Стихотворения
Стихотворения
* * *
что там у вас, как живется, что в мире слышно,
дорожают товары, в цене ли слово?
для нас теперь каждый голос – есть голос свыше,
и каждый звук нам кажется чьим-то зовом.
не так-то просто, скажу вам, испить из Леты,–
граница забвенья пока что недостижима.
граница же смерти и тьмы – есть распад скелета,
пока же он цел, мы, считайте,
почти что живы.
когда-то давно, пока мы не
склеили ласты,
мы жили в единстве, в гармонии с Первоосновой.
но Истина бросила нас,
как бывает часто,
не делая разницы между Кацманом и Петровым.
распад империй,
распад материй,
распад скелетов,
разлад в семье,
сын вырос в наемника и убийцу…
добраться б быстрей уж до обетованной Леты…
но где те боги, которым бы нам
молиться?
Есть у меня кумир
Есть у меня кумир.
Ну вы знаете, так бывает:
Создашь кумира себе,
вопреки запретам…
Возникнув,
зависимость
со временем
нарастает
до степени поклонения.
Читая газету,
ищешь упоминания своего кумира.
И если они там есть,
сохраняешь газету
в личном архиве.
То же
с ТВ-эфиром.
Ходишь за ним повсюду,
тревожный
(но так-то
спокойный наружно,
как вы уже
догадались),
всюду,
где может он появиться,
словно на вахту,
словно вампир,
в зеркалах коридоров
не отражаясь.
Хочешь спросить, но боишься
– вдруг не ответит, –
хочешь спросить:
– Я сам еще существую, учитель?
Или я полностью
растворился
в вашем волшебном свете?
Зеркала меня вон не отражают,
что удивитель…
Дочери
Когда ты, дорогая, войдешь в мой пустой кабинет,
Не спеши, осмотрись, примечая детали.
Это правда, что смерти, в сущности, нет.
Древние верили в это. Точнее, знали.
Вспомни, детка: ты летом жила на даче,
Я позвонил, ты мне рассказала новости,
О занятиях, куклах, твоих удачах
В верховой езде, что вот только уехали гости…
Помнишь, я стал прощаться? А ты в ответ:
«Как, уже? Правда, слышно тебя фигово…»,–
боялась трубки – в твои-то девять с четвертью лет!, –
Хотя, всех уверяла, что это из-за другого.
Время всех нас пугает плотностью дней,
Но оно не всесильно – это не изменилось:
Захочешь услышать меня – прижми ухо плотней
К трубке. Мой голос с тех пор не утратил силу.
Размышляя о вечном
Размышляя о вечном
и предаваясь блуду,
задержись на краю,
преподай сам себе урок:
обмани судьбу,
например, перемой посуду,
поваляй любимую кошку,
заштопай чужой носок.
О себе не плачь,
о тебе пусть другие плачут:
например, тюрьма
или дождь в больничной дыре…
Все проходит, мой друг:
кого ты любил – утрачен,
захлебнулся потом,
стал дыханием
на стекле.
Как-то много мертвых
в последнее время стало,
и свежи они,
и золотист их взгляд!
Что-то крутится в памяти,
вроде бы слово – жало,
и другое слово,
вроде бы слово – ад.
Вот и нам не уйти,–
наблюдают за нами в оба,
и, по правде сказать,
тебе уж давно плевать,
что диктует все это:
страдание или злоба…
Все пустое!
Ложись-ка пораньше
спать.
Песенка о клоуне
Если отыщет тебя, Мария
Клоун, что брошен – помнишь? – тобой,
В городе нашем, где дети бродят
Голыми в южный палящий зной,
Мимо пройди, отвернись, Мария,
Не останавливайся, не плачь:
Клоун уже не дышит, Мария,
Ему ни один не поможет врач.
Был он живым и славным, Мария:
Дым из ушей, водопад из глаз…
Он и сейчас веселит, Мария,
К счастью, Мария, уже не нас.
Если же ты отыщешь, Мария,
Клоуна своего, любя,
Клоун тебя не узнает, Мария,
Он не узнает, Мария, тебя.
Адам и Ева
Начать
с местоименья «он»
нельзя –
Ведь он тут ни при чём.
Причём, кто б ни был он.
Допустим, что она –
условная «она».
И никаких имён.
Есть целостность её
и пустота его.
Никто ведь
никому
не может надоесть,
когда обоих нет…
Их – тех, которых нет –
вмещает то, что есть.
Допустим, декольте,
французские духи,
кино по выходным,
овсянка на воде.
Есть антураж судьбы,
но без приставки «чья».
Условные «они»
в конкретном
павшем
«где».
* * *
Благодаря тебе, я все еще на плаву,
Ко всему привыкаю, правда, немного медленно,
Куда-то хожу, чем-то дышу, словом – пока живу,
Первым не доверяю, общаюсь больше с последними.
Благодаря тебе, я ко всему привык:
К пению птиц, шуму ветра, единобожию.
Я не любил тишину, больше – движуху и крик,
Но ты приучило меня, что тишина надежнее.
Я ошалело слушал тогда, в еловом лесу,
Как пело ты гимны, сливаясь с лесными с птицами…
Хоть тесен будет мой гроб, но это я унесу, –
Как бы ни был он тесен, но это в нем уместится.
Недавно узнал, что в живых уже нет отца,
Его уже нет, но все же осталось отчество.
Так и тебе не будет после меня конца…
Благослови же меня, священное Одиночество!
Надо бы все же у жизни просить прощения
Надо бы все же у жизни просить прощения
За то, что живу, хотя я для жизни плох.
Хорошо быть Кощеем, – есть где-то игла кощеева,
Надломил Добрый Молодец, тут-то Кощей и сдох!
Или вот, например, чума, как в трагедии Пушкина,
Все танцуют, гимны поют чуме…
Иль у Гоголя – подавился странник галушками, –
Я не то, чтоб завидую – завидно просто мне.
Но не жалуюсь… Впрочем, зарыться в колени бы,
Промычать что-то вроде: любимая, подождем, –
Впереди зима, вечера, свитера с оленями,
Собака у ног, стол накрыт и камин с огнем.
Письмо к Флорентийской матери
Здравствуй, мама! Тут мало что изменилось:
По утрам читаем Вергилия, по ночам – Севиллу.
Пьем невыжатый сок, не едим мясного:
Скоромное нам заменяет слово.
Гости нас навещают – изредка и приватно,
Лишь часок помолятся – и обратно.
Мы так долго, мама, снаружи ждали,
Что, похоже, куда-то мы опоздали.
На отшибе теперь… Прилетает голубь
Все с того ж ковчега. Видно, мужского пола.
Поклюет пшено, всё здесь кругом обгадит,
И на ковчег обратно. Ной с ним никак не сладит.
Мы, вообще-то, счастливы, мама, вместе,
И поэтому с ужасом ждем известий.
Ведь мы счастьем своим уже всех достали:
Ангелов, прочих небесных тварей.
Помню, вышел я из своей пещеры
и принюхался – явственный запах серы.
Присмотрелся – батюшки, а кругом ведь пламя!
Да пребудет Мадонна Благая с нами!
Мы спустились ниже, потом – наружу,
Но оно повсюду! Какой-то ужас!
Мама, мама, нам бы подняться выше:
Может там Он услышит нас? А то тут не слышит.
И стихи не растут здесь ни из какого сора,
Все я пробовал: подкуп и уговоры
Но напрасно. Пусто! Ни рифм, ни мыслей.
Все, что осталось, мама, – вот эти письма.
Я их читаю местным, вру им, что, мол, – верлибр:
Они-то не петрят в этом. Хотя, могли бы.
Приходили, выспрашивали, видать – агенты,
Обругали: стал, мол, ты – диссидентом.
Идиоты! Врут ведь, причем безбожно!
Это ж онтологически невозможно!
___
Пообщался с пушкинским Серафимом…
Помоги мне, Господи, и помилуй!