Журнальный мир

БАБА НЮРА

* * *

Когда-то маленький «Ан» любовно звали Аннушкой. Минул немалый срок верной службы людям легкомоторного самолёта санитарной авиации, прежде чем машина стала уважительно именоваться бабой Нюрой. Её не раз планировали отправить на заслуженный покой, но после очередного технического обслуживания она снова обнаруживала себя в строю и не роптала. Маленький самолёт не представлял собственного существования иначе, чем в постоянном труде. Отношения с пилотом у бабы Нюры сложились самые доверительные, самые тёплые, самые… одним словом, они сложились. Это была взаимная последняя любовь в зрелости. Жена Митрича, надёжная подруга и соратница по военному прошлому, всё понимая правильно, не ревновала. Ждала с надеждой последнего рейса, мечтая об общем наземном житии, об огороде с клубникой и цветами, где он станет поливать грядки из лейки, а она впервые без тревоги всматриваться в небо, чтоб любоваться тонкими цветовыми переходами. Митрич тоже станет любоваться глубиной манящей сини, ощущая себя птицей, привязанной за лапу.

Все понимали: чуть раньше или чуть позже это произойдёт. Срок плавно отодвигался, пока не упёрся в конкретную дату, которой суждено было разделить биографию Митрича на «до» и «после».

Последний вылет не предвещал ничего необычного. Вызывали по рации с дальней таёжной заимки, где иной транспорт бабе Нюре – не конкурент. Спасать предстояло мальчика, сына лесника. Сердечный недуг. Счёт, в лучшем случае, на часы. Завьюжив, внезапная непогода вмешалась жестокой издёвкой. Что тут скажешь?.. Судьба: лететь нельзя, пережидать – потерять парня. Обречённым взглядом всматривался в суровые лица пилота и фельдшера отец, выбитый из наезженной колеи обыденного понимания. Он призывом к спасению твердил «я здесь, я здесь» сыну, жизнь в котором слабо теплилась, зацепившись за тонкую переборку между сердечными отделами.

Митрич чтил правила летунов и технику безопасности как никто другой. Ответственность за самый малозначимый поступок у него в крови. Посмотрел на чужую беду и сказал: «Летим».

«Летим», – повторил фельдшер, явственно понимая: шанс спасти мальчика уравнивается шансом погибнуть вместе с ним.

Маленький самолёт послушно оторвался от земли, прокатившись по слежавшемуся насту просеки. Баба Нюра дерзила раздражённым небесам. Митрич благодарно погладил штурвал.

– Слава Богу, взлетели! Знать бы теперь, сядем ли…

* * *

За кабиной самолёта сцепились два извечных противоположных начала, свидетели рождения человечества. Всякую минуту бытия с момента этого рождения они неустанно бились, бьются и будут биться впредь за сердце, разум и душу каждого из людей. В этот раз в недоступной смертным небесной обители они могли не таиться в напряжённых морщинах человеческих лиц, не прятаться за плотно сомкнутыми в злой ухмылке устами или в добела сжатых кулаках. Здесь, в мёртвой выси, в эпицентре атмосферного столкновения, они набрасывались друг на друга яростными ледяными порывами, изрыгающимися снежными взрывами. Между двумя колоссами, дребезжа старыми боками, искал спасительный путь упрямый игрушечный самолёт с крошечным пилотом за штурвалом. Сомкнувшись в смертельных объятиях, давя один другого твердынями гигантских лбов, два извечных врага и соперника, два взаимоисключающих и тем не менее дополняющих друг друга начала разыгрывали карту человеческой жизни.

– Отступись! – рычал один из них. – Века и тысячелетия раз за разом ТЫ завышаешь их значимость несуществующими достоинствами. Раз за разом они не оправдывают ТВОИХ надежд и ожиданий. Отступись! Лучше отдай их мне! И ТЫ снова увидишь, как они в одночасье отказываются от своих принципов, предают свои ценности, друг друга и гибнут.

– Нет! – рычал второй. – Эти маленькие создания на самом деле гораздо больше, чем представляются. Они порой удивляют НАС и удивят ещё не однажды!.. Они достойны быть!

– К чему эти их сиюминутные жизни? В чём смысл? МЫ наблюдаем за ними на протяжении всей их истории. Наблюдаем, как они истребляют друг друга в жестоких войнах и в промежутках между войнами. Порой они начинают считать себя всемогущими. НАМ пора напомнить им о СЕБЕ! Пусть встрепещут, как прежде, от собственного ничтожества перед НАШИМ величием!

– Нет! Без людей в этом мире и МЫ становимся никчемны.

* * *

Самолёт трясло и подбрасывало, как грузовик на просёлочной дороге в распутицу.

– Устал, – думал Митрич. – Как же я устал!

И тотчас же мягкий вкрадчивый голос завторил ему из неведомых глубин подсознания: «Да, ты устал, ох как устал».

– Ты устал. И не удивительно. Сколько же всего ты пережил: служил, работал. Честно, тяжело. Всю жизнь куда-то рвался. Старался. Суметь. Успеть, – с нежностью влюблённой женщины вещал голос. – Остановись. Хватит борьбы. Смирись. Прими свою судьбу. Нет у тебя больше сил. Отдохни.

– Там внизу тебя примут раскидистые лапы елей, там белым одеялом укроет тебя нетронутый снег, – продолжал искуситель. – Пусть поработают другие. Ты свой план выполнил и перевыполнил. Отдохни, пока они ищут в обломках этого старья твои останки посреди непролазной тайги.

И Митрич слушал гипнотизирующий голос, удивлялся сам себе, отчасти соглашаясь, едва заметно кивал: «Да, да, устал… Но я ещё попробую… Я ещё поборюсь… Ещё немного… Сколько смогу…»

Там, в салоне, у него за спиной, растерянный лесник заклинанием и молитвой твердил: «Я здесь, сынок, я здесь…» Словно сын в бессознательности мог его услышать и успокоиться, что отец не оставил его в этом безумном рискованном рейсе. Папка рядом, и ничего плохого больше не случится.

Слышал ли его сын? Возможно. Но вот Митрич точно слышал. Не слухом. Всем нутром чувствовал. Сквозь уговаривающий его остановиться и отдохнуть вкрадчивый голос. И ещё слышал глухие удары сердца, которое может смолкнуть во всякую ближайшую минуту, а может биться многие-многие счастливые лета до той самой старости, до логического завершения, когда вышел весь срок, всё пережито, и не столь обидно уходить, и не столь больно расставаться…

– Ты устал, отдохни, – всё ещё ласково требовал голос. – Вам всё равно не выбраться из этой передряги. Ты же ас, – сам понимаешь…

Но Митрич уже не слушал голос, чуть шевеля пересохшими губами.

– Стучи! Стучи! Живи! Работай! – беззвучно шептал он.

* * *

Баба Нюра умело и привычно коснулась укатанной полосы лыжными шасси. Бригада скорой помощи с реанимобилем нетерпеливо подхватила инициативу. Не замешкавшись на перекрёстках, слаженно работая, тяжёлого пациента доставили в кардиохирургический центр. Каталка стремительно пронеслась в распахнувшиеся на мгновение двери стерильного блока. Мягко вспыхнул яркий светильник.

Стучи! Стучи! Живи!..

Я здесь, сынок, я здесь…

* * *

– Посмотри, – радостно обращалась к мужу дачница, – как пышно распустилась ацидантера!

А он, вскинув голову, любовался закатом. Там, в недосягаемой большинству смертных высоте, спорили два извечных начала, взаимоисключающих и вместе с тем дополняющих друг друга.

– Ничтожные людишки! Всё суетятся. А время сдувает их с земли, как ветер пыль, не оставляя и следа промелькнувшей жизни. К чему вся их суета? – возмущался один ДУХ.

– Такие маленькие, уязвимые создания, часто подверженные порокам и изъянам, далёкие от совершенства… Да – смертны. Да – мимолётны! Но как их можно не любить? Какое величие духа являют они порой! Такие вершины нам не по силам! – убеждал второй ДУХ.

ЖИВИ, СИНЯЯ ПТИЦА!

Занедужила синяя птица. Жорка – попугай. Не только люди болеют… Разбудил среди ночи встревоженным криком. Что с тобой, Жорка? А он сидит, напуганный, на белой подстилке в клетке. Сделал неловкое движение, и я вижу что-то неладно… Не запрыгнуть Жорке на жёрдочку, не подобраться ни к кормушке, ни к поилке. Не слушается птицу правая лапка, будто не своя. Парализовало. Беспокоится Жорка, непонимающе блестят чёрные глазки-бусинки. Скачет попугай на одной лапке по листу бумаги, крутится, как часовая стрелка по заведённой траектории. И разрезают ночную тишину резкие вскрики и хлопанье крыльев. И я не знаю, что мне делать. В какую попугаичью скорую обращаться? И доживёт ли до утра моя синяя птица? Всё, что я могу сделать, это ласково поговорить с попугаем, и себя, и его успокаивая.

Устал Жорка и затих. Смирился с тем, что не может подняться на любимое место, на яблоневую веточку. Обосновался в уголке. Поставлю клетку к дивану поближе. Не бойся, Жорка, я здесь, с тобой! Не буду лампу гасить. Глаза закрою, но всё слышу.

Несколько раз будил меня Жорка в эту беспокойную ночь. И снова я поднималась, разговаривала с ним, жалела маленькое созданье. Ну и что, что не ручной, всё равно тебя люблю! Живи, синяя птица! Приспособила импровизированную кормушку из кукольной посуды, чтоб не голодал, и поилку. Смотрю – клюёт. Хороший знак. Но спрячу надежду, как загаданное желание, поглубже.

Мысль о Жоркином недуге пришла раньше пробуждения. В комнате тихо. И страшно открыть глаза. Тяну время. Но знаю: принять надо всё. Открываю глаза, сжав чувства в кулачок. Сидит мой попугай, блестит чёрными бусинками. Ждёт меня терпеливо. Жив!

За утренним чаем философски вздыхает бабушка: что будет, то и будет… И пытается мама успокоить нас: «Не человек же…» А сама переживает, ведь Жорка всё-таки больше, чем просто домашний питомец. А дедушка, который обычно наш «птичник» считает источником шума, пыли и раздражений, говорит: «Жаль его. Самый красивый».

Стали думать, как птицу лечить. А от чего? К какому ветеринару Жорку в коробочке понесёшь? Кому кроху доверишь? Не корова, не коза… Орнитологов поблизости нет.

А Жорка зёрнышками подкрепился, чуть подождал, да и вскочил на жёрдочку. Сначала больная лапка слушаться не желала, повисла вниз неживой веточкой. И покачивался наш страдалец будто нетрезвый. Но раз встряхнулся, второй… И прошёл паралич, как и не было.

День наблюдали мы за птицей и в следующий осторожно приглядывались. Не показывает болезнь явных признаков. Со временем стали замечать: подобные приступы случаются у Жорки, когда дома прохладно. Теперь клетку на ночь накрываем махровым полотенцем. Живи, синяя птица по имени Жорка! Не болей!