Завещание. Любовь Иванушки

Завещание. Любовь Иванушки

Рассказы. Перевод с якутского Альбины Борисовой

Завещание

 

«Старик совсем плох, приезжай», — известила меня мать в начале осени. Дней за десять до этого в письме, написанном рукой ее внучки, она сообщала: «У отца — непроходимость. Ест только жидкую кашу, и то чуть-чуть. Совсем слег. Если что, вызовем».

Понимая, что остались считаные дни счастливой ли, несчастной ли, долгой жизни отца, я быстро собрался и поспешил в путь. Как и бывает осенью, не обошлось без томительных очередей, задержек рейса, долгого ожидания машины. На протяжении всего этого времени мысли мои были только об отце, о том времени, когда мы были вместе.

Кроме бабушки не было в жизни у меня людей более близких и дорогих, чем отец и мать мои, хотя и не они произвели меня на свет. Мне был всего год, когда умерла родная мама. С тех пор мы с бабушкой находились на попечении ее дочери, моей тети — сестры моего родного отца, работавшей дояркой на ферме. Она-то и стала мне матерью. С тех пор как я начал узнавать людей, я принял ее как маму. Так и называю ее всю жизнь, потому что она и есть моя самая настоящая мать.

Кроме меня, у мамы было еще двое детей: ее единственная родная дочь и приемный сын — ее племянник. Его мать умерла еще до войны, а отец позже погиб на фронте. Первый муж моей приемной матери пропал без вести в боях за Сталинград. Семь лет ждала она его, но он не вернулся.

Я не помню, когда отчим появился в нашем доме. Помню только, как он часто подшучивал надо мной: «Ты меня к матери не подпускал, постоянно попкой отпихивал, так что за тобой должок». Он женился на нашей матери, вдове фронтовика с тремя детьми. Дело тут было, конечно, не в большой любви, они сошлись по обычаю того времени через сватовство. Наша мать была тогда женщиной лет пятидесяти, с маленьким смуглым лицом и семенящей походкой. Моей сестре, самой старшей из нас, было тогда лет пятнадцать-шестнадцать. Брат был старше меня на десять лет.

Старшие брат с сестрой встретили человека, приехавшего жениться на матери, весьма дружелюбно, и лишь я, не желая делить материнскую любовь, объявил ему «войну». Впрочем, вскоре я перешел на бабушкину кровать, и больше конфликтов не последовало.

Отчиму, когда он стал нашим отцом, было уже за пятьдесят. Высокого роста, худой, прямой, с черными жесткими усами. Жили всегда мирно. Не помню, чтобы они с матерью ссорились или ругались. Пожилому человеку, похоронившему четырех жен и несколько детей, познавшему немало горя в жизни, умеющему ценить размеренную, спокойную жизнь, пришелся по душе наш теплый семейный очаг.

И вот теперь, прожив с матерью душа в душу более двадцати лет, они должны расстаться навсегда.

С приходом весны отец начинал мастерить манки для охоты на уток. Это время было для меня самым радостным. Я не отходил от него ни на шаг. Особенно нравилось наблюдать вытачивание головы утки. У меня был нож с ручкой из капа, украшенный с обеих сторон костью, который я, подражая отцу, заталкивал за голенища торбазов и которым вырезал из заготовленного отцом тальника свои игрушки — коровки. Когда не получались рога, обращался за помощью к отцу. Этим, наверно, я сильно отвлекал его от работы, но он все равно охотно помогал мне. Смастерив манок, он шел на «Баттах» — на первых уток. Тогда по вечерам мы с матерью, притихнув, прислушивались к звукам выстрелов. Услышав выстрел, мать сразу же определяла: промахнулся или попал. Я тоже пытался угадывать, но, устав от ожидания, вскоре засыпал.

Наутро мать радовалась удачной охоте и обязательно «угощала огонь». Я же деловито изучал оперение уток, выясняя, куда попал выстрел. Отец удовлетворял мое любопытство подробными разъяснениями. Затем я надоедал ему своими бесконечными напоминаниями о ночевке в большой засидке, куда отец должен был перейти с наступлением теплых дней и куда он обещал взять меня с собой. Когда уж слишком доставал отца, бабушка меня приструнивала. Тогда я шел смотреть, как моя мать разделывает и ощипывает уток. И здесь мой интерес сопровождался множеством вопросов. Весь процесс, связанный с приготовлением утки, заканчивался тем, что я забирал утиные клювы и просил сестру или брата прибить к стене для засушки шкурки с утиных головок с их замечательными, переливающимися радугой цветными хохолками. У меня был специальный ящичек, куда я складывал все эти сокровища. Там все они были сложены по именам охотников, чтобы было известно, кто их добыл. Я — младший ребенок, росший в доме один, — обрел в лице отца друга детства.

Зимой он добывал пушнину. Обойдя свои капканы и силки, отец возвращался весь продрогший. Заходил в дом, снимал заснеженную шапку и проводил ладонью по усам, сбивая с них ледышки. Иногда в капкан попадался колонок или горностай. Порой попадалась и лисица. Когда он, держа добычу за спиной, заходил, мать благословляла его, смазывала мордочки зверей маслом, а потом кормила огонь. Я глядел на все это, затаив дыхание, не смея проронить ни слова, и эти картинки навсегда врезались в мою память как самые яркие и прекрасные воспоминания детства.

Собираясь промышлять пушниной, отец брал осенью в колхозе коня по кличке Буламай. Этот конь занимал в нашей семье особое место. Он был совершенно белым и отличался от всех лошадей округи необыкновенной красотой и статью. У него была длинная шелковистая грива. Отец говорил, что гриву Буламая никогда не стригли. Он постоянно чистил и расчесывал своего любимца, у которого были очень умные темные глаза, обрамленные белыми ресницами, а светлые прозрачные копыта были предметом гордости. Отец тщательно обхаживал копыта, беспрестанно разговаривая с Буламаем, как с человеком. Конь выглядел совершенно спокойным, безмятежным, полным чувства собственного достоинства. Загон убирал я. Навоз всегда был только в одном определенном месте, в ближнем от леса углу. С какой бы стороны к Буламаю не подходили, он поворачивался навстречу, высоко подняв голову над загоном.

Зимой после нескольких дней сборов отец отправлялся в районный центр. Мы с матерью провожали. Возвращался он дня через два. В нетерпеливом ожидании гостинцев я стоял на улице, пытаясь услышать скрип санных полозьев, до тех пор, пока не начинало щипать уши от мороза. Старик порой приезжал под хмельком. Тогда мать помогала ему подняться с саней и войти в дом, укладывала в постель. Затем мы распрягали Буламая. Мать все приговаривала: «Ты молодец, доставил домой, сберег хозяина». А тот стоял, высоко вскинув голову, словно сказанное его и не касалось, и, наклонив свою длинную красивую шею, давал снять узду и хомут. По весне, когда появлялась зеленая трава, мы расчесывали ему гриву, хвост, осматривали копыта и выпускали на волю. Находясь неподалеку, он имел обыкновение раз в несколько дней захаживать к нам, чтобы поесть зерна, которое на случай его прихода всегда было наготове в ведре. Насыпать зерно должен был любой, оказавшийся дома. Я очень радовался, когда это выпадало мне.

Буламай был незаменим как коренной в пору колхозного сенокоса. Ромашка, один из лучших молодых сенокосчиков, перед наступлением страды приходил к старику за конской упряжью. Они о чем-то договаривались. Когда я расспрашивал, отец отвечал с некоторой озабоченностью, что нынче к Буламаю приставляют для обучения двух лошадей.

Ну да ладно, Буламай наш еще до первого роздыха заставит молодую лошадь работать наравне с ним. Не всякая лошадь выдержит его строгость и силу: он их и за морду хватает. Молодые обучатся быстрее, — говорил он.

Однажды летом коренному коню по имени Булур Матана перерезало машиной сухожилие. Коня пришлось забить, и вечером старик сказал:

Наш-то остался единственным коренным. Думаю, выдержит.

Когда сенокосчики были на берегу Сердийэ, напротив деревни, мы с отцом ходили к ним проведать Буламая. Он, узнав нас еще издалека, стоял, высоко подняв голову. Выглядел немного отощавшим. Отец разговаривал с сенокосчиками, а я не сводил глаз с коня.

Наш-то ничего, держится. На такой изнурительной работе любой отощает, — сказал отец на обратном пути.

Осенью по окончании сенокосной страды Ромашка вернул Буламая. Встречать шли всем домом. Таким он и видится мне: заметно потемневший за лето от постоянного пота, стоит, горделиво подняв голову с шелковистой гривой, аккуратно расставив светлые прозрачные копыта. Старик радостно разговаривал с ним. Мы осторожно гладили его мягкие губы.

Смотри, — говорил Буламаю отец, показывая на меня. — Мы с тобой стареем, а этот лопоухий все растет, крепнет, — затем он сажал меня на коня и вел за узду к загону.

Отец имел обыкновение напевать себе под нос. На редких домашних праздниках запевал протяжную якутскую песнь-тойук или исполнял одну из песен былинного богатыря. Я читал ему книги, перечитал все олонхо-былины1, изданные в то время. Особенно отец восхищался языком «Тойон Джагарыма». Когда я подрос, он как-то попросил меня перечитать ему еще раз.

Осенью ходили на зайца. Иногда, если в доме нас было только трое, после двух добытых зайцев старик садился курить, сказав, что на сегодня довольно — приедем охотиться на следующие выходные, тогда, мол, и постреляем еще. Возвращались каждый с одним зайцем, а мать вечером их уже готовила. Осенью отец охотился на уток на озере, пока оно не замерзало. В субботу я бежал из деревни на ферму, чтобы провести с ним ночь в скрадке. Вечером, если утки не садились, мы засыпали, укрывшись заячьим одеялом. Если садились — стреляли вместе. Возвращались домой довольные, оживленно переговариваясь. Когда я подрос, отец купил мне новое ружье — калибром побольше. Для этого, посоветовавшись с матерью, сдали на заготовку скотину. Купив ружье, отец говорил:

Я уже стар, может статься, что умру, ты уж присматривай.

К счастью, держался, будто время для него замедлилось, я же рос очень быстро. Теперь вот сам отец двоих детей…

С возрастом все явственнее проглядывала его чувствительная душа. Когда я приезжал из дальних мест, где учился или работал, отец встречал меня с каким-то особенным волнением. Обдавая знакомым с детства запахом табака и прикасаясь жесткими усами, целовал меня. Потом надолго замолкал. Я догадывался, как он растроган. Отец сильно беспокоился за мать, при любом ее недомогании не находил себе места, молчал, то и дело принимался чистить трубку, курил.

Единственный родной внук его жил у своего отца. Старик отчего-то не хотел с ним общаться. Я удивлялся этому. Тот мальчик два года приезжал в нашу деревню и зимовал, живя в интернате. Мой отец только иногда говорил людям: «Единственная кровь и плоть от меня — это вот он». Никогда не называл внука по имени. Как бы я ни удивлялся, расспрашивать его об этом воздерживался. Как мог, помогал внуку деньгами, одеждой. Но держал его от себя гораздо дальше, чем меня…

На третий день пути я, наконец, добрался до родных мест. Мать, увидев меня, прослезилась и, утирая набежавшие слезы, сказала:

Раньше, бывало, водки маленько выпьет — и полегчает, а нынче уже не может… Умирает с голоду, глядя, как стол ломится от еды… Бедолага мой! Мало, что ли, на его долю мук и страданий выпало, что Бог решил послать ему еще и такие тяжкие испытания…

Когда она немного успокоилась, вошли к отцу. Внуки предупредили его о моем приезде, и он встретил меня, сидя на кровати. Я наклонился и обнял его. Худыми, но все еще сильными руками он притянул меня к себе и поцеловал. Заметив в моих глазах слезы, слабым хриплым голосом произнес:

Ну, успокойся, настал и мой час. Стар уж я. Еще какое-то время продержусь: немного красненького душа пока принимает. Как ты живешь? Хорошо доехал, быстро? Вот что значит родной человек: приехал с самой глуши Вилюя! Я хоть и плох, да вот радуюсь, что отхожу в тот мир, пока мать твоя еще крепко держится на ногах, ухаживает, смотрит за мной. Если есть Бог на свете, то это он исполнил мою просьбу. Ты ведь с дороги — иди поешь, подкрепись… Налей-ка мне, старая, зелья: сын приехал!

Мы вышли в другую комнату, и мать стала поить меня чаем.

Людям, что приходят проведать его, он говорит, что он счастлив, уходя в иной мир на моих руках. Очень ждал тебя: хотел поговорить с тобой, пока жив. Предложила позвать внука — не хочет. Позовешь, говорит, когда хоронить будут. Поговори с ним, только не спеши, дай время передохнуть, отдышаться. О чем он, бедняга, думает сейчас?..

Долго за столом не сидели: еда не еда, когда близкий твой человек не может и кусочка проглотить…

Вошел к отцу, сел рядом. Он уже давно не вставал с постели, похудел так, что кожа да кости остались. Попросил погладить затекшую костлявую спину.

Раньше гадал, в каком виде предстоит мне отправиться на тот свет… Оказывается, в таком вот. Что поделаешь, раз суждено. Теперь вот дни считаю. С молодых лет жизнь моя не задалась. Хорошо, что на матери твоей женился: больше двадцати лет прожил по-человечески, Бог смилостивился. Так что за счастье почитаю, что под приглядом старухи моей, под присмотром родных людей помираю. Так уж устроен этот мир, что старый человек должен когда-нибудь уйти, так что сильно не переживай, не надо. Плохо, если старый человек уходит с тяжелым сердцем, плачет-страдает, остается в полном одиночестве без единой родной души. Ты для меня — что родной сын. Уж и не помнишь, наверное, как ты, ревнуя к матери, отпихивал меня попкой. Мы с матерью вырастили тебя, не сказав ни слова строгого, ни разу не повысив голоса. Только однажды, когда ты совсем уж донял меня, ничего не давая делать, я легонько стегнул тебя тесемкой от ножен по мягкому месту, и ты заплакал. Так я до сих пор не могу себе этого простить.

Отец, я считаю, что ты очень терпеливый человек: я ведь тогда несколько раз опрокинул ящик, который ты мастерил, — ответил я.

Я вспомнил, как отец делал ящик для зимней охоты, заклеивал его углы. А я, будучи шестилетним дурачком, каждый раз нарочно ломал его. Вспомнил, как затем, получив от него веревочкой от ножен, заревел.

Старик, отдыхая, посидел какое-то время в молчании, а потом тихо заговорил:

Слушай, сынок, вот лежу я и думаю: я собрался покинуть этот мир с такой ношей на душе, что и на том свете не будет мне покоя, если не поведаю об этом тебе. Потому что ты мне дороже всех и должен знать об этом. Хорошо, что застал меня еще в силах… Уложи-ка меня и сядь поближе, — попросил он.

Я взбил подушки, уложил его и поправил одеяло.

Он положил поверх одеяла иссохшие руки.

А дело вот какое, — продолжил он, болезненно дрогнув бровями. Видно было, что дело касалось очень тяжелой для него и чрезвычайно важной темы.

Когда мне исполнилось двадцать два года, я приехал из родного Джонку и взял в жены дочь Кононовых, живших за рекой, в Арылахе. Для молодого, полного жизни человека не существовало тогда никаких расстояний. Я был страстным охотником. Тесть, заметив мои охотничьи наклонности, продал бычка и купил мне на вырученные деньги двуствольное ружье двадцатого калибра. В те времена двустволка очень ценилась, была большой редкостью, да и ружье, надо сказать, попалось очень хорошее, дальнобойное. Много гусей и уток настрелял я в ту весну. Каждый раз дома встречали меня с великой радостью. В те годы, после гражданской войны, жилось бедно, и дичь была как нельзя кстати. Особенно для жены, бывшей на сносях, на большом сроке.

Однажды, когда река очистилась, я, уже настреляв уток, стал спускаться к устью реки Хара Ет, где она впадает в реку Амгу. Там я оставил свою маленькую легкую лодку. Решив перенести ее к речке, я отвязал лодку от куста и уже собрался привязать к иве на обрывистом высоком берегу, но в эту минуту увидел, как от излучины реки, сбиваемые течением, плывут два лебедя. Я, быстро привязав лодку, рассчитал, куда их вынесет течением, и спрятался у песчаной косы в ворохе травы, закинутой водой в ивняк.

То была чудесная пора, когда Амга, очистившись ото льда, лежала вся светлая среди только что просыпающейся природы, мерцая слепящими искрами. День выдался на редкость ясный, солнечный. Лебеди плыли в мою сторону по зеркальной глади воды к устью речки, где течение было тихим. И там я увидел лебединую любовь. Ослепительно белые птицы словно светились, отдавшись счастью любовной игры. Я лежал завороженный этой необыкновенной, как в сказке, дивной картиной. Когда они подплыли совсем близко, я очнулся. В руках я сжимал предмет моей гордости и поклонения — новенькое ружье. Охвативший меня охотничий пыл затмил прекрасное зрелище, которым я только что любовался.

А птицы, казалось, забыли обо всем на свете. Потеряв всякую осторожность, они сидели друг против друга, слегка касаясь клювами, покачиваясь и изгибая свои длинные шеи. Вскоре течение приблизило их ко мне на расстояние выстрела. Я нажал на спусковой крючок. Одна из птиц распласталась на воде.

Тут началось то, чего я никак не ожидал. Оказалось, я подстрелил самку. Несчастный самец, не взлетая, закричал отчаянно и громко и стал толкать свою подругу грудью к середине реки, пытаясь заставить ее очнуться. Он махал крыльями, призывая подругу взлететь. Я растерялся, вскочил на ноги, мгновенно утратив всякое желание стрелять второй раз. А лебедь, с шумом рассекая воду, подплыл прямо ко мне. Он крыльями бил себя в грудь и бился головой о песок берега. От волнения я чуть не выронил ружье. Лебедь сделал еще несколько попыток поднять подругу на крыло, затем, издав пронзивший меня душераздирающий крик, взлетел, но, не в силах оставить ее, еще долго кружил над водой, все звал и звал свою подругу. Я подплыл к подбитой птице, забрал ее и поспешил домой.

Возвращался я с охоты сам не свой: все звучал в ушах перевернувший мне душу отчаянный, пронзительный крик лебедя.

Дома меня встретили известием: «Жена начала рожать, не входи!» Родилась девочка. Все родные очень волновались, наготовили много еды. Я смотрел на все это, как сквозь сон.

Утром следующего дня жене стало плохо, и к полудню она умерла. Вчерашняя радость в один миг обернулась безмерным горем. В одночасье я остался двадцатитрехлетним вдовцом с новорожденным младенцем на руках. Я теперь сам был похож на лебедя, оплакивавшего убитую подругу…

Не помню, как разделывали подстреленного лебедя. Я на длительное время провалился в черную бездну горя. Потом женился еще три раза. Все три жены умерли, и от них у меня не осталось детей. В памяти моей навсегда поселился тот лебедь. В самые черные дни загубленной жизни он всегда кружил надо мной, издавая пронзительные крики проклятия и боли. Он стал неотступным спутником моей больной души.

Моя дочь выросла и вышла замуж, когда я переживал черную полосу своего очередного вдовства. После ее замужества я немного приободрился: дочь вошла в хорошую, состоятельную семью. Я стал жить со сватами и молодыми. В положенный срок у дочери родился ребенок. Помня о страшном проклятии лебедя, я сходил в больницу узнать, как чувствуют себя мама и дитя. Меня обрадовали сообщением, что все прошло хорошо, и у меня родился внук, мальчик-богатырь. Но в ту же ночь у дочери неожиданно началось кровотечение. На восходе солнца она умерла.

И снова надо мной летал скорбящий лебедь, плача и выкрикивая проклятия.

Новорожденный ребенок остался без матери. Сейчас он уже большой… Я отдалился от него, оберегая от возмездия той птицы. Со стороны это кажется жестоким, но ведь он единственный, кто останется после меня на свете. Мать твоя хочет позвать его попрощаться со мной, а я запрещаю. Пусть на похороны приходит… Видишь, птенчик мой, сколько горя я повидал за мои семьдесят шесть лет. И уже полвека в моих ушах звучит проклинающий крик того лебедя. Ты — человек современный и, может быть, думаешь, что все близкие и дорогие моему сердцу люди умерли по другой причине, а не от проклятия той птицы. Может быть, и так… Но, прошу тебя, дорогой сынок, никогда не убивай этих прекрасных птиц. Лебеди — не та дичь, которой насыщаются. Вот мое тебе завещание.

Устав от долгого рассказа, он замолчал и какое-то время лежал с закрытыми глазами. Потом, взяв меня за руку, произнес:

Не оставляю после себя никакого богатства. Присматривай за матерью. Ей, бедной, тяжело будет в старости. Я боялся, что могу уйти, оставив тебя без предостережения. Теперь все, что хотел, сказал. Ты не жди моей кончины, возвращайся домой. Старика с трудной судьбой тяжело хоронить…

С этими словами он притянул мою голову к себе и поцеловал меня. Я не сумел сдержать слез…

Отец лежал без движения, устремив взгляд в потолок.

Я, конечно, не уехал. Он прожил еще десять дней. Внук отца, ослушавшись, пришел проведать его при жизни. Отец уже не в состоянии был говорить и лишь смотрел на него с болью, полными слез глазами…

На следующий год внук отца женился. У него родился сын. Несмотря на отменное здоровье, вскоре он неожиданно заболел и умер, не дожив до рождения сына. Правнука отца вырастила одна мать. Тот женился, и у него также родился сын, но сам он был убит, когда сыну исполнилось шесть месяцев. Останки его нашли лишь через два года. Как мой отец ни старался сберечь своих потомков от кровавого заклятия лебедя, оно настигло их.

Часто я думаю: какие муки он бы испытал, если бы до этого дожил!

Вот и я пишу сегодня эти строки, задетый крылом его горькой судьбы.

 

 

Любовь Иванушки

 

Говорят, любовь — чародейка,

А я не верю в это, не верю…

(из песни)

 

Под осень перед самым переездом из сайылыка2 — отдаленного одинокого летнего жилища — умер старик Иванушка. Узнав об этом, сверстница его Акулина сказала: «Бедняга хотел покинуть белый свет именно в это время года. Ждал-ждал — и дождался, наконец, желанной встречи со своей Катериной».

Большинство селян знало Иванушку седым, хромым стариком. Мало кто помнил его еще крепким мужиком, который, когда напивался допьяна, по дороге домой орал на всю деревню. Детей у старика не было, он отправился на тот свет, живя у племянника умершей задолго до него жены Феклы. Была ли у него другая какая родня, никто из нынешних толком не знал. Многие говорили, что Иванушка был сиротой доброго нрава. Говорили: «Упокоился старый». Людей только удивило высказывание сверстницы его Акулины.

Бедный Иванушка, всю свою жизнь он прожил в потерях и горе. В молодости он был шустрым малым — большеглазым, со смелым взором, стремительным, быстрым в движениях, умеющим и поговорить, и договориться. Чего уж греха таить: в карты играл, вина выпил на своем веку немало. Хорошо, что хоть одну его просьбу принял Всевышний: похоронен он в сайылыке.

Иванушка вырос светлолицым, среднего роста, очень подвижным, умелым да ладным парнем. Хотя в младенчестве он доставил хлопот своим родителям болезненностью и хилостью, со временем выправился, окреп. Когда он появился, его родители были уже в возрасте, поэтому растили Иванушку в холе да неге. Семья жила в достатке, имела много домашней живности, держала даже нескольких работников. Мальчик трудился наравне с отцом. Это закалило его, придало сил, научило справляться с любой работой. В наслеге3 отзывались о нем с похвалой. Старый отец Егор начал поговаривать своей старухе Ирине о том, что хорошо бы женить сына, пока они живы. Стал ходить по соседям, у которых были дочери, и потихоньку расспрашивал их о том о сем.

Надо сказать, их сайылык Балыгыппыт находился между двумя наслегами в красивом длинном аласе4, на северной стороне которого была высокая гора. Красивейшая местность так и притягивала к себе очарованную человеческую душу. Летняя дорога проходила по восточной стороне аласа мимо их дома. Сколько раз заходили к нему путники двух наслегов — не счесть. Из уст в уста передавались рассказы о щедрых угощениях Ирины: кашице с травами, печеных на углях гольянах. Гостеприимство, щедрость и общительность Ирины завоевали души всех путников.

Иванушка окончил школу в соседнем наслеге. У него не было особой тяги к учебе, потому отец не настаивал на ее продолжении. В душе он был рад: будет кому наследство немалое передать. Летом, на третий год после того как Иванушка окончил школу, Алексей Гурьев из соседнего наслега с женой и дочерью Катериной поехали навестить родителей жены в Бологур и по пути решили заехать к Егору. Это было перед самым летним праздником — ысыахом5. Они решили не спешить, дать передышку лошадям, да и самим немного отдохнуть. Старик Егор очень уважал Алексея, поэтому разговор у них заладился, а Ирина, с детства знавшая жену Алексея, Марью, нянчившая ее малюткой, тоже встретила гостью очень сердечно. Гурьевы были одной из самых дружных, почитаемых в наслеге семей, жили в большом достатке, держали много скота-живности. Светлолицые, спокойные и степенные, они привлекали своей открытостью и искренностью, общительностью. Говорили, что люди тянутся к ним из-за их гостеприимства. Дочь их Катерина, как весенний цветок, хорошела с каждым годом и постепенно превратилась в стройную красавицу, о каких слагают стихи и поют песни. Егор с Ириной ее приметили. Они расстроились, что их сын Иванушка пошел на озеро осматривать верши. Ирина, пытаясь задержать гостей, принялась печь оладьи, а Егор предложил распрячь лошадей и завести их в загон, подкормить перед дорогой. Алексей согласился. Когда оладьи были готовы, начали накрывать на стол. Вдруг залаяла собака. Ирина приоткрыла дверь.

 — О, наш сынок Иванушка идет, — послышался ее радостный голос.

Вскоре зашел Иванушка с полной вершей рыбы. Поставил ее у печки, снял куртку, повесил на деревянный крюк. Потом поздоровался с гостями. Алексея с Марьей он знал, а увидев Катерину, смутился. Его сразили лучистые, распахнутые, как у испуганного олененка, глаза девушки. Взволнованный, он почувствовал, как его обдало горячей волной.

Иванушка, приведи себя в порядок, помойся, переоденься — ты ведь после рыбалки — и будем чай пить. Гости торопятся, дорога не ждет, — услышал он голос матери.

Иванушка очнулся и выбежал во двор. Он помылся, переоделся в амбаре и скоро вернулся. Сел со всеми за стол. Стесняясь смотреть в сторону девушки, немного пожевал оладьи и снова выскочил во двор.

Путники ели не спеша. После чаепития, провожая Алексея с семьей, Егор пригласил заехать к ним на обратном пути — посидеть да поговорить, уже не торопясь. Алексей согласился. Иванушка, поуспокоившись, украдкой наблюдал за девушкой. Помог поймать и запрячь лошадей, проводил в дорогу. Когда он передавал девушке поводья ее старой, но еще довольно бодрой лошади, их взгляды встретились. Брови девушки на миг взметнулись, затем она потупила взор, пряча улыбку. Сердце Иванушки гулко забилось.

Что ж, Егор, через три дня мы вернемся. Иванушка, налови побольше карасей да гольянов! Хороший добытчик растет, — сказал Алексей, вконец вогнав в краску и без того смущенного парня.

Передохнувшие лошади, выйдя на большую дорогу, бодро пустились в путь. Девушка как бы невзначай устремила на Иванушку прощальный взгляд, — и это заметил не только он, но и его родители.

За ужином мать завела разговор о том, что дочь Гурьевых очень похорошела — пожалуй, во всей округе второй такой нет. Иванушка, красный от смущения, опустил глаза и сделал вид, что увлечен едой.

Такую пригожую девушку любая хорошая семья захочет себе в невестки, — поддакнул старик Егор.

Гурьевы заехали к ним на обратном пути. Парень с девушкой на этот раз немного поговорили тогда друг с другом. Провожая гостей, Егор сказал Алексею:

Как выпадет снег, мы хотим заехать к вам, поговорить о наших детях. Как вы на это смотрите?

Алексей слушал с большим вниманием.

Намеченная встреча тогда так и не состоялась: началась гражданская война. Кончилась спокойная, мирная жизнь. Жившая у проезжей дороги семья старика Егора три года маялась под беспрерывными натисками то красных, то белых. Но даже в те тревожные годы Иванушка не переставал думать о Катерине.

Как только наступил мир, Егор с сыном отправились к Гурьевым. Разговор был скорый. Осенью сыграли свадьбу. Дом в Ампардахе, где зимой жила семья Егора, заметно оживился. Казалось, сама природа приветствует долгожданное счастье молодых влюбленных.

Весна выдалась теплая, прилетело много птиц. Иванушка удачно поохотился. Затем они переехали в свой сайылык. Молодые будто соскучились по тому месту, где впервые встретились. Иванушка показывал Катерине аласы и рощи. До чего же хороша была та весна! Такой чудесной поры больше не было в жизни Иванушки. То счастливое время, окутанное белым шелковым туманом счастливой любви, навсегда осталось в его памяти.

Перед сенокосом стало известно, что Катерина на сносях. Услышав радостную новость, приехали ее родители. Две семьи стали жить в молчаливом ожидании. Ирина изо всех сил старалась оберегать невестку. Казалось, все шло хорошо. Иванушка начал работать продавцом в только что организованном кооперативе. Открывшийся новый магазин стал большим подспорьем в жизни людей. Все были благодарны Иванушке за его расторопность и старания хоть как-то улучшить тогдашнюю небогатую жизнь односельчан. Приезжая из дальних краев, Иванушка привозил своей Катерине гостинцы, и она радовалась, как маленький ребенок. Молодые были единственными детьми в своих семьях и выросли без друзей, поэтому между ними быстро возникла искренняя привязанность. Обоим казалось, что они знают друг друга всю жизнь.

Весной дни стали длиннее и светлее, холода отступили. У Катерины начались роды. Родилась дочка. А красавица Катерина, промучившись три дня и три ночи, изошла кровью и умерла.

Иванушка, казалось, от горя тронулся умом. Всего за несколько дней он изменился до неузнаваемости. Он настоял, чтобы его подругу похоронили на земле сайылыка — наверное, потому, что там когда-то нашел с нею свое счастье.

На ребенка даже смотреть не хотел, лишь кричал: «Она погубила свою мать, даже близко ее ко мне не подносите!»

Девочку забрали к себе Гурьевы. Вырастили ее, воспитали, выдали замуж. Отец ни разу так и не встретился с ней. К любым ее просьбам он был глух, как камень. Когда ее сыну было семь лет, она отправила его к своему отцу с гостинцем и бутылкой вина. Последняя жена Иванушки, Фекла, обрадовалась мальчику. Старик же только и сказал, пригубив вина:

 — Ты, Иван, не ходи к нам слишком часто. А твою мать я и вовсе видеть не хочу, пусть на глаза мне не показывается.

И, увидев, что на глаза внука навернулись слезы, насупившись, буркнул:

Ладно, можешь раз в год приходить ко мне. Только пусть твоя мать сюда и близко не подходит.

И, закутавшись в одеяло, лег на кровать и отвернулся к стене.

После смерти Катерины Иванушка женился вновь лет через десять. Его жена дважды рожала, но неудачно. Умерла она еще молодой и перед смертью сказала соседке: «И что в его первой жене было такого, что она не оставила в сердце этого человека ни капли тепла, все забрала с собой на тот свет?»

Уже после войны больной Иванушка взял в жены вдовую Феклу. Стали жить по укладу пожилых людей. Фекла нянчилась с мужем, как с ребенком, заботилась о нем. Умерла она в больнице от язвы желудка. Когда ей стало совсем плохо, позвала Семена, сына своего старшего брата.

Семен, сынок, умираю я. У меня к тебе просьба: похорони меня возле моего старшего брата. Старик мой не будет против. Забери его к себе и коров наших возьми — они хорошие, молочные. Старик долго не протянет, да и нынче он пьет не так много, как раньше. Все, что может ему понадобиться, я приготовила, смертную одежду для него сложила в сундук. Он просил положить все самое лучшее. Говорил: мол, перед Катериной своей красивым предстану. Так что подстриги ему волосы, ногти — и похорони его рядом с Катериной. В гроб положи только курево, а вино и карты — ни в коем случае! К своей Катерине он хочет попасть чистым и трезвым. Сжалься над несчастным стариком, хлебнувшим горя. Все годы, прожитые вместе, мы просили у Всевышнего, чтобы Иванушка отправился на тот свет, когда мы будем еще на летнем жилище. Кто зимой повезет его туда? Сынок, родненький, выполни просьбу своей старой тетушки, — проговорила исхудавшая до костей Фекла слабым, едва слышным голосом.

На второй год после смерти Феклы, в конце августа, Иванушка утром не встал с постели, а когда жена Семена спросила, что с ним, ответил: «Нет сил».

Днем пришла старая деревенская фельдшерица Настя.

Сердце совсем слабое у тебя, старик. Плохо дело. В больницу поедешь? — спросила фельдшерица.

Не поеду. Время мое пришло, милая. Хочу туда, к моей Катерине. Думал — неужто пропустили меня, не включили в список тех, кому пора на тот свет? Хорошо, что не забыли, — ответил Иванушка.

Тогда фельдшерица попросила хозяйку дома поскорее позвать Семена: «У старика не только сердце — весь организм уже отказывает, больше двух дней ему не протянуть».

Вечером пришел Семен, подстриг старику волосы, сбрил усы. В ту же ночь старик ушел тихо, во сне.

Семен исполнил завещание своей тети. Когда они с женой открыли сундук, поразились: там лежали очень красивый костюм из черного шевиота, шелковая рубашка, шляпа и совсем новые хромовые сапоги. Они обрядили во все это старика.

Когда гроб поставили у края могилы и стали обходить вокруг, прощаться, Семен с изумлением отметил, как Иванушка похорошел. Он лежал как живой, в нарядном костюме с довольным видом. Семену стало не по себе.

Иванушка прожил шестьдесят лет безрадостно, как превратившееся в труху дерево, потеряв всякий интерес к жизни. Нигде не находила утешения его израненная душа. Только в земле упокоилась она, вернувшись к своей молодости в белом шелковом тумане счастливой любви.

1 Олонхо= (якут.) — древнейшее эпическое искусство якутов (саха). Занимает центральное место в системе якутского фольклора

2 Летний тип жилья у якутов. В отличие от ураса и юрта, сайылык представлен как отдельный тип сельского поселения, где в редких случаях работают магазины. Сайылыки в основном расположены в центральных улусах Якутии.

3 Насле=г (якут. нэһилиэк) — якутский поселок, часть якутской волости (улуса) в Российской империи или района Якутской АССР в СССР. В настоящее время — низшая административная единица Якутии, соответствующая сельсовету или сельскому поселению.

4 Геол. геологическое образование, типичное для равнинной Якутии и Тюменской области.

5 Якутский праздник лета. Представляет собой весенне-летний праздник в честь богов Айыы и возрождения природы, сопровождаемый обрядом молений, обильным угощением и кумысопитием, танцами, народными играми, конными скачками, соревнованиями сильных и ловких парней.