злополучную ночь отсутствия сына Зина не заметила. Утром подумала — он в школе. Только когда пришел участковый для выяснения всех обстоятельств дела (о его появлении в Зинином доме побеспокоилась Галина), узнала о том, что Семен в больнице и что он раздетый бегал по улице.

В тот же день Зина наведалась к Семену в больницу.

— Что случилось? Почему же ты раздетым бегал? А к нам теперь участковый ходит. — Говорить с сыном Зина не умела.

Семен молчал. Взгляд у него тяжелый. Этот проницательный взгляд всегда действовал неприятно на Зину, а после смерти мужа она и вовсе избегала смотреть в синие глаза сына. Ей казалось, что это Федор смотрит на нее из могилы.

— А ты у Пряника своего спроси… — Семен отвернулся к стенке.

Больше Зина не услышала от сына ни слова, впрочем, как и участковый, и Галина. Так и осталось загадкой, что же произошло в тот вечер, но об этом вскоре позабыли — недели через две случилось новое происшествие. По масштабу и трагичности затмившее предшествующее.

В одну из ночей явилась к Зине умершая мать.

Она все ходила и ходила по комнате, не обращая на дочь внимания. Затем стала хватать, причем резко так хватать, тряпки разные и бросать их на печь. Зина сделала матери замечание, а та и не слышит, знай себе подкидывает да подкидывает. Зину аж зло взяло, что это она тут хозяйничает да пакостит. Вещи на печи задымились.

Хочет Зина встать с кровати, чтобы матери помешать, а не может. Силы оставили. Лежит она, смотрит на все это безобразие и злится. А мать напевает песенку сама себе, и на плите уж целый костер устроила, и газеткой помахивает так, чтобы огонь веселее разгорался. И вот когда она схватила и бросила на плиту новые Зинины валенки, дочь вскочила.

Вскочить-то вскочила, а комната в дыму и дышать нечем. Глаза режет до слез, ничего не видно. Зина задыхалась, двигалась на ощупь, растопырив руки. Схватив табуретку, о которую запнулась, выбила ею окно. Кое-как вылезла на улицу, изрезавшись осколками стекол.

Отползла на безопасное расстояние, надрывалась, выхаркивая из себя гарь. Загребала окровавленными руками снег и тут же его ела.

Придя в себя, вспомнила о Прянике.

От проникшего в разбитое окно воздуха деревянный дом вспыхнул.

На пожар сбежалось полсела, к прибытию пожарной машины дом успел выгореть полностью. Его пытались тушить вручную, таская воду из колодца, но все зря: жар горящего дерева не подпускал близко. Благодаря безветрию огонь не перекинулся дальше, чего боялись больше всего.

Семен тоже прибежал на пожар вместе с Галиной. Он видел, как возле матери хлопотали люди, как она кричала, показывая на горящий дом: «Вася! Вася там!»

К матери Семен не подошел.

«Гори, гори ясно!» — напевал он исступленно то ли считалку, то ли песенку. Языки пламени дьявольскими огоньками отражались в зрачках. Жалости ни к матери, ни к Прянику не было. Душу охватило другое… нечто страшное, потаенное. Оно еще охватит его, и не раз, но уже в далеком будущем.

У сестры

Егор ел медленнее, чем обычно: подолгу жевал, с силой сжимал ложку до боли в пальцах. Звякнуть бы по тарелке. Гаркнуть, чтоб стены задрожали! Мало того что суп пересолила, подала чуть теплый, так еще и самоуправством занялась. С какой стати она привезла в его дом эту Зинку? Посадила за стол, и вот теперь сиди и во всем себе отказывай. Как в гостях!

Нрав у Егора крутой: в иное время тарелка с пересоленным супом полетела бы на пол. И это в лучшем случае.

С женой Егор не церемонится. Еще чего! Жена на то и жена, чтоб угождать да прислуживать. Иначе зачем она? В постели ни то ни се — так пусть прислуживает, и не спустя рукава.

— Что пересолила-то? — выдавливает из себя.

— Ой, и правда. Нечаянно вышло, — виновато смотрит Лида и переводит взгляд на сидящую рядом Зину.

«Чего ты на нее пялишься? Нашла принцессу. На меня смотри!»

Зина молча жует.

Лида суетится у печки. Подает мужу второе. Суп убирает.

Егор тычет вилкой в голубец, надкусывает. По лицу язвенный спазм:

— Холодные, как грудь ведьмы.

— Да что ты? — мечется Лида. — Только что с плиты. Давай подогрею.

— Не надо. Наелся уж. Молока налей лучше. — Все это говорит, а сам смотрит на Зину.

Та, доев суп, отламывает хлебный мякиш и, собрав жижку с тарелки, отправляет в рот.

— Смотри-ка, Лидка, а кому-то твоя стряпня ничего.

— Я не привередлива, — Зина смотрит в упор на Егора, — вторые сутки не пожри, как я, — ложку проглотишь.

Егор отводит глаза. Берет у жены стакан молока. Жадными глотками пьет. Вытирает рукавом губы.

— Да ты, Зинка, ешь, мне не жалко. Вон молоко нам за вредность выдать решили. По литре с барского плеча. За то, что пыль угольную глотаем. Пей. Пока дают. Государственное молоко на халяву — вкусней домашнего.

— Я б чего другого выпила. Что мне твое молоко… — Вид осунувшийся, впалые щеки, мутные, с темными кругами глаза, слегка поводит плечами.

Егор щурится: побитая собака, а туда же.

— Зришь в корень, Зина. Вот это я понимаю, — переводит взгляд на жену, — надо бы посидеть вечерком, отметить, так сказать, прибытие.

— Посидим, посидим, — уклончиво отвечает Лида.

«Рыбья кровь», — морщится Егор и встает из-за стола.

— Поехал уже?

— Поехал.

«Хрен тебе, а не посидим! — Хлопает дверцей грузовика. — Думает, приехала — и все под ее дудку запляшут. Как бы не так. Бабьё!»

Водит жестко, нервно. Дергается по пустякам. Работу свою ненавидит. А как иначе? Да он умней в тыщи раз всех этих мастеров и начальников, а приходиться вертеть баранку. Чтоб она! Где справедливость? И главное, везет в жизни — дуракам и жополизам, вот и прорываются, а он — сиди. Да и куда без десятилетки или техникума? Никуда! Пеняй на себя. Не хотел учиться — теперь, как говорится, сиди и не перди.

«Что с того, что пишешь грамотно, — бросила однажды в сердцах Лида. — Они хоть и с ошибками пишут — зато в начальниках…»

«Заткнись, дура! — Стеганул наотмашь. Схватилась за щеку. — Что ты понимаешь своим птичьим мозгом?»

Мозг не мозг — а десятилетку окончила. Впрочем, как и Зинка, курва! Один он со своими семью классами да годом неоконченной вечерки остался.

Бил Егор жену регулярно, а что с ней делать, как не бить? Тупеет баба без острастки.

Через полгода, как сошлись, впервые ударил, а там пошло. Когда не получаешь сдачи, вроде идет как должно и входит в привычку. Не можешь ты по-другому, чтоб не ударить. Так быстрее дойдет. А то пока слова подберешь… Да и не в словах дело. Прилив эмоций — вдарил, и отпустило. А баба — она отходчива. Куда ей деваться — муж, дом, дети. Да и любит она силу.

Бьет Егор не сильно и всегда по пьяни, ну а подзатыльники раздает регулярно.

Бьет — одно название. Вот батя мать метелил, так то была наука. А иначе — расхолаживается. Прорезается голос, старается брать горлом. Но с Егором такие выкрутасы не прокатят. Как говорил отец: «Каждая баба — сука, и держать ее надо на привязи».

Отец, Геннадий Палаев, выходец из Забайкалья. Здоровый был — скала. Смуглый, с узкими щелками черных глаз. Вся родова палаевская такая. Гураны. Егор под стать отцу, только мельче, и так же крутит баранку. Чтоб она.

Отец погиб на фронте. Справедливости ради сказать — недолго в семье печалились.

Как женился, Егор незаметно прибрал родительскую усадьбу к рукам. Время выпало удобное — старшая сестра Майя на тот момент ушла к будущему мужу, в доме хозяйничала только мать, но с Егором под одной крышей Антонида Матвеевна долго не протянула.

Как ни заступалась свекровь за «святую» невестку, как ни пыталась образумить любимого сына, да все без толку — «гуранья кровь», — а «святая», битая-перебитая, все терпела и молчала.

В один прекрасный день, поклонившись сыну за приют, расцеловав со слезами Лиду, Антонида Матвеевна покинула дом. Ушла к дочери в благоустроенный скворечник. Так что и свидетелей семейной жизни Егора и Лиды не осталось.

Родили двойняшек, правда, одна девочка вскоре умерла. Одна Лида знала, что причиной мог послужить тот удар на четвертом месяце, от которого она стукнулась о косяк. Осталась Даша, не похожая совсем на отца.

В пьяном бреду Егору мерещился чужой ребенок.

От ударов в живот Лида охала, но не громко, не дай бог — дочь услышит. Замирала, лежа на полу, кутаясь в дорожки. Главное — не сопротивляться, быстрей остынет. После вставала, доплеталась до кровати, тихонечко ложилась. Когда пьяный храп стихал, засыпала сама.

^{— А ничего у вас с продуктами, смотрю. Жить можно. — Зина размешивала ложечкой варенье в стакане с чаем.}

Лида улыбнулась — Зина всегда любила поесть, но при этом никогда не полнела.

— Да, со снабжением получше стало, но это для тех, кто на разрезе работает. Егор уголь развозит. А для остальных — не очень. У нас на трикотажке и зарплаты меньше, и ни льгот, ни продуктов.

— Твой, смотрю, не в духе. Что это с ним?

— Может, на работе неприятности. Ты не обращай внимания.

— А я и не обращаю. Толку. Мне все равно деваться некуда.

— Как же так получилось, Зина? Дом сгорел, Семена у тебя забрали.

— Так уж вышло. Кто ж виноват… — Зина отхлебнула чай.

— Сына не жалко? — вырвалось у Лиды.

— Жалко, не жалко. Что месить-то? Какая с меня мать? Ему там лучше будет.

— Может, со временем удастся вернуть.

— Да кто мне вернет? Пьяной охламонке без кола, без двора! Скажешь тоже. Пусть так. — Зина поставила стакан, и он тяжело брякнулся о столешницу. — И не будем об этом.

Лида замолчала. Она украдкой рассматривала сестру. Та изменилась, выглядела плохо и старше своих лет. Серые, тусклые, за уши зачесанные волосы. Уши на удивление большие, и Лида только сейчас это заметила. Лицо пожелтевшее, широкоскулое, изможденное. Темные круги под глазами и морщины. Морщины — первое, на что обратила внимание Лида. Сразу не бросалось в глаза, но стоило свету упасть, и злосчастная сетка проявлялась. Вроде бы рано.

«Наверное, с дороги устала, вымоталась. Опять же переживания», — сделала вывод Лида. Она знала, что сестра любит выпить, но о масштабах бедствия не догадывалась.

— Я вот что подумала — тебя можно устроить к нам на трикотажную фабрику.

— А что там делать надо?

— Не в сам цех. У нас открывается что-то наподобие пошивочной, работа с браком. Переделка возвратов, навроде ателье. Там нужно уметь шить на машинке — как раз для тебя.

— Ну да, мне подойдет.

— Я тогда переговорю с начальницей.

— Переговори.

Они еще долго сидели за столом, говорили о том о сем, больше вспоминали прошлое, детство.

Зина прихлебывала чай с баранками, Лида мыла картошку в ведре и потом чистила.

Февральское солнце заглядывало в окно, и Зина жмурилась в его теплых лучах.

Ей часто снился один и тот же сон: она лежит на поляне, вокруг стрекочут кузнечики, солнце припекает, и так хочется спать, но спать не дают: каждый раз слышны голоса, сначала эхом, издалека, но потом все ближе и отчетливее. Семен и Федор. Зине страшно хочется спать, и так приятна нега подступающего сна. Она вытягивается всем телом, и кажется Зине, что лежит в траве не она, а кто-то другой, она — другая, та, которой раньше Зина была. От подобного осознания становится жутко и вместе с тем интересно. Зина открывает глаза, и солнышко ласково слепит. А все-таки, может быть, она и правда совсем другая. Но где же она настоящая? Как найти себя?

Зина надеется на сон, надо только не просыпаться — и на все найдется ответ. Но опять голоса на самом интересном. Зина с досадой прикрывает лицо рукой, прячась от жгучего лучика.

— Семка, перестань! — прикрикивает Зина. Но Семен смеется и снова пускает зайчика матери в лицо. — Перестань, кому сказала! Посвети лучше отцу.

— Спишь?

Зина вздрогнула и оторвалась от стены, к которой, задремав, приклонилась.

— Тебе бы поспать, — предложила Лида.

— Да, надо бы, — зевнула Зина и достала из кармана папиросы.

— Ой, нет! У нас дома не курят. Егор вообще не курит и дым не переносит. Выйди лучше во двор.

Во двор так во двор. Но вставать не хотелось. Зина пригрелась на уютном месте.

— Это место Егора, — как бы вскользь заметила Лида, кивнув на стул, на котором сидела Зина, — он любит тут сидеть.

— Он у тебя, смотрю, много чего любит, — не сдержалась Зина. Хотела добавить: «Только не тебя!»

Она смотрела на сестру и не узнавала. За эти годы Лида сильно изменилась. Из шустрой веселой девчушки превратилась в тень. Бледная, усохшая. Зина догадывалась, кто был причиной этой перемены. Она внутренне сжалась от нахлынувшей ненависти к нему…

— Пойду покурю. А потом и поспать можно.

Из пристройки, которая была кухней с отдельным входом, Зина вышла во двор.

При ее появлении толстый черно-белый пес Моряк зарычал. Натягивая цепь, привстал на коротких лапах.

— Смотри не лопни! — смеясь, одернула его Зина, чиркая спичкой.

Моряк попытался гавкнуть.

— Да ладно, чё ты? — прикрикнула Зина, отбросив спичку.

Моряк замешкался: и правда, что это он? Натягивая цепь, он все принюхивался, осматривал незнакомую фигуру.

— Да своя, своя, — убеждала Зина на полном серьезе.

Нанюхавшись и присмотревшись, Моряк сделал кое-какие выводы и миролюбиво бухнулся тяжелым телом на задние лапы.

— Сразу бы так. — Зина перевела взгляд с собаки на двор, большой и по-хозяйски убранный. — У вас тут, смотрю, ни пылинки, ни снежинки.

Моряк приподнял правое ухо, внимательно слушая.

— Смотри-ка ты, и Моряк на тебя не лает, — удивилась вышедшая из кухни Лида.

— А на меня собаки не тявкают. — И, обращаясь к псу: — Правда, Моряк с печки бряк?

Завидев хозяйку, Моряк совсем расчувствовался, завилял обрубышем хвоста, затоптался на лапах-рульках.

— Так уж и не тявкают?

— Не тявкают. Я с ними обходиться умею.

В это время Моряк чихнул. Он хотел фыркнуть, да сорвалось.

— О! Видишь — правду говорю! — засмеялась Зина.

— Пошли в дом, собачья обходительница, — улыбалась Лида. На нее вдруг пахнуло прошлым: вспомнился родительский дом, где они с Зиной смеялись.

На крыльце Зина обернулась и послала Моряку воздушный поцелуй:

— Пока, не кашляй!

Дом Егора просторный, пятикомнатный. Зина удивилась высоким потолкам и большим окнам. Сестра провела в одну из комнат.

— Здесь раньше мать Егора жила, пока к дочери не ушла. Располагайся.

— Потом расскажешь про мать и остальное. — Зина упала, не раздеваясь, на постель и сладко потянулась.

— Ты поспи, а я баню пока истоплю.

— Топи, топи.

Лида была еще в комнате, когда сестра засопела во сне.

* * *

Вернувшись с работы, Егор опешил прямо на пороге: дома гуляли. Стол с закусками, расфуфыренная Зинка сидит в центре. Переодевшаяся в праздничное платье, с завитыми волосами жена кинулась навстречу.

— Это что за цирк? — Глаза Егора от возмущения чуть не выпали из орбит.

— Егорушка, присоединяйся! — оборвала Зина и по-хозяйски поманила рукой.

«Именно по-хозяйски» — внутри у Егора закипело.

Сначала хотел разогнать. Взять и без спроса, без его согласия устроить пьянку! Мало ли что он сказал. Когда это было? «Напилась уже!» — с раздражением Егор смотрел на суетившуюся жену.

— Егорушка, тебе штрафную! — хохотала Зина. — Мы тут, тебя дожидаясь, джинна выпустили. Случайно.

— Ага, точно. Джинна. Случайно! — смеялась раскрасневшаяся Лида, встав за спину старшей сестры.

— А джинн такой коварный, чуть нас с Лидкой не украл… — заливалась Зина. — Прикинь, Егорушка, ты приходишь — а нас и нет. Вот где мы? А я и говорю — нет, джинн, дорогой, не можем мы без нашего хозяина.

«Егорушка» — приятно, черт! Давно его так не называли. Егор обмяк. Весело, как праздник какой, и они такие красивые. Лидку не узнать, помолодела даже, а от Зинки глаз не отвести, как от пятна яркого, огненного. И жрать охота, а еды-то наготовлено. Как раз под закуску.

— Штрафную Егор Геннадичу! Штрафную! — Зина держит для него налитую рюмку.

Егор подходит, берет и залпом выпивает. Жена сует в рот соленый огурец. Слезы прошибают от первой, а Зина наливает вторую, привстает. На каблуках она повыше. Русые волосы завитыми кудрями лежат на плечах. Вырез синего платья в мелкий цветочек глубок. Егор смотрит жадно: на Зине платье жены, его любимое. Но как сидит! Совсем по-другому. Оно будто маловато, но это хорошо. Груди много. Обнажившаяся перед Егором, белая, она вздымается. Дышит.

Егор берет протянутую рюмку:

— За приезд, — конфузится и отводит взгляд в сторону.

А грудь подошедшим тестом пышет, того гляди покинет берега.

— За приезд, сестренка! — кричит Лида.

Егор с досадой смотрит на жену: орет в самое ухо, и какой визгливый голос.

— Спасибо, дорогие, что приютили.

Чокаются. Зина пьет и смотрит в глаза.

Комната в папиросном чаду. Громко орет радио. Какой-то фокстрот.

— Наливай, а то уйду! — кричит, хохочет гостья. Теперь уже не гостья…

Рюмки наполняются, все выпивают.

— Ну как, Зинаида, наш город? — спрашивает Егор подчеркнуто официально.

— Так я еще не смотрела ничего. Я ж только сегодня приехала. Ты что, забыл? — Смеется. Чиркает спичкой, трещит огонек.

— Да не забыл, а так. — Раскраснелся от жара. Хочется на воздух морозный. Взять бы Зину в охапку и упасть в сугроб.

— Завтра пройдемся, и город покажу, — вставляет Лида. — Зину будем определять к нам на фабрику.

— Это дело. — Егор икает. — Городок, конечно, махонький, но это вам не сельпо!

— А я и не знаю, что такое сельпо, — жеманится Зина. — Тамада, разливать бум или как? — Тычет папиросой в Егора.

Лида хватает бутылку, прижимает к груди:

— Может, уже не надо?

— Мать, ты чего? — Егор отнимает бутылку. — Водки, что ль, жалко?! Во дает! — Подмигивает Зине и разливает.

— Да не жалко. У тебя же завтра рейс.

— Рейс во вторую. Еще отлежусь. — Он обменивается взглядом с Зиной. — Мать, не гунди!

Лида дует губы, а Егору смешно. С Зиной можно чокаться бесконечно.

«Ну, где же она? Только что тут была».

Не своими ногам Егор выходит во двор. В мозгу полыхает — Зина! Она где-то рядом.

Лампочка двора светит тускло. Калитка в огород распахнута. Как из гигантского окна, оттуда несет снегом. Шатаясь, Егор ступает в черноту. В луне бледнеют сугробы.

— Зина… — зовет тихо. — Ты где?

Темная сторона сараев по левую руку, справа — огород. Ветка скрюченной дички царапает щеку.

— Чтоб тебя! Спилю, зараза!

У темной стены мелькает огонек.

От папиросного дыма тошнит. Глотнув воздуха, Егор идет, вытянув руки.

— Зина!

Огонек исчезает, как в небе звезда.

* * *

Зине понравился шахтерский городок: расчищенные от снега улицы, аллеи с мохнатыми от инея деревцами, красивый желтый Дом культуры, вывески магазинов, а народу… Машины снуют туда-сюда, и ни одной лошади. Никто тебя не знает, и ты никого. Всё в снегу, но жизнь не дремлет, кипит.

— Зин, слушай, я с фабрики кое-каких лоскутков натаскала. Можно подобрать и тебе сшить новое платье, и не одно, — предложила Лида. — Что скажешь? Машинка у меня есть.

— Мамина «Зингер» сгорела. — Зина сидела, подперев рукой щеку, и смотрела в окно, за которым валил снег.

— У меня не «Зингер», но ничем не хуже. Так что? Ткань показать?

— Покажи.

На кухню вошла в шапке и пальтишке пятилетняя Даша.

— Что, уже проснулась? — спросила Лида. Сняв шапочку, погладила дочь по голове. — Когда ж твой карантин в садике кончится? Горе ты мое. Побудь пока с теть Зиной. — Накинув шаль, Лида вышла.

Даша, взявшись ручками за край стола, смотрела большими голубыми глазами. Зина улыбнулась. Даша подошла ближе и положила ручки на Зинину коленку.

Зина смотрела на детские пальчики, удивляясь крохотным ноготкам, будто впервые видела ребенка.

— Тебя как звать? — спросила, зная ответ.

— Даша.

— Конфету будешь?

Даша кивнула и потянулась головкой, заглядывая на стол. Зина взяла из вазочки подушечку «дунькиной радости»:

— На.

Даша схватила конфету и, счастливая, запихала в рот.

Зина не знала, что еще сделать, — девочка, шевеля щечками, стояла и смотрела. Зина снова взяла конфету и подала. Схватив подушечку, Даша выбежала из кухни.

— Иди сюда! — позвала сестра, когда Зина вошла в дом.

В зале Лида на коленях стояла возле комода и шарила в ящике. Рядом лежал ворох разноцветной материи.

— Ты Дашке конфеты не давай, у нее зубы.

— Как скажешь.

— Смотри, сколько всего, — Лида указала на ткань, — выбирай.

Зина подошла к комоду. Погладила шершавую поверхность:

— Мамин?

— Да, из дома. Узнала?

— Конечно. Ты молодец, что забрала. Все-таки память. — Зина только сейчас обратила внимание на маленький портрет мамы, висящий на стене.

— Я много чего забрала. Тебе ведь было не нужно. Да ты приглядись, многое вспомнишь.

И правда, Зина многое припомнила. Этажерка, накидки, вязанные крючком, на подушках, круглый стол со знакомой зеленой в клеточку скатертью, ваза. Зина взяла вазу — она самая, и трещинка с годами стала больше. Стулья из родительского дома — деревянные, покрытые лаком. Самый главный стул с высокой матерчатой спинкой тоже здесь. Зина осторожно присела на стул боком, нагнувшись, коснулась щекой спинки:

— Папин?

Лида кивнула.

Зина водила и водила рукой по бархатной спинке.

Как по музею прошлой жизни, Зина шла по комнатам.

В спаленке Даши над кроватью висела картина: «Влюбленные в лодке». Лида подошла сзади и положила подбородок на плечо сестры:

— Помнишь, как ты ее вышивала?

— Да, — голос Зины дрогнул. — Как давно это было…

— В классе восьмом? Девятом?

— Где-то так.

— А раму…

— Он заказал. В Красноярске.

— Прокурор тот? Забыла его фамилию. Интересно, где он?

— Какая разница.

Зина отстранилась от сестры и, шатаясь, вышла.

Лида прикусила губу — опять не то сболтнула.

Зина сидела на кровати в своей комнате взлохмаченная, в слезах. Рыдая, все говорила и говорила:

— Да что ж ты сегодня мне душу-то рвешь! То на то посмотри, то это вспомни. «Жизнь только начинается!» — передразнила Зина сестру. — В каком месте она начинается, твоя жизнь? Да я хочу все забыть! Понимаешь? Ничего не было! Все кончилось еще тогда! И нет никакой жизни, и не будет! Как ты не понимаешь? Мне ничего не надо! Ни-че-го! Сколько раз можно повторять. Ни-че-го! Что ж все лезут-то? — Зина упала на подушку.

— Прости, я ж не думала… — Лида пыталась успокоить сестру. — Ну, прости, я больше не буду.

— У тебя что-нибудь осталось?

— Что осталось?

— Водка осталась?

— Зина…

— Дай выпить. Или я подохну! Вот здесь, на этой кровати, сдохну! Прямо сейчас! Хочешь?!

Лида с ужасом смотрела.

— Не боись, выпью и пошью. — Зина ладонью утерла лицо.

Домой Егора тянула неведомая сила. Никогда раньше подобного не было.

Не единожды за день мелькал вопрос: как там? как она?

Сама того не ведая, Зина стала неким диковинным событием в унылой жизни Палаева.

Остывший рано к жене, он все время находился в поиске. Голодными глазами рыскал везде и всюду. Иногда кое-что подворачивалось. Зина была еще тот экземпляр. Егор будто заново ее разглядел. Не красавица, но неистовая, задень — и вспыхнет. Такая умеет любить. Горячо, сладко. В этом Егор не сомневался. Мечтательно вздыхал. Но дома, сидящая за швейной машинкой, Зина всегда смурная. Чем-то недовольная. Никого не замечает. Пока не спросишь, не ответит. А если ответит — как отрежет.

Однажды Зина кроила на столе в зале. Обмылком, нагнувшись, рисовала линии. Егор подошел так близко, что ткань брюк соприкоснулась с Зининым халатиком. Егор притормозил, опасаясь проехать на красный.

Зина обошла стол, встала с другой стороны.

Перед глазами Егора всплыл тот веселый вечер и Зина, протягивающая рюмку. Надо бы повторить.

* * *

Зина вышла на работу и сразу же проявила себя.

Довольная новой сотрудницей начальница цеха, проходя мимо Зины, останавливалась, похлопывала по плечу.

«Мастерство не пропьешь», — лыбилась Зина, протачивая строчки швов.

С товарками-швеями дружбы не водила. Сплетни — не интересовали, разговоры о детях, мужьях, болезнях — раздражали. Зина не любила женское общество и, как всегда, держалась в стороне.

«Ходит гоголем», — судачили товарки.

Полюбившимся местом стала пивная.

Злачное место находилось между трикотажной фабрикой и автобазой. Сотрудницы фабрики — случайные гости пивной, а вот шофера и механики автобазы составляли костяк клиентуры.

Зина распробовала и полюбила разливное пиво, подаваемое в больших кружках с высокой пеной. Ей нравилось сидеть за столиком, потягивать пивко и дымить папиросой.

Надев новое платье, сапоги на высоком каблуке, с маникюром и прической, Зина ощущала себя городской штучкой. Мужчины вились вокруг. Приятные ощущения.

Попав в благодатную и родную атмосферу, Зина расправила плечи. Каждый вечер заканчивался небольшим приключением — походом в кино, на танцы, в гости к новому воздыхателю. И как она прозябала в захолустье все это время? Если и жить, то только в городе! Зина не могла надышаться наступившей весной и новой жизнью.

В марте при выходе из пивной Зину ожидал сюрприз.

— Батюшки, Колька Феоктистов?! Какими судьбами?

— Опа! Вот так встреча! — Пьяные глазки Феоктистова заморгали. — Зинуля! Ой, пардонте… — Глазки уперлись в здоровенного мужика, державшего Зину под руку. — Зинаида Ледник, вы ли это?

— Она самая! Ты чего тут делаешь?

— Да я к вам за стройматериалами. Теперь частенько буду приезжать. Как ты?

— Да все нормально. В ателье работаю.

— Ох, ничего себе. В ателье? Молодец!

Хмельной кавалер тянул Зину к выходу, угрюмо посматривая на Феоктистова.

— Ладно, Коль, пока. Мы в кино! — махнула Зина рукой на прощание.

— Пока, Зинуль. Может, чего передать?! — крикнул Феоктистов.

Но дверь захлопнулась.

На улице послышался Зинин смех.

Пронесся метелями, откапал капелями март. Унес ручьями последние снега апрель. Молодая травка тянулась к солнцу, а Егор все томился и ждал. Подчас и сам не знал — чего? Каждый раз одно и то же — ощущение, что тебя водят за нос. Скользкой ледышкой она ускользала. Обжилась, освоилась, задрала нос. Какие-то знакомые появились. Егор и так, и этак. Пить с ней стал, да вовремя остановился. Надоедливая Лидка как бельмо в глазу — взять бы за шкварник да выкинуть! Зинка же, задрав ногу на ногу, курит, смеется. Подлюка. Тычет в лицо папиросой. Залепить бы в морду! Выбить папиросу! И когда ошалелая, с испугом будет смотреть — рвать платье, кусать заголенные ляжки! Если б не Лидка, пойти бы вразнос.

Первой вразнос пошла Зина.

Летом сорвалась. Внаглую потерялась, а неделю спустя явилась с повинной головой.

* * *

Воскресным солнечным утром Егор подметал двор. Когда жена и дочь вышли на крыльцо, не замедлил высказаться:

— Видела сестренку? Приперлась под утро на полусогнутых.

— Видела. Пусть отоспится, что с нее взять. Мы на рынок. — Взяв за руку Дашу, Лида поспешила выйти за ворота.

«А ты и не возьмешь…» — пробурчал вслед Егор и закрыл ворота на засов.

Он отставил метлу и с полчаса бродил по двору, заходил в сараи, бессмысленно что-то переставлял, перекладывал. Подойдя к крыльцу, присел на ступеньку. Минут пять сидел и все смотрел на жука, который то полз, то переворачивался на спину, то опять полз.

Егор поднялся, огляделся по сторонам и вошел в дом.

Дверь Зининой комнаты приоткрыта.

Она лежала с раскинутыми руками. Платье задралось. Чулки на подвязках. Егор не сводил глаз с полоски белеющего тела, где оканчивался тонкий капрон. Один чулок сполз. Дрожащими руками Егор касался гладкой кожи, стягивая белье.

Зина причмокнула губами во сне, вздохнула.

Лихорадочно расстегнув ремень, Егор прилег на обнажившуюся плоть. Зина сладко потянулась, и он, не сдерживаясь, прижался всем телом и задвигался.

На самом пике она ожила, схватила его за чуб.

Егор замер.

Отстранив от себя, с блуждающей улыбкой Зина смотрела на него и не узнавала. Затем притянула к себе. Он закрыл глаза, приближаясь к ее губам.

И вдруг пронзила адская боль: волчья пасть впилась и вырвала пол-лица.

Егор заорал, шарахнулся, свалившись на пол. Хватаясь за прокушенную губу, он с ужасом смотрел на чудовище с окровавленным ртом, разлегшееся на кровати.

Чудовище хохотало, дрыгая ногами.

Держась за губу, Егор вылетел из комнаты.

Зина вытерла рукой рот, отвернулась к стене и, не одернув юбки, захрапела.

Он метался по двору из угла в угол, скуля, как побитая собака. Хватался то за лопату, то за вилы, то за топор. Убежав в огород, засунул голову в бочку с водой.

На губе остался рубец. Жене потом сказал — собака покусала.

В следующие дни жизнь для Лиды превратилась в кромешный ад. Егор методично и зверски мстил жене за сестру.

В большом доме многое можно утаить.

Лежа в своей комнате в пьяном забытьи, Зина не догадывалась, что в этот момент сестре в спальне муж выворачивает руки, душит, затыкая рот ладонью. А та молчит, стиснув зубы, — не дай бог, Зина услышит или дочь.

Но Даша все слышала и знала. Присев на корточки в запертой комнате, она бесшумно выла под дверью, как зверек, до смерти боясь отца.

Наконец и до Зины дошло, что в доме что-то происходит. Она попыталась поговорить с сестрой, но та все отшучивалась.

Егор Зину демонстративно не замечал, но тонкие намеки на невозможность ее пребывания в доме отпускал.

Однажды за столом он, как обычно, ворчал на Лиду по поводу обеда. Не будь Зины, еда оказалась бы на полу, как бывало не раз. Из-за невозможности таким дедовским способом проучить жену Егор изошелся так, что пена чуть не капала с губ.

Зина терпела, терпела и вдруг вскочила, бросила ложку на стол:

— Да чтоб ты подавился, зараза! Это же надо — кусок в горло не лезет от таких проповедей! А он все сидит долдонит и долдонит! Да будь моя воля — я бы тебя, гада, быстро пристроила куда следует! Или думаешь, не пристроила? Чего зенки лупишь? Нашел развлечение — гнобить жену! А ты еще натерпишься, — кинула Зина сестре, — вынесут тебя вперед ножками! Домолчишься, мученица! — И она вылетела из-за стола.

Во время этой тирады Егор как язык проглотил. Он все с изумлением смотрел на расходившуюся Зину, как будто что-то обдумывал. Надумав, заорал:

— Пошла вон, дура! Чтоб духу твоего здесь не было!

— Сама уйду и тебя не спрошу! Козлиная морда!

— Чтоб ноги твоей, зараз…

Но та, к кому он обращался, — хлопнула дверью.

* * *

За время отсутствия Зины в доме Палаевых произошли перемены. Сестра Егора Майя привезла тяжелобольную мать.

— Живешь царем, дай матери спокойно умереть в собственном доме, а не у нас на головах.

В сером пальто, черной беретке, Майя стояла перед братом в коридоре. Минут пять назад, ворвавшись в дом, она пальцем по-хозяйски показывала нанятым людям, куда перенести больную и вещи.

Егор поморщился. Понимал — правда на стороне сестры, и все же не удержался:

— Кто ж за ней ходить-то будет? Ты как-никак дочь…

— Так я ж не против… — примирительно начала Майя, — давай поменяемся — мы сюда, а вы в нашу квартиру, и за мамой будет должный уход. И для тебя никаких забот. Кто ж, как не родная дочь, лучше за матерью присмотрит? Ведь она лежачая.

Она говорила, а у Егора мурашки шли по коже. Голосок Майи вкрадчивый, она придвигалась, и Егор понимал, что надо бы отодвинуться, не подпускать. «Жужелица… под кожу залезет, и не заметишь!» Вот так и в детстве сестра всегда его заговаривала. «Еще чего! Я из своей усадьбы да в ее скворечник!»

— Конечно же, вам будет тяжело. — Майя надевала нарочито медленно серые замшевые перчатки, под мышкой придерживала черное портмоне. — А каково Лидии? Ведь не родная кровь… Придется ей с работы уйти. Или сиделку наймете? А по финансам осилите? Лекарства, уколы. Опять же запахи… стирка. Тем более здесь, без горячей воды и ванны. Это может затянуться на годы.

— Ладно тебе, Майка, пугать. Разберемся. Мать все-таки мне родная.

— Как-то поздновато ты вспомнил. — Холодные глаза сверкнули.

«Вот и жало как прижало…» — усмехнулся Егор и сквозь зубы ответил:

— Лучше поздно, чем никогда.

— Как знаешь… — И Майя выскользнула в дверь.

Осень незаметно пролетала в повседневных хлопотах.

В октябре в небе кружил предвестник зимы, ложился инеем.

В один из дней Зина рубила капусту на огороде и складывала в тачку.

— Как успехи? — послышалось за спиной.

Зина обернулась.

Соседка Люська, облокотившись на штакетник одной рукой, второй поправляла съехавший платок.

— Да ничего, — отозвалась Зина. Потянувшись, разогнула спину, достала папиросы.

— Ты, смотрю, вернулась.

— Верно смотришь, глаз — алмаз. — Зину раздражала соседка — любопытная, любительница прихвастнуть. Зина подошла ближе, прикурила и выдохнула дым в ее сторону. Люська незаметно поморщилась, отстраняясь.

— Смотрю, и Матвеевна вернулась. Майка ее привезла, я видела. Егор с Майкой всю жизнь как кошка с собакой. Никогда мир их не брал. Еще брат и сестра называются. Все равно как звереныши. Все в отца. Матвеевна сильно болеет? — После «характеристики» на брата и сестру голос сочувствующий, а глазки — азартно поблескивающие, с жадностью смотрящие, не дай бог, что пропустят. Мордочка вытянулась, казалось, еще немного — и соседка перепрыгнет через забор.

— Сильно. Не дай бог тебе так, — сплюнула Зина.

Люська поджала губки. Решила сменить разговор:

— Как капустка нынче? Смотрю — хороша?

— Хороша. Аж трещит.

— Ой, а у меня, — перебила Люська, — такие кочаны, такие кочаны нынче! Просто огроменные! — Раскинула руки, показывая, пытаясь объять необъятное. — Некоторые полопались. Трещат!

— Везет тебе. — Зина бросила под ноги окурок.

— Ага… — Люська проследила взглядом за упавшим окурком. — Надо еще кочерыжки убрать, а потом…

— Привет кочерыжкам. — Зина отвернулась и направилась к тачке: «Тебя не переслушаешь, помело».

Посыпал снежок, частый и колкий. Ударяясь о капустный лист, отскакивал. Посмотрев на потемневшее вмиг небо, Зина побросала оставшиеся кочаны в тачку и повезла с огорода. В сенях выгрузила.

На кухне присела возле печи и выставила над плитой озябшие пальцы.

— Есть же верхонки, почему не надеваешь? — спросила Лида.

— Забыла. Да я и так привыкла.

— Так руки станут граблями. Видела, Люська подходила. О чем говорили?

— Да ни о чем. Ты же знаешь, сплетнице все надо знать. Только со мной разговор короткий.

— Какая она любопытная, везде нос сунет.

— Когда-нибудь его прищемят, — сплюнула Зина в ведро и подкинула уголь в печь.

— Зин, Тамара Петровна сегодня зайдет, мерку снять.

— Пусть заходит. Обмерим эту баржу.

Лида, помешивая кашу на плите, с улыбкой глянула на сестру: суровая и одновременно смешливая. Помощница. Только бы не пила.

* * *

Антонида Матвеевна лежала обложенная подушками. Немощные сухие руки прутиками темнели на одеяле. Большие, казавшиеся огромными на исхудавшем, со впалыми щеками лице глаза смотрели прямо, не замечая мелькавшие в комнате предметы.

— Зина, мне так нравится, когда ты шьешь, — тихо произнесла Антонида Матвеевна.

Лида подняла голову от вязания и с жалостью посмотрела на свекровь. Уезжала она бодрая, с прямой спиной — и вот что с ней стало. И трех лет не прошло.

Зина оторвалась от книги. Она читала сначала вслух, но, увлекшись, замолчала, бежала по страницам глазами.

— А я думала, наоборот, что мешаю вам.

— Нет, Зиночка, не мешаешь.

Зина бесшумно перелистнула страницу. Голосок старушки был еле слышен.

— Мне нравится слушать, как машинка постукивает. — Антонида Матвеевна улыбнулась. — Лежишь так в тишине весь день, а ты примешься за работу — и вроде как не одна. Кто-то есть за стеной.

— Антонида Матвеевна, вы не одни, — напомнила Лида, — в доме всегда кто-то есть. Просто стараемся сильно не шуметь, чтоб не мешать вам.

— Я знаю, девочки, что вы рядом. Это я так. — Старушка повернула с усилием голову, попыталась посмотреть в окно: — А какой уже месяц?

— Октябрь. Покров прошел.

— А был ли снег на Покров?

— Да вроде был. Потом растаял.

— Значит, к холодной зиме. То-то чувствую, зябко. Зима идет.

— В комнате вроде тепло. Еще подкинуть? — Лида поправила у больной одеяло. — Может, еще одеяло? Я принесу.

— Да нет, Лидочка. Не нужно. Оно дело не в тепле, а чувствую, как зима идет… косточки стынут…

Сестры переглянулись. Лида уткнулась в вязание, ближе поднесла спицы к лицу. Зина заметила быструю, едва заметную слезинку, скатившуюся по ее щеке.

— Снег сегодня опять идет. Теперь, наверное, не растает.

— Не растает, Зиночка, не растает.

Когда старушка уснула, приглушив свет лампы, сестры вышли из комнаты.

Лида шмыгала носом:

— Мама вспомнилась. И сразу как-то накатило… те последние дни. — Она расплакалась, взяла платок.

— А мне и вспомнить нечего. — Зина не знала, что сказать, чем утешить.

— Лучше не надо этого знать.

* * *

Принявшаяся с азартом за домашние дела Зина с месяц не пила. Новое, неведанное состояние. Так долго за последние годы она не держалась. Каждый раз, ловя на себе благодарный взгляд сестры, поводила плечами. Внутри что-то поднималось, подкатывало к груди, казалось, она не жила или жила, но не своей привычной жизнью — проживала чужую.

Зина скучала по пивной, гогочущим шоферам. Хотелось куража, праздника. Свободы!

Больше всего на свете она мечтала оказаться в поле с низко скошенной травой, чтобы далеко все было видно, до синего горизонта — и бежать, бежать. Без оглядки в неизвестность. Чтобы ветер сносил с ног, дул со всех сторон, раздувал платье! И никто, никто бы не поучал, чтобы никому до нее, Зины, не было дела. Но разве такое возможно? Разве оставят в покое.

Когда сестра смотрела с благодарностью, Зина раздражалась: «Тебе хорошо! А каково мне?»

Обрезки ткани клочьями летали в воздухе. Выкройки, катушки ниток, куски мела валялись то тут, то там. Зина яростно нажимала на педаль. Машинка горела, стрекотала пулеметом.

В фартуке, с иголками в губах, Зина обмеряла необъятные тела клиенток. А те жужжали:

— Зина, а можно вырез побольше?

— Может, сменим материал?

— Что-то как-то жмет, а тут тянет.

Когда тучная Виолетта, продавщица из продмага, притащила выкройку из журнала и ткнула в понравившуюся модель, Зина выплюнула иголки:

— Для тебя одна модель — два шва и посередине дырка!

— Какая дырка?

— Для головы. Чтоб пролезла.

— Ну, знаешь ли! — надулась Виолетта.

— Знаю. Обмеряться будем или как?

— Уже и не знаю.

— А если не знаешь, дуй в ателье. Через год сошьют.

Временами все бесило. Зина бросала шитье и бралась за книги. Юношеская страсть к чтению не угасла. Не замечая времени, Зина могла пролежать на кровати с книжкой весь день.

«О, читательница выискалась», — похихикивал, проходя мимо, Егор. Чудом книга не летела ему вдогонку.

Но маетной душе и зависимому организму эти передышки в трудах и чтении — как мертвому припарка.

Облегчение пришло в декабре.

После очередного скандала с Егором из-за сестры Лида укрылась в комнате свекрови. Лицо пылало. Она вязала при свете ночника и не могла прийти в себя от тех ругательств и оскорблений, что сыпались на нее. И почему она так стала реагировать? Ничего нового — все как и прежде. Видно, расслабилась, слишком тихо в доме последнее время.

Вспомнился вопрос Зины: почему не уйдет и терпит?

Как это — взять и уйти? Бросить дом, хозяйство, мужа и уйти неизвестно куда с ребенком на руках и скитаться по углам? У Лиды в голове подобный сюжет не укладывался. Зачем рубить с плеча? Егор отходчивый. Да у нее и духу не хватит взять и уйти. Куда идти и, главное, зачем? Зине этого не понять. Легко рассуждать, когда нечего терять. Встал и пошел.

Петли нанизывались одна на другую.

Конечно, тяжело и счастья нет. Как замученная лошадь, она ползет в гору. Неужели и правда кто-то живет в любви? Какое оно, женское счастье?

Метель выла, сотрясая стекла.

Оторвавшись от вязания, Лида отодвинула штору. Снежная чехарда кружила. Вот где Зинка бродит? Ясное дело, пьет. Только бы в тепле. Только бы не упала где-нибудь и не замерзла.

— Метет? — раздалось в тишине комнаты.

Лида вздрогнула. Она и забыла, погрязшая в мыслях, о свекрови. А та тихонечко лежала в темном уголке.

— Метет. Вы не спите? — Лида присела на кровать, по привычке поправила у больной одеяло.

Ледяные пальцы коснулись руки. Лида опять вздрогнула. Спохватившись, взяла обеими руками безжизненные прохладные пальчики.

— Я тебя замучила…

— Нет, нет. Что вы! — Лида заговорила, не останавливаясь, убегая от слез. Тяжелым комком они скопились в горле, если остановиться — прорвутся. — Ну с чего вы взяли? Я совсем не устала. С чего мне уставать? Мне и Зина помогает. И Егор. И у нас даже лучше теперь стало и спокойнее. Что вы? Вы не переживайте, только поправляйтесь… — Остановилась, замерла на выдохе.

— Ты прости меня.

— Да за что же?

— За сына…

Умерла она в мае, когда все стояло в цвету.

— До чего жестока жизнь… — Лида склонилась на плечо сестры. Они сидели вдвоем на крыльце, над головами свисали белые, в цветах ветви ранетки. — Как можно взять и забрать человека именно сейчас, в такое время, — Лида сморгнула слезы, — когда жизнь нарож-
дается.

— Жизнь штука злая, — ответила Зина, — не знаешь, где тебя прижмет.

Ненужный

Первый год жизни у тетки был вполне сносным, и если сравнить с тем временем, когда Семен жил с матерью без отца, то и вовсе счастливым. Омрачен он был лишь уходом из жизни дедушки Полежаева. В тот год Семен привязался к старичку и сильно переживал потерю.

Юркий, не по годам смышленый Семен дичился людей. Замкнутость — как защитный барьер от враждебного мира и смеющихся над Семеном детей.

Обид пришлось вынести предостаточно, лишь когда о Зинке-Зингер забыли, Семен смог расправить плечи, и все равно каждый раз — напряжение, ожидание нового удара.

Еще в первом классе, когда жил в отцовском доме и Семена дразнили тем, что мать «ходит пьяная как свинья», он соседу по парте воткнул в плечо перо ручки. Плечо оказалось мягким. Перо легко вошло в плоть. Это было отмщение — одноклассник один из первых смеялся над
матерью.

Получила свое и соседская девочка, всеобщая любимица и заводила всех интриг — с кем дружить, кого дразнить.

Семен поймал ее котенка и, привязав к столбу, подпалил ему хвост. Он собирался сжечь его целиком и подбросить к соседским воротам одну головешку — акт предупреждения и мщения, но котенок так жалобно мяукал, что сердце мстителя дрогнуло. С подпаленной шерсткой котенок прибежал домой. Через забор Семен видел и слышал, как поверженный враг плакал над своим питомцем.

У зловредной и горластой сплетницы Кондаковой Семен украл курицу — главную несушку, любимицу хозяйки — и отдал на растерзание собакам. У Пашки из старшего, третьего, класса проколол колесо на велике.

Обидчикам Семен не спускал, и пусть не в прямом противоборстве и с опозданием, но кара настигала каждого из них. И лишь глубокой ночью, спрятавшись под одеяло, мститель тяжело сопел, вспоминая котенка и последний вскрик несушки.

В скором времени в доме появился новый человек — дядя Миша, тети-Галин ухажер. Он пока только захаживал в качестве гостя, но по всему видно — будущий хозяин. Новость не из лучших. Семен догадывался — грядут перемены.

Всегда тихая после смерти мужа, баба Маруся умолкла совсем. Она даже уменьшилась разом.

Дядя Миша приносил конфеты, угощал Семена, пытался рассказывать веселые истории, но выходило не смешно. Необычно ласковая и добрая тетка фыркала от смеха, махала на гостя рукой: да ладно, мол, сочинять-то.

Галина изменилась, стала наливаться телом и все меньше походила на ворону.

Семен смотрел на некогда худющую длинную теткину шею и удивлялся. Шея сделалась короче и толще. Острый подбородок стал мягким и круглым. Во время смеха он прижимался к шее, а из-под него выглядывал еще один. Семен с интересом наблюдал и не понимал, когда и как успел вырасти второй подбородок. Когда тетка заходилась в наигранном смехе, хотелось крикнуть: «Перестань притворяться!»

Семен вставал из-за стола, по привычке пихая две-три конфеты в карман.

— Конфеты положь! — одергивала тетка. — Нечего таскать-раздавать… — С улыбочкой подавала чай дяде Мише: — А то таскают и таскают, на всех не напасешься.

Семен выкладывал конфеты и выбегал во двор: «Жадина, будто ее. Дяде Мише ведь не жалко».

Конфеты Семену раздавать было некому, ел сам.

Со временем Семен усмотрел и некоторые выгоды от появления дяди Миши.

Тетка становилась слащаво-отталкивающей, но уже не так сильно кричала, порой и вовсе не обращала на Семена внимания. Главное — не крутиться под рукой, не быть на глазах. Опять же мужская помощь по хозяйству: дядя Миша всегда подсобит, тяжелую работу сделает сам, если что не знаешь, всегда можно спросить. Только вот Семен по привычке не спрашивал, следовал любимой тактике — подсматривал.

* * *

Земля свежевскопанная и вкусно пахнет. Дядя Миша делает лунки, Семен кидает картошку. День солнечный, становится жарко, но майское тепло обманчиво.

Семен кидает картошку, а сам думает о фамилии дяди Миши: Хромин — это значит от слова «хромать»? Отец хромал…

Семен пропускает лунку.

— Семен! И куда в такую рань садите? Никто еще не садит! — доносится от соседского забора.

Семен поднимает взгляд на Якимовну и не знает, что ответить, и правда рано, никто еще не садит, но тетя Галя сказала — пора.

— Это кто? — спрашивает Хромин, не оборачиваясь и продолжая работу.

— Бабка Якимовна, соседка.

— Скажи — на еду садим, а позже остальную.

— Мы на еду садим, а позже остальную! — кричит Семен.

— На еду. Вот вылезет ваша картошка и заморозки ударят — будет вам на еду… — Ворча, Якимовна отходит от забора.

— Ей интересно, с кем я картошку сажу, — щурится от солнца Семен.

— Стало быть, не провести тебя Якимовне, — ухмыляется Хромин.

— Стало быть. Она вредная и любопытная.

— Такими и должны быть соседки.

— Это почему?

— Да не почему, а так уж водится. Еще рядок прогоним, и перекур.

— Ага.

Закончив ряд, Хромин переворачивает ведро, садится на днище, закуривает. Семен присаживается на корточки рядом.

— Нравится с теткой жить?

— Да ничего. — Семен напрягается, отвечает нехотя. Вот что можно ответить на такой вопрос — сказать правду? Так ее не скажешь.

— Ничего, — как бы повторяет Хромин за Семеном. — А мать-то где твоя?

— Не знаю.

— Так уж и не знаешь?

— Нет, — шмыгает носом Семен.

— Странно, мать вроде как, должна писать, открытки слать. — Хромин сплевывает, бросает окурок.

Семену хочется схватить лопату и разрубить дымящийся бычок на четвертинки. Похоронить.

— Ладно, давай работать. — Хромин берет лопату.

Семен идет к мешку с картошкой, наполняет ведро. Возвращаясь, кидает в лунки. Желание что-либо делать пропало. От солнца жарко, присутствие Хромина неприятно, как и его подковыристые вопросы. Теперь для Семена он — только Хромин. Никаких дядь Миш.

— Добегались! — Запыхавшаяся тетка вбегает в огород. Сорвав платок, выкрикивает непонятные слова.

Семен и Хромин переглядываются.

Приблизившись, Галина пожирает Семена глазами:

— Что смотришь? Доигрались!

— Да что случилось-то? — спрашивает Хромин.

— Что случилось?! Одноклассницу его, Светку Терещенко, током убило!

* * *

Кухня — самая теплая, уютная комната в доме.

Семен любил сидеть за столом и после обеда смотреть в окно на поднимающееся в гору, к холмам село, на проходящих мимо редких прохожих, коров, собак, дерущихся в ветках сирени воробьев. Под звуки радио, когда шла радиопостановка, можно долго сидеть и, попивая чай с вареньем или пирогами, слушать. Как обычно, все заканчивалось на самом интересном. Семен вздыхал и ждал с нетерпением следующего дня.

Вместе с Семеном за столом с другого края всегда сидела баба Маруся.

Бабушку Полежаеву звали по-разному — Марусей, Русей, Марией, Николаевной и даже Мусей.

Мусей — ласково называл покойный муж.

Тугую на ухо бабу Марусю голос радио мало интересовал, Семен это знал. Белесыми мутными глазами она смотрела в окно, но мало что видела. Когда бежала собака или шел человек, не провожала их глазами. Куда она смотрит? — думал Семен, пытаясь проследить за ее взглядом. От кого-то он слышал, что старые люди часто смотрят в себя, как слепые.

Однажды Семен спросил:

— Баб Маруся, а ты умеешь смотреть в себя?

— В себя? — удивилась старушка. — Это как же?

— Не знаю…

Семен сидел на кухне один и смотрел в окно — не по-майски холодный день. За припорошенными снегом крышами виден холм с рассыпавшимися у подножия маленькими избами, в одной из них, в «бабьем хуторе», и жила Светка.

Семен сидел долго с остывшим чаем и все смотрел в окно. Сегодня похороны. Третью ночь Семену снились кошмары. Вновь боязнь темноты. Ожившим воспоминанием являлся обшитый красной материей гроб отца. Никто в целом мире не смог бы заставить Семена посмотреть на лежащую в гробу Светку. Неужели она там лежит? Она же не взрослая и не старая.

Семен всматривался в «бабий хутор».

На черной дороге, ведущей к селу, запестрели два пятнышка. Одно побольше, другое поменьше. Корова и теленок — разобрал Семен.

На серо-лысых холмах местами зеленела травка. Пара коршунов зловещими тенями парила над сопками.

На черной дороге, где только что была корова с теленком, вдруг появилась красная точка. Флаг? Семен оторвал взгляд от сопок и, вглядевшись в растущую точку, встрепенулся. Он отскочил от окна, зная, что через стекло ни в коем случае нельзя смотреть на похороны, так же как нельзя ничего приносить с кладбища.

Он убежал в другую комнату, где из окна видна улица, сел за стол, но опять подскочил. Похороны войдут в село и пройдут именно здесь, мимо окна! Надо одеться и выйти за ворота, лучше уж там.

Похоронная процессия двигалась по центральной улице. Гроб везли на телеге, крупная баба в черном платке вела под уздцы лошадь. Возле гроба сидели мать Светки и бабка Фаина, все остальные Терещенко шли следом.

На обочинах дороги останавливались прохожие, кто-то выходил из ворот.

Семен со страхом всматривался в гроб, но лица Светки не было видно, лишь потемневший лоб и привязанный к коротким волосам черный бант.

Ветер с мокрым снегом бил в лицо. В ушах звучала песня школьного хора, которую сейчас репетировали: «Там вдали за рекой загорались огни, в небе ясном заря догорала…» Семен знал, что теперь, где бы он ни услышал этот мотив, сразу вспомнится эта жуткая весна и эти похороны. Он слезящимися глазами смотрел на покачивающийся впереди гроб.

Вдруг черный бант отделился от Светкиной головы и полетел, гонимый ветром.

Семен застыл в ужасе — бант летел на него.

Семен чуть не закричал и не бросился бежать, но черная лента резко взмыла вверх. Упав на землю, но уже в стороне, змеей поползла к домам. Семен с остановившимся сердцем следил, к каким воротам она подползет. Его дом совсем рядом. Но ветер подхватил ленту и понес за крыши на другую сторону улицы.

Семен с облегчением выдохнул.

Он стоял, наблюдая, пока процессия не исчезла из вида.

* * *

С рождением Лешеньки, поздним Галкиным счастьем, жизнь в доме Полежаевых, а теперь Хроминых, резко изменилась. Предвестники перемен появились раньше, когда всем недовольная и капризная тетка вынашивала дитя.

Семен и не заметил, как с бабой Марусей они перестали слушать вместе радио, засиживаясь в кухне у окна. Баба Маруся теперь не сходила с кровати. Не видно и не слышно ее стало в доме. Семен думал — болеет, как все старики. Сам же кожей чувствовал себя лишним, казалось, и места в доме стало меньше, как только переехал к ним Хромин. Законный муж.

— Что дома сидишь? Иди побегай, — улыбалась тетя Галя. Но улыбалась одними губами.

— Раньше из дома не выпускала, теперь гонит, — бурчал Семен, сидя на кровати у бабы Маруси. — Рада небось, если я под ток попаду или еще куда…

— Ну что ты, Семушка? Она ж беременная. Грех такое говорить.

— Ничего не грех, если правда. Грех — врать.

— Такая уж сиротская доля: говорят — делай, дают — бери и ничего никогда не проси…

— Я и так ничего не прошу! — С покрасневшими глазами Семен убегал на огород и в стайки.

Он не мечтал стать летчиком, врачом, космонавтом, как остальные ребята, единственное желание — скорее вырасти и пойти работать на трактор или лес валить, неважно, главное — быть самостоятельным и уйти из дома.

Теткин растущий живот также не предвещал ничего хорошего. Семену чудился под халатом не живот, а шар, надувной, который может в любой момент вылететь или лопнуть.

Семену живот представлялся неодушевленным предметом. Он неестественно смотрелся и никак не вязался с обликом тетки: ее походка, движение рук, выражение лица никак не были связаны с наличием живота. Будто она запихала подушку под платье и просто ходит и притворяется, охая и постанывая. Семен смотрел пристально тетке в лицо, когда она вскрикивала якобы от боли, но выражение лица при этом не менялось. Семен подмечал подобное выражение у тех, кто говорит приятное, а сам смотрит недобрыми глазами.

Баба Маруся умерла незаметно, как и жила последнее время. Проснулись однажды и не сразу ее хватились.

После похорон Семен услышал разговор соседок:

— Убралась бедная, отмучилась.

— Не говори. А куда деваться? Новая семья. Ребенок вот-вот народится, и больная старуха на полатях.

— Маруся в собственном доме жила! А эта могла б поделикатнее быть — взять привести в дом свекрови хахаря! Ведь у Маруси там кругом сын. А эта привела… Отольются ей Марусины слезы.

Ребенок Галины еще не родился, а Семен возненавидел его. Но вот странное дело, когда Лешенька появился на свет, вся ненависть куда-то исчезла.

Только те, кто жил приживалом у родственников или добрых людей, поймут, как это — чувствовать себя каждый день словно в гостях. Ешь, пьешь и каждый раз ловишь на себе недовольные взгляды своих благодетелей. И рука твоя не возьмет лишний кусок со стола, и не просишь ты для себя ничего, и стараешься все исполнить и сделать, только чтобы не видеть тяжелых взглядов, а не дай бог услышать хозяйский вздох или слова несправедливые.

С поздним ребенком своим Галина и Хромин носились днем и ночью, а как иначе — ведь он единственный, долгожданный. Папа с мамой все пылинки сдували, даже если пылинок и не было, но они все равно мерещились родителям всюду как угроза Лешенькиной жизни. Не дай бог он зауросит или заболеет — всё, весь дом на ногах, и виновнику Лешенькиного несчастья несдобровать. Виновник, и без вины виноватый, всегда один — сын Зинки-Зингер. Что с него взять? Яблоко от яблони. А Семен все никак не мог понять — за что же ему такое внимание и такая ответственность?

Чувства Семен к Лешеньке испытывал противоречивые. Сначала любил, как старший брат, и с удовольствием водился. Но когда характер Лешеньки от чрезмерной родительской любви к пяти годам стал портиться и когда Семену порядком надоело отвечать за каждую горькую, иногда специально пущенную Лешенькину слезинку, временами он брата ненавидел.

Руки тетки длинные, жилистые, как плети. Била она Семена наотмашь часто, со злобой, получая колоссальную разрядку. Семен молча принимал науку, тупо смотря в пол, глотая слезы не из-за боли — боли он в такие моменты не чувствовал, а из-за несправедливости наказания: ведь ни за что бьет, дура!

Раздражение и неприязнь между Семеном и теткой накапливались и с годами превратились в огромный нервный ком, который вот-вот готов был покатиться.

Хромин масла в огонь не подливал. Незлой и ко всему равнодушный, он старался меньше находиться дома. Характер жены изменился. Галина больше не смеялась, соблазняя телесами. Она вновь превратилась в ворону, кем и была. Шок от подобной метаморфозы Хромин испытал сильный. Если Галина жалела, что связалась с Семеном, то Хромин пожалел, что связался с Галиной, и «если бы не Лешенька…»

В четырнадцать лет Семен ушел от тетки. Ушел со злобой в душе, хлопнув дверью, дав пинка подвернувшемуся на пути Лешеньке.

— Изверг! Ребенка еще мне убей! — кричала истошно тетка.

* * *

Годы — река. Весной — бурлящая, готовая унести. Летом — тихая, в зной неприметная, еле течет, совсем без сил. После хорошего дождика — полноводная, стремительная, захватит — не выплывешь. Осенью дождь, не дождь — силы не те, все к закату. Седой лед схватывает ближе к ночи, еще немного, еще чуть-чуть…

Зина все жила у сестры. «Бельмом в глазу», — ворчал Егор.

После смерти матери власть его вновь окрепла, и дом погрузился в еще больший сумрак. Женщины ходили тенями.

Роль тени Зина выносила от силы пару-тройку дней, затем взбрыкивала, плевала ироду в лицо и уходила — то в пивную, то к очередному Ваньке, то еще куда. Прогуляв с неделю или две, возвращалась, отлеживалась, затем, ушедшая в себя, с опухшими глазами, обвислыми щеками, строчила на машинке, кормила свиней, курей, садила и копала огород, ходила на работу в школу, где мыла полы, с фабрики ее давно уволили. С появлением денег в руках свистопляска начиналась вновь.

Теперь Лида ходила в школу и просила за сестру.

Пошумев для порядка, директриса закрывала глаза на Зинины выкрутасы. Вернувшись на работу, Зина каждый раз устраивала настоящий субботник — так отдраивала стены, окна, как ни одна уборщица.

Когда Егора положили в больницу, Зина в очередной раз ушла из дома. Спустя два месяца вернулась.

Весть о том, что из больницы Егора привезли лежачего, разнеслась быстрее ветра. Не верилось, что здоровый, в полном расцвете мужик прикован к постели. С чего бы?

«Наследственное это у них…» — шептали по дворам.

В дом к сестре Зина вошла неуверенно. Ей мерещился гроб с Антонидой Матвеевной.

Лида, исхудавшая, с черным лицом, вышла навстречу.

— Наконец ты вернулась. — Она села на табуретку и разрыдалась.

Зина неумело пыталась приласкать сестру. Где-то внутри шевелилось: и зачем так убиваться? Столько натерпелась…

Он лежал в той же комнате, на той же кровати, где лежала и мать.

Зина испугалась. Высохший человек в кровати не был похож на Егора. Опустошенными и темными глазами он смотрел куда-то вдаль. Сквозь стены.

Зина стояла над ним здоровая, сильная, и разом все ушло.

Она читала ему книги, кормила с ложечки. Худенький, невесомый, как мальчик, Егор безмолвно лежал. Когда впервые Зина хотела поменять белье, он натянулся струной.

— Ну что ты, Егорушка? Зачем же меня стесняться? — Зина улыбнулась, попыталась пошутить, а сама боялась смотреть на него: «Совсем как воробушек».

Она осторожно приподнимала «воробушка» на руках и аккуратно укладывала на подушку, и каждый раз Зина видела, как на короткий миг темные, омертвевшие глаза оживали.

Она держалась из последних сил. Когда выходила из комнаты, шмыгала носом. Выбегая на крыльцо, хваталась за папиросу.

Дом погрузился в тишину, как и несколько лет назад.

Две женщины и совсем юная Даша сидели каждый вечер в зале, занимаясь своими делами, и каждая нет-нет да и взглянет в приоткрытую дверь.

Ушел Егор быстро. Долго в тягость своим женщинам не был.

* * *

От Галины Семен перебрался к деду Грише, родственнику по отцу.

Схоронив жену и потеряв на войне двух сыновей, старик жил один.

«Правильно сделал, что ушел, — сказал дед Гриша Семену. — Зачем жить в чужой семье да еще с дурной бабой».

Семену часто снилась мать. Не похожая на себя — белокурая, в солнечном платье, она стояла на углу дома. Семен бежал навстречу, но мама всегда удалялась. Страх, что она исчезнет, не отпускал. В самом конце сна, когда Семен догонял и касался ее рук, и они, обнявшись, вместе шли, и мама говорила: я тебе все расскажу… — Семен просыпался и тут же опять старался уснуть. Необходимо узнать, что же мама расскажет. Ему и самому не терпелось многое ей сказать.

На смену детской озлобленности пришла надежда.

Чем становился старше, тем сильнее желал увидеть мать. Верил — она непременно обрадуется, скажет что-нибудь ласковое. Обнимет и отогреет за все эти годы. Мама посадит его рядом и будет внимательно рассматривать и удивляться тому, как Семен вырос, и они проговорят до рассвета.

«Все можно вернуть — было бы желание», — улыбался в бороду дед Гриша.

В семнадцать лет пришло долгожданное приглашение, но не от матери — от тети Лиды.

Семен волновался всю дорогу. Он смотрел в окно автобуса и представлял их встречу. Как все произойдет? Какая она? Десять лет он не видел матери, большую часть своей жизни.

Когда подходил к дому Палаевых, каждый шаг отдавался гулким эхом. Вот сейчас.

Лида тепло встретила племянника, усадила за стол.

После смерти мужа она поправилась. Похорошела.

«Отмучилась. Пусть и для себя поживет. Ходила тенью столько лет…» — шептали соседки, провожая взглядом.

Улыбчивая, окруженная домашним уютом и спокойствием, Лида наблюдала, как Семен ел.

— Зина сейчас с нами не живет. Сошлась с одним мужчиной. Я вот написала адрес: улица Октябрьская, 15. Тут недалеко. Пойдешь все время прямо до поворота, а там и Октябрьская. Если что, спросишь.

Семен взял клочок бумаги, пробежал глазами и положил в карман.

— Спасибо. Я сейчас схожу.

— Сходи… — Лида вздохнула. — Ты потом сразу ко мне возвращайся.

Семена потряхивало, уверенность таяла с каждой минутой. Не покидало чувство, что тетя Лида не в восторге от его затеи. Как бы не передумать самому. И Семен поспешил на встречу.

Он всматривался в каждую проходящую мимо женщину.

Когда повернул на Октябрьскую, замедлил шаг.

А вот и номер пятнадцать.

От вида покосившегося забора и убогого дома сердце сжалось. Семен постучал в некрашеные деревянные ворота. Никто не отозвался, и собаки вроде бы нет. Семен толкнул калитку, заскрипев, та отворилась.

Он вошел.

— Тебе кого? — окликнул резкий голос.

Невысокая крепкая женщина в полосатой майке и гетрах, с повязанным на лбу, как у хохлушки, платком недоверчиво смотрела. Она стояла у крыльца и держала в руках таз.

Семен молчал.

Его рассматривали и, Семен почувствовал, узнали.

— Ты?.. — голос оборвался.

Зина отставила на скамейку таз, обтерла о гетры руки.

— Заходи, раз пришел, — кивнула на дверь.

Семен с ладонями-ледышками прошел мимо матери, поднялся на крыльцо.

Он очутился в прокуренной темной кухне с низким потолком. За столом сидел мужик, заросший мхом, и с шумом пил мутную жижу из банки. При виде Семена он, кряхтя, отер губы.

— Эт кто, Зинка?

— Садись, вот. — Зина, выйдя из-за спины Семена, выдвинула для сына табуретку. Семен присел, краснея от стыда и неловкости.

Мужик с недоумением переводил взгляд с Зины на Семена.

— Сын это мой.

— Ах, вон как… — присвистнул мужик.

— Я проездом. Заехал к тете Лиде.

— Сейчас чай поставлю. — Зина засуетилась у стола, отвернувшись от Семена, будто пряталась.

Семен с горечью наблюдал за матерью: постаревшая, неродная. Сказать друг другу нечего, да и что говорить — чужие люди. В груди зашевелился камень. Семен и забыл о нем.

— Это хорошо, что у Лидки остановился, — оживился мужик, — а то у нас тут негде.

— Сиди ты, не тренькай! — одернула Зина. — Где чай новый? Который я с получки покупала?

— А хрен его знает! С получки? С какой? Тоже мне вспомнила. В столе смотри.

— Смотрю! Только ничего не вижу.

— Вот слепая тетеря! Зинка, ты, когда трезвая, такая вредная, — захихикал, подмигивая Семену, мужик. — Курить есть?

Семен достал пачку сигарет и бросил на стол.

— О, благодарствую.

— Не надо чая. Я на минутку. — Семен не слышал своего голоса.

— Уже уходишь? — Мужик чиркал спичкой, прикуривая. — А то бы посидели за встречу.

— В другой раз. — Семен посмотрел в спину матери и, не дожидаясь, пока она обернется, вышел.

На крыльце глотнул свежего воздуха.

За воротами вздрогнул от стука по стеклу, повернулся — в окне заросшая морда мужика.

Семен сдержался, чтобы не побежать. Без оглядки. На край света.

Он прошел мимо дома Палаевых. Не хотел никого видеть, ни с кем говорить. Шел, смахивая слезы. Солнечная женщина из сна умерла.

Он лежал на кровати и смотрел в потолок.

Большой длинноногий комар метался у лампочки.

В комнату вошла Лида.

— Семен, иди поужинай.

— Спасибо, не хочется.

— Тогда позже поешь. — Лида присела к нему в ноги. — Я не хотела, чтобы ты ходил. Ну, раз сходил, и ладно. Вы должны были увидеться… когда-нибудь.

— Лучше бы не виделись. Толку.

— Тебе это нужно было, я видела. От подобных вещей человека невозможно удержать.

— Она что, вообще ничего не чувствует?

— Может, и чувствует. Только по-своему.

— По-своему, — нервно хохотнул Семен. — Правильно про нее говорят — кукушка она. Зинка-Зингер!

— Это болезнь…

— Конечно! — вскрикнул Семен. — Все можно свалить на болезнь! Очень удобно. Пей — и море по колено. Ты ж болен! Какой с тебя спрос!

— Человек себя не контролирует, он не может сдержаться, вот и пьет. Ведь человек пьет не со злобы, или зависти, или корысти, а потому, что не может по-другому. — Лида разглаживала руками фартук, старалась не встречаться с племянником глазами. — Не может, чтобы не пить. Болен он.

— Все это отговорки.

— Зина трезвая совершенно другая. Она виновата и не виновата… Что поделаешь.

— Я видел ее трезвую. Сегодня. Лучше б не видел.

Семен многое хотел и мог сказать. Лида вовремя вышла. В изнеможении Семен отвернулся к стенке. Он вернулся в точку отсчета, назад, в несчастливое детство.

На следующий день Семен засобирался домой.

Лида с Дашей проводили до автовокзала.

Жарило солнце. Они стояли под тополем в тени, и Семен все поглядывал на часы. Скорей бы уже посадка.

На прощание Лида сказала:

— Семен, ты не сердись на маму. Адрес знаешь — обязательно приезжай.

— Конечно. Обязательно приеду! — пообещал Семен, решив для себя никогда не приезжать.

Обнявшись с новыми родственниками, он запрыгнул в автобус.

Расчет

В окно бьет мартовская вьюга. Хлопья летящего с небес снега облепили стекло.

Зина лежит на кровати с книгой. Содрогаясь от душераздирающих завываний ветра, то и дело поглядывает в окно.

Дочитав главу, закладывает страницу фантиком съеденной когда-то конфеты, кряхтя, встает. Накинув кофту, выходит на веранду. Достает из кармана пачку «Беломорканала». Чиркает спичка, освещая желтое, с глубокими морщинами лицо. Зина с жадностью вдыхает первый глоток дыма. Во тьме сверкает, отражаясь в стеклах очков, огонек папиросы.

Опершись на дверной косяк, Зина наблюдает в замерзшие окна за разгулявшейся во дворе метелью. Несладка жизнь в чужом доме — да все лучше, чем в такую непогоду скитаться. Зина выпускает дым через ноздри: вся ее жизнь — одно сплошное скитание да маета.

Тушит бычок в консервной банке-пепельнице и возвращается в свою комнатушку-келью, как называет. Садится на кровать. Оттягивает очки на резинке (дужки давно отломались), протирает замусоленным платком стекла. Берет книгу и ложится на бок, открывает страницу.

Не читается.

Откладывает книгу, снимает очки. Развязывает вечный, в мелкий цветочек платок, повязанный, как у хохлушки, на лбу. Расплетает, выпятив от усердия нижнюю губу, слежавшиеся под платком мышиные хвостики-косички. Не спеша гребешком расчесывает жиденькие волосики. Собрав в кулак вылезшие локоны, сжигает их в печи. Раздевается и, погасив свет, ложится.

Жарко.

Лежит на скрипучей кровати и смотрит на раскалившуюся печь.

За окном пуржит, и кто-то давит на стекла. От раскрасневшейся плиты на стене зловещие тени.

Не спится — все мысли…

Душно невыносимо, и окошко с закрашенной форточкой не открыть. Тело ломит, лежать в одной позе неудобно, и Зина ворочается и ворочается, а кровать скрипит, напевая: не уснешь, не уснешь. Сон никак не приходит. Мысли. Навязчивые, гонимые, возвращаются вновь.

Как не любит Зина эти бессонные, мучительные ночи на трезвую голову. И вот образ того, кого вычеркнула из жизни, пыталась забыть, возникает перед глазами. С чего бы? Всю жизнь она боится встречи с ним. Боится его, как огня, черта, дьявола.

Девяностые и седьмой десяток застали Зину врасплох.

Не стало Лиды, и Зина сразу же лишилась всего.

Лет за пять до смерти Лида познакомила сестру с приличным дедушкой, одиноким, самостоятельным. Зина очаровала старичка и переехала к жениху по-настоящему, со всеми пожитками. Второй раз, после Федора, зажила хозяйкой.

Беда нагрянула внезапно — в восемьдесят три года сердце дедушки остановилось. Семь лет безоблачной жизни подошли к концу.

Понаехавшие родственники указали Зине на дверь: «Вы здесь никто — не прописаны и не расписаны».

Зина не знала, куда податься: Лиды нет, в ее доме живет дочь с мужем и сыном. Куда идти?

Приютила подружка — Сухоручка, собутыльница, инвалидка с отсохшей левой рукой. Она же надоумила Зину идти к племяннице: «Ты ж там прописана. Иди к Дашке и требуй законный угол. Примут, никуда не денутся».

Метель угомонилась под утро.

Уставшая и разбитая после бессонной ночи, Зина лежит в постели и прислушивается к движению в доме.

Лежит и ждет.

Когда все стихает, встает — теперь можно и делами заняться. Любит — когда одна, когда никто не мешает.

Долго сидит на кровати и все зевает: да сколько ж можно-то? Одергивает себя. Надевает очки.

Идет, как обычно, на веранду и выкуривает первую папиросу. Осторожно спускается с крыльца.

Во дворе встречает собака и радостно виляет хвостом. Домашние животные любят Зину.

Подбоченясь, Зина окидывает взглядом двор, принюхивается к воздуху, смотрит на небо. Подходит к собачьей конуре, берет миску. Собака с благодарностью тычется в войлочные чуни. Лапой заигрывает, мешает идти.

— Ну, с ног не сшиби, — ворчит Зина.

На кухне выносит золу, растапливает печь, включает чайник.

Покормив собаку, ставит перед кошкой миску каши, наливает в блюдце молоко. Оставшееся в кружке молоко выпивает сама. У кошки никаких эмоций.

— Ешь, шкидра! — прикрикивает Зина. — А то ничего не получишь. Разносолов ей подавай. Тут самой бы чего поесть.

Садится за стол и, не разогревая, наворачивает в один присест полную тарелку каши. Ест всегда с аппетитом и много. Тарелки и блюдца не признает, предпочитает вместительные эмалированные чашки — тазики, как любовно их называет.

Муж Даши Сергей все посмеивается: «И куда, тетя, в вас столько еды входит?»

Зина подколы не замечает. Желудок у нее работает как часы. После пива Зина может опростать кружку молока — и хоть бы что. «У вас, тетя, в животе и гвоздь перемелется», — не унимается Сергей. «Перемелется. Только ты не мели, Емеля», — ставит Сергея на место тетя.

Никогда и ничем Зина не болеет. В эпидемию гриппа — никаких простуд и недомоганий. Беспокоят только глаза, зрение с возрастом садится.

«Вот вы, тетя, и курите, и пьете, а здоровее всех трезвенников», — чешет подбородок Сергей. «У меня все в норме!» — дымит в ответ папиросой Зина.

— Что ела, что смотрела, — ворчит Зина, недовольно вставая из-за стола. Заглянув в холодильник, кладет еще каши и, не разогревая, съедает.

Сытая, умиротворенная, икает:

— Я поела, а вы как хочите, — слова адресованы кошке.

В обед кормит пришедшего из школы восьмилетнего сына Даши.

Андрейка с интересом, как всегда, наблюдает за странной бабушкой, поселившейся у них недавно. С повязанным платком, с очками на резинке, где одно из стекол треснуто, в тельняшке и с папиросой в зубах — Зина похожа на пиратку.

В школе сын Даши всем рассказал, явно хвалясь, какая у них бабушка теперь живет крутая, она и курит, и пьет, и матом ругается. Такой ни у кого нет.

— А кто тебя курить научил? — спрашивает Андрейка. Он никак не мог определиться с обращением к Зине. Все называют ее «тетя», но Зина в глазах Андрейки не смотрится тетей, а назвать бабушкой язык не поворачивается.

— Прокурорша научила, — отвечает Зина, — я после войны в прокуратуре на машинке печатала.

— На какой машинке?

— Печатной. Ты таких и не видал.

— А строгая была прокурорша?

— Строгая. Вот где у нее все были! — И Зина показывает внучатому племяннику кулак.

После обеда собирается в магазин. Даша оставила деньги на хлеб, молоко и папиросы. Больше в руки Зине не дают.

День после вчерашней метели тихий и морозный.

Яркое солнце слепит. Алмазы снега сверкают. Приятный морозец щекочет нос и уши.

На Зине зеленое с черным плюшевым воротником пальто. Верхняя пуговица не застегнута, грудь, как всегда, что в мороз, что в оттепель — нараспашку. Мужская цигейковая шапка-ушанка по-залихватски сидит на Зининой большой голове, на ногах подшитые валенки. Низенькая и крепкая, без рукавиц, «перчатки отродясь не носила», Зина идет степенной походкой по ледяному насту тротуара, расставляя носы валенок предусмотрительно в стороны. Идет подбоченясь, с папиросой во рту — вылитая атаманша.

Атаманше скучно — третью неделю «акромя чаю ничего не пила». Становится задумчивой и раздражительной — душе праздник подавай, а где его взять, когда в карманах пусто и кругом одни запреты. Ну, кто желает, тот всегда имеет… Зина с нетерпением подсчитывает дни до получения пенсии.

— Хорошо пристроилась твоя тетя, — выговаривал каждый раз Даше муж. — Живет на всем готовом и в ус не дует. Нет, с меня хватит — она пьет, а я ее корми? У нас на фабрике три месяца зарплату не платят — подачки суют, ты получаешь гроши, а эта хоть бы копейку в дом принесла. А почему я должен ее кормить? У нее, кажется, сын есть, вот пусть к нему и едет!

Даша молча слушала Сергея. Она сама устала от бедовой тетушки: кому приятно жить как на пороховой бочке, та после загулов приходит неизвестно откуда — грязная, голодная. Один раз вернулась со вшами. Вшей Даша у Зины вычесала на газету, а голову опрыскала дихлофосом.

«А дружки-собутыльники? — думала с содроганием Даша. — А вдруг кого на дом наведет? Не специально, конечно». Но и жалко тетю — деваться той некуда.

Даша помнила слова матери: «Зину не гоните, идти ей некуда».

Заколдованный круг.

— Не поедет она к сыну, сколько можно повторять…

— Да кто ее спрашивать будет?

— Спрашивать, не спрашивать, а она здесь прописана! Не все так просто!

— Ну и нянчись со своей тетей! Дай ей титьку!

Даша в бессилии опускала руки. Дрязги с мужем за последние месяцы, как появилась Зина в доме, участились. Как хотелось, чтобы все оставили ее в покое: и муж, и тетя. И ведь никуда не вырвешься, никуда не исчезнешь — все на ней.

«Сын! Легко ему говорить», — Даша подумала о муже.

Семен приезжал крайне редко. Даша удивлялась, как Зине, еще во времена Лиды, всегда удавалось отсутствовать во время его визитов. Она словно чувствовала приезд сына и каждый раз исчезала. Никогда о матери не спрашивал и Семен.

В последний приезд с Семеном была женщина. Блондинка с обесцвеченными волосами. Нина. Этакая свободная дама, любительница погулять. Коричневое от солнца, истрепанное жизнью лицо, облезлый маникюр, веселая, безвкусно накрашенная. Нет, Даша ничего не имела против, так, раздражение, проскальзывавшее порой. В итоге эту Нину стало жалко.

Семен был само обаяние. Мог без конца смеяться и шутить, рассказывать интересные вещи, и в прошлый раз он говорил и говорил за столом. Душа компании. Но Даша не верила ни одному его слову. Она не хотела бы оказаться с Семеном наедине или, не дай бог, на месте этой Нины. Все же как некоторые люди умеют пустить пыль в глаза, а сами глаза свои прячут.

Семен не прятал, и от его взгляда становилось жутко.

Даша видела потом, как в сумерках, во дворе, Семен ударил свою Нину. Молча и тихо, под дых. Даша чуть не вскрикнула. А Нина ничего, выпрямилась. Видимо, не привыкать. Потом выяснилось — приревновал к Сергею. Бред.

Когда уезжали, Нина шепнула Даше, что бросит Семена, уйдет. Прямо с автобуса.

Чем все закончилось, неизвестно. Скорее всего, ушла. Лет пять назад это было. Семен больше не появлялся.

После того случая Даша впервые задумалась над словами Зины, оброненными однажды: «Нельзя мне к сыну. Помру у него».

* * *

Конец апреля выдался сырым и теплым. В родительский день на кладбище не протолкнуться. Даша, Сергей и Зина стояли в Лидиной оградке. Даша разложила на столике закуску.

— Не понимаю, зачем устраивать на кладбище пир горой? — Дама с высокой прической, в кремовом пальто проходила мимо, держа под руку лысого мужчину. — Ты только посмотри, у каждой могилы накрыты столы.

— Что поделаешь — традиция, — отвечал мужчина.

— Азиатчина! — Высокая прическа закачалась.

Даша и Сергей переглянулись. Зина смотрела на фотографию сестры на памятнике.

— Тетя, давай помянем. — Даша протянула Зине стопку водки.

Они молча выпили. Сергей не пил — за рулем.

Раньше, когда жива была мама, особенно в детстве, Даша любила бывать на кладбище. Тихое и вместе с тем страшное место. Она всегда с интересом рассматривала фотографии на памятниках, читала имена, фамилии и даты. Особый интерес вызывали старые, заброшенные могилы. Были даже такие, где дата рождения стояла — конец девятнадцатого века. Бедные… Даша всегда жалела этих умерших, живших в такое тяжелое время — революции, войны.

Сейчас же бывать на кладбище стало невыносимо.

Даша стояла с подкатившими к горлу слезами и старалась гнать воспоминания. Она всегда испытывала неловкость в таких случаях — вроде бы нужно что-то сказать, а ничего не говорится. Камнем стояла и тетя. Другая бы нашла нужные слова, как делают обычно старые люди, глядишь, и полегчало бы. Вместе бы и всплакнули. Но Зина кремень. «Как из гранита!» — думала в сердцах Даша.

Зине вспомнилось детство. Военное, голодное. Вкус гнилой картошки, которую они собирали в пустом поле с Лидой.

Стояла такая же весна, снег давно сошел. На поле, если поискать, можно найти остатки прошлогодней гнили. Зина всегда хотела есть, и всегда ее желудок бурчал. Лида отдавала сестре свою пайку: возьми, может, он перестанет. Желудок на время переставал.

Зина часто заморгала. Надо пройтись. Шатаясь, она вышла из оградки.

— Теть Зин, ты куда? Сейчас поедем.

Зина не слышит. Она идет мимо берез и елок. Хватается за железные колья оград, всматривается в могилы. «Где-то здесь мама… — В глазах мутно. — Нет, не здесь. А где? Лида ездила. Знала…»

Черное пятно, появившееся из-за берез, приближалось.

Даша с поспешностью отвернулась и посмотрела на фотографию матери. За спиной шорох.

И вкрадчивый голос:

— Где, как не на кладбище, встретишь всех родственников.

— Здравствуйте, — обернулась Даша.

На фоне черного берета и черного, наглухо застегнутого пальто лицо Майи неестественно бледно. Щеки округлились, нос стал уже и острей. Она стояла и держалась руками за ограду. Не входила.

— Вы, смотрю, были и у отца, — сказала бескровными губами.

— Да, были.

— Позавчера были, Майя Геннадьевна, порядок навели.

Даша с презрением глянула на мужа, каждый раз он лебезит.

— Какие молодцы. Все никак не могу выбрать время и заглянуть к вам в гости. Так давно не видела Андрюшу. Как он учится?

— Хорошо, — ответила Даша и стала убирать со столика.

— Живем в одном городе и практически не видимся… Непорядок.

Даша посмотрела на тетку. Ни одной знакомой черточки, ни тени от отца, ни воспоминания. Чужая.

— Так вы заглядывайте, мы вам всегда рады, Майя Геннадьевна, — пригласил Сергей.

— Загляну обязательно. Тем более… у меня к вам есть одно предложение.

— Предложение? А какое?

— От которого вы не сможете отказаться…

* * *

Подружка Зины Сухоручка, являясь обладательницей отдельной квартиры, как магнитом притягивала к себе разного пошиба маргиналов.

В этот раз у нее было шумно, и народ большей частью молодой, незнакомый. Осмотревшись, Зина подалась в бараки. Там в одном семействе и приземлилась, благо хорошо приняли.

Когда гостья осталась без копейки, хозяева, после недельной пьянки, стали препираться. Дошло до драки из-за последней капли водки.

Боясь, как бы не досталось и ей, Зина решила вернуться к Сухоручке. У той пропила еще с неделю.

Пили уже что попало: какую-то дрянь, которую бомжи разводили водой, при этом говоря, что с одного глотка вставляет, после дошло до одеколона, принесенного с помойки Сухоручкой. Его они вместе с Зиной выпили на пару, втайне от всех, в туалете.

Завалилась спать Зина на вонючий матрас. Проснулась утром от шума, доносившегося из спальни хозяйки. Зина опасливо заглянула в приоткрытую дверь.

На кровати барахтались два незнакомых парня и пришедшая еще вчера девица, которую Зина узнала по рваным чулкам в крупную сетку. Парни заламывали девице руки, затыкали рот. Здоровая, как лошадь, она яростно сопротивлялась. Совладать с девицей было непросто. Зина не видела ее лица, лишь толстые ляжки, спихивающие попеременно то одного, то другого седока. Но силы девицы были не вечны, и вот, когда один из парней умудрился удержаться на ее бедрах, а второй заломил руки, — барышня в рваных чулках сдалась.

Дрожа от страха, Зина кинулась на кухню, но вместо хозяйки — распластавшаяся на полу наркоманка. Она лежала лицом вверх и кому-то улыбалась.

Схватив куртку, Зина ринулась к выходу, но путь преградил выскочивший из туалета мужик в трусах. По синеве голого тела Зина догадалась — зэк.

Сухоручка боялась зэков.

«Освободились и рыскают, как неприкаянные. Завалятся в квартиру — все с тебя снимут, а если обколотые — пиши пропало, прибьют, как пить дать», — предупреждала Сухоручка Зину.

По взгляду мужика Зина догадалась — под кайфом.

Подскочив к Зине и чему-то явно обрадовавшись, мужик прохрипел:

— Деньги есть?

— Откуда? — пролепетала Зина.

— Оттудова! — зарычал мужик. Он прижал Зину к стене и стал тискать, обыскивая.

— Я тебе в бабушки гожусь… — замямлила Зина. Но мутные, бесцветные глаза мужика смотрели недоверчиво и как-то странно…

— Врешь, сука! Щас мы проверим, какая ты бабуся! Гони деньги, стерва! — Он схватил Зину за шиворот и впихнул назад в комнату.

Зина упала на пол, а мужик прорычал:

— Лежи и не дергайся. — С криком: «Леха, тут еще одна!» — он скрылся в комнате, откуда доносились вопли девицы и маты ее мучителей.

Без куртки, в чем была, Зина выскочила на улицу и побежала что есть духу.

Когда уходила от племянницы, стояло бабье лето — теплое и золотое, спустя две недели летом и не пахло. В середине октября все изменилось. В лицо бил промозглый ветер, а под ногами жидкая грязь.

Продрогнув до костей, Зина только возле дома Палаевых замедлила шаг. Ее никто не преследовал. Кому она нужна, старая нищая пьяница? На глаза наворачивались слезы. Только сейчас Зина осознала убогость своего положения, свою старость наконец, и что никому на свете она не нужна. Прибили бы ее на квартире, и никто бы не разбирался, что и как.

Тело ломило. Отдышавшись, Зина присела на лавочку у ворот. Одно желание: упасть и проспать сутки. Как показаться родственникам? Опять придется просить прощения, обещать то, чего никогда не выполнит. Устала, устала она от всего, и от нее все устали.

— А, тетя! Вы к нам проездом или как? — с издевкой встретил Зину вышедший за ворота Сергей. — Ну что, тетя, вам сказать — загостились вы у нас. Да и неблагодарны вы до невозможности. Не цените нашего участия. Шалите, понимаешь. Вот опять где-то покуролесили. — С усмешкой оглядывал Зину Сергей. — Пойдемте в дом, тетя. Обогреетесь хоть перед дорогой.

— Какой дорогой? — Зина вцепилась глазами в Сергея.

— Такой. У вас одна дорога — к сыну. Вас предупреждали. — И он открыл перед Зиной ворота.

Войдя во двор, Зина увидела на крыльце свой немногочисленный скарб в мешках и котомках да старенькую швейную машинку. Она все поняла, но до конца еще не верила. Надо поговорить с Дашей, попросить прощения.

— Мы тут больше не живем, тетя. Обменялись мы с Майей Геннадьевной. Так что и вам здесь не место.

Зина подумала — он шутит, но на крыльцо вышла Майя в накинутой на плечи вязаной кофте. Глянув мельком на Зину, она перевела взгляд на Сергея:

— Я сейчас машину вызову. Закинешь вещи.

— Слушаюсь, Майя Геннадьевна.

— Счастливого пути, Зина, — бросила новая хозяйка и скрылась в доме.

Даже когда садилась в «Ниву», Зина не верила, что это происходит на самом деле. Она все надеялась, что вот появится Даша, и все будет по-прежнему.

А «Нива» уже ехала по знакомым улицам.

Зина порывалась закричать и выскочить, убежать куда глаза глядят, но решиться ни на что не могла. И лишь беззвучно плакала.

* * *

Внешне Никольское не сильно изменилось со времен Зининой молодости, разве что больше появилось ветхих домов; некоторые, совсем брошенные, стояли открытые всем ветрам, зияя пустотой выбитых стекол. От коровника и фермы остались лишь железобетонные скелеты. Тут и там из-под выпавшего снега виднелись ржавые останки техники. Запустение и разруха — от былого процветания не осталось и следа.

Зина робко спросила шофера:

— А куда мы едем?

— Куда сказали — туда и едем, мать.

Когда остановились на краю села, напротив маленькой избушки с высокими воротами, Зина словно приросла к сиденью — ей до сих пор не верилось, что приехала к сыну. Сердце прыгало и колотилось. От его ударов в груди тупая боль. Впервые в жизни — так больно.

Когда вышла из машины — не могла сдвинуться с места. С жадностью Зина вдыхала воздух, оттягивая, насколько возможно, встречу.

Двор за воротами большой. Избушка из бруса в два окна, без крыльца. Обитая войлоком и дерматином дверь вела сразу в дом.

Внутри домик казался больше: сразу — просторная комната с печкой — она же и прихожая, и кухня, и зал. В центре — деревянный стол с табуретами, в углу кряхтел холодильник «Бирюса», там же шкаф с посудой, рядом на тумбочке телевизор «Горизонт», справа между окон — диван, накрытый старым покрывалом с оленями. На стене в раме под стеклом картина ручной вышивки крестиком — под толстым слоем пыли видна лодка с влюбленной парочкой. Зину кольнуло в самое сердце.

Слева, возле печи, вход в другую комнату, прикрытый красной занавеской в белый горошек. У входной двери — рукомойник, рядом ведро и фляга.

Печь не топлена, в доме не прибрано и неуютно.

Семен угрюмый, взлохмаченный, лицо серое, глаз из-под нахмуренных бровей не видно, но чувствуется их недобрый блеск. Сразу видно — приезду матери не рад, но деваться ему, да и ей, некуда.

Через несколько минут они остаются вдвоем в щемящей тишине дома.

Зина, боясь взглянуть на сына, суетливо возилась с вещами, как будто что-то искала в котомках. Наконец присела на маленькую скамейку возле печи, скромно поджала под лавочку ноги, разглядывая сложенные на коленях руки.

— Так, стало быть, ко мне насовсем? — разрядил тишину Семен.

— Выходит, что так, — робко ответила Зина, не поднимая глаз.

— Понятно. Жить будешь в этой комнате, спать на диване. У меня не хоромы. — И он скрылся в спальне. Задернул занавеску, оставив еле заметную щель.

* * *

Потянулись однообразные осенние дни в доме сына. Тот снег, который выпал в день приезда, стаял, и зарядили дожди.

Угнетало Зину все — и холод, и грязь на улице, лишний раз из дома не выйдешь, и то, что дом стоял на отшибе, — в случае чего не знаешь, куда и к кому бежать. Дома себя и занять нечем: хозяйства у Семена никакого, даже кошки нет, что для Зины было совсем непонятно. Как же без кошки и собаки на земле жить?

Зина всегда была заядлой читательницей. Трезвая проглатывала книжку за книжкой. Ей нравилось переживать вместе с героями придуманную жизнь. Когда читала — мечтала… Книги были отдушиной. Благодаря им Зина в часы отрезвления не думала о прошлом, настоящем и тем более о будущем. Читая, придумывала себе новую жизнь, совершенно далекую от реальности. После душещипательной сцены Зина вздыхала и, шмыгая носом, долго протирала стекла очков. Любила, когда в конце у героев все хорошо складывалось, закрывая последнюю страницу, улыбалась и шла курить.

В доме у Семена не было даже газеты с программой, не говоря о книгах. Одно развлечение — телевизор. Предоставленная самой себе, не имеющая под рукой ничего, что могло бы скрасить унылый быт, Зина маялась и не знала, куда себя деть. Всю нехитрую работу по дому она переделывала до обеда, а потом безмолвный скучный вечер наедине с человеком, которого она не знала и боялась.

Первое время тяжело и неловко было им находиться вдвоем. Благо две комнаты и можно разойтись. Спасало и то, что Семен пропадал с утра до вечера на каких-то, как он говорил матери, шабашках — постоянной работы в Никольском не было. Платили Семену гроши, и то через раз, поэтому к переезду матери, хоть и скрепя сердце, он отнесся спокойно, уже заранее рассчитывая на Зинину пенсию.

То, чего так боялась Зина, не произошло. И все равно каждый раз она со страхом ждала: вот, вот он наконец скажет или сделает что-то… Но Семен молчал и был ко всему происходящему в доме как будто безучастен. Зине казалось — сын не замечал ее. Она старалась не дышать, словно боялась обратить на себя внимание. В иные дни мать и сын не говорили друг другу и слова.

Порою в тишине дома, где слышны только шорохи, скрип дверей да лязг посуды, Зине мерещилась угроза. Исходила она из того угла, откуда на нее был устремлен тяжелый взгляд. И всегда в спину. Поворачиваться к нему лицом Зина боялась. Один-единственный раз они встретились глазами — и Зину придавило.

Знакомый взгляд из далекого прошлого и сейчас наводил на Зину панический ужас.

Были минуты, когда она готова была закричать: «Что молчишь и смотришь? Бей, режь! Только не молчи!» Но каждый раз, стоило только повернуться в его сторону, она останавливалась, не осмелившись и рта открыть.

Ожидание и неизвестность выматывали. Зина страдала. Внутренним чутьем понимала — не все так просто, и сын себя покажет. Только вот когда и как? Уж чем так мучиться — лучше бы скорее! Но в хорошие и светлые дни, когда оставалась одна и хлопотала по дому, надеялась и верила: а может, все обойдется?

Новую жизнь Зина проживала стойко. По складу характера оптимист, она и в доме Семена мечтала о лучшем. Странно, когда ехала к сыну, готовилась к смерти, а сейчас возжелала жизни: «До весны поживу, а там видно будет».

Зина испытала огромное счастье, обнаружив в одной из захламленных стаек коробку со старыми книгами. Она притащила находку в дом и тряпкой обтерла каждую книжку. Пролистала. И тут же принялась за чтение, присев на скамеечке у печи.

— О, старая, ты прямо как библиотекарь — в очках и с книжкой! — посмеивался каждый раз Семен, заставая мать за чтением. — Или нет — профессор! Профессор кислых щей! Эй, профессор, а не будете ли вы любезны дать чего-нить пожрать?

Зина откладывала книжку и с папиросой в зубах шла к кастрюлям.

— То-то же, книголюб-любитель, — закуривал Семен, наблюдая за матерью.

Через неделю после приезда Зины в дверь постучали.

«Кого черт принес?» — нахмурилась Зина. В доме она одна. К Семену никто не ходил, Зина тем более никого не ждала. Она отворила дверь.

Спустя столько лет Зина сразу узнала гостью: с порога на нее смотрели колючие глазки Галины.

— Ну, здравствуй, родственница. Пустишь или как?

— Заходи, коли пришла.

Обе замерли на пороге.

Галину, как, впрочем, и Зину, время не пощадило. Но в отличие от Зины, державшей голову прямо, а грудь вперед, Галина свернулась, стала меньше ростом, не поднимала и головы, как будто боялась чего. Вездесущий нос стал длиннее, а пронырливые глазки бегали еще быстрее. Только бегали они сейчас не в поиске предметов наблюдения, а наоборот, убегали от людей. Прятались.

«Постарела шельма. Совсем старуха», — отметила Зина.

«Да, вот что с людьми водка делает…» — сделала выводы Галина.

Первой опомнилась гостья — быстрым движением сняла платок, расстегнула тужурку. Прошла в комнату.

По приезде в Никольское Зина не горела желанием видеть кого-либо, кто знал ее прежнюю. Она прогуливалась по селу в первые дни, узнавала и не узнавала старые места. Долго не могла сообразить, где дом Киселихи. Оказалось, у дома новые ворота, крыша, облицовка и полностью вырублен палисадник. Обновленный, открытый каждому взгляду, бывший дом Киселихи смотрел на прохожих сверкающими на солнце окнами.

На месте сгоревшего дома Федора — новая усадьба, с вытянувшимися в палисаднике сиренью и рябиной. Здание клуба завешано агитплакатами голосования и рекламой.

Зина подолгу стояла у знакомых ворот и домов, прищуриваясь, высоко вскидывала голову. Большей частью дома остались прежними. Многие пришли в упадок, а некоторые и совсем стояли брошенные, с заколоченными окнами.

Никого из прошлой жизни Зина так и не встретила. То ли умерли, то ли разъехались, а может, еще увижу, думала Зина. Узнаю ли? И вот увидела. Узнала.

— Ну, как вы тут устроились… с сыном? — поинтересовалась Галина, особо выделяя — сын.

Она с любопытством осматривала комнату. Зина успела навести порядок, повесила свежие занавески. Галина удовлетворенно хмыкнула.

— Как тебе с Семеном живется? — вкрадчиво спросила она. — Характер у него не сахар…

— Живется да и живется. — Зина уставилась в окно.

Видя, что разговор не вяжется, Галина перешла на другое:

— Он раньше в Гришкином доме жил, на Южной. Так продал. Неизвестно зачем. Наверно, за долги. Вот теперь здесь. В этом сарае.

Зина отошла от окна, села на скамеечку у печи, закурила.

— А Лешенька у меня начальником работает в самой Москве. Ты ведь, наверное, слышала про Лешеньку? Позднее счастье наше… Вот выучили, теперь не нарадуюсь. Жена у него хорошая женщина да двое ребятишек — все зовут меня к себе. Я ведь одна осталась, Миша-то мой два года как уж в сырой земле. Сердце…

— Если зовут, что не едешь? — ради приличия спросила Зина.

— А что я? Мне и здесь хорошо — здесь все родное. Чего я в этом городе забыла? Да и боюсь я эту Москву. Ни разу там не была.

— Да, в городе не каждый сможет. В Москве и подавно. Я вот, когда в Красноярск с глазами ездила, чуть под машину не попала. Несутся, сами не знают куда. Наверное, на тот свет. Того гляди сшибут. В нашем-то городишке спокойнее. А у вас тут и совсем сонное царство.

— Да уж… царство.

Явилась Галина, сгорая от любопытства, — очень хотелось посмотреть, что стало с бедовой родственницей. Как, интересно, им живется вместе — мамаше и сынку? Но вот пришла, и все куда-то делось. Все поняла Галина и про Зину, и про жизнь ее, и про Семена. На пороге поняла. Не ожидала, что когда-нибудь пожалеет, — и вот пожалела. Оставила за порогом и ехидство, и «наставительную лекцию», какую хотела прочесть, и хвастовство. Не стала добивать… Тем более наглое вранье — удавшаяся жизнь ее самой, Галины.

Сама ходит как недобитая. С мужем жили как собаки — все она лаяла. Сын единственный, Лешенька, два года как в колонии сидит за воровство в особо крупных и по сговору. Но не виноват он, Лешенька! Не мог он сам — это люди недобрые в проклятом Красноярске подбили. Заставили! Жена-стерва, дети неблагодарные — отказались. А что, он для себя, что ли? — ведь все для них! Она с отцом и денег никаких не видела. Сама бы за него пошла и села! Вот теперь врет всем, что тот в Москве на высокой должности. Москва далеко — кто ж проверит. Муж, как узнал про суд, — так сразу за сердце. Как жива осталась, сама не знала. Теперь вот живет ради Лешеньки — ждет. Кому он после девяти лет колонии нужен будет? Дожить бы…

Галина выдохнула. Голову не держала шея. Не держала Галина и слез.

Они сидели друг против друга и мирно беседовали, как старые хорошие знакомые.

— Зин, ты прости уж меня.

— Ладно, чего уж. Сама я была не подарок. И ты прости. — Как ни странно, глаза у Зины тоже были на мокром месте.

— Простила, Зиночка, простила. Всем простила. Я вот чего к тебе забежала — ты шьешь еще?

— Шью, конечно. Глаз-то один совсем не видит, но шить могу.

— Ну и хорошо. Я тебе клиентов подыщу. Да и мне шторки переделать надо. Народ тут, сама понимаешь, в основном сейчас безденежный, но за работу, чем смогут, отплатят. А тебе молоко, яйца, сало — не лишние будут.

— Не лишние, пусть несут.

— Ну, до свидания. — И на пороге, обернувшись, Галина добавила тихо: — Ты с Семеном поосторожней будь, а если что — я живу там же, за магазином. Приходи, не стесняйся.

Зина долго смотрела в окно. Смотрела, пока Галина совсем не скрылась из вида.

* * *

На дворе декабрь.

С мутного неба днем и ночью падает снег. Все тонет в белой мгле. Снег вырос до самых крыш, затрудняя передвижение. Техника и лошади с санями — все на равных перед сюрпризами зимы.

В один из дней снег прекратился. Небо прояснилось, и усилился мороз.

Санки с пустой флягой катятся легко. Зина направляется к колонке.

На обратном пути санки идут медленнее, на пригорках тормозят, и Зина останавливается, чтобы отдышаться. Идет дальше и замечает, что за ней увязалась, виляя хвостиком, черная собачонка.

Зина заприметила ее вчера у магазина. Собака металась по улице, подбегая к случайным прохожим, словно кого-то искала. Опытным глазом Зина определила — старая сучка, и явно брошена. Галина подтвердила, сказала, что это Чернушка Федоткиных — тех, что уехали в город, продав дом, а собаку выгнали со двора новые хозяева. «Если не прибьется ни к кому, к себе возьму, — вздохнула Галина, — будет с моей Авроркой тявкать».

Голодная, продрогшая Чернушка и не ожидала, что под закат жизни окажется на улице. Она устала ждать, искать хозяев, но те как в воду канули. А в родном дворе лает незнакомый злой барбос и живут чужие люди. Совсем отчаявшись, она подбежала к Зине, поджимая окоченевшие задние лапы.

— Пошли уж. Что жмешься? — Зина решает приютить собаку.

И вот они теперь уже вдвоем шагают к дому.

Золотой рожок месяца освещает путь маленькой женщине с огромной флягой на санях и бегущей рядом полной надежд собаке.

— Давай, шкидра, наяривай. — Зина ставит перед Чернушкой миску со щами и размоченным хлебом, и та с жадностью набрасывается на еду. — Да не торопись ты, а то подавишься.

Наевшись, Чернушка смотрит новой хозяйке в глаза.

— Одни мы с тобой на свете, Чернуха. Две старухи, и деваться нам некуда, — говорит благодарной слушательнице Зина, закуривая папиросу.

Чернушка сидит напротив, выставив вперед белую грудку, и с пониманием слушает, смотрит на Зину черными глазами-смородинками.

Хруст снега во дворе, скрип двери, в дом входит Семен.

«Трезвый, слава богу», — отмечает Зина.

— Э, старая, ты что, совсем ошалела — кобеля в дом пустила?

— В доме она жить не будет, успокойся. Устрою ее во дворе, — бросается на защиту собаки Зина.

— Если в ограде — черт с ней, пусть живет. Только под ногами чтоб не крутилась. Жрать есть чего?

С матерью Семен решил не связываться: что-то сердитая она стала последнее время. Осмелела, что ли? Сбежит еще со своей пенсией, как раз перед Новым годом.

Умывшись, он молча садится за стол.

Зина разогревает ужин и внутренне улыбается, довольная своей первой победой.

Так и жили они под одной крышей — с опаской и недоверием друг к другу. Терпели и как будто выжидали чего.

* * *

Январь. Стояли крещенские морозы. Никольское сковало. Днем не видно даже птиц; на улице ни души — все попрятались в теплых избах. Морозный туман заставлял цепенеть округу, и на селе наступило затишье.

И вот как-то вечером, в канун Крещения, Семен вернулся домой навеселе. С собой — бутыль с мутной самогонкой, взятой уже в долг.

По тяжелым шагам сына Зина догадалась — пьян и не в духе.

Семен с силой поставил бутыль на стол, отчего та чуть не разбилась.

Со страхом наблюдая за сыном, на бутыль Зина смотрела с надеждой.

— Ну что, мать, как жить дальше будем, а? — начал Семен медленно, подбирая слова. Манера не спеша, будто готовясь к чему, даже торжественно, но при этом тихо и вкрадчиво говорить заставляла сильнее биться сердце той, которая приходилась ему матерью.

— Пенсия твоя давно кончилась, нету ничего. Что скажешь? — Семен опрокинул полстакана мути в себя. Самогон с шумом скатился по горлу и упал в желудок.

Зина молчала.

— Что, оглохла, старая?! Деньги, говорю, где? Денег уже нетути, — развел в стороны руки Семен.

— Где ж я их возьму? Рожу, что ли? Все тебе отдала, — огрызнулась Зина, искоса поглядывая на опустевший стакан. В другие времена она за такие допросы любого отбрила бы, да времена теперь не те, и перед ней сейчас он — судья и палач.

— Заткнись! — рубанул Семен, ударив по столу кулаком. — Ты родишь, как же, рожальщица! Ты вон одного уже родила. Кукушка. А то, что деньги отдала, — так посмела бы не отдать. Я тебе не Дашка — со мной такие фокусы не прокатят. — Потряс в воздухе указательным пальцем. — У меня, сама знаешь, разговор короткий. — И он выставил в сторону матери кулак, заставляя тем самым ее съежиться. — Шила бы — все копейка, вон твой инструмент пылится, — кивнул на стоявшую у окна швейную машинку.

— Так я шила бы, да заказов никаких нет, и не вижу уж ничего. Много нашьешь с одним глазом, — оправдывалась Зина, закуривая папиросу дрожащими руками.

— «Нашьешь…» Знаю я, что ты, окромя стакана, ничего не видишь, тот хоть в темноте найдешь, по запаху. Да? Зинка-Зингер!

Зина вздрогнула, и показалось ей — тень мелькнула в комнате. «Ах вот ты о чем…»

Он опрокинул в себя еще полстакана.

— У тебя вечно отговорки, сидишь у меня на шее, на всем готовом, прихлебательница, — продолжал Семен, занюхивая самогон куском черного хлеба.

Внутри Зины клокотало. Это она — прихлебательница? Живет, жрет, пьет на ее пенсию — мерин безрукий. А насчет шитья, рада бы пошить — да некому и нечего. Было два заказа (спасибо Галине) — сшила халатик да шторки, и то за самогон, так ведь понюхать не успела — ирод проклятый все отобрал. Молча пыхтя папиросой, сидя возле печи, в открытую дверцу которой уходил дым, Зина все молчала и терпела, с завистью поглядывая на бутыль.

— Ладно, старая, давай дерябнем. На стол хоть чего-нить собери, — предложил Семен. Трезвая мать несловоохотливая и сердитая, другое дело, когда выпьет.

С быстротой стартующей ракеты Зина махом выставила картошку в мундире, квашеную капусту и, притормозив, с достоинством, не спеша взяла стакан и присела за стол.

— Наливай, не откажусь, — услышал Семен знакомое с детства.

Слегка поморщившись при виде закуски, Семен налил почти полный стакан матери, себе, и, не чокаясь, они выпили.

Он, как всегда, залпом, не закусывая. Потом наблюдал за матерью, как она, оттопырив мизинец, не спеша, выпила до дна, крякнув от удовольствия.

Зина подняла руку с пустым стаканом и тяжело поставила его на стол, утерев губы ладонью. Порция для нее за раз тройная. Внутри ожгло, из глубины рыкнуло, и Зина обмякла. Занюхивая хлебом, прислушивалась к любимым ощущениям после первой. В глазах вспыхнул озорной огонек. Через стол она смотрела на наблюдавшего за ней сына, и море в эту минуту стало по колено…

— Ну что, мать, по второй? — промычал Семен.

— Наливай, не откажусь.

— Ты-то, конечно, не откажешься.

В тишине комнаты зажурчал ручеек, наполняющий стаканы.

Опершись щекой о кулак, Зина с замиранием смотрела и прислушивалась к журчанию, жадно вдыхая ни с чем не сравнимый запах самогона.

Второй раз Семен налил матери меньше.

После второй, уже пьяная, она с жадностью набросилась на закуску: жевала долго редкими зубами и от нетерпения глотала.

— У… чайка, все бы глотала. Смотри не подавись, — процедил злобно Семен.

— А ты что, куска матери пожалел? Лучше бы еще налил. Чего держишь?

— Обойдешься, мамаша. Вот тебе! — Семен показал Зине кукиш и, налив себе одному, демонстративно, проливая мимо рта, выпил.

— Смотри не подавись, — пробурчала Зина, закуривая папиросу.

— А ну заткнись, ведьма! Не напилась еще?! — заорал Семен, еле вставая и тяжело дыша.

— Не фыркай фургоном! — рявкнула Зина, ударив по столу рукой, и тут же замерла, успев осознать, что совершила непоправимое.

Кулак сына опрокинул на пол.

Сквозь разбитые стекла очков Зина с ужасом смотрела на возвышающуюся над ней фигуру человека, которого она никогда не знала и всю жизнь боялась.

— Ах ты, тварь. Ты и на отца так же орала. — Он хотел еще говорить, но не мог: в горле онемело и в голове опять преследующий всю жизнь шум.

Вдруг комната поплыла, все завертелось. Запах водки и табака ударил в нос, как в детстве. Разговоры и смех. Он сидит у кого-то на коленях, и его гладят по голове, затем чья-то сильная рука хватает за шиворот. Семен, не чувствуя ног, бежит по воздуху и падает в снег. Снег обжигает, как и жар из печи. Мать и Пряник храпят на постели. Расплавленная магма стекает с совка на пол, превращаясь в раскаленные угли.

Страшно от содеянного. Дверь он так и не подпер — испугался и убежал.

Голову раздирает боль. Семен идет по отцовскому дому, а ему навстречу попадаются пьяные рыла гостей. Всем нужна Зинка-Зингер. Слышен ее смех, и вот она сама хохочет прямо в лицо, задирая голые ноги.

— Ах ты, сука! — Тяжелыми унтами он топчет, стараясь сломать, мелькающие всю жизнь перед глазами ноги. Ляжки Зинки-Зингер! Запыхавшись, бьется головой о стену, чтобы выбить мучительную боль. Так просто от нее не избавиться. Боль сидит внутри. Истошно крича, он машет руками, отмахиваясь от невидимых врагов. Мечется по избе, все сметая и круша. Запнувшись об окровавленное тело матери, хватает его и как ненужную вещь, как источник своих страданий вышвыривает на мороз. Захлопнув дверь, падает и бьется в истерике. Затем утихает, теряя сознание.

Недокуренная матерью папироса, закатившись под стол, тлеет. Пол вокруг начинает чернеть.

Придя в себя, Зина попыталась встать. Перебитые ноги не слушались, заплывшие кровью глаза еле различали предметы. Она ползла по обжигающему снегу в сторону ворот — там люди. Руки немели от жуткого холода. Обессилев, Зина прижималась к земле, чувствуя ее ледяное дыхание. Одна только мысль двигала с места: «Жить! Даже такой собачьей жизнью — все равно жить!» И тут же звенело колоколами: «Помру у сына. Помру».

Зарево пожара осветило ночное небо.

— Где-то горит, — прошептала Галина, смотря в окно. Алый свет шел со стороны Семена. — Неужели они?! Зина!

В воздухе пахло гарью. Так и есть, горело в стороне Семена. Со слезящимися глазами и задыхающимся сердцем Галина спешила на пожар.

Дом Семена полыхал. Трещал огненным скелетом на морозе. Огонь гудел, дожирая последние бревна.

Народ, собравшийся вокруг, замер, наблюдая за осыпающимися искрами.

Запыхавшаяся от быстрой ходьбы Галина остановилась на дороге.

«Только бы живы, только бы живы…» — шептала она, всматриваясь в черную толпу людей.

Вот от толпы отделилась фигура и побежала в сторону Галины.

Когда мужик приблизился, она крикнула:

— Что случилось? Почему горит?

— Да черт его знает! Семен, походу, сгорел!

Галина схватила мужика за руку:

— Как сгорел?

— Не знаю! Нету его нигде!

— А Зина?

— Да увезли ее! У ворот нашли! — махнул рукой мужик и побежал дальше.

Галина не могла дышать. Завидев скамейку у чьих-то ворот, присела. Она держалась за сердце, а мимо впотьмах пробегали люди, где-то за домами завыла сирена. Так уже было. Много лет назад она так же спешила на пожар вместе со всеми. Переведя дыхание, Галина поднялась со скамейки. Откуда-то из темноты к ней выбежала вся седая от инея Чернушка.

— Бедная… бедная… — шептала Галина, и прошлое вставало перед глазами. Все так ясно, словно было вчера.

* * *

Зина наконец согрелась.

Она лежала, ощущая мягкость и благодатное тепло. Спать бы и не просыпаться.

Но что такое? Горячий лучик упал на лицо. Зина приоткрыла глаза и тут же зажмурилась:

— Семка, проказник!

Семен засмеялся и вновь пустил солнечный зайчик. Зина прикрылась рукой.

— Семка, посвети лучше отцу.

Поблескивая зеркальцем, Семен отбежал.

Зина привстала и вдохнула полной грудью. Хорошо. Необъятное поле разлилось перед глазами, трава невысокая, и все видно до самого горизонта. Зина всегда мечтала о таком поле. Чтобы бежать, бежать.

Она всматривалась в даль: Федор и Семен уходили, взявшись за руки.

— Куда же вы? А я?! — крикнула Зина.

Никто не обернулся.

Какие… Идут и не слышат. Неужели забыли? Зина опять позвала.

Они удалялись, а главная черта — желто-голубая, где сливалось поле и небо, — совсем близко. Зина в волнении поднялась и махнула рукой. Эй!

Федор что-то интересное рассказывал сыну. Зина только сейчас заметила — он не хромал. Шел быстро, и Семен вприпрыжку за отцом.

Необъяснимый страх подступил. Неужели ее оставят? Они переступят голубую линию, и все. Откуда она это знает? Зина огляделась по сторонам — обманчиво прекрасная тишина.

Она бежала.

По желанному, бескрайнему полю, как и мечтала всю жизнь, только не убегала, а догоняла, не выпускала из вида. Главное — не потерять. Она кричала, но голос тонул.

И вот, когда сил не осталось, у самой последней черты…

Они оглянулись.