«Пока шедевр не равен атрибуту…»
«Пока шедевр не равен атрибуту…»
1. СПИСОК СВИТКОВ
Начав строкой Сергея Арутюнова, полагаю, что это поможет сразу проникнуться духом сборника и настроением автора. Далее по прочтении готов перечислить те стихотворения книги «То, что всегда с тобой» – которые мне видятся лучшими, теми, которые, на мой взгляд, от этой немалой книги «останутся»,
т. к. имеют качество, могущее ввести их в длинный перечень литературных фактов.
Почти тридцать произведений, будто список свитков, немногим менее половины – отмечаю я «зачётом». Это очень много, если учесть, что «То, что всегда с тобой» – похоже, лирический дневник поэта-современника. А каждый день не может приносить творческих удач: ни календарю, ни аисту, ни живому поэту это не под силу. Тридцать сильных стихотворений в одном периоде – уже очень много, если учесть, что от крупных поэтов в хрестоматиях остаётся десяток. И трудно представить, какая битва промеж себя ждёт стихи арутюновские. Кроме этого, есть множество прекрасных высотой и звучностью мест в остальной книге… так что только после долгих сомнений и чисто по большому расположению к родственной мне музе старшего «коллеги по цеху» (и вопреки устоявшейся традиции предательского умолчания!) я скажу о своём видении некоторых проблем в стихотворчестве и поэзии Сергея Арутюнова, озаглавив этот промежуточный экскурс:
2. СУРОВЫЕ ОБЪЯТЬЯ ДРУГА
Конечно, самоцветная и самобытная рифма – это здорово и не так часто. Арутюнов в этом – со сноской на текущий этап угасания литературы – и вовсе самороден. Вот только не может быть рифма самоцелью. Да, она уже почти и не форма, но – она всё-таки ещё не дух. Известно, что, порой, рифма «помогает» создавать смыслы. Порой, случайные. Часто лишние – это заставляет длить стихи, чтобы не оставить нелепыми, порой, ненужными. Мастерство даёт автору возможность «гнуть стих на холодную»… но «механику языка» не обманешь: поэту приходится именно что изобретать (хорошо если не измышлять) метафору, и продавливать ей (ими, метафорами, словно домкратом) «течение» стиха, где, однако, столь необходимое течение (и свечение?) останавливается. В стихе таким образом «останавливается дыхание». Не об этом ли предупреждал Юрий Кузнецов, говоря об «одичании метафоризма» – проистекающем, в данном случае, из лаборатории подбора невиданных созвучий? Может быть. Стих может быть «белым» – если его удерживает над землёй собственный горячий воздух «духовного схлопывания» в сияющее ядро смысла. Стих может быть рифмованным, но собранным «арматурой души», а не арматурой рифмы, которая, в общем-то, ничего не удерживает, просто производя, подчас риторический, шум или… нечто вроде сигнала.
Подобное разбирательство требует слишком много ненужных «букаф» и тягучих фраз. Попробую обойтись наглядной иллюстрацией (да простит мне уважаемый и дорогой мне собрат!): попробую дать свою версию некоторым строфам, без претензий на то, что они имеют какое-то ещё значение за рамками чисто технического. Навскидку сравните:
Ужель до смерти быть покорным,
И, начиная год, идти
По свежим цитрусовым коркам,
Припорошённым конфетти…
и –
Как хорошо – по снежным горкам,
по свежим цитрусовым коркам,
свой начиная год, идти,
не отряхая конфетти.
Или вот, с более строгим сохранением авторской стилистики:
Сквозь дымку веков едва ли
Расслышишь одно из двух –
Охотников на привале
И необъяснимый звук:
Поскольку семь дней, как осень,
Отрёкшись от баловства,
Пятнистая от коррозий,
Летит со стволов листва.
и –
Сквозь гулкий мотив едва ли
больной потревожат слух
камлания разной швали,
аккорды иных непрух –
музыка серьёзней: оземь,
отрёкшись от баловства,
спасительною коррозией
летит со стволов листва.
Поэты все непохожи – один другому прохожий… Но я верю, что такое вот «задевание плечом» вместо приветствия – ещё может расцениваться как богемный жест, а не как личное оскорбление.
Фонетическая болезнь вообще может перерастать в болезнь французскую: «рысачий дух» формотворчества, который случается с некоторыми, мало что ведёт к излишне непрямому, а потому кривому высказыванию, но и, позволяя длить речь – заставляет её длить самозабвенно, вводя порой в стих ненужное ему. «Диктат» рифмы возводит «в рифмы» слова, которые и мне, человеку несколько начитанному, непонятны. А уж коли это медицинские термины (самый яркий пример – «облачный тонзиллит» и проч., и проч.) – то где здесь чувство меры? Поэт проверяется песней. Есенин просил стихи не очень лефить, Пастернак добивался неслыханной простоты (которая, замечу, пустотой не стала), Вознесенский утверждал, что одиночества не искупит в сад распахнутая столярка…
Сергей Сергеевич! Может быть, не дожидаясь того момента, когда стих разваливается на слова, а слова – на буквы, нам стоило бы победить симптомы, поворотив на иную – самую трудную – «заумь»: победить свои сомнения и сделать стих легче. Конечно, этого не сделать по заказу. Но рифма в стихе – это литература, т. е. то, от чего предостерегал известный вам и почитаемый вами Анищенко. Он же заметил, что «руки Бродского пахли формалином». Неслучайное замечание: вспоминаю о нём в связи с очевидной тягой Арутюнова к Иосифу Бродскому – поэту, мастерство и мысль которого не могут не притягивать всякого знающего толк в своём деле поэта. Но не с Сергеем же Арутюновым говорить об этом. Симптомы – это только симптомы. Вспоминая известный образ Маяковского, говорить надо о чём-то досимптомном, что заставляет замечательного, крупного поэта оставаться чужаком на родной почве, проходя по ней стороной, словно…
В библиотеках не иском,
Чужой и золоту, и нефти,
Не встану бронзой на Тверском.
Там и стоять, по чести, негде.
Ни за экю, ни за пистоль
Не обольщусь печалью строгой.
Поэзия! Ты – звук пустой,
Насмешка сквозняка над створкой.
Из мусора мой постамент,
И путь мой тёмен и ухабист.
Мне в этой жизни места нет.
Не обнаружено, покамест.
3. ПОЛНОЧНОЕ ПЕНЬЕ
Путь поэта – всегда! – борьба за необщее выражение лица. Но может ли подойти лицу поэтову в этих целях надменность, плавно перетекающая в досадливое подвывание в колодце личности, где уже не умещается одиночество интеллектуального мученичества. Отрицание «черни» тут неизбежно. Бродского спасало то, что он всё-таки любил творение и, с оговоркой самоиронии, себя в нём. Не буду углубляться в вопрос о том, какую роль в творчестве Арутюнова играет комплекс его отношений с действительностью. Вот несколько его строк:
То ли впрямь самостоянье,
То ли упряжь съехала.
и –
Я вряд ли был собой когда-то горд,
Сжигая нервы, словно шинный корд.
и, лучшему другу (такое – только лучшему):
К чему же ряды теорем, аксиом,
Коль света не вижу в просторе земном.
Можно привести ещё, но достаточно. Мы упираемся в земные пределы, а поэзия требует метафизического измерения. Тропа сия истоптана, затоптана, даже и загажена, но уже одно намерение ступить на неё – даёт о себе знать:
Ответь же мне, на кой,
Скучая в дивных высях,
Ты из меня огонь
Колеблющийся высек,
И отчего во мне,
Не избежав избытка,
Любовь ко всей фигне
Так двойственна, так зыбка.
Наша licentia poética в этой двойственности и заключается: мы сами себе демиурги. Но забываем о том, что мало создать «свой мир» как непременное условие, надо ещё полюбить его – полюбить из него. Мало вытолкнуть в мир книгу: она не клапан на паровом котле либо поэтической скороварке. Но что же она и что же мы тогда? Сергей Арутюнов ведь всё сознаёт, пусть сознание поэта это его главенствующее, высшее чувство – со-знание:
Сплавляясь в человеческой теснине,
На огненном вращаясь колесе,
За что я должен гибнуть вместе с ними,
И как не гибнуть, если гибнут – все?
…Догадываясь, как посулы хрупки,
Немыслимое каждый день терпя,
Как взять себя в мозолистые руки
Судьбы, уже глядящей на тебя?
Стихи великолепны, а вопрос звучен, тревожен и настоящ. И никто не может, не поможет на него ответить. Впрочем, говорят же, что правильно поставленный вопрос содержит в себе ответ… Что делать такому человеку, который удостоился попыток (моё прочтение) «быть четвёртым/И в троице, и нигде»?
Уж не двигаться, чай, к «самостоянью» «органчика», который постоянно занят демонстрацией владения техникой и манифестациями эрудиции, высоты мысли и страдания в таких, знаете ли, «поэтических номерах», подобных акробатическим, – на очень серьёзном уровне, конечно. Таком уровне, невнимание к которому грозит воспаряющему гибелью. Плохо, если самого от себя же:
Не понимаю избранного. В нём
Звучавшее уже звучит повторно…
Былых беспутиц повторять не стану.
Но что такое рифмы, как не повторность, как не отсылка к «былым беспутицам» – на противоходе течению времени? Вообще проверка (не стиха – поэзии!) происходит в повторении, невольном бормотании, добровольном возвращении читателем («чернью»?) к уже усвоенному и… родному. Поэзия – это соучастие в ней, которое и есть «её» экзистенция… О том, что поэзия Сергея Арутюнова – существует, я ещё процитирую с восторгом. Пока же мне приходится посетовать, что жить в этой поэзии нельзя – так она сурова и… безлюдна. Хотя, может быть, так именно безлюден современный мегаполис? Или всё-таки поэт на то и есть, чтобы «населить» его, чтобы пытаться – просто пытаться его обогреть. Арутюнов по мысли и духу сродни Пелевину (заметим, что он «сродни» лишь самым-самым). Но сам-то Пелевин от «пелевинщины» уже устал. Арутюнов, мне кажется, ещё держится: он если не упрямее, то моложе.
О мёрзлая жуть заводских пустырей,
Где свищет лишь ветер-утырок,
Узнай же, узнай же меня поскорей,
Всхрустнув половодьем бутылок.
Не здесь ли душа моя прежде жила,
Не здесь ли она обитала,
В краю, где божественная тишина
Присваивала капитана
Колодцев, отверзнутых в стылую гладь…
Не в этих ли мутных протоках
Товарищей гиблых искать-окликать
Поклонами кранов портовых?
Щербатой улыбкою золотаря
Блещи ж в уцелевшем клозете.
Я местный. Знакома мне злоба твоя,
Молящая о милосердье.
Может быть, самое трудное, самое нужное и самое светлое в поэзии – умение «выйти из себя» в «прямом» смысле слова. Приведённые стихи – предварительно – это классика, это уверенное самочувствие на той высоте, где всё уже нипочём. Но Рубцов, в «Полночном пенье» выйдя из себя вон – стал классиком мгновенно и по факту. «Рубцовщинки» не хватает Арутюнову. Но –
3. ЖЕЛЕЗНАЯ БЕЗДНА.
Впрочем, вот: «Я знаю, что потом: / От крохотной искры /С гадючьим шепотком / Поднимутся из мглы / Реченья аскарид / На бедных соколят…».
Безусловно, одной из успешных операций «эпохи» по «пробуждению» всегда бодрствующей «сонной одури» стала изоляция поэтов от народа – в своём углу корпеть и кропать ты можешь сколько угодно, пока не сдохнешь. Ну а если народный вития сподобится и правда таковым стать, что в наше время ограничено доступом или владением технологией, – то возможна вторая степень высшей социальной несправедливости: изоляция от «общества» пулей.
Книга Арутюнова, жуткая отсветом этого понимания, есть поэтому и книга-поступок и книга-рана кровоточащая. И книга-исповедь. Книга-отчаяние, потому, что она и книга-выбор. Книга-вызов…
Почтительно внимая, поцитирую (к строкам этим никакая словесная моя суета не подойдёт) молча:
Жалка твоя участь, бунтарь, сокрушитель основ,
На чреслах истории ты не крупней дрозофил
Для тех, что, однажды услышав отеческий зов,
Решили, что дальний набат не по ним прозвонил.
____
Пусть никто мы, пусть мы ошизели,
Есть на свете где-то наши земли,
Где припасть возможно к алтарю.
Как пристало, так и говорю.
(словно бы комарик к янтарю…)
Давно ли фабричной молились елде,
Сигая из полуботинок?
Уже ни рабочих нормальных нигде,
Ни поводырей их партийных.
…Гудок раздавался, состав прибывал,
В прожарках бельё кипятили…
Закрыты гештальты; и ревтрибунал
Развеян, как стяги в Путивле.
Арутюнов знает всё и проговаривает всё. Столетье стёрло не только Россию – оно пожрало мир вообще, «база не кормовая, но сырьевая» (а какая меж ними разница?) существует не сама по себе, а во имя… Чего? Кого? Недра и люди приведены к знаменателю, но если первые ещё единица, то вторые – практический (электоральный) ноль. Впереди – ещё более страшное – и мне мало что есть добавить к словам поэта:
Саданёт кулаком под ребро,
Безотрадней пути подъездного
Пониманье, что нас погребло
Лишь одно бесконечное слово.
И плевать, как трактует его
Экономики щель сырьевая,
Если трескается естество
На осколки подразумеванья.
Продолжаю быть молчаливым проводником по маршруту:
…Тянись, бесконечное время,
Само ты уже эпизод,
Когда между строк откровенья
Зияют провалы пустот
Гуди ж, евразийская свара.
О будущем не намекнём,
Коль внятно нам вечное завтра,
Уже приоткрытое в нём.
Что-то комментировать или пояснять тут необходимо только для тех, кто Арутюнова не прочтёт, да и вообще не интересуется судьбами мира – в которых судьба поэзии лишь «кровавая кость в колесе» или мягче выражаясь – довольно точное, релевантное, отражение. Так что же судьба поэта (зеркала мировой деструкции) перед «железной бездной»? Арутюнов очень точен: «И, отголоском выстрела звуча / Для мира, что чешуйчат и мозайчат, / Одна моя задутая свеча / Жива лишь тем, что ничего не значит». Арутюнов, более того, констатирует, как выше нами (им – и мной по его поводу) уже отмечено, что «ничего не значит» не только поэт, по должности обречённый на глубокомыслие, но, в целом, и «просто» человек-нивель. Посему оптимизма для творчества взять особо негде. Остаётся кричать – выводя регулярный русский стих – накалом экспрессии – в плоскость авангарда. Среды более нет, личность оказывается центром гибели в эпицентре «бетонного болота», «юродивого юридизма», «воронки вранья», – как угодно – если пелевинская метафора «железной бездны», столь простая и выразительная, вам уже поднадоела. Ни «вящая пустота», ни «облачный тонзиллит» в контексте экспрессии (сегодня требующей священной жертвы – как последний крик Аполлона) – уже не излишни. И «дыхание», о котором я говорил, сетовал и пенял – оно, по-видимому, не имеет места, чтобы ему быть, где бы ему быть…
И поэзия, и судьба поэта являются сигналом – феноменом положения вещей. Оставаться гражданином (по Державину) сегодня можно, пожалуй, только оставаясь «гражданином поэзии» – единственно человеком, которому слово «правда» не пустой звук. Оставаться же человеком сегодня можно только будучи не левым и не правым, ни власть имущим и не подчинённым – оставаясь только ничьим, нигде и никем. Субъектом – весьма и весьма подозрительным! – ожидающим поезда, который никогда уже не придёт, на пёстром вокзале дьявольски раздутой жизнерадостности – вокзале, под который заложена бомба. И ни на рельсы лечь, ни бомбу обезвредить. Ни перехватить у ведущего его микрофон. Остаётся выпускать книги, одну за другой, неуслышанные, как алиби, о котором может понять только…
И последнее. К любимому мной прозрению Бродского: «поэт есть форма существования языка» – добавляю: «со всеми всемирно-историческими последствиями». То есть, чем чёрт не шутит, ответственность за формы для возможного (?) будущего возможно (?) сохраняется. Но то, что они, формы высокого, есть наше последнее, гумилёвское, достоинство – это точно. Погибать надо улыбаясь щеголевато. Либо – не портя каппелевский строй строк.
Моё горячее приветствие Сергею Арутюнову!
Обломок вселенской стыни,
Машинных веков изгой,
Я выйду в поля пустые,
Усеянные листвой,
И вспомню иное время,
Галдящих вороньих шобл,
Когда по следам отребья
Я заворожённо шёл,
И навзничь почти упавший
Близ ветхого ивняка,
Дышал предноябрьской паршей
И плакал наверняка…
И только под ноги гляну,
С души, словно грех, сниму
Когда-то святую клятву
Любить вопреки всему.
– как-то так, друзья, как-то так: ни большего, не меньшего нам уже не дано. Но выбор, выбор ещё остаётся: иначе Сергей Арутюнов не писал бы об этом с такой болью.
г. Белгород