Журнальный мир

(Прага, конец 1920-х)

Однако натиск белых чувствовался и сказывался на поведении местных большевиков. Заметно усилилась их суетливость. Они, видимо, к чему-то серьезно готовились. Две стоявшие перед окнами пушками исчезли, говорили, отправили на фронт. Чехам объявили, что их куда-то отправляют, и действительно дня через два после объявления отправили. Но куда – неизвестно. Говорили, в Пермь. Когда их артель проходила стройными рядами мимо наших окон, мы махали им платками, они отвечали тем же. Больше мы их не видели. О судьбе их я потом слышал, но об этом расскажу в свое время.

[…] Пошли слухи, что восстали Ижевские и воткинские рабочие и двигаются на Сарапул. Слухи эти быстро проникли в тюрьму и комментировались на все лады. […] Но вот в тюрьме появились первые ласточки, возвестившие нам об Ижевском восстании – это десятка полтора, а может, и больше ижевских реалистов в возрасте от двенадцати до четырнадцати лет, захваченных где-то на Ижевском фронте. Детвору эту, одетую в ученическую форму, привели в тюрьму матросы, и теперь нельзя уже было сомневаться в восстании. Да и большевики в тот же день впервые объявили о восстании в своих газетах. […] Матросы теперь стали меньше показываться в тюрьме. Говорили, что все они выехали на фронт.

Наш покровитель г. Х. (женщина) почти каждый день, а иногда и по два раза в день ухитрялся присылать нам записки самого радужного настроения, смысл которых сводился к тому: «потерпите немножко, скоро вас освободят». […] Однажды утром мы получили от г. Х. записку весьма серьезного содержания, в которой она писала приблизительно следующее: «Сегодня вас освободят восставшие рабочие. Если восстание не удастся, то вас освободят ночью ваши друзья. Не пугайтесь, если освободители будут в красноармейских и матросских формах, – это будут переодетые ваши спасители. Записку немедленно уничтожьте». Такое письмо поразило нас как громом. Не верить Х. было нельзя, слишком много она для нас сделала. […]

В тюрьме принимались какие-то меры, перегоняли арестантов из одной камеры в другую. Нас соединили с елабужскими заложниками. […] Наступала ночь. Ожидание неизвестности превращалось в муку. Должно быть, от страшного напряжения я не заметил, как заснул, вернее впал в забытье. Не знаю, сколько так прошло времени, только слышу, меня кто-то будит. Открываю глаза: стоят красноармейцы, матросы. Сначала спросонья я ничего не понимаю, а потом сразу прихожу в сознание и вспоминаю записку: значит, это наши друзья. Взглянул на лица пришедших, это большей частью молодые и симпатичные лица. Я больше не сомневаюсь, что под видом красноармейцев нас спасают заговорщики.

Нам приказали немедленно собрать вещи, а так как у нас их почти не было, то через пять минут мы были уже готовы. Быстро попрощались с елабужцами и вышли в контору тюрьмы. Но здесь у меня впервые зародилось сомнение в своих спасителях. […] Из тюрьмы вывели только уфимцев, а елабужских заложников оставили в тюрьме. Если спасали нас как политических, то, конечно, не оставили бы и елабужских, думал я. […] В конторе нас всех переписали, причем молодой человек, видимо комиссар, с приятным молодым лицом, все время торопил и то и дело подбегал к телефону, сообщая кому-то, что все идет благополучно. Под конец он спросил пароль для конвоя. Попутно комиссар успевал говорить с нами. Коншина он спросил, не его ли брат бывший управляющий государственного банка? И на утвердительный ответ Коншина заметил: «Мы давно его разыскиваем, но теперь знаем, где он, – в Японии».

Наконец все было готово. Нас вывели во двор, где окружили двойным рядом пеших и конных красноармейцев. Комиссар сообщил пароль солдатам, который они должны говорить, если их где задержат. Сказал, по каким улицам нельзя идти. На прощанье комиссар, обращаясь к нам, заметил, что советские с нами нянчатся, так как ему поручено было обращаться с нами вежливо и доставить невредимыми.

Мы двинулись. Теперь не было сомнения, что мы в руках не спасителей, а настоящих красноармейцев. По дороге красноармейцы торопили нас, грозя плетьми и прикладами. Тяжело было со стариками, которым идти было трудно, поэтому наиболее слабых мы вели под руки. Было страшно темно. […] Нас вели с большой осторожностью. Конвой боялся попасть в засаду. Все время спрашивали друг друга, правильно ли идут. В одном месте нас остановили, но сказанный пароль возымел свое действие, и нас пропустили. Наконец мы вышли к пристани, где стояла целая речная флотилия.

[…] Когда на Волге образовался фронт и пароходы из пассажирских превращались в боевые суда, последние скапливались в большом количестве на больших пристанях. По мере оттеснения большевиков с Волги они двигались вверх по ее притокам – Каме, Белой, Вятке и так далее. […]

Нас подвели к пароходу «Петр I», который давал уже второй свисток. Быстро вошли мы на пароход. Нас встретил Северин-Халкиопов (начальник тюрьмы. – Ред.). «Теперь я за вас спокоен», – сказал он. «Я к вам приду. А где остальные?» – обратился он к конвою. «Все тут», – был ответ. Мы сказали, что остальные в больнице. «Жаль, – сказал он, – Но теперь уже поздно». Кто-то крикнул: «Все, что ли?» «Все», – был ответ. «Давай третий», – крикнул первый. Свисток. «Снимай чалки!». Пароход рявкнул в последний раз. Забегали людишки, зашипели, как тысячи змей, машины. И мы отчалили.

Нас провели в конец парохода и спустили в трюм. Но на этот раз не так обидно было сидеть в трюме, так как мы находились в лучших условиях, чем даже многие красноармейцы, которыми битком был набит пароход. […] В подавляющем большинстве красноармейцы на нашем пароходе были башкиры. Должно быть, последние считались в то время наиболее надежными частями Красной Армии, так как с этим пароходом ехал весь штаб Уральской армии с командующим Антоновым во главе.

Утром к нам зашел, как обещал, С.-Х. в сопровождении самого Антонова. Антонов – сравнительно молодой еще человек симпатичной наружности – был одет в великолепную коричневую черкеску. С.-Х. при нас вкратце ознакомил его с нашей историей, прибавив от себя, что мы не буржуи, и, следовательно, были арестованы в качестве заложников напрасно. «Ну какие они буржуи, – добавил он, – возьмите хоть вот этого, – при этом он указал на Порываева, – ведь на улице газетами торговал. Да просто вглядитесь в их лица, разве это буржуи?» Наши лица в это время действительно на «буржуйские» не походили: недоедание дало о себе знать. На все эти разговоры С.-Х-ва Антонов не проронил ни единого слова. […]

[Позднее] один из часовых, стоявший у нашего входа наверху, громко сказал, обратившись к нам: «Вы не подумайте, что Антонов что-нибудь для вас сделает. Это такая сволочь, от которой красноармейцы плачут». Часовой сказал это так громко, что, несомненно, многие красноармейцы слышали. Однако никто не выразил ни малейшего протеста или неудовольствия. […]

К нам красноармейцы относились хорошо. Узнав, что в трюме сидят заложники-«контрреволюционеры», они десятками заходили к нам, выражая свое сочувствие и разнося своих вождей. […]

Нам трудно было следить за тем, как отступают большевики, т.е. много ли их и куда движутся. Круглое окно над водой, в которое мы иногда выглядывали, открывало очень небольшие возможности для обозрения. Одно можно было заметить, что двигался караваном огромный речной флот […] и двигался не особенно спеша. Было, очевидно, время отступления. […] Остановились только в Соколках. К этому времени флотилия вся куда-то исчезла, остались только несколько небольших пароходов. […] Нас перевезли на баржу, а «Петр I» и все пароходы с солдатами ушли в Вятские Поляны – пристань на реке Вятке при впадении ее в Каму, осталось только два небольших парохода да баржа с отрядом до 500 красноармейцев. Начальником оставшегося в Соколках отряда, в ведение которого поступили и мы, был некто Сулима, еще молодой человек, по-видимому, офицер.

Отряд красноармейцев чувствовал себя неважно. Усиленно распространялись слухи, что белые их настигают и что вот-вот они окажутся отрезанными. Многие красноармейцы приходили к нам и спрашивали, что будет им, если они возвратятся к белым и принесут повинную. А некоторые просто расспрашивали дорогу и бежали. Началось дезертирство. Под влиянием таких слухов красноармейцы однажды собрались на митинг, на котором обсуждали свое положение и вынесли постановление, чтобы немедленно двинуться за остальными в Вятские Поляны.

Сулима […] потребовал наших делегатов к себе. […] Он начал прямо со слов: «Видимо, о вас очень беспокоятся в Москве: сегодня я получил телеграмму за подписью Троцкого, требующего немедленно препроводить вас в Вятку, куда доставить целыми и невредимыми, не чиня по дороге никаких обид. Сегодня же я обязан вас отправить до Вятских Полян. Я дам вам надежный конвой, с которым вы можете считать себя в безопасности. Шинели я уже распорядился вам выдать, а также необходимый для вас провиант до Вятских полян, откуда вас отправят в Вятку, а затем, думаю, в Москву».

[…] Нас посадили на маленький пароходик «Малютка» и отправили в Вятские Поляны. Когда мы подъехали, а это было ночью, взорам нашим открылось необыкновенное зрелище: сотни собранных со всего Волжского бассейна пароходов сгрудились здесь и горели тысячами огней. Река была буквально запружена судами. Некуда было пристать. Мы еле-еле продвинулись в середину пароходов и к одному из них пристали. Тысячи матросов-красноармейцев сновали на пароходах и по берегу. Стоял шум, и заметна была какая-то бестолочь. Люди напоминали скорее беженцев, чем лагерь военных. С пароходика нас немедленно же перевели в трюм того парохода, к которому мы пристали.

Через несколько дней после пребывания в Вятских полянах нас отправили в Вятку. Конвой нам дали исключительно из уфимцев, три человека попали даже из прежнего конвоя, сопровождавшего нас из Уфы, бывших свидетелями, а может, даже участниками расстрела наших товарищей. […] Когда нас вели берегом реки, чтобы пересадить на другой пароход, отправлявшийся в Вятку, пришлось проходить около небольшой группы каких-то штатских людей. Последние встретили нас враждебно. Кто-то из них крикнул: «Вот ведут заложников! Что с ними возятся?! В Каму их, сволочей!» Вслед за чем некоторые действительно схватились за камни и стали бросать в нас. К счастью, камни летели мимо, а кроме того, за нас решительно вступились конвоиры-красноармейцы и безобразие прекратили. Характерный возглас «в Каму!» – применялся и здесь, на Вятке, сделавшись, очевидно, своего рода лозунгом.

На пароходе нас встретил Сулима. Поздоровавшись с нами, он обратился к нашему конвою с коротким наказом, требуя строго надзора за нами и предупреждая, что они будут отвечать за целостность каждого заложника своими головами.

Нас снова поместили в трюм. Пароходик маленький, вятский, название которого я теперь не помню. Наверху ехали раненые солдаты с фронта. […] Часов в 9-10 утра мы пристали к Котельничу. Нас повели в город, с тем чтобы получить от коменданта разрешение на дальнейшее следование по железной дороге. С разрешением мы двинулись на вокзал. Когда мы пришли на станцию, там стоял поезд красноармейцев, направлявшихся на фронт. Это были петроградцы, рабочие, добровольцы-коммунисты, ехавшие спасать положение на фронте. Когда мы проходили мимо битком набитого воинского поезда, коммунисты начали острить по нашему адресу. «Что, товарищи, учредилку ведете?» – спрашивали они наших красноармейцев. – «Небось, за хорошие дела арестовали?» Нас принимали за учредиловцев. Наши красноармейцы на шутки и вопросы не отвечали. Надо сказать, что со своими конвоирами мы за время дороги уже сжились. Нас объединяло главным образом то, что мы были земляки, а на чужой стороне даже враги сходятся. На вокзале мы остановились около входа. И это было большой ошибкой нашего старшего, которая едва не стоила нам всем жизни.

Дело в том, что весть о появлении каких-то «контрреволюционеров» быстро обежала военный эшелон. И вот около нас стала собираться толпа красноармейцев. Толпа эта росла все больше и больше, и по мере ее увеличения росло и ее возбуждение. Наконец толпа эта стала требовать от наших красноармейцев, чтобы нас выдали им для расправы. Наши красноармейцы сделать это наотрез отказались, заявив: «Мы отвечаем за каждого из них головой». Старший пробовал уговорить толпу разойтись, но она настаивала на своем. Десяток наших конвойцев не могли, конечно, противостоять напору агрессивной толпы. Старший понял свою ошибку, что не надо было ставить арестантов на виду, и приказал отвести нас в укромное место за вокзал, а сам пробовал уговорить красноармейцев. Но свою ошибку он не исправил, а наоборот, сделал еще хуже, а именно: как только мы тронулись, двинулась и толпа за нами. Очутившись за вокзалом, в глухом месте, толпа стала вести себя еще более воинственно. Наш старший не учел одного обстоятельства, что зверские инстинкты проявляются сильнее в глуши и темноте. […]

Толпа начала нас окружать, а живое кольцо, образовавшееся вокруг нас, стало понемногу сжиматься. На требования конвоя разойтись и не приближаться, не обращали внимания, а говорили ему: «Мы идем на фронт, красноармейцы нужны на фронте, а не для того, чтобы сопровождать эту сволочь. Мы избавим вас от ответственности, когда прикончим их. Разве можно что-нибудь поделать с нами? Вас – десяток, а нас здесь – тысяча. Мы берем на себя ответственность за этих мерзавцев. Давайте, товарищи, винтовки, прикончим их штыками».

Надвигалась верная смерть. Спасения ждать было не от кого.

Конвой наш совершенно растерялся, а заложники стояли бледные как смерть. В эту минуту я ощутил смерть даже ближе, чем на барже, когда казнили товарищей, и все мы ждали этой участи. Вдобавок предстояла смерть жестокая – растерзание звериной толпой. Мне в это время отчетливо вспомнилась расправа толпы со шпионом, изображенная Толстым в романе «Война и мир». Художник гениально описал и подметил, что стоило одному задеть несчастного, как толпа набросилась на него и превратила в бесформенную массу. Я боялся этого начала, тогда бы не было спасения. Кроме того, опасался и еще одного – чтобы кто-нибудь из наших или конвоя не бросился бы со страха, не отдавая себе отчета, бежать. Тогда гибель всех была бы неминуема. Слава Богу, этого не случилось. Но надо отдать должное находчивости и хладнокровию нашего старшего. Пока наш конвой ругался и сдерживал напор красноармейцев, старший догадался сбегать к начальнику эшелона и убедил последнего заступиться за нас.

Начальник прибежал, запыхавшись, и стал уговаривать толпу разойтись. Начальник, по-видимому, опытный оратор, а главное – знающий своих солдат. Он обратился к ним с речью такого содержания: «Товарищи, я согласен с вами, что эта сволочь не стоит того, чтобы возиться с ней, и верно, что наши товарищи красноармейцы не для того, чтобы караулить контрреволюционеров. Но, товарищи, не забывайте, что арестанты – заложники, и за каждого из них у белых, мы знаем, сидят десятки наших товарищей-коммунистов, и, если мы прикончим здесь одного из них, там прикончат наших десяток. Так и знайте, товарищи, – убивая здесь эту сволочь, вы убиваете своих братьев-коммунистов, сидящих заложниками у белых!»

Речь начальника отрезвляюще подействовала на толпу. Она стала стихать. Уходя, некоторые еще грозили: «Вот обсудим на митинге, что с вами сделать!» По какому поводу был собран митинг, не знаю, но наша судьба действительно на нем обсуждалась – об этом нам потом рассказал наш старший конвоир.

Но вот наконец, к величайшей нашей радости, раздался третий звонок для воинского поезда. Мы снова возвратились на перрон и видели отъезд этой славной коммунистической воинской части, которая хотела расправиться с безоружными арестантами только за то, что они не коммунисты. Увидев нас, некоторые из красноармейцев грозили нам кулаками и кричали: «Все равно вас в живых не оставим, расправимся с вами на станции N. Здесь, в городе, нельзя было, а там никто не помешает…» Вслед за отошедшим воинским поездом подошел и пассажирский, с которым должны были тронуться и мы.

Нас усадили в обыкновенный пассажирский вагон. С той только разницей, что в этот вагон никого другого не пускали. После всего пережитого приятно было снова очутиться в полной безопасности, да к тому же еще в просторном чистеньком вагоне. Словно мы не арестанты, а свободные граждане, едущие по своим делам. Часть красноармейцев заняла входы и стала на часы, а остальные смешались с нами и стали делиться своими переживаниями на вокзале. Завязалась беседа. Кто-то из конвоя сбегал за кипятком и хлебом. Стали пить чай. Получилась полная идиллия: арестанты и их конвой пьют вместе чай и ведут дружеские разговоры… Мы благодарили своих красноармейцев за стойкость, в особенности нашего старшего, который проявил недюжинное присутствие духа и расторопность. Начались непринужденные воспоминания о прежней мирной жизни, о нашей Уфе и наконец дошли и до наших арестов в Уфе и несчастья на барже.

Красноармейцы охотно рассказывали нам все, что они знали. Они поведали нам тайну, кто и как был убит на барже. К сожалению, они не знали фамилий убитых и описывали их по внешним признакам. Однако можно было установить, что Толстой был убит так: когда его подвели к борту и ударили штыком, он упал в воду, но быстро оправился и поплыл к берегу. Плыл он, как они говорили, легко и мог, несомненно, выплыть, но по нему открыли стрельбу, в результате которой он был пристрелен и утонул. Доктор Тарновский был убит матросом, который схватил его за горло и придушил. Большинство же было расстреляно на палубе. В расстрелах принимали участие, по словам красноармейцев, только матросы.

Про чехов, которые были с нами, они уверяли, что никуда их не отправляли и всех расстреляли в Сарапуле. Рассказывавший об этом красноармеец сообщил, что он сам принимал на склад по счету снятую с убитых чехов одежду. Не хочется верить, что это так, но поручиться, что этого не могло быть, тоже нельзя.

Путь наш продолжался довольно мирно и подходил к концу. Конвоиры уже мечтали о сдаче нас в Вятке, причем гадали, кого пошлют в Москву с нами: их или кого другого. Они почему-то были уверены, что нас отправят в Москву для обмена на каких-то крупных большевистских заложников у белых. Конечно, им хотелось пропутешествовать с нами и до Москвы. Но вот на одной станции, название которой я не помню, когда до Вятки осталось не больше двух часов езды, один из наших конвоиров, ходивший на станцию за кипятком, принес экстренный выпуск вятских газет, которые мы с жадностью бросились читать. Мы ожидали прочитать о каких-нибудь политических сенсациях, раз выпущен экстренный выпуск газет. И действительно не ошиблись: газеты полны были сообщений о только что произведенном покушении на Ленина. Вятские советские газеты сообщали, что по этому поводу местная Чрезвычайка в виде ответа на «дерзкое покушение» контрреволюционеров на вождя революции распорядилась расстрелять триста человек. Затем там был приведен длинный список фамилий, расстрелянных в Москве в виде ответа на террор террором, а дальше приводился список кандидатов следующей партии для расстрела [в Вятке] на предмет воздействия на террористов-контрреволюционеров, если произойдет новое покушение на кого-либо из коммунистов. В этом последнем списке можно было найти деятелей с большими именами в прошлом как времени царского режима, так и последнего, уже революционного. Здесь были и крупные военные чины, и князья, графы, земские и городские деятели, представители крупной буржуазии и так далее. Все они были разбиты на несколько очередей с указанием, что при следующем террористическом выступлении контрреволюции в первую очередь будут расстреляны такие-то, а в следующую – такие-то. Пока что они будут считаться контрреволюционными заложниками. Теперь уже не помню, сколько очередей было выставлено. Сообщение кончалось воззванием истреблять контрреволюционеров, брать от них заложников для устрашения и не давать им пощады.

Это сообщение поразило нас как громом. Наши надежды на что-то лучшее впереди, во что в тайниках души многие из нас уже уверовали, как-то сразу пропали. Нам стало ясно, что в лучшем случае попадем в какую-то очередь для расстрела. Все сразу приуныли.

А поезд мчался и мчался… Скоро Вятка… Вдруг подсаживается ко мне Разумов и шепчет: «Мне надо с вами поговорить по важному делу, отойдемте на свободную лавочку». Затем он пересел на свободную лавочку, а через минуту подошел к нему и я. «Я смотрю на сложившееся положение, – заговорил Разумов, – так что наступил момент: спасайся кто может. Надо во что бы то ни стало бежать, иначе спастись невозможно, всех перестреляют. Я решил бежать, предлагаю и вам сделать то же, и только вам, потому что с другими, во-первых, сговориться невозможно, а во-вторых, если даже и сговорились, то трудно рассчитывать на их выносливость. Все они ослабели очень». […]

Быстро выработали план. […] Я прошел в уборную. Часовой не обратил внимания, даже не повернул головы. Через минуту показался и Разумов. Затем я быстро прошел на площадку, которая была заполнена пассажирами. Как сейчас помню, на ступеньках, с которых я должен был броситься на землю, сидели две бабы, грызли семечки и о чем-то мирно беседовали. Быстро подойдя к ним, я силой раздвинул их, а затем выбросился из поезда. Бабы только ахнули. Поезд мчался во весь опор. Несколько раз перевернувшись, я упал, а затем вскочил и не помню, как добежал до леса. Я очнулся только тогда, когда Разумов окликнул меня. Но я очень сильно ушибся, потому что когда пришел в себя, то забыл на один момент все, что произошло. К великому удивлению Разумова, спрашиваю его: «Где мы?» «Разве ты не знаешь, что мы бежали? Опомнись, – ответил Разумов. – Видишь, поезд, на котором нас везли. Вот он останавливается… Нас будут искать. Бежим скорее в лес». И действительно поезд остановился, не пройдя и полверсты от нас. Тут я только окончательно пришел в себя и вспомнил все. Покинувшие было меня силы и решительность моментально возвратились. […]

С поезда слышались голоса, а затем раздался выстрел, очевидно так, для острастки, так как найти нас ночью, да еще в лесу, конечно, было трудно, почти невозможно. Мы быстро спрятались в глубь леса и пошли по неизвестному нам направлению, однако противоположному Вятке, с тем чтобы, пройдя некоторое расстояние и скрыв таким образом наши следы, потом повернуть к Вятке.

[Ф.И. Колесов и бывший командир большевистского продотряда Разумов бежали, не имея ни теплой одежды, ни еды, ни документов, ни денег, ни связей, чтобы скрыться от большевиков. Помощь беглецы получили от местных рабочих, когда признались им, что они – бежавшие от коммунистов заложники. Тогда беглецы решили идти на Ижевск, путь до которого составлял больше четырехсот километров. Вятские и удмуртские крестьяне, по данным Колесова, были настроены антибольшевистски и помогали им в дороге. Даже комбед, арестовавший их в одном из сел, отказался сразу выдать большевикам: «Было ясно, что если нас мужики выдадут, то расстрела не миновать». Опасаясь, что большевики узнают от них или крестьяне решатся на выдачу заложников, Колесов и Разумов бежали в разные стороны и добирались до белогвардейцев каждый по-своему. Получая по-прежнему помощь от крестьян, Колесов добрался до прифронтового села и был пойман местным комиссаром. – Прим. А.Е.].

«После обыска и допроса меня отвели в волостную арестантскую-клоповник, без всякого преувеличения. Помещение в четыре шага длиной и два шага шириной с миллионом живых и дохлых клопов… «Кожаный» комиссар обратился к моему часовому с такими словами: «Товарищ, если арестант попросится до ветру, то пускай его, но смотри за ним в оба, а если он вздумает бежать или тебе покажется, что хочет бежать, то стреляй в него как в собаку, за это в ответе не будешь».

Из этого наказа я понял, что до ветру мне ходить небезопасно, потому что часовому всегда может «показаться», что я хотел бежать, а тогда, значит, штык или пуля в спину.

Утром сторож принес один фунт черного хлеба и кружку кипятка вместо чая. Это – суточная порция всех видов продовольствия арестанта.

Фронт приблизился к селу Уни настолько близко, что оно считалось уже в прифронтовой полосе. Вскоре население нашего этапного пункта стало расти. Сначала, помню, к нам привели трех молодых людей, задержанных за намерение перейти к белым; после них вскоре привели еще двух крестьян, арестованных по доносу за сочувствие белым. А затем как-то рано утром к нам вперли сразу четырнадцать человек крестьян одной окольной деревни, арестованных при весьма странных обстоятельствах, а именно: накануне ареста староста этой деревни получил от исполкома приказ представить в Уни несколько подвод печеного хлеба для красноармейского гарнизона, а кроме того, четырнадцать подвод в сопровождении стольких же домохозяев. И хотя мужики в точности исполнили приказ, тем не менее в Унях они все до одного были без объявления причины арестованы, а лошади у них отобраны. Мужики пробовали было добиться толку, хотя бы узнать, за что их арестовали, но ничего из этого не вышло, причины им не объяснили. В дальнейшем к нам стали водить каждый день все новых и новых арестованных. Повторялась та же картина, что и в Сарапуле перед приходом белых, только в меньшем, конечно, масштабе. В довершение сходства – в Унях свирепствовал также матрос и даже с такой же фамилией – Ворожцов. Про этого Ворожцова мужики рассказывали такие истории, которым, вероятно, позавидовал бы сарапульский Ворожцов. Так, однажды Ворожцов явился в сопровождении вооруженных красноармейцев к одному крестьянину, который, по слухам, сочувствовал белогвардейцам. Явившись, Ворожцов мирно приветствовал не ожидавшую «почетных гостей» крестьянскую семью, заявив, что приехал в гости, разделся, поставил в угол винтовку. То же проделали и сопровождавшие его красноармейцы. Хозяева засуетились, принимая незваных гостей, вытащили самовар, поставили на стол лучшее угощение, мед и прочее. Ворожцов и К^о расположились за столом, как у себя дома, потребовали самогонки, хотя последняя и была строжайше запрещена, затем мирно, как гости, пили, ели… Но вот Ворожцов встал из-за стола, подошел к углу, где были поставлены винтовки, взял свою в руки и объявил хозяину, что он приехал его расстрелять за шпионство. В дальнейшем, по приказу Ворожцова, красноармейцы вытащили мужика на двор. Жена и дети бросились за несчастным, встали на колени перед Ворожцовым и умоляли не убивать их мужа и отца. И был момент, рассказывает очевидец, когда у Ворожцова как бы заговорила жалость, он уже опустил наведенную винтовку, но вдруг крякнул, быстро поднял ее и, почти не целясь, на глазах жены и детей, обхвативших его колена, выстрелил в мужика и убил его наповал. Этому же Ворожцову приписывают и еще одно деяние, прославившее его в глазах советской власти, – это разгон местного волостного совета.

Как произошел разгон, мне рассказали так: унийские крестьяне, недовольные первым своим волостным советом, в особенности волисполкомом, выбранным под давлением приезжих коммунистов, и, поверив всерьез в большевицкие свободы, решили совет переизбрать. Решили и сделали, дав старым советчикам чистую отставку. Однако последние не растерялись: недолго думая, они отправились в Глазов, где дело представили так, что новые выборы есть не что иное, как контрреволюция, засилье кулаков, бунт против советской власти. Глазовское начальство, даже не пытаясь хоть сколько-нибудь разобрать обстоятельства дела, выслало немедленно в Уни карательный отряд из латышей. И вот тут-то Ворожцов и проявил себя. Мужиков собрали на сход и по его указу пороли подряд, кроме тех, конечно, которые стояли за большевицкий совет. Новый же исполком не только был выпорот до полусмерти, но в довершение всего был отправлен в Вятскую тюрьму. Только немногим удалось скрыться и бежать к белым – местным повстанцам. Нужно ли говорить после этого о том, что мужики ненавидели Ворожцова до безумия. По приказу этого же Ворожцова были арестованы и четырнадцать крестьян. Как потом выяснилось, они были арестованы как заложники прифронтовой деревни, которая считалась неблагонадежной и втайне сочувствующей и ожидающей белых. Уже при мне некоторым объявили, что они будут сидеть до окончания Гражданской войны.

Большие аресты шли в это время и в самой Вятке, о чем мы узнали от красноармейцев, сообщивших нам, что местная Чрезвычайка получила приказ впредь до особого распоряжения, ввиду переполненности тюрем, в Вятку арестантов не направлять, а держать их в местных каталажках, то есть по волостным правлениям и этапным пунктам.

На этапе с приближением фронта стали часто появляться явно случайные люди, арестованные бог знает кем без всякой системы и повода. Помню одного такого крестьянина-портного, который был арестован односельчанином-красноармейцем только за то, что отсутствовал в течение двух недель дома. Его отсутствие показалось красноармейцу подозрительным, и этого было достаточно, чтобы арестовать человека и предъявить ему обвинение в шпионстве в пользу белых… Подобных случаев было немало.

Мужики-заложники стали просить свидания с председателем Чрезвычайки. Наконец он приехал. Председатель выслушал их и заявил, что он только что приехал и дела их не знает, но обещал расследовать. «Что касается того, что вы сидите и напрасно страдаете, – добавил он, – так разве мало теперь напрасно сидит и страдает! Вот и товарищ, – указал он на меня, – тоже, кажется, напрасно страдает… Кстати, товарищ, за что вы арестованы? – вдруг обратился он ко мне. – И почему сидите до сих пор? Ведь мы ничего о вас не знаем, так как ваша сопроводительная бумага у нас пропала, а восстановить ее нельзя: Порез взят белыми и порезские советские власти сами арестованы».

[Так началось непосредственное знакомство Колесова с начальниками Чека, благодаря чему он даже смог устроиться секретарем местной Чрезвычайки, рассчитывая через это бежать к белогвардейцам. При исполнении своей обязанности он столкнулся напрямую с красным террором. Так, он упоминает «дело о бывшем председателе Вятской земельной управы Н., который в бытность его в Унях в гостях у своего тестя по предписанию Вятской Чрезвычайки был внезапно за что-то арестован и подвергнут обыску. – Прим. А.Е.].

Кстати, о грозных циркулярах большевиков. За мое время таких было два, и оба исходили от областной Чеки. Первый – ко всем комитетам бедноты, строго доверительного характера, с приказанием следить за всеми священниками, за их проповедями в церквях, за их разговорами в частных домах, в гостях и так далее, и арестовать тех из них, у кого обнаружится что-либо контрреволюционное или неодобрительное по отношению к советской власти. И второй – обязательное постановление о воспрещении спиртных напитков и курения самогона, за нарушение этого постановления местной чека вменялось в обязанность налагать на виновных строжайшее наказание, вплоть до высшего – расстрела. Причем если виновным окажется коммунист и если к тому же последний в пьяном виде показывался в публичном месте и вел себя непристойно, в отношении таких нарушений точно предлагалось без снисхождения применять высшую меру наказания.

[Вскоре Колесову, которого едва не арестовали чекисты, очевидно, раскрыв его, пришлось спешно бежать наугад к повстанцам. Это произошло в начале октября 1918 г. Там его снова арестовали для проверки. Во время ареста Колесова большевики прорвали фронт повстанцев. Тюрьма, в которой его держали, была под угрозой захвата красными: «Но каково мое положение? Только что удрал от большевиков – и опять попасть к ним! Но ведь это равносильно неминуемому расстрелу». Колесову повезло – 8 октября 1918 г. повстанцы его выпустили. – Прим. А.Е.]

В Ижевске я пробыл всего четыре дня. Я выехал в Уфу вместе с Н.А. Шмелевым и членом Учредительного собрания В.И. Бузановым. […] Наконец я добрался до Уфы. Последнюю я нашел в весьма тревожном состоянии. Многие жители ее начинали эвакуироваться за Урал, в том числе и некоторые мои знакомые. Красные усиленно наступали. Нельзя было мешкать и мне. Оставаться в Уфе и ждать большевиков не могло входить в мои планы.

ПРИЛОЖЕНИЯ

РУКОПИСНЫЙ ТЕКСТ ТЕЛЕГРАММЫ
ИЗ ВЯТКИ 26 АВГУСТА 1918 Г.

Секретарю С.Н.К.

У аппарата Монастырский.

Передайте тов. Ленину что в Перми удалось узнать у находящегося там Уфимского председателя Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией тов. Зенцова и др. товарищей из Уфы что в Николо-Березовке из числа вывезенных из Уфы заложников не стало следующих лиц Толстой Ница Полидоров Тарковский Форстман Ауэрбах (неразборчиво) Крегер (неразборчиво) Маковецкий (неразборчиво) Каргер чешский офицер по сведениям переданным товарищем Зенцовым их расстреляла охрана сопровождавшая… (неразборчиво) и подробно будет дополнительно сообщено из Перми точка Я нахожусь в Вятке приезжал на съезд через три дня обратно Перми.

Ваше требование предоставить безопасность заложникам находящимся в Сарапуле давно передано… Блохину точка Прошу сообщить будет ли сейчас заседание Совнаркома и если будет то вызовите присутствующего к аппарату областного комиссара (неразборчиво) Урала Войкова а если его не будет то Шлихтера… Монастырский

РУКОПИСНЫЙ ТЕКСТ ТЕЛЕГРАММЫ

Вятка

Члену Уфимского ревкома Зенцову

Ждите наших распоряжений Вятке точка

Озаботьтесь надежной охраной Уфимских заложников Вятке точка

Сообщите подробный поименный список уфимских заложников находящихся Вятке и Сарапуле

Завтра выезжают Уфу через Симбирский фронт Международный комитет Красного Креста по вопросу обмена заложников точка

Сообщите ваш точный адрес и способ вызова вас к проводу а также вашего заместителя на случай вашего выезда точка

Держите связь относительно заложников оставшихся Сарапуле точка

О прибытии в Вятку едущих из Сарапула сообщите

Цюрупа

Передана 4 сентября в 10 ч. 30 мин.

РАДИОТЕЛЕГРАММА

Уфа. Делегации Международного Красного Креста Клафтону Щербакову Бородину

Из полученной 30 октября в Москве радио от 22 октября видно, что в конце сентября по радио в Москву были сообщены условия обмена заложниками. По невыясненным пока причинам заинтересованными лицами это радио до сих пор не получено.

Копия не дошедшей по назначению радио находилась в распоряжении прибывшего недавно из Уфы делегата Петра Померанцева, но она была отобрана у последнего на фронте. Таким образом, заинтересованные лица не имеют возможности высказаться по поводу условий обмена, предоставленных из Уфы, так как эти условия им текстуально неизвестны.

На основании же сведений, сообщенных Померанцевым относительно посланного из Уфы радио, воспроизведенной им по памяти, заинтересованные лица сообщили следующее, первое: Советом Народных Комиссаров им разрешено вести обмен заложников, вывезенных из Уфы. Значительное расширение обмена, предлагаемое Уфой, ставит перед ними вопрос в совершенно новой плоскости, положительное разрешение которого является практически неосуществимым. Второе: о многих лицах, названных по памяти Померанцевым, как о заложниках в Москве ничего не известно, и наведенные справки о них результатов не дали. Третье: о некоторых же лицах, названных Померанцевым, справками удалось установить следующее: вывезенные из Уфы чехо-словацкие солдаты давно освобождены вследствие их заявлений, что они не будут бороться против Красной Армии: арестованные летом в Москве из названных Померанцевым были заключены под стражу не как заложники, а как лица, посягнувшие на Советскую власть, часть их давно уже освобождена вследствие прекращения дела, остальные будут освобождены на днях […] На свободе находится по частным сведениям также Федор Колесов. Что касается переведенных в Москву из Вятки заложников, вывезенных из Уфы, то вчера четверо из них, как люди преклонного возраста, освобождены, а именно: Зеленцов, Шубин, Коншин и Алгазин. Письма от освобожденных везет Померанцев, выезжающий завтра в Уфу. Остальные уфимские заложники как уже перевезенные в Москву, так и те, которые будут перевезены сюда, в силу данного Советом Народных Комиссаров согласия, будут освобождены и получат возможность выехать в Уфу тотчас после получения подтвержденного курьером или в какой-либо другой форме сообщения об освобождении заложников, состоящих под стражей в Уфе. В течение октября в Уфу отсюда дважды отправлялась радио, которая по справкам ни в одном случае станцией в Уфе принята не была.

А. Цюрупа

Публикация Андрея Егорова