Журнальный мир

День будто нарисован маслом на грубом сером холсте. Выпуклые чёрные ветки деревьев, лёгкие снежные свеи на тротуаре, под асфальтом — вены корней. Посередине площади — столб, к нему стекают с аллей потоки людей. Обычно наверху к спицам колеса привязаны мягкие игрушки, яркие коробки с полотенцами, до которых пытаются долезть полуголые отчаянные парни. Но сегодня столб пуст: то ли всё уже достали, то ли и не вешали. Полировать столб попусту Жека не собирался: он брёл в толпе, как по лабрадорскому течению, пока не уткнулся в масленичную ось мира. Юноша хотел прикоснуться к гладкому холодному дереву, крутануться в шутливом развороте и снова смешаться с толпой. Но увидел на той стороне любопытные маслины глаз, подпрыгнул и обхватил столб. Тут же пожалел, что не догадался скинуть куртку, рукава скользили, подошвы зимних ботинок зря искали опору. Жека обреченно замер, как забавная обезьянка-стёрка на кончике карандаша. Девушка с глазами-маслинами исчезла за блинами чужих лиц. И он съехал вниз. Бок столба обжег руки, будто был из горячего железа.

— Салага! Учись! — отпихнул Жеку плотный парень, раздевшийся до шорт, и сноровисто полез вверх. На его плече надулся синий купол вэдэвэшного парашюта.

Жека сунул саднящие руки в карманы и отошел, стараясь, чтобы движения не выглядели слишком поспешными. За его спиной кто-то закашлялся едким вороньим смехом.

Черноглазую он встретил у ларьков с сувенирами. Две подружки рассматривали пёстрые берестяные бусы, и ветер перепутывал их пряди, которые впервые после зимы не были спрятаны под шапку. Жека улыбнулся той, у которой был смешной, совсем детский, рюкзачок в виде мохнатого медведя:

— Привет, я брат Юли Сафроновой, ты как-то заходила к нам…

— Ой, привет, точно. Говорила же, где-то его видела, — девушка ткнула подругу указательным пальцем с острым красным ноготком и захихикала. Глаза-маслины распахнулись, потупились, затем стали тревожно разглядывать колокольню собора.

— Вы тогда готовились к пробному ЕГЭ и забрали мои старые тетрадки. Помогло? — Жека ворочал в карманах содранными ладонями.

— Да пробные — ерунда, — они пошли вдоль торговых рядов. Им махали розовые парики с рогами, ангельские крылья, надувные молотки и блестящие шары. — А ты на каком курсе учишься?

— На третьем.

— Ого! Я думала, на первом, — девушка посмотрела на худого Жеку, который был одного роста с ней, и засмеялась.

— С подругой не познакомишь? — спросил Жека. Ветер взъерошил тёмный локон, черноглазая поправила двумя пальцами пушистую прядь и ответила:

— Рина.

Имя — будто круглый прозрачный леденец.

— Ты сейчас про что подумал: про черепаху Тортиллу или про насморк? — хихикнула девушка с рюкзаком-медвежонком. — Про это все думают, когда узнают, как её зовут.

— Эм… — Жека вспомнил девочку Рин из японского аниме, но говорить об этом не стал.

— Я забыла, как тебя зовут. Саша?

— Женя.

В круглом железном тазу на белую пластиковую трубочку садились невесомые сахарные паутинки, слеплялись в огромный кокон. Продавщица в белом фартуке поверх пуховика ловко крутила комки ваты. Жека взял две палочки, согнувшиеся под сахарной воздушной тяжестью. Рина не могла приноровиться: то лизала, как мороженое, то чуть прикусывала — волоконца ваты тянулись и не заканчивались, на щеках её подруги тоже таял сладкий пух.

— Можно попробовать? — Жекины оливковые глаза оказались совсем рядом с глазами-маслинами, нижняя губа с трещиной посередине подцепила сахарный клочок. Осталось влажное пятнышко. Рина оглянулась на подругу, но у той нашлись дела поважнее:

— Всё липкое теперь! Сбегаю на колонку, умоюсь. Стойте тут, между лотков с блинами.

— Сейчас Масленицу будут жечь, вон, уже бензином облили! — пискнула Рина.

— Я быстренько!

Люди зашевелились, двинулись к месту казни соломенной куклы. Девушка уверенно лавировала между ними — у медведя недовольно тряслись мохнатые лапы и голова.

— Жень, а почему ты гуляешь один? — Рина потерла запястье руки, в которой держала вату.

— Захотелось побыть одному.

— И поэтому ты пришел на площадь? — загнутые ресницы Рины дрогнули.

— В толпе проще остаться одному, — Жека смотрел, как к беспомощно распятой кукле подошел парень с горящим факелом.

— Ты в педагогическом учишься, да? Я тоже туда поступать хочу, — Рина переступила маленькими остроносыми ботинками.

— Нет. Уже нет. Меня отчислили. 

— Ой, как жалко. Сессию не сдал? — вата таяла на опущенной вниз палочке.

— Нет, с деканом во мнениях не сошлись. Скоро в армию пойду.

Кукла в пестром сарафане улыбалась румяным лицом между всплесков огня. И Жеке казалось, что это пылает его жизнь.

На следующее утро Жека прыгал по заледеневшему бордюру у подъезда Рины, не зря же вчера провожал. Черная шапка-«плевок» и мешковатая коричневая куртка дорисовывали образ воробья-растрёпы. Рина вышла из подъезда вместе с шикарной дамой в пальто и шляпке цвета фуксии. Дама придержала дверь подъезда, пропуская девушку вперед, и прищурилась на Жекины вытертые джинсы и летние кроссовки:

— Не тебя ли поклонник караулит?

— Здравствуйте, — шмыгнул носом Жека. Рина принялась накручивать на палец прядь волос:

— Мы с мамой всегда идём вместе до остановки, а потом я сворачиваю к школе.

— Если позволите, я составлю вам компанию, — Жека был вежлив и галантен, догоняя решительно проплывших мимо него дам.

— А вы, молодой человек, не рискуете опоздать на свои занятия? — чуть повернулась к нему мама Рины.

— Ему не надо, его отчислили, — голос девушки показался Жеке насмешливым.

— Вот как. Думаю, это не то достижение, которым следует хвастаться, — дама поскользнулась, впечатывая в обледеневший асфальт длинный тонкий каблук, и схватилась за руку дочери.

— Зато всегда могу составить приятную компанию, — заметил Жека.

— Вы так уверены, что приятную, — дама хищно улыбнулась и ускорила шаг. — Чтобы не повторить вашу судьбу, Рине нужно много заниматься. Надеюсь, вы в курсе, что у неё скоро выпускные экзамены и свободного времени нет.

— Иногда и отдыхать надо, — Жека видел, что она уже не слушает, но продолжал скакать рядом встрёпанным воробьём.

— Сколько вам лет? — она спросила так остро и прямо, что он растерялся.

— Девятнадцать.

— А Рине семнадцать. Это вам о чём-либо говорит?

— Да.

— Мама, вот же остановка уже! — Рина чуть запыхалась. Дама глянула на крошечные часики и поджала губы:

— Я сегодня провожу тебя до школы.

— В этом нет необходимости, — вмешался Жека. — Я понял, ухожу.

Долгий взгляд глаз-маслин проводил его спину, решительно свернувшую в подворотню.

Что сын с утра пораньше заявился к нему в автомастерскую, Вячеслав Степанович не удивился. Жеке нравилось влезать в синий комбез и подолгу колдовать над заболевшими машинами. Он был на подхвате у слесаря, сварщика, мог заменить маляра, полировщика, жестянщика.

— Жень, посиди на приёме, Михалыч отпросился, парни выхлоп варят, а я с документами никак не управлюсь. Чую, сегодня много вёдер привезут: подморозило.

— Па, давай я лучше у «Фольксвагена» масло поменяю. Не хочу с клиентами базарить.

— Случилось чего?

— Потом расскажу.

Вячеслав Степанович вздохнул и снова зашелестел бумагами. Не любит Жека организаторскую часть, а без неё никак: всё равно рано или поздно придется ему стать управляющим в отцовом бизнесе.

В обед Жека нарисовался в кабинете:

— Па, то есть Бен, это Данила. Ай нид хелп. Дай на утро машинку. Девочку покатать.

— Девочку, ёпрст… Учился бы лучше, дурень. Из-за этих девочек своих вот в армию теперь пойдешь. Подождал бы до осени, там, говорят, закон примут, год всего будут служить.

— Па, не начинай опять, а? Ну давай я на приёме посижу, если надо.

В Жеку тут же полетела, махая картонными крыльями, папка-скоросшиватель, которую он ловко подхватил и исчез с ней за дверью.

Дама-фуксия застыла под редкой утренней снежной крупой, когда к подъезду мягко подкатила «Ауди». Жека в чёрном пальто и шёлковом клетчатом шарфе открыл ей дверь на заднее сиденье:

— Простите великодушно, мы с вами как-то нелюбезно вчера расстались. Позвольте загладить это недоразумение и отвезти вас на работу. А потом и Рину в школу.

Рина, неловко хлопнув дверью, осторожно села спереди, неуверенно потянула за ремень безопасности.

— Давай я помогу, — отреагировал Жека. И будто обнял, пристёгивая. Его лёгкое дыхание коснулось Рины. От него пахло апельсинами, хорошим кофе и немного мятой.

— Напиши, пожалуйста, номер аськи и телефона, съездим вечером куда-нибудь поужинать, — пока стояли на светофоре, он протянул девушке визитку. Рина сконфуженно затрещала молнией на рюкзаке, доставая ручку.

Дама-фуксия не отрываясь смотрела в окно. Жеке хотелось верить, что ей просто нравится любоваться заснеженным городом.

А дальше было необыкновенно тёплое начало апреля. Жека вытащил из ящика стола каменно-затвердевшие тюбики акварели, которые не открывал с тех пор, как окончил художку, и растрёпанную пачку пыльной бумаги. Днём Жека вылезал на плоскую крышу единственной в районе девятиэтажки и долго сидел на разогретом битуме, разложив вокруг разрезанные пополам тюбики, и зарисовывал каскады света, бетона, проводов и птичьих крыльев. По краям его мольберта торчали распечатанные фото Рины, которые он снимал на слабую семейную «мыльницу», чтобы поймать и запомнить удачный ракурс. Рина на нечетких маленьких фотографиях смеялась и взлохмачивала свои волнистые волосы, удивлялась и показывала пальцем куда-то вдаль, злилась и морщила лоб, обижалась и отворачивалась, восхищалась и подпрыгивала, широко распахнув руки. Акварельные наброски запоминали другую Рину: тонкие пальцы с овальными розовыми ноготками и французские кружева, ироничный изгиб бровей, взмах ресниц под полосатым египетским немесом, босая нога и греческий хитон. Образ не складывался, рассыпался и таял. Жека не знал, какая она, но неутомимо искал. К вечеру Жека уходил помогать отцу и допоздна задерживался в автомастерской. Возвращаясь, он думал о жизни — куда стремиться, чего хотеть, на что надеяться, — мягко и пружинисто шагая вдоль ночной улицы, то скрываясь в тени стволов деревьев, то вновь попадая в полосы света фонарей. На ум приходило только что-то простое: чашка горячего чая, тёплый душ, светящийся прямоугольник телефона на свежей простыне. Весенняя погода обманывала. Днём было жарко, как летом, а вечером, когда уходило солнце, природа вспоминала, что ещё только апрель, и земля, воздух холодели, тосковали по яркому свету. Жека замёрз в рубашке и ругал себя за то, что поленился днём захватить куртку. Но упрямо петлял дворами, выстраивая маршрут так, чтобы непременно пройти мимо дома Рины.

Ей не спалось. Компьютер в углу угрюмо жужжал кулером, на столе горела лампа, реферат никак не хотел оформляться в чёткие научные фразы, чувства перегоняли друг друга, мысли путались, приходилось осторожно брать каждую мысль за хвостик и вручную сажать в стройный ряд логической цепочки. Эта работа утомляла. Рина ставила в окошечке аськи смайлик, отчаянно бьющийся о стену, и улыбалась, когда в ответ смущенный колобок протягивал ей от Жекиного имени красную розу. За окном ещё не зеленело, и только на теплотрассах показались жёлтые цыплячьи цветки мать-и-мачехи, сейчас, в темноте, с высоты второго этажа, их съёжившиеся головки было не разглядеть даже глазастой Рине. Она представила тяжелую землю, переполненную весенним соком, и корни просыпающихся растений, этот сок пьющие. Застонала и открыла окно. В комнату хлынул водопад воздуха, сигаретного дыма и брань пьяной компании. Мысли разбежались совсем, даже мрачный образ строгого учителя не казался уже таким пугающим.

У подъезда на скамейке пили пиво и лениво переругивались между собой известные всему району отморозки. Рина недовольно прикусила нижнюю губу. Под дальним фонарём мелькнула белая Жекина рубашка, будто вырезанная из бумаги.

— Странный он, — как-то написала она подруге в сообщении. — То разоденется, как на свадьбу, то в рваных джинсах придёт.

— Нравится он тебе? — интересовалась подруга.

— Да ему всё идёт. Он невысокий, симпатичный…

— Я не про то.

— Нравится. Жизнерадостный, романтичный, вечно чем-то занятой. И не поймёшь, что у него на уме. То взрослый, то валяет дурака, как пятиклассник, дразнит, фоткает и не показывает, — Рина ставила косоглазый, лохматый, криво ухмыляющийся смайлик и вздыхала. Она любила, когда он утром встречал её у подъезда и провожал до школы. А вечером проходил мимо, махал рукой и желал в аське спокойной ночи. Ради обычного «Привет, как дела?» компьютер работал весь вечер, и под сердцем у Рины что-то покалывало каждый раз, когда аська игриво тянула своё «о-оу». На машине Жека больше не приезжал. Но мама, кажется, смирилась. Хорошо, что окна её спальни выходят на другую сторону…

Крики внизу стали громче и резче. Отморозки обступили Жеку галдящей стаей чаек. Кто-то схватил со спины. Кто-то ударил под дых. Рина метнулась в ванную, с тазом холодной воды вскочила на подоконник и с размаху плеснула туда, вниз, где тревожно белела под кустами сирени рубашка Жеки.

— Я в милицию позвонила, — высокий крик разрезал глыбу трёхэтажного мата, зазвенел, отразившись от стёкол, и замер. Рина для правдоподобия размахивала мобильником и вглядывалась в темноту. Отсвет дисплея метался по стенам. Где-то близко на самом деле заныла сирена. Отморозков проглотила гулкая темнота дворов. Жека сидел на лавочке, упираясь головой в ладони. Рина накинула пальто на старенький домашний халат, сунула босые ноги в кроссовки и побежала вниз, перепрыгивая через одну ступеньку: «Только бы мама как обычно спала с берушами и ничего не услышала».

— Жень, больно? Может, скорую? — Рина опустилась рядом и пыталась заглянуть Жеке в лицо.

— Не, ничего, сейчас пройдёт, — он говорил сквозь зубы. — Сдрейфил чутка.

— Но ты там тоже кому-то врезал, нет? — промокший Жека с прилипшими ко лбу волосами казался совсем мальчишкой, Рине хотелось его обнять и отвести домой.

— Может, и врезал, — Жека улыбнулся половиной рта. — Не ожидал, что ты так будешь меня спасать. Тихая, а догадалась. Не испугалась.

— Я даже не успела… Как-то само получилось, — щёки Рины разрумянились.

— Сейчас мама твоя выбежит и будет скандалить, — ночной ветер усиливался, становился пронизывающим.

— Она, кажется, не проснулась, — Рина почувствовала Жекину руку на своей талии, перехваченной поясом. Дотронулась кончиками пальцев до его щеки. — Синяк будет…

— Да уж, завтра мне тебя лучше в школу не провожать и на глаза матери не показываться, — Жека обнял её и второй рукой, прижался мокрым рукавом. Он чуть дрожал.

— Тебе домой надо. Согреться. Переодеться. Твоя мама тоже расстроится, что синяк.

— Может, и расстроится. Но они в курсе, что я дурной, — Жека смотрел на испуганную девушку — у неё гусиная кожа на голых ногах — и не находил слов, чтобы объяснить ей что-то важное, что-то такое, чего он сам до конца не понимал. — Раз твоя матушка не проснулась, давай сбежим на крышу!

— Зачем? Куда? Ты же промок, — глаза-маслины заметались.

— Звёзды смотреть! Может, такого случая, чтобы ты решилась сбежать, больше не будет. Мы быстро — на полчаса, рубашка на мне высохнет, — Жека обнимал крепче и тащил за собой.

— Ты точно псих, Жень. Простудишься, заболеешь завтра и пожалеешь. Тебя вообще только что чуть не убили.

— Ага! И у меня проснулась любовь к жизни. И к звездам, — он тянул Рину к соседней девятиэтажке.

— Там люк. Люк закрыт. Заперт, — Рина неохотно переступала тонкими ногами, но не отпускала руку Жеки.

— Открыт. Увидишь. Я часто залезаю сюда.

— Зачем?

— Рисую.

— Что?

— Тебя…

Дом удивленно смотрел на них темными сонными окнами, разевал квадратный рот подъезда. Сверху с грохотом упал лифт, расхлебенил створки, как голодная устрица. Внутри было светло, Жека прижал Рину к стене, она зажмурилась и почувствовала, что летит вверх. Тонкая арматурная лесенка верхнего этажа врезалась в кроссовки, люк распахнулся, и они вылезли на крышу.

Внизу лежал спящий город, фонари уже не горели, а на востоке зарделась тонкая полоска рассвета. Небо, ещё наполненное холодом, постепенно начинало светлеть, но звёзды по-прежнему светили остро, пронзительно.

Рина зябко подняла воротник пальто, она боялась отойти от бетонных блоков и арматуры, за которую держалась. Жека подошёл к самому краю крыши, туда, где начиналось холодное необъятье неба. Вытянул руку с телефоном, пробуя сфотографировать космические переливы, и тут же опустил: слишком темно. Мокрая разорванная рубашка прилипала к телу, дунул ветер, и за его спиной в один миг выросли белые крылья. Рина осторожно, шаг за шагом ступая по хрустящему птичьему помёту, подошла и сама обняла Жеку, вцепившись в него, как в спасительный буёк, посмотрела вниз и опять на небо. Мир был огромным, открытым и странным, живым, опасным, таким, что хотелось запеть, засмеяться или убежать и спрятаться.

— Видишь, это Венера, — Жека показал на яркую светящуюся точку. По глазам бил ветер. И Рина мечтала уйти назад, в крошечный и шаткий лифт, в тёмный подъезд. И ей всё это казалось сюрреалистическим колючим сном.

На чужой лестничной площадке, залитой лимонным дрожащим светом, между зелеными маслянистыми стенами и черными железными дверьми Жека начал её целовать холодными губами. Рина закрыла глаза, сжалась, неумело коснулась зубов, задрожала и отстранилась. Наверху, на побелке, висели обуглившиеся корявые спички, и от них разбегались уродливые горелые паучьи кляксы. В лифте она встала к Жеке спиной. Он неожиданно легко скользнул руками в карманы её пальто, крепко обнимая. Рина отпрянула в раскрывшиеся двери. Жека протянул ей горстку семечек на раскрытой ладони.

— Любишь их грызть?

Рина отвела глаза и осторожно, двумя пальцами, выудила из чёрного подсолнечника маленькое семечко какого-то цветка, похожее на запятую:

— Это можно посадить и вырастет.

— Как в сказке про Дюймовочку? — хохотнул Жека. — Так у меня уже есть одна Дюймовочка. Зачем две?

Рина молча смотрела, как аккуратно он заворачивает семечко в обёртку от жвачки, найденную в кармане. И удивлялась, что он, оказывается, помнит детские сказки.

И когда Рина засыпала под двумя верблюжьими одеялами, осторожно пробравшись в свою комнату мимо закрытой двери в материнскую спальню, ей приснилось тягучее, как мёд, лето. Скучное, как бесконечные равнодушные железные двери чужих домов. И мысли тянулись, будто заплёванные стены, покрашенные зелёной масляной краской. Они с Жекой бродили по раскалённым улицам без теней. И вдруг пошёл ливень. Вода хлынула с неба так неожиданно, что они едва успели забежать в ближайший подъезд. От Жеки пахло дождём и клубникой. И теперь у него были горячие руки и мягкие ласковые губы…

Жека же шарил в кармане в поисках ключа о квартиры, чуть не выронил бумажку с семечком, ухмыльнулся в темноте: «Надо фотик нормальный купить». В двери торчала сложенная вдвое повестка. Утром мама Рины вынула из почтового ящика большой картонный конверт и повернулась к спускавшейся следом дочери:

— Тут тебе что-то пришло.

— Может, журнал? Я в школе посмотрю, — сонной Рине не хотелось распаковывать на весу, при матери. Она быстро сунула конверт в рюкзак.

И оторвала приклеенный край только на большой перемене.

— Чего там у тебя, Рин? — сунулась любопытная подруга. — Ого! Рисунок какой-то. Это же ты! Женя нарисовал?

На крыше дома, нарисованная акварелью, стояла Рина-дюймовочка, тянулась к летящей ласточке. Сквозь бетон и горячий битум прорастали маки и изумрудная трава, а небо закручивалось цветной спиралью маленького семечка.

— У тебя на рисунке трусы видать, — захихикала подруга. — Он с натуры срисовывал, интересно?

— Где трусы? Какого цвета? — встряли и загоготали парни. — Как в аниме. Хентай! Намекает, чтобы дала. А ты дала ему? А у тебя сейчас такого цвета? Такого же? Б-хы-хы-хы-хы!

Руки Жеки, так тепло и нежно обнимающие Рину в её сне, стали холодными, как на крыше, и крепко сжали сердце.

Рина выхватила лист, размашистым движением разорвала его пополам, ещё пополам и ещё… Обрывки падали на пол, она их поднимала и давила в бугристый комок. Кто-то пнул его, как футбольный мяч. И он снова разлетелся на разноцветные бумажные лоскутки. На одном из них разглядели написанную карандашом, видимо, с изнанки картины фразу: «…уезжаю служить».