Журнальный мир

Третья неделя, как я забросил вечерние свидания с Выборгской стороной, будто Кантемировский и Гренадерский мосты развели навечно. Ухожу после работы по Петроградке – на дом к своему начальнику, – ношу бумаги на подпись, согласовываю оперативные вопросы. Из раза в раз натыкаюсь в прихожей на огромный чемодан, тот стоит прямиком у входной двери, ни вправо, ни влево. Ещё в первый день хотел откатить его к стене и нарвался на несвойственный шефу крик:

– Не трогай!

Я, признаться, оторопел. Сам он, по всей видимости, тоже испугался собственной резкости и перешёл почти на шёпот:

– Прошу, не трогай чемодан, Паша. Он пять лет у меня тут стоит… Проходи.

Я с нарочитой аккуратностью обогнул сакральный серый пластик. Он заметно потаскан, побитая поверхность сплошь усыпана авиационными наклейками – Париж, Пекин, Барселона… Чемодан как чемодан, и чего было так кричать?

Мой начальник вообще странный во всех отношениях человек. Вроде и зарплата у него приличная, и премии он получает каждый квартал, а на работу ходит в одном и том же пуловере – сером в чёрную клетку с неглубоким вырезом на груди. За этот пуловер, свою угрюмость и по сочетанию первых букв фамилии и неполного имени (Збоев Коля) языкастые коллеги прозвали моего шефа «ЗеКа».

Пьёт Николай Николаевич тоже не как все, поперёк установленных на предприятии правил. Закрывает квартал и в ближайший понедельник, вечером, переделав дела на неделю вперёд, уходит в запой. Заканчивает пить строго к четвергу. В первый мой такой четверг Збоев ввалился в контору как медведь, поднятый зимой из берлоги. Он держался за голову, без конца гонял меня за холодным квасом, просил не задавать лишних вопросов и настоятельно рекомендовал называть его просто «дядя Коля». От плотного запаха перегара в нашем кабинете морщились не только молоденькие привередливые бухгалтерши, съёжился даже повидавший виды збоевский пуловер. Рубаха выбилась из-под пуловера спереди, сзади, снизу, сверху, из рукавов. Лицо Николая Николаевича потяжелело вдвое – приросло мешками под глазами и тёмной трёхдневной щетиной. Назавтра, в пятницу, дядя Коля был свеж, выбрит и аккуратно причёсан; как обычно, требователен ко мне и необычайно трудоспособен сам. Шестерёнки нашего отдела, проскочившие пару раз, опять сцепились – мы снова стали отлаженным механизмом. Збоева не вызвал на ковёр директор, не пригласила на разговор вечно недовольная зам по кадрам. Всё пошло дальше своим чередом, будто и не случилось ничего выходящего за рамки дозволенного. Именно тогда я понял, что дядя Коля необычайно крут.

Когда распорядком предприятия дозволялось поднять рюмку, Николай Николаевич, напротив, не прикасался к алкоголю. Он не выпивал на корпоративных вечерах: ни в преддверии Дня строителя, ни в канун Нового года. Как ни провоцировал его директор – «что нам скажет начальник транспортного цеха?» – стопка возле дяди Коли неизменно перевёрнута вверх дном. Збоев тем не менее откликался на директорский призыв, поднимался и тостовал во славу предприятия, но чокался со всеми стаканом минеральной воды. «Вот если бы сегодня был понедельник», – трепал он меня по ничего не понимающей голове.

Три недели назад, после очередного запоя, дядя Коля не вышел на работу ни в четверг, ни в пятницу. А в понедельник меня впервые вызвал в свой кабинет Максимус (так мы за глаза называем нашего директора Юлиана Максимовича). Он сидел за почтенных размеров столом (без сомнения, из массива какой-то благородной породы древесины) и крутил карандаш в точилке с золотистым отливом. Резануло смешение стилей в кабинете руководителя – тяжёлую классическую мебель компрометировали футуристические линии авангардистских картин. Впечатлило, что на столь просторной столешнице не было не единого листа бумаги. В этом чувствовался директорский масштаб, стройный порядок его мыслей – и тут же вспомнился бумажный ералаш на своём рабочем месте.

Он как будто не заметил моего появления и продолжал равномерные вращательные движения. Я подвис в некомфортной неизвестности – та пара минут, что руководитель точил при мне карандаш, показалась получасом. Не давали спокойно сидеть в мягком кресле огрехи прошлой недели: во вторник я отправил машину за паркетом вместо Нефтекамска в Нижнекамск, в четверг подал на объект автокран без удлинительного гуська, в пятницу не укомплектовал должными рукавами вакуумный насос. И это был далеко не полный перечень моих косяков…

– Павел, тут вот какое дело… Николай Николаевич приболел, – директор поставил карандаш к идеально очиненным собратьям и прижал меня взглядом к креслу, как кнопка прижимает объявление к информационному стенду. Видимо, он очень долго подбирал это слово – «приболел», и в комплект к нему требовался именно такой взгляд.

– Что с ним? – не подумав выпалил я и сразу же пожалел о своей юношеской бестактности.

– Николай Николаевич говорит, вы справитесь. Но просит по вечерам заглядывать к нему домой.

Босс умел расположить к себе – я, двадцатипятилетний пацан, растрогался от его доверительного тона, непривычного моему слуху «вы». По всей видимости, именно так проявляется стокгольмский синдром – мне тут же захотелось рассказать директору о Нижнекамске, гуське, вакуумном насосе…

– Я пригласил вас, Павел, чтобы сказать вам лично. Понимаете? Лично… – он обозначил важность момента паузой.

– Да, да, конечно. Я…

– Вот адрес… – карандаш заходил под усердным нажимом его указательного пальца, – и ключ…

– Ключ? Зачем…

На этот раз он всего лишь царапнул меня глазами и молча протянул листок, вырванный из записной книжки. Мне понравилась его мужественная рука, красивая, как на фреске Микеланджело «Сотворение Адама». Я вышел из директорского кабинета с твёрдым намерением перестать грызть ногти. Настало время взрослеть.

В тот, первый, вечер понедельника дорога к Збоеву показалась мне долгой. Питер хмурился и удлинил полтора километра от офиса на Аптекарской набережной до станции метро «Петроградская» по меньшей мере вдвое. Московский проспект встретил из подземки дождём, плотная морось всё порывалась размазать ровные директорские буквы. В предвкушении встречи я раскладывал в голове пессимистический пасьянс. Вот дядя Коля обездвижен под капельницей на продавленном диване в единственной комнате своей холостяцкой квартиры. Вот солнечный свет с трудом пробивается сквозь мутные стёкла окон и отражается неприятными зелёными бликами от пустых бутылок на полу. На табуретке, заменяющей хозяину стол, коробка со скукожившимися остатками пиццы и консервная банка, полная окурков. В углах свисает паутина.

Тут ещё этот истошный крик Збоева на входе в полутёмную прихожую. Потом его же почти мистический шёпот:

– Прошу, не трогай чемодан, Паша. Он пять лет тут у меня стоит… Проходи.

В общем, я чертовски напрягся, проходя мимо чемодана, и готовился к самому худшему.

Дядя Коля действительно встретил меня на диване. Вполне себе ухоженный, по-домашнему вальяжный, он полулежал-полусидел с книгой в руках. Обе его ноги были в гипсе. На мой вполне естественный первый вопрос он отмахнулся:

– А-а-а…

Только тут я обратил внимание на гостиную – она заставила обильно вырабатываться дофамин и серотонин. Она буквально взорвала мой мозг – мозг человека, хоть и отчисленного со второго курса архитектурного института, но продолжающего фанатично любить красоту, рождающуюся из-под строительного шпателя. Со мной случилась эстетическая передозировка – огромная, светлая гостиная, отделанная в стиле ар-деко. Исполнено было мастерски, со вкусом, без перегибов. Для полноты ощущений не хватало только пианиста за чёрным роялем. Всё остальное находилось на своих местах – две хрустальные люстры в половину немалой высоты комнаты грамотно делили пространство, рояль идеально вписывался в панорамно остеклённый эркер, чугунные радиаторы недвусмысленно выражали претензию на родство с позапрошлым веком, цельный мрамор на полу… Десятки раз я видел подобные картинки в журналах, но вживую наблюдал что-то подобное только в холлах пятизвёздочных гостиниц, куда любил заходить.

Мне с трудом удалось взять себя в руки и не выдать прошлых пристрастий. Мы говорили с дядей Колей о скучных конторских делах, но время от времени я всё-таки поглядывал по сторонам. Я не понял две детали – гармонь в углу и старинные ходики по самому центру главной стены. Гармонь можно было списать на бытовую случайность, но часы случайно не повесишь. Ни их деревянный корпус цвета под орех, ни сама минималистическая форма скворечником категорически не вписывались в интерьер. Странно, что при столь грубом диссонансе часы не несли своей основной миссии – их маятник не фиксировал ход времени, а неподвижно висел.

Скованность домашней атмосферой шефа пропала только к третьему понедельнику. Зашёл в магазин и купил бутылку самого дорогого коньяка. Дела на работе выправлялись, я, что называется, оперился и вставал на крыло. Подумалось: позволительно немного выдохнуть и сказать спасибо своему учителю. Я замялся на кассе, решил, что дядя Коля заслуживает «большое спасибо», и взял ещё одну бутылку коньяка.

Дядя Коля не хмелеет и кажется глыбой, эдаким здоровяком-сибиряком, не хватает пельменей на столе для полноты кадра. О закуске я не подумал – «салага!», – а у Збоева в холодильнике шаром покати. Дядя Коля – всё равно что не пил, я же без закуски начинаю млеть и расползаться, как предметы на картинах моего любимого Сальвадора Дали. Наверное, я уже порядком опьянел и задаю глупые вопросы, потому что мой собеседник перескакивает через один.

Пою дифирамбы его квартире, внутри меня не унимается вопрос: откуда такая роскошь?

– Деньжата, Паша, раньше водились. Жена была, дочь… Сейчас от того богатства только кастрированный кот остался.

Я смеюсь.

Оказывается, он мужик с юмором. Нет, Дядя Коля не сибиряк, он вятский. Спрашивает, знаю ли я посёлок городского типа Пупки – райцентр в Кировской области. Нет, я Пупки не знаю. Он поправляет ударение – правильно на первый слог. Я опять смеюсь.

Дочь приходит к нему по пятницам и остаётся до субботы.

– Варя, – он с нежностью произносит её имя, ей семнадцать. Чемодан в коридоре – это их чемодан. Вдвоём с дочерью они объездили весь мир. Раз в году отправлялись в отпуск всей семьёй, раз в году – только он и Варя. Он специально завёл им отдельный чемодан, нарочно обклеивал его багажными бирками. Хотел через десяток лет вручить на свадьбе будущему Вариному мужу.

– Чтобы знал – Збоевы и слаще морковки едали! Чтобы продолжал Варьку баловать не меньше отца…

Получается, они пять лет никуда не ездили вместе.

– Почему, дядь Коль?

Спрашивает, что́ я слышал про кризис две тысячи четырнадцатого года. Ещё больше хмелею и забываю сделать умное лицо, поэтому отвечаю без прикрас:

– Ни хрена не знаю, шеф…

– Вот и придумай ответ на свой вопрос со словом «ни хрена»… И в любом случае не ошибёшься.

Я опять смеюсь. На этот раз дядя Коля не поддерживает мой смех, и нам становится грустно. Чтобы хоть как-то его приободрить, прошу рассказать о последней поездке с дочерью. В ответ он просит налить ему полный стакан и расположить поудобней на подушках дивана.

Он из тех, кто живёт по принципу «нет худа без добра». Ушла жена – нашёлся повод достать с антресолей дедову гармонь, сломал обе ноги – чем не редкая возможность полистать оставшуюся от отца библиотеку? Пять лет назад судебные приставы запретили ему выезд заграницу – тоже не беда, решил показать дочери свою малую родину. Забросили чемодан в багажник джипа – и в Пупки. Интересно, где сейчас этот джип?

Выдвинулись в ночь – хотелось управиться с дорогой в один присест. Пока ехали полторы тысячи километров, строили планы, и оттого время летело незаметно.

Они поселятся в двухэтажной гостинице под горой, дореволюционный каменный низ с клеймами на кирпичах, воздушный дощатый верх с узорными наличниками окон.

– Папа, что такое дореволюционный низ?

В историческом экскурсе растаял ещё час дороги.

Збоев жил в гостинице в свой последний наезд – в номере на втором этаже. Друг написал, что его первая любовь развелась, и он не думая рванул тогда на поезд. Распахнул по приезде ставни застеклённой веранды – ласково встретил ветер, и показалось, что всё, как в детстве. В запахе сельского естества мешались сирень, печной дым растапливаемой бани, навоз. Вроде бы даже ощущался шум течения протекающей неподалёку реки.

Она работала в кулинарии при столовой. Когда он вошёл, наклонилась – доставала покупателю мороженное из холодильника. Он выскочил, как из перегретой паром парилки, – так та подурнела и раздалась в талии. Вернулся в гостиницу и долго смотрел, как заходящее солнце заигрывало с забавным флюгером-петушком на флигельке дома напротив.

– Услышишь, как поют петухи с утра, – интриговал он дочь.

Через дорогу от гостиницы ключ с ледяной водой, они будут ходить туда по утрам умываться. Бабы на ключе завсегда полощут бельё – так голый по пояс Збоев войдёт в курс местных новостей и разузнает, у кого разжиться парным молоком, деревенскими куриными яйцами, овощами с грядки.

– Пробовала ты, Варька, парное молоко? – переглядывался он с дочерью через зеркало заднего вида. Та сдержанно улыбалась в ответ, ответ был понятен без слов.

Грибы, ягоды – конечно, неотъемлемая часть программы, но слишком уж это обычные сельские летние радости («хотя какие они для Варьки обычные?!»). Збоеву хотелось удивить Варю чем-то необыкновенным, хотелось разжечь особенный интерес, увидеть в зеркале детский восторг.

Придумал ближе к Пупкам, когда и справа, и слева замелькали знакомые места.

– Папа, смотри – корова! – неожиданно завелась дочь. На привязи, склонив голову, грустно ходил бычок-сеголеток.

Тут у Збоева и созрела мысль напроситься в компанию к землякам, пасущим деревенский скот. Не важно, коровы ли, овцы – всё одно.

– Соберём с утра узелок и уйдём до вечера по полям! Как тебе?

Отражение дочери благодарило.

Успели засветло. Как и предполагал Збоев, гостиница оказалась свободной. Совсем. Двустворчатые двери со знакомыми пышными сборками из чёрного дерматина подпоясал широкий пробой с навесным замком. На дверях ярко-оранжевым горела табличка «Объект охраняется ЧОП “Сова”» с координатами соседнего районного центра. Некогда красный фон аншлага «ПРОДАЮ» на фронтоне побледнел до почти неразличимого розового румянца. Толстая газовая труба жёлтой кишкой тянулась вдоль парадного фасада. За ней терялась красота окон первого этажа, становились невидимыми их арки из ажурной кирпичной кладки.

– Что ты! Лет на двадцать опоздал, – медленно проходившая мимо старушка, опершись на бадог, чуть оживилась и даже хохотнула через силу. – Какая теперича гостиница! Биржа труда тут была! Но тоже давненько съехали. В Мулинск… Сейчас всё в Мулинске – прокуратура, налоговая. Всё там…

Приличный получался затык в самом начале.

– Ты чьих будешь-то, парень?

– Семёна Збоева внук, Николая Збоева сын. На горе жили… – праздничное настроение уходило, проступала дорожная усталость.

– Как же, как же, Семён Збоев… Кузнец… Красавец, ветеран. А сыновей Семёна не помню, они рано у него разбежались.

– Бабуш, а Сергея Иванова, Сашку Филимонова, Алексея Богданова знаете?

– Из молодых, что ли?… Не слыхала таких…

Збоев опустил голову, как тот грустный телёнок на въезде в посёлок.

– Погодь! Сашка Филимонов – это не Нины ли толстой из хлебного магазина внук?

– Ну! – он готов был расцеловать бабулю.

– Он же судебным приставом работает, голова моя дырявая. Суд-то и приставы осталися у нас пока.

– Где он живёт, мать?

– На Садовой, в новых домах. Поспрошай там.

Сашка встретил, как и полагается старому доброму приятелю. Отвёл гостям лучшую из трёх комнат своей половины кирпичного коттеджа.

– Разместим с комфортом! Сынок-то наш, Кирюша, в город съехал. Правда, одно койко-место у вас получается – диван. Ничего? На полу матрас раскинем. Пойдут, Колян, тебе такие удобства? Ты ведь у деда-то всё на полу спал. Вспомнишь молодость! А?! Колян!

Он такой же сухой и жилистый, как в детстве, только всё лицо отчего-то потрескалось морщинами к сорока с небольшим годам. Сашка явно не утруждался ежедневным бритьём. Искренний блеск глаз выдавал радость от нежданной встречи. Его ярко-голубые радужки быстро ходили, попутно таская расширенные от возбуждения зрачки. Жена Клавдия, женщина бальзаковского возраста и рубенсовских форм, напротив, суетилась без особого настроения; собирая на стол, излишне гремела посудой и поглядывала на Николая с настороженностью.

– Что Серёга с Лёхой? Тут?

– Как же! Тут они! Иди догоняй ветер в поле! – говорил Филимонов поверх хруста огурца. – Купили билет без возврату и ту-ту – ни слуху, ни духу. Да что парни? Весь наш класс, акромя трёх, разъехался, да и то двое из тех трёх на кладбище пристроились. Разлетелись с концами, Колян! Один я тут лямку тяну за вас. Ну что, за встречу? – Сашка поставил на центр стола бутылку водки и энергично потёр ладонями. Морщинки у его глаз азартно заиграли.

– Да не увлекаюсь я, Саня. И дочь рядом… Как-то не с руки.

– Ну по сто грамм, за приезд…

– Нет, Саш, не могу.

– За новоселье ваше…

– Извини, дружище.

Тут Филимоновы поменялись ролями – Сашка насупился, напряг брови и сморщил лоб, а Клавдия заметно повеселела, распрямилась и выставила вперёд увесистую грудь:

– Берите овощи-то! Поди, ещё хлебца подрезать?

– Огурцы, помидоры свои?

– Была бы охота с ними барабаться. Цельный день на работе, ещё вечером гнуться?! Лук, укроп садим, а так… – Филимонов махнул рукой и убрал бутылку со стола. – Зарабатываем, чай – можем и купить. Магазины имеются.

– Но огурцы-то не магазинские на вкус.

– Помнишь ещё, стало быть? На местном навозе огурчики. Беру у одной женщины с работы.

– Нужна ваша помощь, ребята! – Збоев попытался вернуть настроение за стол. – Задумали мы с Варварой прибиться к добрым людям, попасти денёк овец. Деревенское стадо там же собирается, на горе?

– Чё?! – хмыгнул Сашка. – Ещё в прошлом веке прирезали всех. Пара старух держат коз – вот и всё наше стадо!

– Но коров-то гоняют? – не терял надежду Збоев.

– Ну ты хватился, брат! Было времечко – целовали в темечко… Коров, оно, конечно, поболе на селе, чем коз, но стада давно уж нет и в помине.

Варя с грустью вздохнула, но отец не унимался:

– А мы всё равно пойдём! Вот завтра в пять встанем и по маршруту! Без овец! – он ободряюще погладил Варьку по голове. – Я места помню – к шести на гору, потом по просеке спустимся на луг перед сосняком, у свинарника выйдем на клевера, вдоль леса под Мешалы, до Чуйского родника и обратно.

Филимоновы молча переглянулись. Сашка пожал плечами:

– Как знаешь…

– Вы нам только, ребята, корзинку в дорогу соберите – хлеб, молоко там домашнее, яйца варёные деревенские, помидоры, огурцы, зелень.

– С молоком сейчас сложноватенько… Мы до последнего времени у Никитиных брали, но они нынче занемогли косить, корову продали. Клава, у Булатовых, что ли, можно двухлитровкой разжиться?

– Не знаю, даст ли…

– Сходи, объясни ситуацию. Неужто не поймут? А яиц у Суходоевых можно прикупить.

Варя стойко переносила стеснения, как-никак третий взрослый разряд по гимнастике. Две чересчур тугие косички подчёркивали её спортивный характер. В пять утра она не дольше обычного протирала глаза и по холодным половицам зашлёпала босиком к умывальнику на кухню. На туалет в половину городских удобств она не жаловалась – старалась пореже туда заходить и не задерживаться.

В поход вышли по плану, в полшестого. Уже давненько рассвело, но село наполнялось звуками не спеша. Голосили обещанные Варе петухи, отец и дочь улыбались друг другу с каждым их криком. Громче обычного выделялась автомобильная трасса. Плетёная корзинка, заботливо уложенная Клавдией, шаркала Збоеву по высокому голенищу. Айфон на пятьдесят процентов прогнозировал дождь, и Филимоновы одолжили гостям дождевики с сапогами. До старого деревенского центра с пару километров, у бывшего сельсовета, ныне салона ритуальных услуг «Вечность», направо, по крутому подъёму между Домом культуры и церковью. Здесь ровный шаг Збоева сбился – улица Нагорная, их улица…

Хозяин, видимо, не так давно забросил дедовскую усадьбу. Палисадник ещё не сплошняком зарос побегами клёна, сквозь них проглядывала пушистая шапка посаженной дедом садовой спаржи. С одворицы только-только начала пробиваться крапива высотой до трети забора, выглядывала не из-за каждой планки, а через одну. Сам дом ополовинел – хлева за ненадобностью раскатили на дрова, укрыв распиленные, добрые ещё брёвна, листами резинового шифера. Чернел обнажившийся перестройкой необшитый переруб, из-под его венцов срамно выбивались пряди мха. Убогость боковой стены выгодно подчёркивала фасад, пусть тот и изрядно выгорел с годами. Как прежде, над почтовым ящиком – прибитая пионерами ветеранская звезда, правда, не привычно алая, а грязно-белёсая. Збоев сентиментально поправил звездочку лучом вверх и голыми руками выдергал крапиву меж штакетин.

За Нагорной прятался изгиб на угор, улицу подытоживал обрыв желтой линии газопровода. Три крайних дома тоже заброшены, но эти, видно, давно – тут шумели клёны уже в два этажа высотой. Сорные заросли вымахали выше заборов и выдавили сгнившие доски наружу. Окна выбиты с рамами, внутри – бездонная темнота. Поворот затянуло высоким кустарником, ветки внутри голые, совсем без листьев, как лианы; да и влажно среди них, как в джунглях. Збоевы с трудом пробивались к цели. Знакомой с детства стежки наверх дядя Коля не нашёл, и они поднимались по целине, по колено в траве. На верхотуре трава стояла пониже, но тоже некошена. На чистом прежде просторе выскочили деревца разных мастей – тут тебе и рябинки, и сосенки, и даже яблоня. Отсюда Пупки смотрелись, как из иллюминатора самолёта. Отсюда всё виделось таким же, как двадцать лет назад. Збоев попримял сапогами траву, расстелил скатёрку, научил Варю по-деревенски прилечь (оперевшись на локоток), и они позавтракали под аккомпанемент отцовских воспоминаний.

Вернулись в восемь, затемно – страна первый август жила по зимнему времени. Застряли в лесу – долго укрывались от ливня. Старые, потрескавшиеся дождевики не держали воду, и Збоев переживал, что с каплями дождя на лице у Вари мешались слёзы. По дороге назад их, промокших насквозь, порядком продуло. Хлебосольные и смекалистые Филимоновы загодя истопили баню и накрыли на стол. Клавдия сразу увела Варю отогреваться.

Сашка негодовал:

– Ну куда ты ребёнка потащил?! Романтик хренов… Сляжет ведь девка!

– Что же у вас, Саша, всё так заросло вокруг? Вдвое медленнее шли, не пробиться! Папоротник на просеках по грудь, бодяк на полях по пояс – губы, вон, до сих пор в пуху! Репей ядрёный какой стал – к брезенту липнет, зараза! Насобирали с пуд! – горячился в ответ Збоев.

– У вас?! У вас… Ну-ну… У людей, мол, шило бреет, а у вас и бритва не берёт? Хорош земляк! У своей усадьбы-то был? Ну и как там у вас, Николай Николаевич, не заросло? – Сашка встал, перебросил полотенце через согнутую в локте руку, наклонился перед другом и театрально шаркнул ножкой. – Какие ещё будут замечания, ваше благородие?

– Мы ж давно продали дом, Саня…

– Тьфу ты! Ему – горы, а он тебе горох! – Сашка стукнул кулаком по столу. – Выгодно хоть продали? – Филимонов сел и обиженно отвернулся к телевизору.

Збоев тоже потупился, минут десять пространство комнаты заполнял голос Якубовича.

– Ладно, Сань, извини, – подвинулся к другу Збоев.

– А-а-а… – не оборачиваясь, отмахнулся Филимонов.

– Давай уж, что там у тебя, доставай для согрева.

Сашка без вчерашнего азарта достал из полированного серванта бутылку. Долго открывал, будто нарочно тянул время. По первой выпили не чокаясь и не поднимая друг на друга глаз.

– Прав ты, Саня! В точку лупишь! С себя первого надо спрашивать. Вот брошу всё к чёртовой матери. Хотя… было бы чего бросать…

Филимонов недобро ухмыльнулся:

– Вроде не пробрало ещё вино…

– Не веришь?

– От слова до дела, Коля…

Друзья помирились, допоздна вспоминали всех и вся. Клавдия увела Варю спать к себе. Под конец мужики выпивали в обнимку.

– Гармонь бы, – разошёлся Збоев.

– Да где её взять-то, гармонь?! Разве что в музее. Во, Колян, идея! Ты в наш музей завтра дочку своди. В старой школе музей открыли – целый этаж. Там и избу из одной комнаты сделали – печь, ухваты, прялки, самовар – всё чин чинарём. Эрмитаж!

Сашка с дядей Колей так и заснули под утро – в обнимку на диване.

Лирическое настроение, гнавшее дядю Колю из города в деревню, осталось в Пупках, и оттого назад ехали дольше. Збоев не смотрел в зеркало заднего вида – Варя почти всю дорогу спала, положив руку на аккуратно упакованные ходики. Збоев не удержался и в последний вечер пробрался-таки в дедовский дом. Долго гладил светом фонаря знакомые с детства потолочные балки и облупившуюся печь. Стены и полы не признал, в его памяти те отложились другими; по крайней мере, глядя на них, комок в горле не нарастал. А вот от бабушкиного буфета со стеклянной дверцей сердце зачастило. Так явственно представились ватрушки, укрытые расшитым рушником, что он почти уловил их запах. Вспомнились варенье в вазочке на тонкой ножке и кусковой сахар в стеклянном ведёрке с щипчиками на боку. Забрать с собой буфет не представлялось возможным, и он ограничился часами.

Обычно по пути домой Збоевы подводили черту под путешествиями: эмоционально, перебивая друг друга, делились впечатлениями, в Пулкове торжественно наносили на чемодан наклейки. На поездке в Пупки их традиции оборвались: выехав обратно в Питер, они, словно сговорившись, молчали. И Збоев благодарил Варю за этот молчаливый союз, за её сном отцу виделся недюжинный такт. Лишь в самом начале пути дочь проговорилась, да и то её фраза предназначалась не для отцовских ушей, а скорее была мыслью вслух и оттого вышла туманной.

– Отсюда бирку не привезёшь, – и тяжело вытолкнула воздух из лёгких.

Збоев за рулём был предоставлен сам себе и всё собирал в голове остатки своей разорённой питерской компании. Посетила идея фикс – удариться в фермерское предприятие на родине. В какой-то момент ему даже начало казаться, что произошедшие в последний год неприятности – одно сплошное благо, удачное стечение обстоятельств. Охватил подзабытый деловой задор, и вот он уже по телефону задавал экономистам параметры бизнес-плана.

Питер встретил привычным холодом алюминиевого неба. Враз вернулось ощущение ненадолго оставленного настоящего. Он словно открыл томик Достоевского – так густо полезли тревожные сомнения о том, в чём был уверен ещё час назад. Получится ли? Поддержит ли переезд жена?

История дяди Коли и коньяк закончились одновременно. Странно, но я будто бы ни в одном глазу. Будто бы прошёл вместе со Збоевыми их маршрут, так же вымок под дождём, продрог и протрезвел.

В своём рассказе он налегал на мелкие детали, сосредоточился на первых двух днях поездки, вместо того чтобы пробежаться по отпуску в общих чертах. Он словно не размазал масло по всему куску хлеба, а жадно откусил сбоку, оставив непокрытый ломоть.

– Что было дальше, дядь Коль?

– Как говорится, это уже другая история, – Збоев смотрит в окно, он не со мной. За его большими окнами угольная темь, поздно, и, скорее всего, хозяин просто устал.

В который раз безуспешно высматриваю время на ходиках напротив:

– Николай Николаевич, давайте заведу часы.

Он ни да ни нет:

– Знаешь откуда пошла фраза «счастливые часов не наблюдают»?

Я не знаю. Вздрагиваю от хлопка входной двери, наше мужское общество разбавляет симпатичная женщина лет сорока. На ней белый халат, в руках пакеты из продуктового магазина. Строгим выражением лица она напоминает мне классную руководительницу.

– Николай Николаевич! Ну какой алкоголь в вашем состоянии?! Я не оставлю вас больше ни на минуту. Ну право слово! – от возмущения локоны выбиваются из аккуратных рядов её каштанового каре.

– Людмилочка Петровна, ради бога, не сердитесь. Рюмочка коньяка для сна.

– Рюмочка?! – она берёт с журнального столика пустые бутылки и направляется на кухню, – Мы же договаривались, Николай Николаевич! В конце концов, я отвечаю за вас перед Юлианом Максимовичем.

Имя отчество директора не спутаешь ни с чем, следую за Людмилочкой Петровной. Я весь внимание, заговорщически шепчу:

– Скажите, а что всё-таки случилось с дядей Колей?

– Племяш, блин, – Людмила Петровна и не думает сбавлять недружелюбный тон. Смотрит на меня с дважды подчёркнутым недоверием. Закрывает холодильник, ставит на пол неразобранный пакет, опускается на стул с барочными завитушками.

– Перепил с таким же как ты… коллегой, – она обиженно звякает передо мной бутылками. – Додумались! Поехали на грузовике с вышкой к бывшей жене мосты наводить. Не добрался до балкона, из люльки выпал твой дядя! Им ещё повезло, что я на вызов приехала. Нарушили устав – не стали милицию вызывать. Жалко стало дураков! У них и пышный букетик был наготове. В самый раз к похоронам.

– Какой коллега… – тушусь я, – Николай Николаевич на работе не общается ни с кем.

– Да уж точно не из отдела охраны труда! Юлиан Максимович за рулём был. Под пятьдесят лет мужикам… Пацаньё! Уболтал ведь, отпуск за свой счёт взяла.

– Этот кого хочешь уговорит…

Я возвращаюсь в гостиную и присаживаюсь к Збоеву на диван. От открытий этого вечера голова, как распираемая паром скороварка. Не получается подобрать нужных слов, терпкий коньячный привкус присушил язык к нёбу. Надоело тактично ходить вокруг да около, задаю начальнику вопрос в лоб:

– Вы давно знакомы с Юлианом Максимовичем?

– Тебе зачем? – дядя Коля всё там же – за окном. Мне же до невозможности хочется точки в этой истории. – Прорабом у меня в своё время работал…

Расшифровываю слова дяди Коли – «на-ка, выкуси, парень – никаких тебе точек!», наоборот, держи жирный вопросительный знак.

Людмила Петровна укоряет взглядом – дескать, мне пора уходить. Включаю в ответ рязанскую простоту:

– Дядя Коля, почему вы не уберёте чемодан из прихожей? – чёрт возьми, мне хочется хоть в чём-то сегодня разобраться!

Он молчит.

Долго смотрю на него в упор и требовательно жду, не обращая внимания на недовольные гримасы врача. Лицо Збоева делается в моих глазах много крупней – должно быть, я поймал «синдром Алисы».

– Знаешь, Паша, бывают такие чемоданы… без ручки…

– Да почему без ручки-то, дядя Коля?! Есть же ручка! – теряю я всякое терпение.

Наконец-то Збоев вернулся ко мне – он опять смеётся и треплет меня по ничего непонимающей голове. Определённо, настало время взрослеть.