Предтеча
Предтеча
УШЁЛ В СВОЙ НАРОД
Они обязаны друг другу. Иван – Ростову-на-Дону, а Ростов-на-Дону – Ивану. Иван – пуповиной малой родины: «И носил мой край меня в подоле, / Чтобы пел потом я про него». А Ростов-на-Дону – песней или, как нынче гутарят, – хитом «Левый берег Дона». Тот самый случай, когда подтверждается лермонтовское: «Есть речи – значенье / Темно иль ничтожно, / Но им без волненья / Внимать невозможно».
Что такое «Левый берег Дона»? «Чайки, пляжи, плёсы у затона…» По мне – так безделица. Но такая, что прав Михаил Шуфутинский: ей могут подпевать хоть в Ростове-на-Дону, хоть на Кипре, хоть в Актюбинске. Я тоже ловлю себя на мысли, что иногда в голове моей вертится этот незатейливый мотивчик. И, стало быть, в том, что «Левый берег Дона» вот уже 30 лет (круглая, однако, дата!) не стихает в России и за её пределами, есть заслуга его первоотца – ростовчанина Ивана Кононова.
Что касается ростовчан, то, поелику существуют Одесса-мама и Ростов-папа (кстати, Иван снялся в фильме с одноимённым названием), наряду с одесской ветвью в нашей литературе (Бабель, Олеша, Катаев, Багрицкий), думаю, давно благоухает соцветьями и ростовская. Возьмём только тех, кого я знал лично или знаю. Петра Вегина (в этом году ему исполнилось бы 80), Аршака Тер-Маркарьяна (коему уже за 80, дай Бог ему здоровья!) и – автора «Левбердона». «Я шарф твой хватаю, как ящеркин хвост…» Это Вегин. «Чешуя на карасях, / Словно двор монетный!» Это Тер-Маркарьян. «И с треском дерево-княгиня / Расхлопнет веер из ворон». Это Кононов. Чуете родственное?.. Не оттого ли, что у всех троих – один Ростов-папа?
Но Иван, чьи родичи-ростовчане перебрались когда-то вместе с сыном в Подмосковье, начал, вослед Блоку, исходить сполохами «длинной фанатической мысли», изобличающей большого поэта. Понятное дело, длина «фанатических мыслей» может быть разная. В случае с Кононовым, – это мысль о русском народе. Подобно перекати-полю шаровой молнии, она проникает из стихотворения в стихотворение. Мучает вариациями.
Перед вами публикация поэта под рубрикой «Книга в журнале». Откройте «Кровавый режим ожидания» – пожалуй, самое его каноническое (от слов «Кононов» и «канонада») и моё любимое, которое – хоть завтра в любую антологию («Мы народ свой не знаем, брат. / Потому и гадаем тут. / Слушай, как там они? / – Стоят. / А зачем хоть стоят-то? / – Ждут»), или – «На марше» («Мой народ недвижим, как пространство, которого нет…», или – «Он» («Он – знак и суть триады, триединства: / Отец, сын, дух – / Бог, человек, народ!»). Перечтите названное и тогда поймёте, насколько властно эта тема Ивана захватила, и теперь уже от него, слава Богу, не отступит.
Однажды он прислал мне в «ставку дикороссов» по электронной почте стихотворение раннего Бродского «Народ»: «Путь певца – это родиной выбранный путь, / И куда ни взгляни – можно только к народу свернуть…» Сопоставляя с кононовским циклом о народе эти лучшие, на мой взгляд, стихи нобелевского лауреата, чей «путь певца», увы, не совпал с «выбранным путём родины», выскажу, сославшись на Достоевского, предположение, что так же, как «мы все вышли из гоголевской шинели», народ Ивана Кононова вышел из этого стихотворения Иосифа Бродского. Значит, Иван свернул к своему народу, а не Иосиф, что только «припадал к народу»?
«Ставку дикороссов» я упомянул не ради красного словца. На заре нулевых начав сплачивать «поэтов края бытия», многие из которых предпочитали оставаться катакомбными и неизвестными, я получил от весьма известного в мире авторской песни и почитаемого в телевизионном эфире человека – создателя памятных народу передач «12 этаж», «Будка гласности» и «Акуна матата» послание с коленопреклоненным, на смешении языка краснокожих и партноменклатурной фени эпохи Иосифа Виссарионовича, улыбчивым обращением: «Достопочтимейший вождь дикороссов!»
Далее разворачивалась челобитная о том, что он, пиит по имени Иван (при этом – никаких телевизионных и «левбердонских» регалий), хотел бы притулиться к обнаруженному им поэтическому племени, ощутив в нём нечто родственное. Заметьте: к тому времени у Кононова – с разрывом примерно в десятилетие – увидели свет две книги: «Конец века» – с предисловием Эрнста Неизвестного и «Смыслы» – с напутствием Юрия Арабова. Но, да простится мне каламбур, Ивана – всею его заштрихованной иными кононовскими ипостасями, подспудной сутью поэта – тянуло к неизвестным во всех смыслах этого слова! Проще говоря, – к народу.
И он ушёл в народ. Где спрос особый – как в его стихотворении «Самоюбилейное»: «А был ли мальчик / Все эти шесть десятков лет?» А дальше – с казачьим клинком к горлу: «И был ли левый берег Дона / Им так старательно воспет?» Что тут скажешь? Здесь возможна лишь тайна исповеди: «И на вопрос:
«А был ли мальчик?» / Отвечу: «Только он и был».
Юрий Беликов
г. Пермь
ОН
И всё-таки он жив, хоть предан и распят,
И пригвождён к стране, к истории, к распаду,
Влачащими его веков тринадцать кряду,
Запятнанными им от головы до пят.
Он брошен, выжат, смят и куплен задарма,
И высечен собой плетьми, а не в граните,
Используйте его, презрейте, изгоните,
Ведь он – навоз, дерьмо, подножные корма,
Пристанище греха, чудовище, урод,
Обмен своих веществ сводящий к вечным мукам,
Не годный ни к любви, ни к вере, ни к наукам,
Живущий вопреки, назло, наоборот.
И всё-таки он жив, хоть бей его, хоть режь,
До дна хлебнув вина, вины, упреков, горя,
Он вдруг зашевелит губами, небу вторя,
И просверлит, пробьёт в небесном склепе брешь.
И сам себе – слуга и царь, и божество,
Отец и мать, и сын, и баловень Господень,
Он станет лишь ему подобен и угоден,
Тому, кто создавал неверного его.
Кто он? Каприз? Словесный оборот?
Плод космоса? Услада материнства?
Он – знак и суть триады, триединства:
Отец, сын, дух –
Бог, человек, народ!
НА МАРШЕ
Мой народ недвижим, как пространство, которого нет,
он – вне времени, в гневе – он страшен,
Он настолько велик, что почти невесом, но – дремуч,
несусветен, запутан, запуган и шагом тяжёл.
Мимо звёзд и планет, пирамид, мавзолеев, заводов,
воюющих капищ, расхристанных башен и пашен
Он к бессмертию шёл.
Мы друг другу (одни, что идут по брусчатке,
другие – с трибун) всей душой, пустотой, наготой
и накопленной болью помашем.
На позор, на Голгофу, на пьянку-гулянку, на славу,
на гибель, в атаку, на вражий безжалостный дот
Мой народ – бесконечным, бессмертным, беспечным,
бесстрашным, безропотным маршем
Величаво идёт.
И одни – прямо с боя, из пекла, руин, а другие –
с диванов, экранов, разборок, распилов,
покинув крутые насесты,
Тащат скопом священный огонь становления рода,
победы, греха, достижений и смыслов,
свершившихся там, впереди.
Мой народ, ты – герой, ты – вредитель, воитель,
святоша, растлитель, вершитель,
ты – братья и сёстры,
Снова небом иди!
НАДЕЖДА
Как много гадости под днищем,
И наверху – невпроворот.
Но никогда не будет нищим
Мой обездоленный народ.
Ни разъезжая на оленях,
Ни забивая порося,
Ни милостыню на коленях
И летом, и зимой прося.
Не потому, что будет в сводках
Сплошной успех, а потому,
Что девочка в цветных колготках
Всю мелочь вытрясет ему.
* * *
Держало время опахало
И дуло песенки в проём,
Пока природа отдыхала
На поколении моём.
Опять страна не без урода,
Опять скользим на вираже.
Когда ж ты, матушка-природа,
Наотдыхаешься уже!
* * *
Спросите нас. Мы помним ту
Страну, дырявую, как сито,
Всегда живущую не сыто,
Просеявшую пустоту.
Вы, в ней растущие сейчас,
Распределённые по сотам,
Идя к зияющим высотам,
Спросите с нас, простите нас.
Иначе, кроя всех подряд,
Пустые подхватив котомки,
Ни нас, безродные потомки,
Ни вас – не спросят, не простят.
КРОВАВЫЙ РЕЖИМ ОЖИДАНИЯ
С. Белковскому
Мы народ свой не знаем, брат.
Потому и гадаем тут.
Слушай, как там они?
– Стоят.
А зачем хоть стоят-то?
– Ждут.
Вот уж сколько веков подряд –
Пьянство, блуд да тяжёлый труд.
Ну, а после чего?
– Стоят.
А чего хоть хотят-то?
– Ждут.
Нет, пойду, всё же выйду к ним,
Поболтаю о том о сём.
Чем вы заняты тут?
– Стоим.
Это ясно. А с целью?
– Ждём.
А зачем хоть? Вопрос простой.
– Так ведь все же стоят и ждут.
Я могу вам помочь?
– Постой.
И чего мы дождёмся?
– Чуд.
ВСАДНИК БЕЗ ГОЛОВЫ
Запру все страсти на замок,
Плечом свой норов подопру.
Я от твоих объятий взмок!
Куда ты прёшь, Отчизна? Тпррру!!!
Но вновь пускаешься в галоп
Через колдобины и рвы.
Что ни герой, то остолоп,
Что ни канава, то окоп,
Что по лбу всаднику, что в лоб,
Ведь он давно без головы.
* * *
То тут, то там, то те, то эти,
То этак сделают, то так.
Наврут, опошлят всё на свете
Не за понюх, так за пятак.
Сперва распнут, потом икону
Повесят пыльную, потом,
Благополучно скинув ону,
Всплакнут об этом и о том.
Так и живём. Не жнём, не пашем,
Жуём ногами чернозём,
И жить не нашим и не вашим
Не так, не этак не даём,
Того, сего приняв некстати,
Послав куда подальше всё,
И получая в результате
Ни там, ни сям, ни то, ни сё.
НЕ МОЙ МОНОЛОГ
А я ещё до Полозковой
В своей тусовке подростковой
Читал под музыку стихи,
Ещё, представьте, до Орлуши
Под рифму хреном бил баклуши,
И результаты неплохи.
Ещё был строй великолепен,
Ещё Пелевин и Прилепин
Не сотрясли концы начал,
Ещё власть рифмой не истыкав,
Ходил-бродил безвинный Быков,
А на меня комсорг стучал.
Да, были дух и Бог в опале,
Но окаянными вдруг стали
Те покаянные все дни.
Явились люди, их немало,
И что во мне куда пропало,
Когда запели все они?
Без головы из-под дивана,
Как Иоанн из Иордана,
Я вышел в космос и затих.
Как говорится, делать неча.
Ну что ж, я снова тех предтеча,
Кто будет завтра, после них…
* * *
И вновь под утро звон престольный
В Кривоколенном бьёт набат;
И колокол над колокольней –
«Как я взбешён, как я горбат!» –
Устами нервными, нагими
Пьёт воздух, небом изнурён,
И с треском дерево-княгиня
Расхлопнет веер из ворон.
* * *
Чьи бы ни грудились страны
В горной прибрежной пыли,
Крымско-татарские ханы
Гордо свой облик блюли.
Ты расскажи мне, татарка,
Кем вам в правители дан
Так остужающий жарко
Бахчисарайский фонтан?
Это ль не воля Аллаха
В горести явлена всем,
Чтобы вернулся из праха,
Изгнанный ханский гарем?
В нём – не наложниц шальвары
И не услады утех,
В нём – подрастают татары,
Дети правителей тех.
Ханов коварные планы
Грозно идут напролом,
Это – фонтаны, фонтаны
Правят за каждым углом.
Это – династии слышат
Крик муэдзина в тиши,
А на коврах у них вышит
Их же орнамент души.
Я же, проснувшись от крика
В месиве ханском один,
Вижу, как, вскинувшись дико,
В клетке клокочет павлин.
ПРОВИДЕНИЕ
Прошелестят неумолимо
За годом год, за веком век,
И к берегам пустынным Крыма
Прибьёт потрепанный ковчег,
И выйдут звери, дружно воя,
С недоумением в очах,
И вынесут останки Ноя
Две обезьяны на плечах…
* * *
Боже, в трудную минуту
Душу как спасти?
Дай мне исповедь кому-то
Вслух произнести!
Только тихо и печально
Господи рече:
«Спит твоя исповедальня
На твоём плече…»
* * *
Под этим деревом горячим
Мы под ресницы зной запрячем,
Он будет нас томить и жечь,
И вдруг, в истоме, в полудрёме,
Часы пробьют двенадцать в доме,
Замрёт душа, прервётся речь.
Мы, взявшись за руки, по кругу
Пойдём, доверившись друг другу,
Верша, как стрелки, оборот,
По грудь в зелёном, жёлтом, синем,
Но так же, как они, покинем
Друг друга, только час пробьёт.
Беги, вдыхай озон тягучий,
Себя своей свободой мучай,
Моя ладонь, как циферблат,
Уловит твой «так-так» у сердца,
И нам захочется усесться,
Слова роняя невпопад.
И всё, что кончится, начнётся,
Ворона каркнет, дуб качнётся,
Родятся тучи и умрут.
И станет ясно нам обоим,
Что жизнь – часы с тяжёлым боем
И с лёгким цокотом минут.
* * *
Вылупившись, зрея, оперяясь,
Я вставал, как ангел, на крыло,
Но, моими строчками пиарясь,
На мои молитвы опираясь,
Небо меня в долю не брало.
Потому и не было дотоле
Доли той у дола моего;
Много было брани, бойни, боли,
И носил мой край меня в подоле,
Чтобы пел потом я про него.
* * *
Молясь о папе и о маме,
Я знал, что лишний на пиру.
Ко мне не в храме, а в хамаме
Явился ангел на пару.
И потому, что был не с теми,
Которые и тут грешат,
Он, сжалясь, вылил мне на темя
Холодной святости ушат.
Спасибо, Господи, за скверну,
Болезни, бедность, беспредел,
За то, что медленно, но верно
Ты создал всё, что я хотел.
Вокруг меня любая малость
Полна тоски и красоты.
И лишь одно теперь осталось:
Создать всё то, что хочешь ты…
* * *
Это дадено было мне.
Мамой, папой и Богом дадено:
Гул в извилинах, свет в окне,
Блики прошлых стихов на стене,
Букв шаткая перекладина,
Строчки-перлы лежат на дне,
Полумесяца в небе ссадина…
САМОЮБИЛЕЙНОЕ
А ну-ка, подержи бокальчик,
Открою шкаф. А в нём – скелет,
Секрет один: «А был ли мальчик
Все эти шесть десятков лет?»
Стоял ли он во время оно
На страже Слова или нет?
И был ли левый берег Дона
Им так старательно воспет?
То место, ставшее нетленкой,
Кого ещё переживёт?
Вот я со складкой под коленкой
На подоконнике. Мне – год.
Была на свалку жизнь похожа,
Мне не хватало ремесла,
Моя шагреневая рожа
Не уменьшалась, а росла.
И вот уже другие складки
На разных уровнях висят,
И в организме – неполадки,
Мне столько же, но – шестьдесят.
Я Слово говорю всё реже,
Бывает так же шаг нетвёрд,
И Бог – всё там же, сны – всё те же
И тот же грех внушает чёрт.
Мой сын – талантлив и запальчив,
Явлю родителям свой пыл,
И на вопрос: «А был ли мальчик?»
Отвечу: «Только он и был».
г. Москва