Журнальный мир

Вот и подошло наше время подвести итоги своей жизни! Определить своё место и понять свою роль в ней. Любого пожилого человека такие мысли посещают в особое время, кого-то во время скорби, другого в благоденствии, а чаще всего в молитвах о своих родных, ныне здравствующих и ушедших. Убеждён в этом на примере своего отца Георгия Ивановича Лаврова, прожившего долгую, сложную жизнь, оставившего нам свой завет. Его духовное наследие достаточно ярко выражено в его рукописных работах о прожитом, в простом повествовании, присущем его времени. Здесь есть всё! История жизни родителей, своей семьи, его страдания, его наказы потомкам! Вся его жизнь, такая, какой получилась! Считаю своим долгом, во многом пользуясь его воспоминаниями, увековечить память о нём своей работой о нашем роде Лавровых от Ивана.

Мне удалось установить место зарождения нашего рода в деревне Большая Песчановка Тюкалинского уезда, Тюменской волости. Первыми новосёлами селения Бабье были три брата Лавровы: Пимен, Василий и Иван в 1789 году.

По преданиям и архивным данным, они вместе с сопровождающими их стрельцами переправились на правый берег реки Ишим и направились на восток.

В числе прибывших к большому песчаному озеру был один из братьев Лавровых, пожилой Иван со своими многочисленными сыновьями, зятьями, внуками и правнуками.

Деревню назвали Большепесчанка. А 6 февраля 1880 года венчался наш прадед крестьянин села Большепесчанка Мартемьян Егорович Лавров 18 лет отроду с крестьянской девицей из деревни Котино Марфой Никитичной Скоробогатовой 19 лет отроду, оба православные, первым браком.

Ну а продолжение жизни нашего рода нашло в Котино, что недалеко от Большепесчанки, в том селе, где жил дед Ивана по материнской линии Скоробогатов Никита Платонович. Это он вырастил Ивана и дал ему путёвку в жизнь! Сам Иван про Большепесчанку ничего не знал, и считал себя рождённым в Котино.

Шумит камыш

Шумит и шумит камыш на озере Сухое. День шумит, ночь шумит, годы и века! Вся человеческая жизнь проходит перед ним. Вся она у него в памяти, и как будто застряла в его зарослях. Всякая жизнь недолговечна. Недолговечна она и у камыша. Его жизнь зависит от озера, по краям которого он растёт. Недаром зовётся озеро Сухое. Бывают годы здесь такие, что летом оно высыхает. И ходят люди тропинкой, проложенной по его дну, со станции Мангут в село Грязное. Камыш, пригнувшись в такое время, лежит безобразной кучей и не шумит. Как будто его жизнь закончилась!

Сейчас камыш шумит, спешит передать что-то недосказанное, известное только ему! Сюда вот я и приехал в гости к своей тётке. Отец, как всегда, посадил меня на товарняк со станции Называевская и сказал, где выпрыгнуть с тормозной площадки вагона. В этот год озеро не пересыхало, поэтому пришлось обходить его берегом. И вот я оказался в гостях у тёти Марины во второй раз. В первый раз я приезжал к ней зимой, и переходил озеро по льду. Тётка встретила, накормила меня и занялась своей работой по хозяйству. Я вышел на улицу и уселся на лавочке у палисадника. Сижу на лавочке возле дома, любуюсь озером и зарослями камыша. Небольшой ветерок колышет их, заставляя кланяться, создавая шум его веток. По небу плывут обрывки облака, бывшего недавно грозовым. Солнышко редко проглядывает из-за клочков облака. Однако к вечеру озёрная гладь успокоилась, и на закате превратилась в настоящее зеркало. На фоне заката в озере причудливо отразились избушки деревни, продутые вековыми ветрами, с глазницами небольших окон, расположенные дугой вдоль пологого берега озера.

Налюбовавшись новым зрелищем – раньше я никогда не видел таких больших водоёмов, – отправился спать. Тётка постелила мне у окна. Лёг, смотрю в потолок, а через окно доносится шум камыша. Опять что-то новое для меня. Этот постоянный шум камыша звучал в ушах, как что-то ощутимое и неотвратимое в моей ещё недолгой жизни.

И так понравился мне этот шум, что начал я различать в нём что-то! Не знаю, детская это фантазия, или что-то запредельное моему пониманию, но звуки эти походили на людские! Они смутно пробивались сквозь шум камыша. Я слышал ясно – звуки лязга металла, шум поезда, гудки паровозов, ещё какой-то грохот. Потом, когда я, наверное, уснул, были крики людей, плач детей. Какие-то голоса мне что-то объясняли, а я никак понять не мог, о чём они говорили. Вот пробился голос отца, появились какие-то родные и в то же время незнакомые голоса. И всё это было каким-то объёмным, космически далёким прошлым. Чем-то таким, что было моим, и я должен был понять это! Наверное, человеческое сознание способно в определённое время и в определённом месте воспроизвести прошлое и заглянуть в будущее!

С этим я и проснулся. Выглянул в окно. Всё то же озеро и тот же шум камыша. У озера тётка Марина чем-то занята около кромки воды. Я быстренько соскочил и побежал к ней.

Тётя граблями вытаскивала из воды тину и водоросли. Всё это складывала в небольшие деревянные корытца. Моё детское любопытство не вынесло, и я начал спрашивать, зачем всё это.

– Уток кормить, – был короткий ответ тётки Марины!

Я в изумлении спросил:

– Неужели они будут есть эту грязь?

– А ты посмотри внимательней, что там есть!

Я пригляделся и увидел, что все водоросли в корытце кишат букашками, крупными и мелкими. Тётка посыпала всё это несколькими пригоршнями отрубей и пошла выпускать уток из сарая. Открыв небольшие воротца, она начала выгонять оттуда уток хворостинкой. Они неохотно стали выходить, вперевалку направляясь к озеру. Пройдя половину пути и увидев корытце, оживились и кинулись бегом. Кто быстрее успеет, вперёд! Добежав до корытца, начали жадно поедать его содержимое.

В детстве, у себя дома, я отвечал за уток, и пас их в болоте рядом с деревней. Вечером приходилось мне бродить по щиколотку в воде и искать их среди оставшихся старых штабелей торфа. Со слезами на глазах находил их в густых камышах, с израненными утятами. Причиной этого было, то что днём на них нападал коршун, и нескольких утят утащил. Поэтому они и прятались в густых камышах, спасая остальных, израненных, но живых. Отметив это преимущество тёткиных уток, я машинально посмотрел на небо, и не увидал ни одного коршуна. Это успокоило меня, и мысли мои опять вернулись к ночному шуму камыша… Он стоял перед глазами наяву и в голове, стелящийся волнами по ветру своей серой массой пушистых верхушек. Ветер, пробегая по зарослям, создавал длинные впадины, и наоборот собирал верхушки в высокие гребни на большие расстояния. Длительное созерцание этого перенесло меня в какой-то иной мир фантазий. Почему-то мне на один миг показалось, что эта серая масса камыша похожа на всех людей, которые тоже живут и склоняются по воле чего-то, похожего на ветер.

Детская фантазия начала рисовать сказочные картинки! Картины менялись в моём сознании одна за другой, одна другой краше! Постепенно я стал понимать, что всё это связано с рассказами моего отца о его прошлой жизни в этих местах. Я был ещё маленьким, но жадно слушал его немногословные рассказы про то, как они жили здесь в большой семье деда Ивана. И вдруг я понял, что нахожусь в том месте, где начинался мой род! Мне жутко захотелось увидать это место, где всё это происходило! Я спросил у тётки:

– В какой стороне село Котино?

Она неопределённо махнула рукой в конец села и ничего не сказала. Я вышел за деревню, прошёл немного по грязной от недавно прошедшего дождя и еле заметной дороге, и остановился! На горизонте ничего не указывало на признаки села. Не было ничего приметного, что бы говорило о присутствии какого-то бы ни было жилья. Унылая, серая степь да заросли камыша на вероятных озёрах вдали! Какое-то чувство моего причастия к этой земле беспокоило мою душу, которая стремилась познать историю моих предков здесь! Я постоял немного, вернулся и снова сел на лавочку около дома, погрузившись в свои мысли и вопросы о жизни наших предков. Так и закончилось моё ознакомление с родиной отца. До сих пор жалею, что плохо расспрашивал тётю об этом! Однако уже в зрелом возрасте я, помня о свой оплошности, решил исправить это, и обратился в архивы Омска и Тобольска.

Используя все доступные средства, я начал восстанавливать память о моих предках, с тем, чтобы не быть «Иванами, не помнящими родства» и не предать забвению того, как они гнулись в шуме людской жизни, но не сломались, как бы она их ни ломала. Такая возможность у меня появилась. Как-то раз, перебирая старые книги и архивы отца, я наткнулся на общую тетрадь, в которой была рукопись отца под названием «В ненастный день». Вот из этого источника я и почерпнул знания о начале нашего рода. Много я нашёл в интернете, много помню сам из того, что рассказывал отец.

Ненастный день

Мой дед Иван Лавров в 1890 году женился на батрачке по имени Домна Ефимовна, и пошло у них дело. Через три года стал настоящим хозяином. В 1914 году у него уже было три коровы, два коня, десятка два овец, поставил свой дом. Пошли дети, старший был Павел 1904 года рождения, потом родились Марина, Константин, Александра, Максим, и только что родившийся Михаил.

Всё хорошо, но началась Первая мировая война, и, несмотря на то, что у него было пятеро несовершеннолетних детей, его забрали в солдаты. Служил он в Петрограде в морской пехоте в запасном полку, но недолго.

Как-то раз он проходил со своим товарищем мимо царского дворца и увидел там ящик для жалоб, которые читал сам государь. Он решил подать челобитную ему с просьбой об освобождении от службы, так как у него остались дома пятеро несовершеннолетних детей. Нашёл грамотного человека и написал всё это, а через две недели пришёл ответ от государя в полк, и по высочайшему указу его освободили от службы и направили домой. Вернулся дед домой, а тут вскоре и Октябрьская революция началась. Власть переменилась, но крестьянам было не до перемен. Росли дети, рождались новые. 14 марта 1915 года родился Федот. 19 ноября 1918 года родился ещё один ребёнок, Георгий, будущий мой отец.

В 1929 году старшему сыну Павлу исполнилось 25 лет, и решил дед женить и отделить его. В соседнем селе купил ему дом. Однако свой план он не смог осуществить. Павел отказался от дома по причине того, что его могли за это раскулачить. Он ушёл из дома деда на станцию Мангут, устроился на работу в сельпо, да там и женился. В доме, что купил дед Павлу, поселилась его дочь Марина, которая вскоре тоже вышла замуж за Соловьёва Петра Никитовича.

Действительно, угроза раскулачивания висела в воздухе. Если в январе 1930 года дед значился как крестьянин-середняк, то в феврале он стал кулаком. Он долго не мог поверить, что его могли раскулачить. По простоте душевной он рассуждал, что всё нажитое у него не могут забрать, так как он всё это заработал собственными руками. Кроме этого, такая многодетная семья всегда в селе считалась малодостаточной. На это он в основном и надеялся, что такую семью, как его, не посмеют разорить. Однако, видя, что творится, он принимает решение обезопасить себя на тот случай, если такое случится. Раздают на хранение продукты соседям, делают тайники в огородах, в которых прячут одежду и обувь.

И вот наступил день, когда заявились во двор сельсоветские начальники. 12 декабря 1931 года объявили приговор (кулаки) согласно Постановлению СНК и ЦИК СССР от 01.02. 1930 г.

И грянул гром. Налетело вороньё. И стали большие пожирать маленьких. Потащили, кто что может. Отобрали всё! Оставили по «лопатине» (одежда) на душу и пуд муки. Ребятишки, которые постарше, разлетелись кто куда, как воробьи из гнезда, а меньших – в короб и повезли…

Во время переезда умерла самая младшая сестра отца, ещё грудная девочка Клавдия. На шестой день привезли их в г. Тару на Иртыше. Разместили всех по квартирам. И забыли про них! Живите как хотите! Причина здесь была простая.

Всех этих ссыльных необходимо было доставить в Нарымский край. Однако власти не могли найти провожатых и конвоиров для дальнейшей отправки раскулаченных в Нарым. Прежде раскулаченные, которые были отправлены туда, почти все погибли от голода и холода из-за того, что те места были безлюдные. В тайге простым крестьянам выжить было невозможно! Новую партию ссыльных некому было сопровождать. Вот и бросили их на произвол судьбы. Стали они жить в Таре, на квартире у хозяина, к которому их определили.

Отец, хоть и был самый старший, но у него болела нога. Она у него заболела ещё дома, в дороге простудил, и открылись раны. Инвалид и иждивенец! Пришлось бабушке христарадничать, а дед вспомнил свою молодость и начал батрачить. Вот что он рассказывал:

– Я вижу, что дело табак, и тоже пошёл по миру. Только не куски просить, а работать.

Захожу к одному хозяину, рассказал ему про своё положение и спрашиваю, нет ли у тебя какой работёнки, а он говорит: «Работы не будет, когда на три аршина в земле будем». Короче говоря, напилили мы с ним двенадцать сажен дров, а колол и клал я один. Во время работы кормёжка хозяйская. А он как знал мой характер, что не могу просить, накормит досыта, а ещё калач робетёшкам даст.

Ну вот, в тех деревнях раскулаченья этого пока не было.

Мужики вроде меня не верят, что такое может с ними случиться, а которые посмекалистее, скот да коней давай продавать. А кому они надо? Не сегодня-завтра крах придёт, заберут всё в колхоз. Я, не долго думая, купил пару коней, телегу, склал свой скарб, хромого парнишку за кучера посадил, и дуй не стой домой. В деревнях не останавливались, ночевали в поле. Распрягу коней, а оглобли поворачиваю на Тару, в случае чего сказать, будто еду туда. Но ничего дорогой не случилось, и через неделю мы оказались дома.

Когда приехали в свою деревню, дед хотел вступить в колхоз.

Однако Никитка Романюк, председатель сельсовета, прямо заявил: «Кто тебя со ссылки отпустил? Ну-ка покажи документы!». И добавил: «Мы тебя сошлём вторично!». После этого дед решил уехать от семьи в надежде, что без главы семьи малых детей оставят. Так он вскоре и сделал! Зимой 1930 года с бригадой наёмных умельцев (плотников) отправился на вольные заработки.

Но выполнил свою угрозу Романюк! В январе 1931 года заявились к ним в дом во второй раз начальники, но уже с солдатами! Залязгали они затворами винтовок для устрашения, сами напуганные своей наглостью! Животный страх всё ещё жил в них перед несправедливостью. Знали они о силе Ивана, который поднимал одной рукой амбар за угол. Но деда Ивана уже не было, уехал он из семьи на Север, от греха подальше!

Не сделал бы он этого, не вынес бы, и мог сломаться, хотя бы одного из этого воронья убил бы своим огромным кулаком! Не сломался, принял на себя муки страданий и мытарств по холодным и диким просторам Крайнего Севера!

Думал он и надеялся, что без главы семьи бабушку Домну с малолетними детьми оставят в покое. Но злобные деревенские люмпены никого не щадили ради своей наживы! Уже разграбили всё, что было в доме, не забыли и про погреб!

Домна Ефимовна

Вытаскивали всё из кладовок! И вот пришлось бабушке воевать с пьяными озлобленными грабителями! Увидев, что один из красноармейцев потащил последний мешок муки, она преградила ему путь, раскинула руки: «Не дам! Убивай! Всё равно мы умрём без этой муки!». Солдатик опустил глаза и штык, бросил мешок и отошёл в сторону.

Какая-то часть человечности всё-таки осталась у него!

Пешим ходом погнали их на станцию. Посадили их теперь уже не на лошадей, а в телячьи вагоны, и повезли неизвестно куда, оторвав от своей, политой потом и кровью, земли! За что и зачем? Поездом в телячьих вагонах везли в одну сторону, потом повезли обратно. Бабы промеж себя говорили: наверное, нас будут катать до тех пор, пока мы все тут не окоченеем. Потому они так думали, что дров или угля на отопление вагонов не дали, а печки в вагонах были. Но предположение их не сбылось, потому что с того дня, как поезд пошёл обратно, на следующий день их выгрузили в Томске. Поселили их в какой-то Басандайке. Дома там двухэтажные, а которые стоят на столбах высоко, это, видно, для того чтоб ветер с подпола поддувал. Вот они в такой дом и попали на нижний этаж.

Комендант им и говорит: «Если не хотите замерзать, идите в лес за дровами, а лес там рядом. Рубить лес нельзя, а только собирать сучки». А где ты их найдёшь под снегом? Ну а если не найдёшь – замёрзнешь! Человек так уж привычный за жизнь держаться, тем более за своих детей, не токмо из-под снега, а из-под земли всё достанет, только бы не сдохнуть. Принесут сучков, затопят печи. В верхних этажах тепло, а в нижних как было, так и есть. А тут морозы, как назло, такие жмут, аж сучья с сосен отлетают! Вот этими-то дровами они и пользовались, а где и сами отломят, а на мороз вину свалят.

Хлеба им давали на пятерых (Домна, Анастасия, Василка, Георгий, Николай) одну булку на неделю. Да какую-то баланду на общей кухне варили. Уж как только ни экономят, а всё равно булку за два дня съедят. А пять дней чем жить? Как спасать детей, куда пойдёшь? Здесь все такие же, как и она, а на выходе в город часовой с винтовкой стоит. Но не такой человек, чтобы сразу сдаться.

Через несколько дней повезли их на лошадях на станцию, для того, чтобы погрузить в вагоны и, как предполагали, отправить в Архангельск, на Соловецкие острова. До станции они не доехали. Встретил их какой-то в военной форме начальник и спрашивает у старшего обоза: «Кто такие?», а он ему отвечает, что в основном сибиряки.

Комендант пришёл и разрешил находиться всем вместе. Вот так они и царствовали, кто под нарами, а кто посреди полу, прямо в проходе, до тех пор, пока их не перевезли в какой-то посёлок в трёх верстах от города.

Самое главное, нет никакой охраны. Пробились в одну деревню, потом в другую, и попробуй, умори их голодной смертью. Спустился по лестнице, перешёл реку, и город рядом – промышляй, сколько можешь! Вот и пошли по дворам «христарадничать».

Один раз как-то удалось всё-таки уговорить Домне Ефимовне старшего сынишку Егора (Георгия) пойти на этот промысел. Он становился с матерью рядом. Шибко стыдливый был, а что поделаешь, если охота есть?

Ни с чем не сравним подвиг бабушки Домны Ефимовны, когда она одна с четырьмя своими детьми скиталась в телячьих вагонах по ЗапСибу! И когда её привезли во Львовку, глухую деревню на севере Томской области, на конных санях зимой и выгрузили в снег посреди улицы небольшой деревни. Выживай как хочешь! Собирала картофельные очистки по помойкам и выжила! Шесть лет она жила в избушке во Львовке с малолетними детьми, пока не приехал дед. Как можно было жить шесть лет без средств к существованию?

За что так можно было наказывать женщину и малолетних детей? Кому они могли причинить вред или зло? Несмотря на всё это, ведь ни она, ни дед Иван не озлобились на людей, а считали, что всё это зло творит сатана!

Как не поклониться этой страстотерпице, как можно забыть такое? Простая хрупкая русская женщина, сирота, родила 13 детей, а сколько силы, мужества, терпения и воли к жизни!

Вот они – символы нашей нации русских Ивановых! Вот она – вера православных в Своего Царя Славы Исуса Христа, который даёт им надежду на то, что все испытания им по плечу!

Плечо в самом деле должно было крепким. Колхозные работы занимали большую часть времени суток. Лом, лопата и топор были основным инструментом труда. Каждодневный наряд в летнее время был один: на корчёвку полей – это для взрослых, а детей – на прополку полей. Поля, которые были только что раскорчёваны, сразу же зарастали лесными травами, так что почти невозможно было отличить колоски ржи от овсюга и других сорняков. Анастасия, Георгий каждый день выходили на такие колхозные работы, пололи заросшие поля от осота, иван-чая, полыни, репья, крапивы. Одновременно с работой на полях ребятишкам удавалось подкрепиться тут же росшими саранками, черемшой, пучкой, а иногда и ягодками – черёмухой, смородиной и малиной. Весной лакомились берёзовым соком. Летом скоблили стволы берёз, сняв кору, под которой был сладкий слой застывшего сока.

«Робить можешь день и ночь, а есть не проси». Это не присказка, а сущая правда.

Вот так рассказывал дед о том времени:

– Корчуют спецы лес, копают землю лопатами, пашут на быках, сеют хлеб, жнут его серпами, молотят цепом, веют на ветру, что отдуло, получай, а зёрнышко в казну.

Спасенье было одно – картошка да колба! Выручала выдумка. Насушат, натолкут опилок, вот тебе мука! Потом смешают её с колбой да с картошкой, испекут – вот тебе и хлеб! Вот так и жили, и даже в школу робята ходили!

В избушке оставались лишь Василий и Николай, их по малолетству на работу не брали. Вечером им всегда приносили с полей что-нибудь из дикоросов, а то и просто сучок от берёзы со сладким слоем сока под корой. Малыши грызли эти сучки, как зайцы, и радовались такому счастью. В колхозе работали за трудодни. Каждый рабочий день отмечали нарисованной палочкой в наряде. В конце года считали, у кого сколько трудодней. На эти трудодни выдавали натуроплату, в основном зерно. До этого ничего из продуктов не было, так что приходилось выживать за счёт собственного изобретения. Собирали черёмуху, мололи её на муку и, заварив её кипятком, ели как кашу. Приходилось делать муку из оставшегося с прошлого года зерна, подмешивая в неё кору той же берёзы, крапивы и лебеды. Так и выживали!

В архиве имеется справка о добросовестной работе в колхозе «Красный октябрь» родителей Настасьи Лавровой, которая просила выдать ей пропуск на выезд из Львовки для продолжения учёбы в Куйбышевском педтехникуме. На её заявлении стоит виза: «Не возражаю выдать пропуск, так как хорошо работает в колхозе и родители относятся добросовестно к исполнению колхозных работ».

Есть ещё одно заключение, которое скреплено тремя подписями работников Министерства внутренних дел: заместителем нач. Пудинского РОМД Мильшиным, начальником Пудинского РО МВД, начальником ОСП УВД Томской области, а также завизировано прокурором Томской области и чиновником власти Смышляевым.

В заключении говорится об освобождении Лаврова И. М. и его жены Домны Ефимовны из мест поселения, это был апрель 1949 года. Вот сколько надо было пройти инстанций, чтобы получить свободу от ссылки. Кроме этого, их сыновья высылали свои справки.

«Полевая почта 21 января 1945 г. 0137 Удостоверение. Выдано ст. сержанту Лаврову Максиму Ивановичу в том, что он состоит с 8 августа 1941 года на военной службе в Красной Армии. На получение льгот по налогам и госпошлины семье Ивана Мартемьяновича Лаврова».

«7 сентября 1944 г. № 27409 Справка. Выдана Илийским РВК гр. Лавровой Домне Ефимовне в том, что Лавров Павел Иванович рядового состава призван для службы в Красную Армию 9 сентября 1941 года. Илийский РВК, Алма-Атинской области Казахстанской г. Талгар».

В 1968 году Домна Ефимовна выезжает из мест ссылки в Рязань со своим сыном и его семьёй, а через некоторое время оттуда к себе на родину в Котино. Совсем немного она пожила со своей старшей дочерью Мариной, и в 1970 году скончалась. Похоронили её на Мангутском кладбище.

Иван Мартемьянович

Не лучшая доля досталась и Ивану! Хотя и был он не обременён детьми, но сжигал свою душу переживаниями за них ежедневно и ежечасно!

– Не раз вспоминал я двадцатый год, – говорил дед. – Прихлопнули бы меня тогда, лежал бы себе спокойно в могиле, и семью без меня, может быть, не тронули…

Уехал дед из семьи осенью 1930 года, а вернулся весной 1936 года, только уже не к себе на родину, а совсем в другие края! С 1930 года он потерял свою родину и всё своё хозяйство навсегда!

Вот что рассказывает сам дед однажды на покосе во Львовке Парабельского района Томской области, куда он вернулся после долгих скитаний:

– С тяжёлой душой уходил я из родного дома, взял с собой только «Царя Славы». Ушёл ночью на станцию… Сел на товарняк, доехал до Новосибирска, а потом вниз по матушке-Оби и до самого Сургута.

– Устроился на лесопилку, и пошло дело, как блатяки говорят, – и тебе, и мне, и начальнику, это обозначает: «на пиле работать». Хотел было весточку домой подать, да отсоветовали мужики. Говорят, узнают адрес, арестуют, и в тюрьму.

К этому времени я кое-что узнал. Оказывается, только в нашем районе ссылали вместе с семьёй хозяина. А в других было по-другому: хозяину – десять лет заключения, а семью на бессрочную ссылку.

Знаю, что они там бедствуют. Может, и послал бы каку копейку, а боюсь: могут найти меня! А кому от этого будет лучше?

– Ну а потом колесо моей судьбы крутануло так, что я чуть ли не оказался в Ледовитом океане.

– Нужны были плотники на постройку фактории, вот и отобрали нас четверых мужиков и повезли ещё дальше на север. День плывём, два плывём, вот и неделя проходит, а потом глядь в окно – чё тако? Не видать берега, ни справа, ни слева. Вот это, думаю, попался дак попался, прошёл все беды, воды, медны трубы, а не завезут ли нас к чёрту в зубы?

А потом поворотил наш пароход в другую губу, а называется она Тазовской. Из этой губы вошли в реку и – стоп машина. А река та поменьше, чем Обь, а названье у ней Пур.

А место то, где мы высадились, заселено двумя домами, один дом – фактория, а в другом заведующий этой фактории жил. На первое время он нас к себе пустил, а потом мы срубили себе избушку. Лес там был уже завезён.

– Вот мы и строим эту факторию, но не такую, какая там, а намного больше. Заработки хорошие, снабжение продуктами и товарами – что душа пожелат! А летом там ночи нету, всё время день. После работы отдохнёшь маленько, отойдёшь на десяток шагов, ягоду бери, хошь клюкву, хошь бруснику, и тут же её сдашь, опять же копейка. А тут нас Иван Иванович – это заведующий – научил птицу ловить сетями. Ну и пошло дело! А рыба у нас была круглый год.

Вот так и живём. Ну, как бы то ни было, а душа болит, особенно когда открою «Царя Славы». Как там семья, то ли жива, то ли погибла? Вот я и надумал написать письмо на родину дружку своему и просил его сообщить всё. А через полгода получаю письмо от дочери, она хоть и тоже грамотей не лучше меня, но я узнал, что семью мою сослали неизвестно куда.

Дочь, которая писала письмо, вышла замуж в соседнюю деревню. Я ей написал, если она узнает, куда выслали, пускай напишет мне. Вот тут я и понял, что такое грамота! Хошь не хошь, а приходится просить людей прочитать или написать письмо. Дак вот, через год мы закончили строительство, а работы там хватало всякой. Тут я и бондарному рукомеслу научился, столярничать начал. До сего времени играл только топором да пилой.

Интересный народ в тех краях был, как дети!

Коренные тамошные жители, остяки да самоеды, первое время боялись нас, русских. Бывало, что они на своих собаках, не доезжая фактории, остановятся и стоят, подходить, али не подходить? Потом идёт к ним заведующий фактории, и объяснят им, что мы их не съедим, и тогда они осторожно подъезжают с пушниной к фактории.

О деньгах никакого понятия не имеют! Один раз мне пришлось случайно быть свидетелем. Один самоед сдал пушнину, набрал разного товара, пошёл к оленям, а потом вернулся в факторию, подаёт десятку Ивану Ивановичу и говорит по-своему: «Спички забыл купить», а он ему бросил на прилавок коробков десяток, а самоед ему говорит: «Хватит, хватит, зачем так много?». А коробок спичек там стоил две копейки.

Всяко было, кто-то и наживался ихней пушниной. Я никак не понимал, как можно несуразных-то обманывать? Сам никогда чужого не брал, и без труда ни одной копейки у меня не было в кармане. Здесь ни от какой работы не отказывался, всё сполнял, что ни говорили. Знал, что лишней копейка не будет.

Вот и живу, поживаю, добра наживаю, а тоска гложет денно и нощно.

Два года уж прошло. Однажды приходит пароход, и приносят мне письмо от замужней дочери, а в нём адрес моей семьи.

И стало мне на душе веселее, сам здесь, а душа там! Написал по указанному адресу письмо, спросил, как к ним проехать, и жду ответ, а сам исподтишка начал готовиться в дорогу. Мешки добром набиваю, увязываю да зашиваю. В те годы на широком месте за деньги ничего нельзя было купить, потому что ничего нигде не было. Вот поэтому я и решил побольше везти всякой всячины заместо денег.

Через некоторое время получаю письмо от семьи, а в нём написано: Лодки до нас не доходят, а только до Пудиной, и говорят, что лодочники людей убивают, а деньги и добро забирают. К нам можно проехать через Барабинск, Северное и Горемычку. А потом через болото шестьдесят километров. Вот и задали мне загадку!

Не лучше, как в той сказке: «Прямо пойдёшь – убит будешь, через Горемычку пойдёшь – горе на болоте мыкать будешь. А где эта Пудина? Тоже неизвестно!

Думал, думал, и решил через Горемычку, да и не «ошибся», потому что в такое горе попал, которое до этого ещё не видывал! Но не сразу! Сперва на родине побывал, двух сынов да двух дочерей повидал!

Поехал в Барабинск, откуда можно было попасть в эту самую Горемычку. Сынов оставил жить вместе. Максим там на работу устроился с помощью своего брата.

Думал, думал, что же это такая Горемычка, а думать-то и не надо было, горе-то моё уже и повисло на мне.

Прибываю я на станцию назначения и добираюсь до базара, для той цели, чтобы узнать, нет ли там подвод с той стороны, куда мне надо. Не успел я расположиться, а мильтошка вот он! «Пойдёмте со мной!» А я ему говорю: «Я тебе не товарищ, чтобы с тобой вместе ходить». А он меня под ручку берёт. Ну, тут я его и шаханул. Ушёл он, а через некоторое время приходят двое. Один с винтовкой, другой с наганом.

«Следуй вперёд!» А я говорю: «Как я последую, когда у меня багажу восемь пудов». А один мне в ответ: «Это не ваша забота!». Вот это, думаю, здорово сказанул: «Не ваша забота!». А кто же будет заботиться о моём добре?

Вот так меня и взяли, и добро своё с той минуты и до сегодняшнего дня я больше не видал. Вместо него дали мне три года лишения свободы, а за что? Я и сейчас не знаю. Сам хотел увидеть Горемычку, а она вот сама нашла меня. Из милиции – в суд, а там уже готова казённая бумага.

В приговоре было написано «за спекуляцию». А какой я спекулянт, когда нажил всё своим горбом, и ни одной тряпки никому не продал? Вот что, мироеды, делали!

Так вот и оказался я преступником. Меня же ограбили, и я же преступник! А раз преступник, то искупай свою вину честным трудом – строй железную дорогу от Волочаевки до Комсомольска-на-Амуре через болота да сопки за кусок хлеба. Мне ещё завидовали мужики, говорят, какой это срок – три года, а вот мы когда червонец свой отбудем! Большинство там были долгосрочники. Разговоришься, спросишь, за что попал, а он говорит: «А я почём знаю?».

Когда на этап отправлять, объявили статью и срок. Придумали какую-то статью СВЭ и от седьмого восьмого. Я всё не понимал, что это за статья, потом мне растолковали. СВЭ означает социально вредный элемент, а от седьмого восьмого – это постановление правительства от седьмого августа 1936 года «О хищении колхозной собственности». Срок по этому постановлению давали от 3 до 10 лет.

Услышал Господь мои молитвы! Я вместо трёх лет отбывал только двадцать один месяц. Тогда были зачёты за хорошую работу, освобождали досрочно.

А мне робить не привыкать, какие бы там ни были нормы, всегда перевыполнял. И пайку получал кило сто, а за норму давали девятьсот грамм хлеба. Начальник нашей фаланги не обижал работяг. Зато шармачей этих держал в ежовых рукавицах.

Построили мы дорогу до Амура, а потом и новый городок начали строить, который называют Комсомольск. Это за то, что как будто бы его строили комсомольцы, но это враки. Там нашего брата было десять тысяч. Прорабы, инженеры и те были все заключённые. Комсомольцы были там, когда ещё города не было. Недаром блатяки песню пели:

Я живу близ Охотского моря,

Где кончается Дальний Восток.

Я живу без нужды и без горя,

Строю новый стране городок.

– А потом там поётся об окончании срока, прощании с горами, с тайгой. И мне пришло время распрощаться.

Надо ехать к семье, а как? Гол как сокол! Чё им скажу? Где был, где пропадал?

Думай не думай, а всё уж передумано! Раз живой, дорога одна – к своим, которых столь лет не видал и не слыхал.

Теперь дорога моя была лёгкой, не только руки, но и желудок были пустыми.

Выдали справку на проезд до той станции, где был сужден. А мне от того места до места ссылки семьи ещё двести пятьдесят километров топать. Опять через ту же Горемычку. Вот и пришлось протягать ножки по одёжке. Но мне повезло в том, что в Каинске попался попутчик, который тоже шёл за это чёртово болото. Вдвоём куда веселей, да и деньжонок у него немного было. Сколько раз Господь не забывал меня!

Одним словом, мы на шестой день путешествия оказались в Горемычке. Видно, какой то умный человек дал ей такое название. Из-за одних только комаров она заслуживает его, не говоря уж про другое, что было здесь с народом.

Дальше нам предстояло преодолеть болото шириной в шестьдесят вёрст. В летнее время через него ходил только один почтальон раз в месяц. Вот тут опять выбирай, что хочешь? Почтальона ждать – двадцать дён пройдёт, идти – рискованно, как бы не сбиться с тропы.

Думали, гадали, у людей спрашивали, а они по-разному говорят, которые говорят, что ничего страшного нет, а которые наоборот, что, мол без проводника ходить не стоит, что в этим болоте погибло много переселенцев, которые убегали из ссылки. Проводника нанимать нам не на что, а ждать не хватит терпенья. Да и как верить людям, когда своими глазами не видал?

Решили идти, а в случае чего по своим вешкам вернуться. Вёрст пять прошли лесом, а потом началось то самое Васюганское болото, в котором, как я потом узнал, погибло множество людей. Но не так страшен чёрт, как его малюют. Идти, правда, по нему не то что по твёрдой земле, но раз уж взялся за гуж, то не говори, что не дюж!

Заблудиться может только невнимательный человек. Идёшь, идёшь – стоп! Тропы нет! Перед тобой топь, тут уже надо соображать, где-то должен быть обход! Присмотришься, а вон и вешка – мох на карагайнике, и берёшь курс на этот маяк, а там опять тропу заметно! Это место, от топи до вешки, никакого следа не оставляет. Пройдёшь, как по пружинному матрасу, да ещё водичка выступит, и как будто тебя там не бывало.

Вот так и пробивались до самого Оленьего острова. На острове этом среди болота твёрдая земля. Лес растёт. Ну вот и устроили мы тут привал. Топоришко у нас с собой был. Натаскали сухостою, развели костёр. Хотя и не холодно было, но без огня невозможно, съели бы комары.

Вроде бы намучились за день, спать бы надо, а не спится. И не столько из-за комаров, сколько из-за волнения. Всякие мысли лезут в голову. И на что только не способен человек? Какие только он способен причинять страдания такому же человеку, как и он сам!

И вот никак эти мысли не можешь выгнать из башки. Одна проходит, другая появляется. Кое-как мы перекоротали ночь, я как будто немного вздремнул перед рассветом. Только солнышко взошло – и в поход!

Погода хорошая! Внимательно следим за тропой, назад ворочаться далеко, так что глядим в оба. По такой «деревне» шагаем, что в случае чего спросить не у кого.

К полудню и кромка болота засинела вдалеке. Тут как-то на душе стало полегче, а то всё казалось, что болоту этому конца не будет, а конец нам придёт!

Долго мы ещё брели, пока оказались в лесу, на твёрдой земле. Тут уж не страшно, что заблудимся! Справа стена, слева стена, а между ними тропа! Отдохнули, перекусили и поползли по этой трубе дальше. Сколько нам ещё идти, неизвестно, и спросить в Горемычке не догадались, далеко ли Львовка от болота. Знаем, что шестьдесят вёрст, а сколько мы прошли? Ни одна сосна нам не скажет! Вот уже и солнышко скоро за вершины леса начнёт цепляться, а деревни всё нет!

Шаг пошире, как бы успеть засветло. Тут смотрим, у дороги пень стоит, второй! Ага, думаем, это что-то значит! Не поедет же мужик за лесом за десять вёрст от деревни. Не прошло и полчаса, как перед нами вдруг оказалась, как в сказке, деревня. Это у нас в степной местности видно деревню за пять вёрст, а тут как будто из-за куста она сама вынырнула! В первой же избёнке спрашиваю: «Где такая-то живёт?», а мне говорят: «У нас такой нету».

У меня душа в пятки заскочила! Туда ли мы пришли, куда надо? Спрашиваю, как ваша деревня называется, а она говорит: «Верхчузик». Тут я остолбенел совсем, слова не могу сказать. Из письма я знал, что Львовка самая первая деревня от болота, а тут на тебе! Так и есть, думаю, не той дорогой пошли. А потом как-то у меня механически слово вылетело: «А Львовка?». А баба эта говорит: «У-у-у, до Львивки ще пъять вэрст!». Думаю, ну что бы сразу не спросить?

Из-за пяти «вэрст» чуть было душа не вылетела! Хоть и не далеко, а сил осталось ещё меньше. Решили ночевать. Тут я разгадал эту загадку. Письмо-то получал я из Львовки три года тому назад, и где стоит сейчас этот Верхчузик, шумел один лес!

Переночевали – и дальше. Через час оказались в обетованной земле. Тут у меня такие чувства были, что и не рассказать. И радость, и горе, всё вместе смешалось! Не дай Господь кому тако испытать! Слава Богу, нашёл их!

Через шесть лет встретил семью! Вроде как бы надо радоваться, а посмотрю на них, какие они оборванные, да истощённые – сердце разрывается!

На первый мой вопрос «Где Егорка и Василко?» жена ответила, да как-то складно у ней вышло: «Егорка на прополке, а Василко – в могилке». Вот тут и радуйся сколь хошь. «А что за болесь?» – спрашиваю. А она: «Тут болесь у всех одинаковая: сперва ноги, руки пухнут, а как лицо опухнет – копай могилу, не ошибёшься».

«Да неужели здесь хлеб не родится?» – спрашиваю. Она мне в ответ: «Хоть зароди-роди, всё государству сдают, а самим ладно и так». «Да чё, у них креста на шее нету, нищего грабят?» «Да какой же может быть крест у антихриста?» – спрашивает она у меня.

Вот так мы и поговорили с ей по душам. Прошёл я в передний угол под образа, поставил своего «Царя Славы», пал на колени и обратил свой лик ко Господу!..

Смахнул дед слезу, отерев её рукавом и сдерживая дыхание, с трудом проговорил: «Здесь мои странствия и закончились. Больше меня никуда не гоняли, если не считать лесозаготовки, но тут недалеко, да и то на два месяца»…

Л ь в о в к а. Земля обетованная

Действительно, странствия деда закончились во Львовке. Двадцатилетний период жизни его во Львовке со своей любимой и многострадальной Домнушкой успокоил его мятежную душу. Этот период, как и прошлые годы, состоял из больших физических трудов для выживания его семьи в ссылке. Оглядываться на прошлое было некогда. Дед вернулся во Львовку весной 1936 года. Семья его жила в землянке. Четверо его детей: Георгий, Анастасия, Василий и Николай, что жили здесь, были голодные и оборванные. Надо было понять состояние его сердца при виде этого. Дед, будучи закалённый такими картинами в своей жизни, сжал свои железные кулаки и принялся за дело.

Вот что он рассказывал:

– Всяко бывает! Как сказала жена, так оно и было. Хоть в оглоблю роди, всё государству! А тут ещё злые люди нашлись! В этот год поорешничал я в Фадихином острову, восемнадцать мешков ореха набил. Ссыпал в схрон, ну, думаю, теперь заживу! Зимой приехал за орехом – пусто! Тут как хошь считай – хоть юмором, хоть драматизьмой.

Думал – жить нельзя, а раздумал – можно! Решил третий раз наживать хозяйство. Ну а если в третий раз разорят, тогда уж лучше живым в могилу лечь.

Подглядел место для поселения, и давай лес рубить на избу, да на санках таскать на усадьбу, но силёнка-то уже не та! Семи аршину осину тащишь, а глаза на лоб вылазят. Раньше, бывало, девятипудовые мешки таскал, и хоть бы что. Натаскал лесу по мелкому снегу, давай избу рубить. Избу срубил, а баню тоже надо! Тут уж лес полегче пошёл. За лето поставил и то, и другое, а тут ещё из артели тёлочку дали. Выросла, стала коровой. Все эти дела делались в неурочное время, основная-то работа была в артели, так раньше назывались колхозы.

Одним словом, через три года я опять стал хозяином, и корову завёл, и двор построил, и кабанчиков стал выращивать. Картошка хорошая родилась. Но антихристам-людоедам, видимо, не пондравилося это, что люди картошку едят досыта, да ещё и мясо. Дак они чё устроили? Приказали строить крахмальный завод. А когда завод пустили в ход, и давай они бегать по огородам. Не успеешь посадить, а они уже подсчитали, сколько соток, и сколько центнеров ты должен сдать картошки. Вот и покорми поросёночка! Если и оставишь, то только до Рождества прокормишь, и приходится забивать. Но и тут я их всех всё-таки переплюнул! Как-то раз шарился по лесу, кажется, смородину собирал, и наткнулся на поляночку. Мне как будто кто сказал: вот где надо картошку-то садить!

С этой поляночки сто двадцать ведер в первый год картошки собрал.

Какая бы ни была широкая глотка у дьявола, а всё равно он не мог её насытить человеческими телами. Казалось бы, всё сделает сатана для того, чтобы человек сдох, а он уцепится за землю, робит день и ночь, а всё равно живёт. Но не тот он, дьявол, чтобы человек его перехитрил и выжил.

Ни с того ни с сего давай он людей хватать да в тюрьмы садить. За что-почто – никто не знает. Только из нашего посёлка пятнадцать мужиков забрали!

А в Намеченной украинцы да молдаване жили, дак их всех подряд без разбору забрали! Вот уж двадцать лет прошло, а ни один человек не вернулся! Если бы живы остались, разве бы не пришли бы они к своим семьям?

Недавно человек у меня ночевал, так сказывал, что какое-то секретное письмо им читали. Там сказано, что по линии НКВД третья часть погибла народа от того количества, которое погибло на войне. Я спросил его, за что они всё-таки погибли, а он говорит: «По ошибке».

«Ничего себе, – говорю, – ошибочка. Вот тому, кто допустил эту «ошибку», стукнуть бы промежду рог по башке так, чтобы она раскололась пополам, а потом сказать его детям: извините, это маленькая «ошибка» получилась!»

Всё это творилось до войны, в мирное время. Война началась, тут им и карты в руки. Обдирали людей дочиста. Что в колхозе робишь год даром, это не в счёт. Ну и хватит бы этого. Хлеб растим, а не едим! Что ещё надо? Человек для того и держит хозяйство, чтобы кормиться, а они делают так, что и от этого ничего не остаётся. Молоко сдай, картошку сдай, мясо сдай, налог заплати, а тут ещё какой-то заём придумали. То ли нас богачами считали? Так у богачей бедные просят. А эти просят так, что если не дашь, рёбра пересчитают, а всё равно возьмут, и не столько, сколько ты дашь, а сколько им надо! Но меня не били! Чуяли, видимо, варнаки, что у меня было такое решенье: если только тронут – одного, двух пришибить, а третий, может, и меня пристрелит. А зачем такая жизнь? Считай, разорили в третий раз! Только что избу да баню не отобрали! Вот скажи вам, так не поверите, а это же истинная правда! Вот, например, овечку держишь, так ты должен сдать мясо, шерсть и полторы овчины. Ну ладно, мясо и шерсть я сдам, а где я возьму полторы овчины, если у меня одна овечка?

А уполномоченных по налогам развелось больше чем собак нерезаных. Окромя приезжих, и в посёлке двое работали – Нетесов с Нетесихой. Он собирает вещи по домам для фронта, а она налоги. Один раз заходит он к Нюре Колченковой, а у ей ничего нет, окромя двух ребятишек, так он шторы с окошек сорвал и унёс. Потом Нюра как-то случайно зашла к ним, а шторы её висят у них на окнах.

А Нетесиха так та ещё лучше устроила! Две тыщи взяла с Филиппа Никонова налогу, и дала ему какую-то бумажку, из газеты вырезанную. Филипп неграмотный – и прибрал эту бумажку подальше, чтоб не потерялась, и ходит козырем. Налог заплачен! Душа спокойна! Через немного время получает повестку из нарсуда: явиться к такому-то числу в суд как обвиняемому за неуплату налога. Он бумажку в карман и в Пудино. Вот и суд. Судья и спрашивает: «Может, у тебя какие справки есть в твою защиту?». Он и подаёт ему эту бумажку. Судья посмотрел-посмотрел на них и подаёт ему обратно, да и говорит, что когда пойдёте в тувалет, они вам пригодятся. Нам нужны форменные квитанции! Два года дали мужику! Поизгалялись над людьми, сколько хотели. Попробуй только скажи слово, сразу заметут и следов не оставят.

Пахали на коровах, и не на колхозных, а на частных. Миколай Долгополов да Мишка Миронов взяли раз да и распрягли своих коров. Одним словом, не дали на них пахать. Так Миколаю полтора, а Мишке пять лет заключения дали! Вот и поговори с ними.

– У них один был лозунг: «Всё для фронта!». Ну пусть будет так! Но не таким же способом добывать хлеб! Чё на корове напашешь? А коней забрали! Опосля рассказывали мужики, что пока до Томска догнали, половина их подохла! Да так оно и должно быть, конь не машина! Робишь ты на нём или нет, а корм дай ему каждый день, а где его было взять при такой суматохе, да с такими хозяевами, да ещё с нашими дорогами – из болота в ложок, из ложка в речку.

– В общем сказать: колхоз разорили и фронту пользы не дали! На конях пахали, всё же по мешку отходов за год получали на трудодни, а как на коровах начали пахать, тут уж извините! Тут ещё кто-то догадался – крахмальный завод поджёг. Но от этого легче не стало, а ещё хуже. Заставили картошку сушить и сдавать! Но засекреченная полоска хорошо меня выручала. А нельзя ли ещё что-нибудь придумать? И придумал! Занялся рыбалкой.

И удивительное дело: сколько добыл – всё твоё! Ажно не верится! Канители хватало. Люди ещё спят, а я уж с рыбой приплыл. Ловилась, правда, временами, но нам хватало на круглый год, да и людям давал! Осенями приспособились с самым младшим сыном птицу ловить ловушками. Один раз интересный случай был! Пошли мы с ним поздней осенью сухостою покострить на дрова, а ловушка немного не по пути стояла.

Я спрашиваю: «Чё, зайдём?».

Он говорит: «Давай зайдём».

Подходим… Батюшки мои, их там как есть до половины ловушки! Мы подходим ближе, а птица тоже не хочет умирать, да как начала биться, да так, что ловушка упала! Колька упал на них, четырёх косачей придавил. Сколько их там было, никто не считал, но, во всяком случае, полсотни, не меньше! Даже заплакал сынишка, что такое счастье улетело. Сибпушнина-то принимала их по три рубля за штуку. С тех пор стали глубже ловушку втыкать в землю.

Да и на широких местах в войну не лучше нашего было. Тут один единоличник, Чубыкин Савостей, жил, так он за болотом, в одной деревне, бабу за семь пудов ржи купил. Я сперва и сам не верил, несмотря, что вся деревня об этом говорила. Савостей похаживал ко мне табак в деревянной ступе толкчи. Ну я и спросил у его об этом деле: «Ну чё, с законным браком поздравить тебя?». Он и говорит мне, что вот именно что с браком, мол. По его рассказу дело было так.

Когда ехал он домой из Каинска, то остановился на ночёвку у одного хозяина в деревне Питюканово. У этих хозяев не было даже чем поужинать. Он и спросил их, как же они думают жить дальше, а хозяин говорит: «А мы и не собираемся жить, будем умирать». «Зачем вам умирать? – говорит Чубыкин. – Ты отдай мне бабу, а я тебе семь пудов ржи привезу, и оба останетесь живы». Они согласились, когда привёз домой, разглядел хорошенько – а у бабы одна нога оказалась короче. Он, долго не раздумывая, увёз мужику и рожь, и бабу. Вот тут сразу всё вышло – и юмор, и трагизма.

А трагизма та наступила скоро такая, что было не до юмора. Год воны прошёл, второй пошёл, не берут кулацких сынков на фронт. Потом, видимо, завидно стало. Советских людей убивают, а классовые враги не все ещё сдохли. В августе сорок второго пошли кулацкие сыны в бой за Родину и за Сталина. Вот и получилось, что трое детей моих погибло от голода как враги советской власти, а двое за советскую власть.

Это я не знаю, как и назвать. Которые на войне погибли, не были в ссылке. Это старший – Павел и середний – Михаил. Ещё двое воевали, но вернулись живы. Максим четыре года воевал и живой остался, так его на десять лет в лагеря упекли, там он и умом помешался. – Федотко, тот в плен, было, попал, но потом как-то вывернулся, не угодил в тюрьму.

Вот какое времечко на нашу долю выпало!

Идут да идут похоронки, кладут да кладут свои головы сыночки за счастливую долю свою. Ждут люди, не дождутся, когда кончится эта бойня, а что там творится, никто толком не знает. В те годы связи с большим миром не было. У кого было радио, отобрали, а телефона не было. Почту привезут в месяц раз и всё. Кому что придёт в голову, тот то и говорит. Тут, откуда ни возьмись, живой человек пришёл, да прямо с фронта! Это был Ельшин Иван, отпущен после ранения. Как есть вся деревня сбежалась к нему! Завалили его вопросами да расспросами. А Мекин дед спрашивает:

– Ну, а Сталина бачив?

– А как же, – отвечал Иван, – по ручке здоровкался. Выстроили нас на Красной площади в Москве, а Сталин подошёл ко мне и говорит: «Ну, как дела, товарищ Ельшин?». А я говорю: «Хорошо, товарищ Сталин!». Он мне руку подал и говорит: «Молодец! Бей фашистов!».

– А у Калинина на фатере был? Ну и что тамочки, як воны живуть? – спросил Мека.

– А-а, – махнул рукой Иван, – что там оны живут! В избе халадушша, дров нету! Старушонка его залезла на печку, согнулась в три погибели и лежит. Что на холодной печи согреешься?

– Ну, а с сеном як у его? – спросил опять Мека.

– Да зачем ему сено? У его не токмо что коровы, а и даже поросёнка нету – сказал Иван.

– Е-е-е! – протянул Мека и погрозил пальцем, – им тоже там не дюже сладко достаётся!

– А как же, – развёл руки Иван, – война и есть война!

Вот до чего народ дикой, тёмной да забитой был. Ведь всё Ванькино враньё принимали за сущую правду. Даже были такие, которые не верили, что есть железная дорога и что поезда по ней ходят. Как это, говорят, деревня может ходить на колёсах взад-вперёд?

Тут такая Анна Чубычиха жила, так ей крайно надо было увидеть уборщицу клубную, а заходить в дьявольское помещение боится – грешно. Отворила двери, кричит её, а та на козлах стоит, потолок белит, и не хочет слезать, кричит, заходи, кто там?

Ну и пришлось Чубычихе зайти. Когда зашла, огляделася, да и спрашивает: «А пошто это дыра-то в стене?». Уборщица и объясняет ей, что из этой дыры кино кажут. «Вон она чё! – говорит Чубычиха, – а я-то думала, что на этой полотине чертей рисуют, да двух мужиков садят по бокам. Мужики-то за полотно дёргают, а черти-то скачут, а люди-то смотрют и хохочут». Вот такая публика была!

Вообще-то из старожилов в основном были тут кержаки. Забрались подальше в тайгу от нечистой силы, но всё равно она и тут их настигла. Самый первый сюда заехал по Чузику Лев Иванович Вяткин со своими сыновьями. Вот поэтому и названье этой деревне – Львовка. До колхозов-то не обижались они на жизнь. Зверь и птица вся ихняя была, да и рожь родилась по пятьдесят пудов с загона. В урожайны годы на орехе хорошо зарабатывали. Их тут трясти начали только в тридцать четвёртом году.

Льва Ивановича как только разорили, он сразу и помер. Микулкина Миколая раскулачили за то, что у нево дом был не пятистенник, а крестовый. Из скотины была одна корова. Так он, бедняжка, и не дождался, когда приведут ему корову обратно. Лежит на печи, бурчит и бурчит: «Взяли, так привядут, взяли, так привядут». Его спрашивают: «Что ты там бурчишь?». Он отвечает: «Я говорю, взяли корову, так привядут. Американец возьмёт Рассею –и привядут, куда аны денутся». Так и не дождался. Нынче весной помер, а речка, возле которой была его пашня, так и стала называться –Микулкина речка.

Буркина речка – по Буркину. А Коргу это ещё давно назвали остяки. Это значит по-ихнему медведь. По ту сторону Корги есть полоса, которую называют Еврейкиной полосой. Назвали её потому так, что еврейка на том месте повесилась на берёзе. Жила она в посёлке Венера, и всё ходила во Львовку менять на картошку да на хлеб кольца да серьги золотые, а как нечего стало менять, она не захотела умирать долгой голодной смертью. Вот какой был человек не приспособленный к труду, к земле, что не нашёл выхода кроме петли!

А вот Окунев Устин, так тот четыре года в лесу жил один, и живой остался. Кормился ружьём да ножом. Да ещё и сестре с ребятишками потаскивал мяса. Сколь ни искали, а найти не могли. Война кончилась, и указ вышел об освобождении тех, которые уклонялись от фронта. И получилось, что он живой и здоровый остался. Сам никого не убивал, кроме зверя да птицы.

Вот и война кончилась, кто радовался, кто плакал, у каждого было своё и горе, и счастье. Только нашему брату и после войны никакой пощады не было.