Журнальный мир

Сергей Дмитриевич Барковский — артист театра и кино.

Родился в Казахстане, вырос в городе Николаев. Окончил философский факультет ЛГУ (ныне СПбГУ) в Ленинграде; преподавал философию во ЛВИМУ имени Макарова; окончил ЛГИТМиК (ныне РГИСИ). Выпускник мастерской М. В. Сулимова.

С 1992 г. ведущий артист Молодежного театра на Фонтанке.

В 2005 году удостоен почетного звания «Заслуженный артист Российской Федерации».

В 2019 году получил медаль ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени за большой вклад в развитие отечественной культуры и искусства, многолетнюю плодотворную деятельность.

Беседу с Сергеем Дмитриевичем вела наш корреспондент Дарья Розовская.

Д. Р. Сергей Дмитриевич, мы живем в эпоху цифрового общества, и драматический театр в этом смысле находится на шатких позициях… Как вы думаете, какова роль театра в жизни современного человека?

С. Б. «Шатается» драматический театр потому, что все чаще технологии убивают «живое». Гарнитуры заменяют живую речь, видеокамеры с проекциями на экраны убивают мизансцены, под театральностью понимается яркость постановочных эффектов, а не конкретность человеческого общения. Психологический театр сейчас считается пережитком. На мой взгляд, драматический театр не может не быть психологическим (в любом жанре, стиле), если, конечно, хочется видеть на сцене не передвижение марионеток, а взаимодействие живых людей — а у них есть психика, причем у всех разная. Зритель приходит в театр, чтобы посмотреть на себя со стороны, с желанием со-чувствовать, со-переживать героям пьесы. Сценические фокусы, эпатируя публику, могут выжать из нее только пустую голую эмоцию, истинное чувство же может вызвать только «живая жизнь».

Д. Р. Будут ли следующие поколения обращаться к театральному искусству?

С. Б. Пока жив человек, будет существовать и «живой театр». Важно, обращаясь к пьесам, написанным в «былые времена», к классике, не скатываться к грубому, поверхностному и примитивному осовремениванию (например: играть Чехова в модных ныне интерьерах, в рваных джинсах, с гаджетами в руках). Неприятно, когда тычут мне в нос: «Смотри, как тот или иной классик современен!». Позвольте мне самому, сидя в зрительном зале, это обнаружить. Куда ценнее, когда театр погружает меня, зрителя, в атмосферу, в реалии того времени и того места, о которых говорится в пьесе (пусть стилизованные), а я в проблемах далеких от меня людей узнаю свои. Тогда это созвучие с сегодняшним днем, эта злободневность будет моим открытием, ценным приобретением, которые я вынесу из театра. Это будет деликатно (по отношению и к автору, и к зрителю) и художественно (в смысле создания на сцене силой воображения какого-то особенного мира, одновременно непохожих и похожих на меня людей).

Д. Р. Говоря о «живом театре», стоит упомянуть спектакль «Касатка» — «гвоздь программы» Молодежного театра на Фонтанке. Не могли бы вы рассказать о казусах (накладках), связанных с этим спектаклем?

С. Б. Мне кажется, выбираться из «нештатной» ситуации нужно средствами театра и желательно с юмором, если жанр позволяет. Надо попытаться «вплести» накладку в ткань спектакля, тогда она ничего не разрушит, а только откроет другую его грань.

Однажды во время второго акта «Касатки» выключился свет во всем районе, но действие на сцене продолжалось. Парочка продолжала сидеть на дереве, и в кромешной тьме звучал такой текст: «Что это? — Это хвостик! — Надо его обрезать… Ягодку положить в рот…». Публика очень забавлялась. Видимо, темнота — друг молодежи — диктовала свои подтексты. А звонки телефонов!.. Комедийный жанр «Касатки» позволяет их обыгрывать и как птичий трель, и как колокольный звон, и как гудки пароходов, — а что делать?

Д. Р. Скажите, пожалуйста, есть ли у вас время для посещения театра в качестве зрителя?

С. Б. Ищу. Надо искать. Необходимо, да и хочется знать, что делается в других театрах. И куда вообще театр движется. И вижу, что драматический театр все больше и больше формализуется. Постреализм, постдраматизм и прочие «авангарды» вытесняют живое из драматического театра, а ведь это самое «безусловное» искусство. Все происходит во времени и пространстве, здесь и сейчас, в формах самой жизни, а на следующем спектакле того же названия все будет — более того должно — происходить по-другому. В этом преимущество и неповторимость драматического искусства. Как же можно этой особенностью и уникальностью пренебрегать! Формально сколоченный спектакль, где нет брожения живых соков, не развивается, а начинает разрушаться уже сразу после премьеры, как дом, где не живут люди.

Д. Р. Какие роли Вам приходятся по душе? Какие хотелось бы сыграть?

С. Б. Если роль не по душе, если не хочется играть, то лучше не выходить на сцену. Ничего хорошего не получится ни для театра, ни для зрителя. В любой роли я пытаюсь найти то, что меня воодушевляет. Тогда и сам будешь «гореть», и зрителя сможешь «зажечь». И только живое в театре может давать неисчерпаемый источник вдохновения и ориентир в движении вперед.

Д. Р. Год театра подходит к концу. Что бы Вы пожелали зрителям и своим коллегам-актерам?

С. Б. Любить театр и уделять ему внимание не только в год театра. Коллегам хочу пожелать найти гармонию в соединении ответственности (за то, что мы «сеем» в душах людей) и безответственности (если не будем получать удовольствие, не получит его и публика).

Зрителям же хочу пожелать следующее: пусть театр помогает вам жить, что-то новое открывать в самих себе, по-разному смотреть на окружающий вас мир… А это может только «живой» театр. Ищите его! Он еще не умер…