Засохла гуашь на щеке пространства…

Засохла гуашь на щеке пространства…

* * *

 

Дом горит – и как-то по-тарковски,

но с машинкой швейной у окна

монолог читает кот Матроскин

с мыслью: лишь хватило б полотна.

А огонь уже с чердачных балок

спрыгнул внутрь – в сухой остаток дня –

и втянул жилплощадь в танец алый –

есть такое свойство у огня.

 

В кадре занавески увядают,

оставляя в нём проём зиять,

чтоб впустить ли, выпустить ли тайну –

как опальную для текста «ять»,

если не вертлявого галчонка,

тщетно вопрошавшего: кто там?

Дом горит – надрывно, обречённо,

и вокруг разверзлась темнота.

 

Досмотрев предложенную сцену,

хочется воды и пряных трав

вдоль тропы, несущей запах сена

прочь от бесконтрольного костра

в детский сон, нетронутый пожаром.

Оператор впал в сюрреализм,

закругляя пламя в форму шара –

будто все углы уже спеклись.

 

* * *

 

Играла смерть с живыми, ну а жизнь –

ещё и с мёртвыми: в лапту, кажись –

подбросит, стукнет – дальше побежит,

а те летят, как звёзды-метеоры –

по ним гадают, ищут в лопухах,

чтоб дома из кармана – ох и ах,

но девочка, заметив их впотьмах,

лишь прошептала: кто-то помер.

 

Так смерть подсказывала ей,

считая, что живым нужней,

чем целой армии теней,

отброшенных и прошлых,

ведь в ней искрится тайна тайн,

на кнопки разобрав баян,

который был для ритма дан,

но прятался в прихожей.

 

А своды правил той игры

читай с изнанки кожуры

лимона, что ушёл в отрыв

от ветки плодоносной –

меж пальцев брызнет спелый сок:

не пуля, ткнувшая в висок,

но талой мякоти кусок

преодолеет косность…

 

* * *

 

Витиеваты ветви мыслей,

и с ними тонок капилляр,

струящий местный кислый рислинг,

пока огонь в чуть зримый пар

не превратил на зыбкой грани

всю эту соков бахрому,

что мы ловить спешим губами,

сгущая тьму…

 

Сознание – кульбит и клубень

в распаханной сырой земле,

оно в квадрате или в кубе,

но всё ж в единственном числе,

и только ищет путь к свободе,

давя на стенки изнутри,

а то, что так и не находит –

закон игры.

 

И гулкий череп – хрупкий череп –

наполнен доверху золой,

в которой золотом сечений

тиснёна гибель многих Трой.

В холодном зеркале в прихожей

к изнанке стёкол липнет свет,

но отражение, похоже,

теряет след…

 

* * *

 

Скорей бы добраться, добриться.

Скорей бы добиться, добыться,

покинув прискорбное братство,

что пьёт из следов от копытца.

 

С Кариб вы – как видно, туристы.

Скулят львы на вымпелах графства,

наверное, лет этак триста –

так долго династия гасла.

 

Сгорим вне геральдики быстро,

с горы ли покатимся вниз и

рассыплемся в бездне на искры,

как беглые-беглые вымыслы.

 

Скорей бы дождаться плюс двадцать,

плюс тридцать – пусть вкратце – и спеться

с держателем пряных акаций

в контрольном пакетике специй.

 

* * *

 

Причалит кораблик нарисованный

к земле намалёванной – словно

мазок на мазок ляжет в пределах холста,

автор прищурится, выдохнет: красота,

а может быть, губы скривив, полоснёт

кистью наотмашь, мол, это всё

мазня, да и только – закрасит берег

с очертанием судна невинно белым…

 

Засохла гуашь на щеке пространства,

которое говорит тихо: здравствуй,

стоя в проёме, и свет за его спиной

создаёт ореол – так входит святой

в дом на краю деревни, прося ночлега

у открывшего незнакомого человека.

Автор зажмурится, выдохнет: берег,

слыша, как кто-то легонько стучится в двери.

 

* * *

 

Ворошилась-копалась в золе кочерга –

докопалась: выкопала шуруп –

он из старого стула, что с прошлого четверга

был порублен и брошен в огонь, как труп,

для прогрева жилища, вмёрзшего в пустоту

перспектив обитания среди стен,

где и есть только место для всяческих там простуд,

пробирающих до ломоты костей,

и в камин – распахнутый словно алтарь –

отправлялось всё способное на

жаркий теплообмен – этот жертвенный дар,

отдающий себя сполна…

 

Стул стоял у окна, выходящего на пустырь,

где росли вне планов и чертежей

три берёзы да клён среди трав густых –

здесь ребёнок летом нашёл ежей.

А зимой – завьюжило, замело:

холод вполз, прокрался, проник, пронзил,

и валили деревья – не то чтобы зло –

по-хозяйски расчётливо, что есть сил.

Следом взят на дрова и гнилой забор –

он на доски разобран и на щепу.

Тот, кто всё это видел, достал топор,

встал со стула и рубанул по нему.

 

Обнаружен в золе почерневший шуруп.

В доме тихо и пусто – оставлен давно.

Не согрел никого пугачёвский тулуп,

не спасло настоянное вино…

Только чудится северный ренессанс:

Дюрер воздуха, Брейгель белёсых крыш,

Босх продрогших теней, застывших в анфас –

Вкрутишь в стену шуруп и висишь, и висишь

в этой раме, поняв возрождение, как

возвращение к живописи, к огню

негасимому, с трепетного языка

отпустившему фразу: иди к окну…