Стихи
Стихи
Шагреневая кожа
Я жил. И это было так недавно.
Или давно… То знают лес да поле,
И чья-то дача, помнящая ставни,
И мой исход, подвластный вышней воле.
Я жил на белом свете — в хлопьях снега
И в хлопотах заснеженной удачи.
А времени, казалось, — больше века
И дольше думы запустелой дачи.
Вороны каркали над тихим снегом,
Нахохленные, черные — над белым.
И голые деревья с хрупким эхом
Приют давали теням онемелым.
И там мелькала смута, как лосиха:
А вдруг вещуньи, чуждые паренья,
Накаркают беду — слепое лихо
Деревьям, снегу, моему прозренью?
Но все мое — и дача с теплой печью,
С коптилкою и смятою постелью,
И черные вороны с вещей речью,
И дали с белогривою метелью.
Я жил. Я жил, еще не зная ложа
Конечного… Моя — метели грива.
А время, как шагреневая кожа,
Сжималось до мгновенья — мига взрыва.
Вечернее
Подворье, сено, снег — как в детском веке,
Следы зверька уходят в лес, ко сну…
Два снегиря сидят на зяблой ветке
И красногрудо греют тишину.
К мороженой поклеванной калине,
На чуткий снег закатная заря
Желто ложится — в сумеречной сини
Мерцают два безмолвных снегиря.
Темнеет… Смутно кладбище на взгорке,
Струится дым задумчивой избы.
И догорают две закатных зорьки
На тонкой ветке зимней их судьбы.
Душа
Нелюбимой изменить — всего полсердца стоит,
У любимой на столе настоечка стоит.
А душа, она жива и покаянно стонет,
И бог знает, что она в себе еще таит.
А таит она, как сон, манящую дорожку
По березам, по былинкам — в дальний бурелом,
В ту желанную сторонку — тайную сторожку,
Где березовый листок трепещет над столом.
Ах, листок, мое ты сердце, с милым сердцем в ладе,
Ты прикрой ее уста и больше ничего.
Все плывет в тума… тумане на осеннем хладе,
И горячечная ночка — теней волшебство.
Руки — чуткое сплетенье гибче повилики
На плетне подлунной доли… И дыха-дыха…
И дыханье затихает в журавлином клике,
В журавлином да былинном — и на все века.
А наутро в долгом вздохе хлад осенний тает,
Паутинка между нами на ветру дрожит.
А душа, она жива: свята ли ночь? — пытает,
И бог знает, чем еще так свято дорожит.
Завещание
Даль и синь — журавлиное ложе,
Гласен клик паутинным жнивьем.
Белый свет, весь он бел или что же?
Все гадаем, покуда живем.
А пред тем, как иссякнет все тщанье
Жить — дышать — не седеть без конца,
Должно мне написать завещанье
На ступеньках земного крыльца.
Жизни огнь полыхнул — и по крыше.
Но он гаснет… А память жива.
Мы любили, и не было выше
Вместе с нами вовек божества.
Нам ли чадно, что бесы двуроги,
Ад познанья их — рая ль печаль?
Пили чай… И читала ты строки,
Что струились, как вышняя даль.
И глядела ты вдаль, темно-чайна:
Ах, стихи — что черней, то белей.
«Так… Стихи — это высшая тайна,
Вскрыть лишь после кончины моей».
Заповедь
Я дом построил на земле
И дерево взрастил при доме,
Где явлен сын в земном тепле, —
Все есть земное… Что же в томе
Небесно писанном? А в нем
Мне суждено заветным словом
Творить триаду — и огнем
Залить все воды в круге новом.
А как залить? Огонь горит,
А не течет, как воды мира.
Кто говорит: горит, парит —
То все одно. В кострище — сыро…
А вечность высушит былье
Костром, пылающим надводно.
Вода, огонь — и все мое:
Дом, дерево и сын… Всеродно.
Всеродность — степи и леса,
Ветра и травного захлеста
Тропа крутая от погоста
В неведомые небеса.
Оптимизм
Я все познал: голодную поземку,
Скользившую по отчему крыльцу,
И всполох строк, и чью-то злую съемку
С наветом теней моему лицу.
Земная твердь и зыбкость поднебесья —
Все ведомо. А что еще познать?
Да ничего. Ну разве зрить: что есть я
В себе, вовне? — и в мир иной предстать.
И там изречь: ну что мне лихолетья
И что= есть я? — на то и божья власть.
Я познавал тот мир десятилетья
А этот — только вечность началась.