Стихи
Стихи
Космополит
Когда идет по улице пехота,
вернувшаяся с маленькой войны
и теплятся глаза у патриота
слезою умиленья без вины,
тогда стою с закушенной губою
и долго не могу согнать с лица
усмешку, по наследственной кривую,
подсмотренную в детстве у отца.
Так до него разумный обыватель,
мой дед высокомерно морщил нос,
когда его по среднерусской карте
тащил тифозный паровоз.
Там конвоир входил в вагон зеленый,
с оттяжкой приставлял наган к виску
профессора истории, шпиона
английского. Там длинный лес в снегу.
Высокий лоб, холодный взгляд эстета.
Я четко знаю, как он умирал:
зевнув, протер очки куском газеты
и долго на нос надевал.
Экзистенциализм
Вчера уснула в опере в партере -
за девяносто долларов билеты,
приснилось мне при этом, что забыли
на кухне отключить радиоточку.
Вот так у Кафки было, помнишь, где-то,
когда герой, почти дойдя до цели,
расслабился при важном разговоре -
сей Кафка знал, где уходить в отключку.
Где нет огня, зато есть много дыма
в глазах перед развязкой театральной.
Где жизни проволочка нестерпима
при всей ее иронии печальной.
Лекция
Так ленивое солнце катает свой обруч
так остылостью пахнет немецкий кирпич
в третьем мире, где в класс входит заспанный завуч,
представляясь: я тоже Владимир Ильич.
К. Капович читала там лекцию детям,
говорила, поэзия русская - все.
И к доске выползал неулыбчивый Петя,
косоглазый, по кличке Басе.
Он рассказывал хайку надтреснутым басом,
в длинных паузах делал глазами обвод,
и Владимир Ильич аплодировал разом
и под партой бумажный лепил самолет.
Будь я проще, я б въехала в мир этот нижний,
я б коробки внесла в непроветренный "Е",
я бы встала на стол, прихватив пассатижи,
и забыла, зачем я стою на столе.
***
Когда-то я прошла естественный отбор
для сильных и тупых с нерасчлененной речью.
Я прыгала с шестом и так, через забор,
на брюхе ползала, переплывала речку.
Уже я думала сдавать на ГТО,
но тут-то Аполлон призвал меня явиться
с вещами в шесть утра и, посветив в окно,
сказал мне: «Тут своих хватает очевидцев.
Иди-ка вниз смотреть картинки бытия».
Так точно, отвечала я.
Пригладить волосы и завязать шнурки.
Пора рапортовать, к виску приставив руку,
или, как Оскар Уайльд, без всяческой руки:
внизу все хорошо, вот лишь со счастьем туго.
Живем по кругу в сорок пятый раз,
уже повылиняли номера на спинах,
истек песок в часах, и кончился запас
слов отделять в уме виновных от невинных.
Жизнь N
N сначала хотел с парапета ногами вперед,
а потом с небоскреба, как ласточка, вниз головой.
Он запутался в альтернативе, и главная мысль,
как бетономешалка, ворочалась по часовой.
И когда было холодно, он в одеяле сидел,
а когда было жарко, то голым лежал в простыне.
В сентябре взял билет и поехал, поехал вдоль сел,
мимо бензоколонок и сенокосилок в окне.
Как потом он рассказывал дома, не то чтобы он
испугался чего, но навстречу ему из реки
как живая вдруг вышла жена, помахала крылом.
И за это ему наливали еще старики.
Выходила сестра с оловянною лейкой в руке,
улыбалась красиво и хмуро накрашенным ртом -
то ли детям в траве, то ли бабочке в рыхлом цветке,
то ли ласточке в небе пустом.
Есть на свете места: колокольчик за дверью звенит,
долго шаркают тапочки по половицам кривым,
муха крестит окно и на тумбочке время стоит,
как стакан с молоком.
В этой жизни вам вынесут стопкой сухое белье,
электрический ветер пройдет через длинную степь,
обязательно грохнет в ночи духовое ружье,
и вернется любовь, и обрящет звено свою цепь.
***
После дней дождя, речей вождя
хорошо не быть,
но стоит внизу с водой бадья –
хочешь пить?
И садится стул спиной к стене,
и теплей, теплей
батарея говорит на дне
этих дней:
«Кислорода белое кольцо
я держу во рту
и в твое бумажное лицо
речь кладу».
Ф.
Как долго собирались, выходили,
букет, конечно, дома забывали,
как ссорились, как в зеркало смотрели,
вернувшись за букетом, как молчали.
Как по дороге ты уткнулся в книгу,
как запропала с адресом бумажка,
как в зеркальце шофер косился дико
на психов, как свистела неотложка.
Мотал кварталы тьмы зеленый счетчик,
звенел в стекле серебряный бубенчик.
Один на свете ты поймешь мой почерк
с его избытком русских поперечин.
***
На фабрике кафельно-плиточной,
где я пребывала, как в пыточной,
стихов моих ранних герой
беседовал вьяве со мной.
То руку закосит в локте,
то вынет с заточкою шпатель,
и слов нет сказать вам, как мне
мотив его страстный понятен.
Он весь как порыв естества,
герой подворотни обоссанной,
и русскими пухнет вопросами
с тех пор у меня голова…
***
Николай, Степан, Василий – все нормальные,
а четвертый Павел песни пел прощальные,
орал всё песни брат как последний дебил,
на войну не ходил, врага не убил.
Первые три брата с миром жили в мире,
завсегда на праздник транспарант носили,
а чётвертый брат косил, ничего не носил,
чем ужасно вокруг населенье бесил.
Пусть три старших брата будут нам здоровы,
будут нам здоровы братья Петровы,
а чётвертый придурок пусть шмалит свой окурок,
пусть его поберёт кривой переулок.
В городе Тагиле, коль проездом будете,
если к тому времени память не загубите,
а зачем вам, впрочем, память загублять,
в городе Тагиле на ветру стоять?
Ну а всё же, всё-таки, интересно всё же нам,
что стряслось с четвёртым, не рубившим, скошенным.
А, собственно, ничего. Ничего с ним вообще,
а вон он плывет в вышине, в тишине.