Прозвучит благая весть
Прозвучит благая весть
* * *
А дни впереди всё короче
А тень позади всё длинней.
И нет ни желанья, ни мочи
разглядывать, что там за ней.
Ты думал, что ты астероид,
как свет воссиявший в ночи.
Но жизнь тебя быстро уроет,
стучи на неё – не стучи.
И совесть тебя до могилы
Преследовать будет, как тать.
Но нет ни охоты, ни силы
печальные строки смывать.
Но нет ни ума, ни уменья,
спасая посмертную честь,
казаться в глазах поколенья
и лучше, и чище, чем есть.
Что было – проносится мимо
и тает в дали голубой.
И прошлое непоправимо,
о Господи, даже Тобой.
Я плод Твоего попущенья,
ввергаемый в этот бедлам.
Но Мне, – Ты сказал так, – отмщенье,
и Аз – будь спокоен – воздам.
* * *
Что там гремело за станцией Лось
ночью сегодня?
Видимо, снова не задалось
лето Господне.
Видимо, сроки подходят уже
крайние вроде.
Что, человек, у тебя на душе,
то и в природе.
…Там, за рекою, дымят лопухи,
меркнут Стожары.
Скоро столицу за наши грехи
выжгут пожары.
С кем обручён этот огненный век,
кто сей избранник –
то ли Нерон, то ли вещий Олег,
то ли торфяник.
Что же нам делать спасения для,
порознь и свально,
если горит под ногами земля,
то есть – буквально.
Если не выручит даже и газ
из преисподней,
ибо опять отступилось от нас
лето Господне.
* * *
Октябрь сорок первого года.
Патруль по Арбату идёт.
И нет на вокзалы прохода.
И немец стоит у ворот.
За два перехода до Химок,
сглотнув торжествующий вопль,
фон Бок, словно делая снимок,
навёл на столицу бинокль.
А что же столица? Столица
глядит тяжело и темно,
как будто всех жителей лица
столица сплотила в одно.
Бредут от застав погорельцы,
в метро голосят малыши,
и вбиты железные рельсы
крест-накрест во все рубежи.
Нестройно поёт ополченье,
соседи дежурят в черёд,
и странное в небе свеченье
заснуть никому не дает.
…Но, смену всемирных коллизий
приблизив незримой рукой,
пехота сибирских дивизий
грядёт, как судьба, по Тверской.
Но знает у ржевского леса
стоящая насмерть родня,
что в доме напротив МОГЭСа
к весне ожидают меня.
Меня прикрывает столица,
меня накрывает беда.
И срок мой приходит – родиться
теперь – иль уже никогда.
Бьют пушки, колеблются своды –
и время являться на свет!
Октябрь сорок первого года.
Назад отступления нет.
* * *
Я родился в городе Перми1.
Я Перми не помню, черт возьми.
Железнодорожная больница.
Родовспомогательная часть.
Бытие пока еще мне снится,
от небытия не отлучась.
Год военный, голый, откровенный.
Жизнь и смерть, глядящие в упор,
подразумевают неотменный
выносимый ими приговор.
Враг стоит от Волги до Ла-Манша,
и отца дорога далека.
Чем утешит мама, дебютантша,
военкора с корочкой «Гудка»?
И эвакуацией заброшен
на брюхатый танками Урал,
я на свет являюсь недоношен –
немцам на смех, черт бы их побрал!
Я на свет являюсь – безымянный,
осенённый смертною пургой.
Не особо, в общем, и желанный,
но хранимый тайною рукой –
в городе, где всё мне незнакомо,
где забит балетными отель,
названном по имени наркома
как противотанковый коктейль.
И у края жизни непочатой
выживаю с прочими детьми
Я – москвич, под бомбами зачатый
и рождённый в городе Перми,
где блаженно сплю, один из судей
той страны, не сдавшейся в бою,
чьи фронты из всех своих орудий
мне играют баюшки-баю.
* * *
Я давно перешёл за порог
двадцать первого века.
От него я, пожалуй, далёк,
как от альфы – омега.
Не будите меня по утрам
ни подруги, ни дети.
Я, наверное, всё ещё там –
в миновавшем столетьи,
где дурных не бывает вестей
и исходов летальных,
где блаженство любовных сетей,
а не блажь социальных.
Может, памятью я слабоват –
но на зависть европам
выдавал телефон-автомат
газировку с сиропом.
И зазывно гремели хиты
по местам по отхожим,
где девчата дарили цветы
одиноким прохожим.
Брёл трамвай по Арбату – поди
без забот о ночлеге.
И к утру заметали пути
прошлогодние снеги.
Затевали снежинки в окне
свой ленивый балетик.
И вручала кондукторша мне
мой счастливый билетик –
словно пропуск в иную страну –
там, где небо в алмазах.
…И неужто его я верну,
как Иван Карамазов?
ПАМЯТИ Е. Е.
Мы, конечно, в этом неповинны:
просто в мае, в некое число –
ровно на твои сороковины
всю столицу снегом занесло.
Как не узаконенные ГОСТом
ангелы, бегущие от стуж,
закружились хлопья над погостом,
чтоб принять ещё одну из душ.
Может, в рай блаженные и внидут,
протрубят архангелы отбой,
только снеги белые всё идут
как и было сказано тобой.
И навек твои смежая веки,
над страной, не ведающей нег,
идут припозднившиеся снеги,
словно первый, самый чистый снег.
* * *
Уготован ад нам, рай ли,
совершён ли жизни круг,
хорошо б узнать в Израиле –
так сказать, из первых рук.
И брести бы, не судача,
кроме Господа, ни с кем,
от Стены, положим, Плача
в ближний город Вифлеем.
Но вальяжен и неистов,
ненасытен, как Ваал,
вал лопочущих туристов
валит, как девятый вал.
Сколько их и как их имя
тут сам чёрт не разберёт,
что сидит в Ершалаиме
возле Мусорных ворот.
Враг Писания и Торы
до скончания времён,
сея вздоры и раздоры
меж народов и племён.
Знать, не зря поэт Языков
упреждал нас, дураков,
о нашествии языков
и смешеньи языков.
Но мерещится порою,
что ещё надежда есть,
и над Храмовой горою
прозвучит благая весть.
Обрезанье ли, крестины,
но едины дух и плоть.
Машет веткой Палестины,
всех приветствуя, Господь.
И войдём мы в Царство Божье,
в вечность, сладкую, как джем,
где у самого подножья
расположен Яд ва-Шем.
* * *
…лишь благодарность
И. Бродский
Я перевалил рубеж, приличествующий уходу поэтов,
ибо известно – век их весьма недолог.
Очевидно, из-за множества более важных предметов
их забыл занести в Красную книгу Главный эколог.
Поэтому у них не вполне задалась карьера,
хотя они стали известны в своём околотке –
сражённые собственной пулей, павшие у барьера
или просто сгинувшие от водки.
Итак, мне дали взаймы чужое время, чтоб я его не профукал,
гуляя, как сомнамбула в лазоревых рощах и чащах,
а если, положим, в пятый загонят угол,
чтоб не надеялся на милость властей предержащих.
Моя первая книжка стоила двенадцать копеек,
а последняя тянет, пожалуй, рублей на тыщу,
и мой фейс, припудрив его, помещают в телек,
дабы я призывал сограждан вкушать духовную пищу.
И не скажет ни один святой отец или ребе,
что, может, лучше питаться акридами и носить власяницу
и следить полёт вольного журавля в небе,
а не кормить с руки опостылевшую синицу.
Занавес – и поздно выходить на поклоны,
ибо зрители смылись до окончания действа.
И если вдруг вдалеке твои нарисуются клоны,
шансов других не будет, как сказано – не надейся.
Я по жизни читал Плутарха и даже Эмпирика Секста,
изменял подругам, годы тратил впустую.
Но из этого, допустим, не столь совершенного текста
нельзя изъять ни единую запятую.
* * *
Чтоб не остаться у зренья в долгу,
замоскворецких ворон на снегу,
луг и берёзок девичник
изобразил передвижник.
Кисти своё поверяя нутро,
мерно катящего воды Днипро,
ночь над баштаном и мiсяц
вывел другой живописец.
Что их роднило – веселье, тоска ль,
уж не упомнят хохол и москаль,
что историческим драмам
братским обязаны срамом.
И не поможет тут даже ватсап,
чтоб с малороссом сдружился кацап
и, словно сиську младенец,
обнял жида западенец.
Каждый художник в душе интроверт.
Каждый, как может, воздвиг свой мольберт.
Каждый, как праведник раю,
предан родимому краю.
Глаз не замылен, и совесть чиста –
только пейзаж исчезает с холста.
Лишь обвилась повилика
вкруг проступившего лика.
Танки на цели выводит ГЛОНАСС.
Божия матерь рыдает по нас,
не различая меж братий,
кто перед кем виноватей.
* * *
Ты гнал, губитель мой прелестный,
ты даже не притормозил.
И сразу свет померк небесный
и свет вечерний засквозил.
Я взмыл без видимых отметин
среди бензиновых паров –
уже фактически бессмертен,
ещё практически здоров.
И ангел в облаке пунцовом
уже склонялся надо мной –
там, на шоссе, за Одинцовом,
у поворота в мир иной.
…Я покидал вас без печали,
в беспамятстве, не помня зла.
Но душу слабую держали
отец и мать – за два крыла.
Они вцепились как умели,
не разбирая – что зачем.
И тем душа держалась в теле,
и больше, кажется, ничем.
И если б даже без оглядки
она отправилась туда,
то след от этой мёртвой хватки
с нее не стёрся б никогда.
* * *
Льву Аннинскому
Уходит в ночную темь
последний из могикан.
Его ледяная тень
блуждает по облакам.
Слетают с дерев листы
на воды великих рек.
И все сожжены мосты,
ведущие в прошлый век.
* * *
Не грусти, что липы облетели,
улетели птицы, гомоня…
– Что же с нами будет, в самом деле?
– Где мне знать? Не спрашивай меня…
Тихий свет от белых колоколен,
это – к снегу. Выйди, погляди.
Не суди за то, что я не волен
унимать осенние дожди.
Не пеняй, что я уже не в силах,
порванную связывая нить,
этих светов, этих дней унылых,
наваждений этих – изменить.
Не жалей о пролетевшем лете.
Посиди тихонько у огня.
Что нам делать, как нам жить на свете –
где мне знать, – не спрашивай меня…
1 Пермь – быв. г. Молотов, ныне Пермь (из энциклопедии).