Согревать живых и грешных
Согревать живых и грешных
* * *
Нас веселила сила ветра –
ныряли яблоня и верба
в его предмайскую волну –
хоть и угадывалось верно,
что саду следовать ко дну.
От наливной древесной стали
сквозь время ветви прорастали,
и стыла робкая листва.
И мы прикидывали – та ли,
что и в безвременье жива.
Садилась пена дождевая,
до верных слов не доживая,
и без усилия со дна
была вся божья душевая
до сит отчётливо видна.
Нам открывалось их устройство
и вишни вымокшей геройство,
и вышней страсти правота.
И было нам куда как просто
принять, что истина проста.
Как наши зряшные уроки,
как жизней выжатые сроки,
листвы юннатовской вода –
шум легкомысленной мороки,
ушедшей в землю без труда.
* * *
Штукатурка, протёртая ветром.
Отраженье июня в реке,
развороте её внутривенном
с каждым омутом накоротке.
Ближней отмелью, дальней корягой
стережётся её кровоток.
Переполнен тягучею влагой
сельской местности поздний глоток.
Цепенеют потухшие плавни,
наклоняя незрелый камыш.
Ундервудские кнопки и планки
пробивают окрестную тишь.
И неровным упорным пунктиром
над времянкой пульсирует речь,
над равниной, над сумрачным миром
не спеша полагая протечь.
Это в здешней пустой фонотеке
бьётся дятел в своём коробу.
А прикроешь разбухшие веки,
и мотив вылетает в трубу.
Остаётся лишь азбукой Морзе
перештопанный долгий закат
в остывающем к вечеру мозге,
где слоняются сны наугад.
По какой, непонятно, причине
запредельные точки-тире
провоцируют память о сыне
и отце на заросшем дворе,
в закромах одичавшего духа,
заселённых немою травой,
с небосводом, похожим на ухо,
над померкшей твоей головой.
* * *
Листья зашепчутся. Ветви шелохнутся. Кроны…
Ветер скользнёт по вершинам на сонные склоны.
Ветер пройдёт по степи и закружит над морем,
пересечёт побережье, вернётся к предгорьям.
Тронутся кроны, как маятник, эти и эти.
Мах, полукруг. Вечный ветер идёт по планете.
И неизвестны пути, перепутия круты.
Бог его знает, кто выдумал эти маршруты.
Как бы то ни было – он не расстанется с ними,
будет гудеть в водостоках уснувшей Варшавы.
Ржавчина вскроется, медленно выступит имя
на обелиске непреодолимой державы.
Волны идут по Днепру, гнутся травы на речке Каяле…
Да не с тобой ли на тех берегах мы стояли?
Ветер гулял. И неслось по воде отраженье.
Ветер кружил. И поныне всё длится круженье –
запах знакомый прибрежного дыма и пыли…
Сколько колец, сколько судеб на свежем распиле…
Дым уплывает. И кроны качаются реже.
Ветер уходит к долинам других побережий.
В окна стучит, под случайною кровлей ночует.
Кто-то проснётся. «Да это же ветер кочует!»
Следом очнутся – как будто ни ветра, ни стука.
Вот и безветрие – тоже бессмертная штука.
Только взгляните – как кроны, как ветви спокойны.
Кто сочинил небылицы про ветры и войны?
Кто просыпается нынче – не я ли, не ты ли?
Кроны затихли, и ветви свинцово застыли.
С тем и заснём. Почему же тогда нам не спится?
Полночь тиха. И до трещин обветрены лица.
Что мы прослушать боимся – касанье ли, шорох?
Осенью листья на ветках сухие, как порох.
Осенью ветки на дереве, будто в обойме патроны…
Тише, очнитесь! Качнулись высокие кроны…
* * *
Все старинные шалости, в свой же ступая след,
различи в ночи, довыдумай, переври.
Тычут в небо сучьями каштаны ушедших лет,
за кольцом кольцо насаживая внутри.
Площадь Круглых Рядов, «Утюжок», Мясная гора…
По ноябрьской роздыми что же не сделать крюк?
Посмотреть-пощупать, как лопается кора,
да налипшую сырость стереть с варикозных рук.
Для подвядшей кожи пользителен променад,
через сито просеянная чёрной слезы вода.
Прочь истории мятежей, обживаний нездешних правд,
глаз закатыванья и прыганья в поезда.
Эта пляска последних листьев – во благо вся –
по пути предснежья влажный восходит пар,
свет оконный скрадывая, холод глухой гася,
заслоняя Покровский, где не допет тропарь.
Как ни силься, толком не разобрать
в приоткрытую дверь упрямо плывущих слов.
Ловишь беглые ноты, угадываешь благодать,
но и нынче снова твой невелик улов.
Ничего, прислушайся, сдайся на полчаса.
Что за чем, отчего, о чём – и не важно тут –
в пелене забвенья прячутся голоса,
но в фонарных оспинах прежний искрит маршрут.
* * *
Сквозь разговоры о хорошем
всё безнадёжней проступал,
ветвями сбоку огорожен,
ноябрьской роздыми опал.
И ветер жёг и в хвост, и в гриву,
последних листьев не щадя,
слезу-ольху, беднягу-иву
перед порывами дождя.
И средь продрогших сучьев голых
горячей речи вопреки
вода блестела на глаголах
поверх излучины реки.
Стремглав теченьем относила
все сочетанья честных слов
к морозам каверзная сила,
студёный жалуя улов.
Ведь лёгкий пар вблизи, где лица
дыханьем лишь разделены,
за поворотом не продлится –
в природе нет ему длины.
Он весь распят на ветках здешних
и пригвождён дождём к стволам,
чтоб согревать живых и грешных.
С грехом, конечно, пополам.
г. Воронеж