Журнальный мир

(Геннадий Калашников, Ловитва. – М., Летний сад, 2022. – 216 с.)

«Ловитву» Геннадия Калашникова приятно взять в руки. На стильной твёрдой обложке изображена парящая в воздухе птица. В книге есть даже красная лента для закладок страниц – ляссе. Стихи, написанные «высоким штилем», дополнены в книге рассказами, где есть просторечие и даже ненормативная лексика. Проза служит своеобразным контрапунктом по отношению к поэзии. Птица на обложке и название книги – «Ловитва» – в эстетике поэта не случайны. Геннадий Калашников любит фотографировать птиц и постоянно наблюдает за ними. Цепкий взгляд фотохудожника заметен и в его поэтическом творчестве. В своём раннем стихотворении «Купание в озере», написанном в двадцать лет, поэт так говорит о своём присутствии в мире птиц:

Для рыб я птица, а для птиц я рыба.

И озера мерцающая глыба,

растущая из бьющего ключа,

колеблема движением плеча.

Вода причудлива и каждый миг иная,

шершавая, угластая, прямая,

секундою и вечностью живёт,

и синий мрамор неба отражая,

и стрекозы мигающий полёт.

«Ловитва» – книга итоговая, юбилейная. И поэту есть что подытожить. Некоторые стихи Калашникова можно отнести к лучшим образцам поэзии, написанным на русском языке. «Последний трамвай», «Ночная река», «Никогда не пора…», «Ночлег в пути», «В центре циклона» – настоящие жемчужины слова.

Последний трамвай, золотой вагон, его огней перламутр,

и этих ночей густой самогон, и это похмелье утр,

как будто катилось с горы колесо и встало среди огня,

как будто ты, отвернув лицо, сказала: живи без меня, –

и ветер подул куда-то вкось, и тени качнулись врозь,

а после пламя прошло насквозь, пламя прошло насквозь,

огонь лицо повернул ко мне, и стал я телом огня,

и голос твой говорил в огне: теперь живи без меня, –

и это всё будет сниться мне, покуда я буду жить,

какая же мука спать в огне, гудящим пламенем быть,

когда-то закончится этот сон, уймётся пламени гуд

и я вскочу в золотой вагон, везущий на страшный суд,

конец октября, и верхушка дня в золоте и крови,

живи без меня, живи без меня, живи без меня, живи.

Простые и одновременно сложные чувства – любовь, ревность, горечь расставания – вплетены поэтом в голоса небесных стихий. Противоположности – тьма и свет, любовь и тоска, разлука и нежность – образуют у Геннадия удивительное диалектическое единство. Поэт не боится писать стихи бессюжетные, метафизические. Особенно хорошо удаются Геннадию длинные стихотворения, фактически маленькие поэмы. Его поэзия говорит о главном не впрямую: «Вся суть поэзии – касанье. / Она не зеркало – ладонь». Человек на земле – вечный странник. Об этом – стихотворение Калашникова «Ночлег в пути». Выбитые из зоны комфорта, мы страдаем и не находим себе места. Однако именно непривычное, нестандартное воспринимается сердцем острее, и творчество словно бы пытается компенсировать нам доставленные страдания и неудобства.

Твержу: забудется, запомнится,

клублюсь чужими голосами,

в слепое зеркало бессонницы

гляжу закрытыми глазами.

В чужом дому – чужие отзвуки,

течёт луна по скатам крыши,

и души всех – живых и отживших

поют, а вот о чём – не слышу.

Ночлег в пути… Я это листывал,

и даже читывал немного –

равнина и река петлистая,

да плюс железная дорога,

и этот хор – живых и умерших,

и тяжкий перестук железа –

состав вконец ополоумевший

вдоль эту полночь перерезал.

Но ясно даже мне – не местному

и не пришедшемуся впору,

что не помеха он чудесному

и впрямь божественному хору…

В этом стихотворении я слышу не только хор небесных светил, но и хор великих русских поэтов, «подпевающих» Геннадию Калашникову. Я слышу голоса Фёдора Тютчева, Николая Рубцова и даже Виктора Кочеткова с его «Балладой о прокуренном вагоне». Есть в нём и отзвук Роберта Бёрнса. И вместе с тем это, конечно, оригинальное стихотворение Геннадия Калашникова. А вот другой хор – Пушкин, Мандельштам, Хлебников, Кручёных, Гераклит Эфесский из стихотворения «Никогда не пора…». Дирижирование надмирным хором голосов поэтов-предшественников – явление в русской литературе не совсем обычное. Калашников во многих стихотворениях устраивает нашим классикам «парад планет». Помнится, в поэме «Братская ГЭС» Евгений Евтушенко собрал вместе разных поэтов и попросил их «дать ему голос». Геннадий Калашников вроде бы и не просил об этом никого из великих, тем не менее, свой «голос» они ему дали – добровольно и без просьб.

Никогда не пора,

ни в ночи, ни с утра,

погоди у воды, ледяным повернувшейся боком.

Кто-то смотрит на нас,

словно тысячью глаз,

то ль одним, но всевидящим оком.

Пусть запомнит вода

рыбака невода,

птицелова силки и упрямые петли погони.

Прячет омут сома,

смотрит осень с холма

из-под тонкой, прохладной ладони.

На миру, на юру,

на бытийном ветру

из живущих никто не пропущен.

Дальний выстрел в лесу

постоит на весу

и рассыплется в чащах и кущах.

Смотрит осень вприщур,

зинзивер, убещур

и прорехи, зиянья, пустоты.

Что ты медлишь, Творец,

расскажи, наконец,

про твои золотые заботы.

Ведь запомнит вода

у запруды пруда,

что не входят в поток её дважды,

то, что свет – это тьма,

что открылись с холма

горизонта с полями пространные тяжбы,

медь и камедь сосны,

свет молочный луны,

облаков невесомые битвы,

блеск плотвы, плеск листвы,

шум травы-муравы,

гон твоей каждодневной ловитвы.

Здесь и ловитва, давшая название книге. Я уже писал об этом стихотворении в статье «Рекущая река Геннадия Калашникова». Но сейчас заметил ещё пару нюансов. Поэт порой неожиданно в третьей или шестой строке добавляет в анапест ещё одну стопу, и это смотрится свежо и оригинально. Я обнаружил в данном стихотворении сразу три удлинённых стопы: «погоди у воды, ледяным повернувшейся боком», «птицелова силки и упрямые петли погони» и «горизонта с полями пространные тяжбы». Удлинённая строка – не ошибка автора в поэтической метрике, а оригинальный творческий приём. Встречается он и в других стихотворениях мастера.

У Геннадия изумительный поэтический слух, фонетический дар и чувство ритма. А ещё, конечно, гармоническое чувство меры. «То, что не имеет меры, – это подвиг», – остроумно замечает поэт в другом стихотворении. Есть ещё один нюанс, на который я раньше не обращал внимания. «Свет – это тьма» – серьёзное философское заявление. Поэт, как мы видим, «на дружеской ноге» с Гераклитом, который заявлял, что «день и ночь – суть одно». Подобно древнему греку, Геннадий видит мир в борьбе и единстве противоположностей. Калашников, несомненно – человек философски одарённый. Вот ещё одна максима от Геннадия: «Мы видим часть всего, / и вряд ли нам дано / преодолеть своё земное зренье». Часто у него появляется в стихах мистика самой высокой пробы.

Геннадий Калашников – философ и любомудр. Поэт прочёл невероятное количество книг, и всё это богатство мировой культуры так или иначе отражается в его стихах. В «Ловитве» он вспоминает занятия в студии Бориса Слуцкого. Стоило Слуцкому порекомендовать своим студийцам какую-то книгу – и тут же выяснялось, что Калашников уже прочёл её. Конечно, одной эрудиции недостаточно, чтобы обрести свой язык – необходимо мастерство. И мы видим это в новой книге. «Ловитва» – «джентльменский набор» по-настоящему удавшихся стихотворений. Это стихи, доказавшие свою жизнеспособность. Остановлюсь ещё на одном произведении, тоже в значительной степени философском. Ничто, Нигде и Никогда преодолеваются в поэзии Геннадия Калашникова «светом в окне»:

Отнюдь не подступающая нищета,

а то, что не получается ни черта;

что не входят слово и строчка в паз,

что Ничто вокруг разевает пасть,

что Нигде оказывается тут как тут,

Никогда своих не развяжет пут, −

так мешают жить, как пальца порез:

ушибаешь всегда, куда б ни полез,

хоть в зазубрины времени, чей ход

стучит куда-то наоборот,

уволакивая тебя, как мышь в нору

кухонный трофей: не вру, умру.

Живёшь, как в курьёзе одной строки,

для запятой не хватает длины руки:

Помиловать нельзя казнить,

вот и утеряна смысла нить,

что-то там про порез и паз

в бред ли, в сон завело рассказ,

только знаю, даже не открывая глаз:

свет стоит в окне, озирая нас.

Поэт пишет в высшей степени гармоничное стихотворение… о муках творчества. Для Геннадия любая дисгармония, несовершенство, неспокойствие духа – часть ещё большей, часто невидимой гармонии, того самого «света в окне». Как заметил Блок, «сотри случайные черты – и ты увидишь: мир прекрасен». Об этом же – стихотворение «Я сослан в немоту…». Калашников не только держит дыхание в длинных стихотворениях, но и чеканит высококлассно ровные строфы. Длинное дыхание подвластно человеку, который умеет писать протяжённый текст без технических срывов. Идеал – в симбиозе звука и смысла. Перфекционизм мучит человека, не даёт ему спать. Очень симпатичная черта у поэта – творческая неугомонность, стремление к филигранности исполнения, беспокойство за конечный результат. Порой гармония в тексте достигается с усилием. Но овчинка стоит выделки.

Проза Геннадия, тоже представленная в «Ловитве», написана несколько другим языком. Детство поэта прошло в деревне Тульской области. Его родители были русскими интеллигентами, и судьба привела их в глухую деревню, где до начала 60-х не было электричества. Геннадий вспоминает свои детские годы с любовью и юмором. У нас есть два столичных города – Питер и Москва, а за их пределами сразу начинается Россия. О такой России и пишет в своей прозе Геннадий Калашников. Все мы состоим из разнородных временных слоёв, и каждый из них служит нам фундаментом духа. И настоящий писатель, конечно, не может позволить себе забыть своё прошлое.

Есть у Калашникова рассказ о том, как в далёкие послевоенные годы строили в деревне водопровод. Перед этим в деревне провели радио. В этом рассказе есть некоторая толика ненормативной лексики, потому что именно так разговаривают люди в деревне. На творческом вечере Геннадия в Булгаковском доме его прозу читал актёр Ростислав Капелюшников. Он набирал в лёгкие побольше воздуха – и выпаливал скороговоркой каждое матерное слово. Всё это смотрелось очень забавно и артистично. Надо сказать, что в тот вечер Геннадий удивился, сколько народа пришло послушать его стихи. Совсем не маленький театральный зал Булгаковского дома был заполнен до отказа, и люди не могли найти себе свободного места. По нынешним временам – удивительное дело.

Вот что сказала о Калашникове поэтесса Лидия Григорьева, которая посещала вместе с ним литературную студию Бориса Слуцкого. «Геннадий Калашников – это поэтический долгожитель. Начинал он в середине 70-х, в безнадёжно глухое время. Фактически его поэтическое поколение было «потерянным». Студийцев Слуцкого никто нигде не печатал. Книги у всех вышли поздно, почти как у Арсения Тарковского. Выстоять, выдержать, остаться поэтом в предлагаемых условиях – огромное достижение».

Действительно, по-настоящему классные стихи не растворяются в вечности. Они и составляют «золотой вагон» русской словесности.