Журнальный мир

Звуки, которые нас окликают

И снова случайное наблюдение всему виной.

Железные ворота приоткрыты. За ними, взволнованно заглядывая в брешь, стоит маленький мальчик. Ладони его обрамили рот, он надрывно кричит в ворота: «Ба-га-ла!».

И сначала я думаю, что это значит «бабушка», но мальчик продолжает: «Ба-га-ла-га!!!», и от бабушки ничего не остаётся, точнее, остаётся больше чем нужно – на один слог.

Мальчику никто и ничто не отвечает. За воротами нет ни бабушки, ни мамы. Только я иду к воротам с этой стороны ворот. Иду, иду и прохожу мимо мальчика.

«Абонент находится вне зоны действия сети».

«Аппарат абонента выключен».

«То же самое не на русском».

Вы задумывались, почему у разных операторов связи разные вариации фразы «с вами сейчас никто не заговорит»? Когда вы спускаетесь в метро или пешеходник – вы вне зоны действия сети, а если выключили телефон – то так оператор и передаст. И  пеняйте потом на себя.

Поразительны звуки, которые нас окликают.

В первую очередь мы услышим то, что может лишить нас жизни – визг тормозов, звон стекла, хлопок, удар, треск. Повернём голову раньше, чем подумаем.

Во вторую очередь услышим крик другого, обращённый не к нам, – а вдруг он предупреждает о том, что может лишить нас жизни? А мы сегодня к лишениям не готовы, нам ко второй.

Слышим ли мы тех, кто обращается к нам напрямую?

Ба-га-ла, говорят тебе, ба-га-ла-га. А ты и ухом не ведёшь.

Первыми мы услышим тех, кто нам угрожает. После – тех, кто поучает, наставляет, советует. Советчиков слышим, но не слушаем. Робкий шёпот «я люблю тебя» – не услышим совсем.

Мой годовалый племянник внимательно прислушивается к шелесту моих пальцев: сухая кожа подушечек издаёт мягкий, топкий звук, похожий на звук из морской раковины. Ребёнок совершает круг по комнате, подбегает ко мне под ладонь и, расслышав шелест, улыбается.

Снова и снова он возвращается для того, чтобы послушать шелест из ракушки ладони. Я думаю, в этом звуке он слышит «я люблю тебя».

«Абонент появился в сети».

Время запомниться

Кто-то на Пасху крутил шампуры над углями, кто-то слизывал белую глазурь куличей, щёлкал между зубами разноцветные шарики посыпки, а кто-то умер.

В минувшем декабре, в обычное зимнее утро, в дверь нашей квартиры шагнул мой дед; худой, высокий, с огромными глазами за толстыми линзами очков. Я не видела его больше семи лет и столько же с ним не общалась.

Он застал моего брата в дверях, меня и своего сына дома – вот так случайно собравшись к нам. Повезло.

И это везение, о котором мы будем вспоминать в апреле по-особому.

Много лет мама говорила мне, что стоило бы выбраться к деду, что годы идут, что, несмотря на междоусобные войны, всегда есть место для прощения и прощания.

Но он приехал сам. Надоело ждать.

Хотела бы я в свои восемьдесят восемь проснуться, умыться и двинуть к сыну и внукам на другой конец города, сев в автобус. Застать их дома, хорошо рассмотреть, мочь расслышать и поговорить с ними, говорить неожиданно правильные, важные вещи.

Это было доброе утро.

Мне нужно было во что бы то ни стало убегать, и на общение мне выпало всего около получаса. Но я успела ощутить, как сильно мне не хватает этого поколения – бабушек и дедушек.

Такой ребёнок проснулся во мне: я села на пол напротив дивана, фотографировала отца и деда, как внезапное чудо, влезала в разговор, вприпрыжку принесла журнал со своим рассказом – словно похвасталась рисунком из садика.

А на прощание пообещала, что буду звонить иногда, взяла номер сотового.

И нет, раньше я так не могла.

Минут через пятнадцать, на кресле автобуса, меня знатно накрыло – поднявшейся волной нереализованной, зажатой детскости, и я даже расплакалась.

Это были странные звонки.

Я знала, что говорить нам с дедом особо не о чем, и потому всегда боялась звонить ему. Но очень хотела. Он был не из тех стариков, которые болтают без умолку, и это меня спасало: он прощался первым и довольно быстро, благодарил за звонок  – спокойно, но мне казалось, по-доброму – и меня «отпускало».

Чувство выполненного долга? Я никому не должна.

Прикосновения к желаемому, к подобию обретения дедушки? Было на это похоже. На что-то нужное мне это было очень похоже.

После мартовского приезда из Москвы я всё тянула со звонком ему. Ответ на вопрос «как дела?» мне виделся в этот раз хвастовством, и я искала повода обойти его, отдалить поездку, чтобы не рассказывать о ней.

И меня тоже коснулось это роковое «не успела».

30 апреля шёл сильный снег. Все киоски на маленьком продуктовом рыночке были закрыты, кроме одного.

Женщина – хрупкая, зажатая в тисках пластиковых ящиков и картонных коробок с фруктами – словно специально ждала нас.

«Жалко моего дружочка», «А сколько лет деду было?», «Помидорки как вчера которые?»…

То же было и в хлебном, в маленькой кондитерской лавке на первом этаже дома. Заворачивая поочерёдно в пакеты шесть пахучих буханок (четыре серого и две белого), женщина в фартуке вопрошала тихо: «Во сколько похороны? Поминки дома?»

Меня так удивило это сквозное знакомство моей семьи…

Можем ли мы, в двадцать первом веке, в огромном городе, надеяться, что после нашей смерти о нас вспомнит кассирша «Ленты»? А мерчендайзер «фикспрайса», он-то не забудет нас?

А в Омске, на 6-й Линии, мы ещё поживём.

Я очень боялась за папу. Будучи человеком сентиментальным, мнительным, чувствительным – нежным до вмятин от дуновений, он мог воспринять особо сильный удар (не получить – ведь никто специально удар не наносил, а воспринять – у него умер отец, а это сильнее любых дуновений). Я закупилась валидолом, я обещала быть рядом. Очень боюсь подобных событий, но вахта рядом с папой меня отвлекла.

И… всё обошлось.

Я пережила это ради папы. А папа держался ради сестры. Мы поддерживали друг друга по цепочке и выжили.

И теперь я думаю, раз такой человек, как мой отец, нашёл силы отстраниться, обдумать, пережить, то какие у меня причины отчаиваться?

Ещё есть время запомниться кассиршам супермаркетов.

Воистину

«Я любил пасху, но боялся предпасхальных дней, потому что меня заставляли часами растирать миндальные зёрна или взбивать ложкой белки. Я уставал от этого и даже втихомолку плакал», – написал Паустовский.

Прежде у меня поводов для слёз не было ни одного.

Для радости в этот день – всегда несколько.

Перед каждым первым воскресеньем после первого весеннего полнолуния меня ждал долгий вечер яичной живописи. Сразу несколько выпуклых белых холстов, ещё тёплых, пахучих, ждали касаний моих фломастеров.

Понарисуешь от души: крестов, больших и статных «ХВ», цветочков и загогулин; яйца полежат до утра, впитают чернила, а утром ты их очистишь и увидишь настоящее чудо – все рисунки проползли под скорлупу.

«Христос воскрес!» – «Воистину воскрес!» – оглашается восклицаниями недолгая битва.

Солишь белую мякоть и кусаешь, вместе с крестами, с буквами, всё в себя. И после этой обязательной программы переходишь ко второму поводу счастья – сладкому.

Прежде было так. А теперь у этого дня есть отброшенная тень.

– Девять дней выпадают на «родительский» вторник? Значит, хорошим человеком был твой дед, – заметила коллега.

Не знаю, что это значит.

Где критерии хорошести, по чему сверять?

Странно осознавать, что почти ничего не знаешь о родном по крови человеке.

Хороший? Не знаю.

Строгий? Не помню.

Кем работал, как жил, что думал – не представляю.

Не общались почти семь лет.

Но повода для слёз не появилось и сейчас.

Мой отец, потерявший отца в ночь на 30 апреля, не плакал.

Не клеилось, не складывалось, переживалось, терпелось.

Ничего хорошего не вспоминается, и слёзы не приходят.

«Может, завтра осознаю и…?»

«Может, когда увижу его, то…?»

Но они не пришли.

Я впервые смотрела в гроб без страха: там, среди светлого полотна и золотых полос, из белого, обсыпанного пудрой ворота, виднелся почти белый холст.

Не похожий ни на кого, не похожий ни на что.

И скоро рисунки тоже проползут под скорлупу…

Лента с белого лба взлетает в воздух, но падает, оставшись чистой, на ребро. Взрослый внук, успокаивая свою заголосившую маму – мою тётю, возвращает ленту на место.

Теперь можно.

Не плачь, мой маленький Паустовский, не нужно часами растирать миндальные зёрна или взбивать ложкой белки. Стол накрыт для куриной лапши и картофельного пюре.

«Он любил мандаринки», и мандаринки тоже вот здесь, на столе, позади свечи и «молодой» фотографии. И сладкое нынче не в удовольствие, а в память, смирись.

Людям всегда кажется, что Пасха – это про кого-то другого.

Но теперь будет так. Она стала глубже и ближе. Чудесное чужое воскрешение не могло ко мне приблизиться, а смерть родного человека подошла не спросясь.

У чужого счастья на краю

Для того чтобы быть счастливым, нужна смелость, я давно это поняла.

Простое счастье доступно и возможно, иногда для его достижения не нужно ничего – ни сил, ни времени, ни денег, только смелость, только маленький шаг.

Недавно пришла мысль для интересной подборки эссе. Дело стояло за малым: обойти город и посмотреть на него из разных окон.

Я долго тянула с началом, потому что начать значило постараться закончить, значило выйти из зоны комфорта, много общаться, договариваться и много писать.

Набралась смелости и разместила объявление в Вк, попросила откликнуться тех, чьи окна выходят на загруженные остановки транспорта, крыши домов, крупные проезжие и пешеходные улицы, на трамвайные и троллейбусные депо, старые киоски, проходные заводов, конторы, к которым стоят длинные очереди, старые деревья с гнёздами и подобные интересные объекты. И люди стали мне писать.

Я в одночасье обрела суперсилу – право вхождения в чужие дома, в квартиры и здания, в которых при других обстоятельствах никогда бы не смогла оказаться.

Люди желали приобщиться к идее, мне оставалось лишь осмелиться и воспользоваться суперспособностью.

Я чувствую себя очень счастливой, когда случайно попадаю в чужие дома. Попадаю и смотрю, смотрю: что где лежит, как что работает, что для чего служит, чем пахнет всё это и чем отличается от моего собственного быта.

Интереснее других – квартиры стариков. Это помещения со старой мебелью, чёрно-белыми фотографиями, обилием стекла, с  очень определённым характером – характером своего жильца.

У меня самой нет больше ни дедушек, ни бабушек, и в такие моменты чужие старики – немножко и мои старики.

В первую очередь я отправилась смотреть в окно бабушки моей знакомой, Ани. Мне пообещали вид на главные ворота городского парка имени 30-летия ВЛКСМ.

Неужели прямо на ворота?

Неужели квартира принадлежит старушке?

Я составила список вопросов, схватила фотоаппарат и поехала на другой конец города.

«Я дам тебе телефон моей мамы, – написала Аня. – Вы определитесь с днём и вместе приедете к бабушке. Твой приход сравним со съёмками на Центральном телевидении, может разволноваться. Мы однажды с подругой гуляли в парке зимой, замёрзли, и я предложила зайти к бабе погреться и попить чай. Позвонила ей, а она давай переживать, что у неё к чаю ничего нет, что голову не помыла и прочее…»

Созвонились с Аниной мамой, встретились у подъезда. Мама Ани оказалась её чуть уменьшенной копией. А бабушка в квартире – копией Аниной мамы, только немного тоньше и хрупче, этаким нежным пудельком.

– Вы бы хоть звонили перед приходом, а то я могу и с молотком кинуться, – сообщил пуделёк спокойно.

Прошли на кухню, а там моё счастье – подшитые тесьмой занавески, вязаный коврик, на подоконнике герань, спицы и клубок. А за окном – зелёные шары ивовых крон и бетонные арки ворот.

Включённый диктофон запомнил все слова: о громкой музыке в парке по выходным и праздникам, о потоке голов – толпе, иногда полностью скрывающей асфальт на площади, о породах всех гуляющих в парке собак – по часам, кто, во сколько…

Материал собирался образный, искренний («Вынужденный праздник» – назову эссе, или как-то рядом: «У чужого счастья на краю», «Веселье поневоле»…).

Но всего чудеснее были детали, квартира и старушка.

Если бы я осмелилась сфотографировать бабушку Ани в мягком дневном свете у стола (а она была акварельно красива), если могла пройти по её огромной квартире и рассмотреть все предметы, я стала бы ещё счастливее.

Через пятнадцать минут после прихода я уже обувалась на пороге. Счастья было много, оно просило пространства и воздуха.

Две женщины, следуя за мной из кухни, приглашали остаться на чай – и это радушное приглашение было лучшим завершением нашей встречи. Я не осмелилась его принять.

Иногда чувствуешь, что ещё немного – и будет слишком.

Поблагодарила, спустилась и обошла дом. Долго стояла напротив дома, поджидая трамвай, хотела сфотографировать окно чуть выше его красной железной морды. Дождалась.

От проявленной смелости пьянило.

Подсмотрела, подслушала, смогла.