Журнальный мир

Не скучайте в октябре

В наших северных краях октябрь — месяц невеселый. Грустный и скучный этот месяц. Может быть, самый грустный и самый скучный из всех месяцев года. Еще снег не лег, но листва уже облетела. Солнце выглядывает редко, а вечера становятся совсем ранними и уныло-серыми, промозглыми. Октябрь — это месяц вечно спящих кошек, грязных листьев, прилипших к подоконникам, и тоскливого понимания, что еще весь учебный год впереди…

В Доме пионеров нашего рабочего поселка только-только вывесили расписание кружков. Я пошел на авиамодельный. Нет, этот кружок мне не нравился, но на авиамодельный пошел мой дружок, Сашка Матвеев. Впрочем, для четвертых-шестых классов в те годы выбор внеклассных занятий был невелик — шахматный кружок, авиамодельный, радиолюбителей и рисования. Рисование в пятом классе? Не смешите. Никто из пацанов к громадной тетке с громадным ярко накрашенным ртом никогда бы не пошел. От нее так сладко всегда пахло духами, кремами и потом, что запах передавался на тебя, и перед друзьями бывало неловко. Будто ты только что из бани…

Мы с Сашкой пошли на авиамодельный, потому что вел этот кружок его сосед по подъезду, молодой очкастый мужичок, которого Сашка очень уважал. Наверное, они общались в подъезде или во дворе. Может, тот мужичок с родителями Сашки общался. Но, в общем, выбор был сделан — пошли мы на его кружок. И вот незадача — именно в унылый и хмурый октябрь, когда и так тоска зеленая, делать нечего, отправили руководителя нашего кружка в Сыктывкар на какой-то учительский семинар или съезд. Ключ от кабинета в Доме пионеров нам не дали. Еще бы! Там и химикаты всякие: клеи, растворители и прочее. А еще, оказывается, маленькие дорогие запчасти маленьких двигателей для моделей самолетов. Без старших никак нельзя. И поплелись под дождем мы с Сашкой к нему домой, в трехэтажку, где жили многие заводские семьи.

Уроки мы будем делать вечером. В основном — с мамами, потому что им все равно надо нас проверять. Ну, и зачем тогда терять время дважды? При мамах и сделаем. А пока мы маемся в Сашкиной квартире. Вымучиваем ненастроенную гитару — играть-то все равно не умеем. Рассказываем друг другу фантастические истории. Но все уже рассказано, разговор сегодня не клеится.

У меня в руках деревянный пистолетик, искусно вырезанный из куска толстой фанеры. У Сашки — пластмассовый автомат, перемотанный синей технической изолентой: иначе приклад отвалится. Мы стоим с Сашей у окна и не знаем, во что бы стрельнуть. За окном безмолвие, бездвижье и серая муть. Уже смеркается. Даже мы уже не разговариваем. Единственный звук, который мы слышим, и который заставляет нас немного мобилизоваться — это далекий рокот самолета. Где-то совсем далеко. Или, может, за оконными рамами и за двойным рядом стекол так слышится.

Но вот он — самолет АН-2, наш знаменитый «кукурузник». Он идет на посадку на наш поселковый аэродром. Там, за дощатым забором футбольного поля, за бараками совхоза и за речушкой, виляющей от лесочка на взгорке.

— Готовсь! — сурово и громко командует Саша. — Оружие к бою!

— Длинными очередями…

— Короткими…

— Повторяю: длинными очередями, в подбрюшину, по бензобакам, огонь! — я рявкаю сурово и грозно (как мне кажется). Нечего путать мои команды. Сказано же — «длинными»…

Дыф-дыф-дыф… Ту-ту-тудуф, ду-дуф-дуф… И самолет резко заваливается на крыло, камнем обрушивается вниз, и мы видим, что он ухнулся где-то… Эх, край окна мешает увидеть, где же рухнул самолет. Мы перебегаем в соседнюю комнату. Отсюда видно, как клубы черного дыма валят из-за дальних заборов…

За одну минуту тихий серый октябрьский день наполнился грохотом, отчаянием и катастрофой… Мы с Сашкой переглянулись: «Ни фига себе! Мы же и вправду самолет подбили!» Серо-голубые глаза Сашки распахнулись настолько, что я думал, они сейчас выскочат из орбит, а потом они покраснели, из них брызнули слезы. Сашка в отчаянии упал на диван: «Что теперь будет? Что теперь будет!»

Почему-то, когда нашкодишь, хочется смыться с места преступления. Мне резко захотелось домой. Совсем не лень теперь было и дров натаскать на две печки, и бабушке воды принести, и кроликам сено с чердака спустить… Домой захотелось. Будто ничего и не было. Ни падающего самолета, ни стрельбы. Эх, вернуть бы все назад в скучный октябрь и читать себе книжки. Ну, хоть тот же дурацкий учебник «Природоведения».

— Саня, я домой пошел, — говорю я дружку, а сам уже напяливаю свои войлочные башмачки с замком-молнией, которые наши мамы называли «Прощай, молодость». — Я постараюсь узнать у Витьки Галяева, что там в аэропорту. Они ж пока не знают, откуда стреляли. А ты молчи. Совсем молчи. Делай себе уроки и все… — глубокомысленно и конспиративно балаболил я какую-то ахинею.

Витя Галяев — наш одноклассник. Он очень любит вертолеты. У него есть старший товарищ, а у этого товарища отец работает в аэропорту. Витька с другом даже летали на самолетах и вертолетах. Их летчики с собой брали в рейсы по осмотру лесов. Я бегу к Вите, чтоб узнать о разбившемся самолете. Даже домой не забежал — сразу к Вите. Но, елки-палки, Вити дома нет. Его бабушка квасила холодную капусту в пропитанных кислым запахом сенях. Она сказала, что Витя срочно уехал с другом в аэропорт — там что-то взорвалось и горит. Бабушка у Вити старенькая, она даже не понимает, что перед ней стоит человек, пятиклас-
сник Гришка Спичак, совершивший страшное преступление — сбивший самолет! У меня появляется мысль — судят ли за сбитые самолеты двенадцатилетних мальчиков?

Опять я побежал не домой — в библиотеку. Там меня хорошо знали как юного книгочея, а потому библиотекарша не очень-то удивилась, когда я у нее попросил Уголовный Кодекс СССР. Увлекательное, я вам скажу, чтение (но только не в этот день)! Выяснил: в Уголовном Кодексе СССР есть такие статьи, по которым судят с двенадцати лет. Одна из таких них — моя. «Подготовка теракта, действия, приведшие к крушению…» и тому подобное. До пятнадцати лет лишения свободы!

Шел мокрый снег. Я тоже шел, как по этапу, домой — промокший, голодный, сосчитавший, что через пятнадцать лет уже умрут и бабушка, и кошка с собакой, а мне будет двадцать семь лет и у меня будут пальцы с синими наколками, как у дяди Толика из кочегарки в соседней районной бане.

Телефонов в домах у нас с Сашкой не было — ни у него в квартире, ни у меня в доме. Тогда, в октябре 1972 года, на весь заводской район было телефонов двадцать. Но они были не у нас, а у начальства и у какого-нибудь экстренного специалиста. Весь вечер я угрюмо грузился мыслями: лишь бы Сашка не сломался и не разболтал своей мамке про наш расстрел самолета. Вторично сбегать к Витьке Галяеву не получилось — отец не отпустил: он кое-что ладил в сарае, и мне надо было то доски принести, то шланг подержать, пока он что-то там крепил. Я стоял с задранными вверх руками, чувствуя, как немеет плечо, и думал о том, сколько можно выдержать, стоя с руками за головой, — ведь так водят под конвоем. Завтра вечером, возможно, я уже буду сидеть в тюрьме, а папка даже не знает, что мне его эти шланги и сараи не пригодятся уже никогда в жизни.

Вкуснейшие мамины сырники за ужином я даже не заметил. Ел, как в последний раз, больше дорожа теплым уютом домашнего вечера, запахом печки, сырников, кожи и отцовского патронташа — он готовился на утиную охоту. Спать я ложился с мыслью, что может быть, меня разбудят ночью дядьки в кожаных плащах (так в кино показывали чекистов), спросят для уточнения фамилию и велят собраться за пятнадцать минут, потому что я арестован…

Утром я бежал в школу. В глаза бросалось все — смотрят ли на меня окружающие, как смотрят… В самой школе у входа с громадным портретом Ленина, обнимающего маленькую девочку-пионерку, дежурные старшеклассники проверяли сменную обувь. Я на них даже внимания не обратил, потому что в глубине вестибюля увидел фигуру милиционера, уходящего за угол, в сторону учительской… Стало трудно дышать.

Сашки в классе еще не было. Чуть позже он появился в дверях. С синими кругами под глазами. Не спал, что ли? Или наревелся? Он мог и нареветься — мать его часто лупасила за двойки.

— Никто к тебе не приходил? — спросил я его шепотом.

— Нет, — он сглотнул. — А к тебе? Ну да… Если б пришли, то уже и меня бы арестовали. Не знаешь, детей за самолеты судят?

— Да, — сурово ответил ему я. У меня защекотало в глазах. — До пятнадцати лет тюрьмы… Таких статей только двенадцать в Уголовном Кодексе. И вот эта — за самолеты… Надо дождаться Витьку. Он вчера в аэропорту был. Я бегал к нему, но…

В этот момент показался Витька — здоровый и невозмутимый, как индеец Фенимора Купера. От него сильно несло дымом и каким-то горючим — соляркой или керосином.

— Витеха, что там вчера в аэропорту случилось? — делая вид, что интересуюсь «так, просто», спросил я у Галяева. — Я к тебе вчера приходил, а бабуся твоя сказала, что…

— Это мрак какой-то, — Витьке явно было что сказать нам, своим друзьям…

…За месяц до этого в Олимпийской деревне в Мюнхене были захвачены в заложники одиннадцать членов израильской олимпийской сборной. Меньше чем через сутки все они погибли в ходе провалившейся операции баварской полиции — как и пятеро из восьми захвативших их террористов, членов организации «Черный сентябрь», военизированного крыла палестинской организации ФАТХ. А в начале октября 1972-го, в то время, когда очкастый руководитель кружка авиамоделистов нашего Дома пионеров уехал на семинар в Сыктывкар, а бабуся Витьки Галяева квасила капусту, и что-то горело в нашем маленьком аэропорту на севере СССР, на улице Rue van Artevelde в центре Брюсселя семнадцатилетняя девушка-арабка Вариф и ее троюродная сестра, двадцатисемилетняя Джугейна, упаковывали в музыкальные инструменты и в косметички патроны сорок четвертого калибра и аргентинскую штурмовую винтовку. В гостиничном номере пахло духами, кофе, круассанами и оружейным маслом.

Через три часа десять минут девушки объявили стюардессам рейса «Брюссель-Дели», что самолет захвачен, что Аллах — на небесах, а на земле «мы ваш трамвай шатал, ваш ишак шатал, и вообще, садимся в Бейруте». Джугейна выстрелила в неумного пьяного немца, который пытался изображать из себя танцующего Кассиуса Клея. Не убила, только ранила. Немец синел от потери крови. С ним возились стюардессы и женщина-акушер из Нью-Дели, а самолет уже садился в Бейруте под прицелами спецназа ливанской полиции. Требования террористок были простыми: отпустите офицеров королевства Иордании, арестованных по подозрению в захвате заложников на олимпиаде в Мюнхене, а заодно и двух палестинцев из миссии ЮНИСЕФ, которых тоже упаковали в тюрьмы на севере Израиля после облавы в секторе Газа.

Это был тот случай, когда требования террористов выполнили, но девушек судил бельгийский суд, и они получили: пятнадцать лет тюрьмы — Вариф и восемнадцать лет — Джугейна.

…Витька Галяев рассказал, что вчера в аэропорту подожгли мусор, а в мусорной куче оказались несколько банок краски, старые шины и, самое главное, поддон с мазутом.

— Ох, и полыхнуло! Горело так, что подойти было невозможно…

— А самолет? — с трудом скрывая радость, спросил я.

— Что самолет? Самолеты садились, как положено. Взлетку дым не накрыл, — и он подробно рассказал, как его друзья-вертолетчики и он сам помогал пожарной машине правильно заехать со стороны проселочной дороги по краю речного обрыва.

Мы с Сашкой переглянулись, а Галяев заметил, счел за насмешку и обиделся: «Не верите, что ли? Да сюда завтра приедет командир экипажа! Сказал, что мне благодарность объявят в школе на линейке…»

На перемене мы с Матвеевым стояли у громадного окна и удивлялись: «А почему мы так глупо решили, что именно мы сбили самолет? Ни фига себе самовнушение!»

— Сквозь стекло-то как?

— Так не заряжено же вообще ничем… кроме мысли…

Тогда мы не могли понять, что вот это — ничем не заряжено, кроме МЫСЛИ — и есть ответ… Заряженные мыслью. Сконцентрированные мыслью в скукоте и тишине октября.

…Сорок лет спустя, в июне 2012 года, мой средний сын закончил Российский университет Дружбы Народов, отделение арабского языка и истории. Мы с ним пригласили его однокурсника, иорданца Салмана, и их соседей по комнате, македонца и китайца, обмыть «корочки» в студенческом городке в кафе «Пикассо». Груда «цыплят по-американски», море пива, хумус и жгучий перец. Македонец Буйко принес кувшин вина литров на пять. Было весело. Студентам всегда весело. Даже нам в период сухого закона 1985–1986 годов было пофигу на запреты, а сейчас — тем более. Хоть залейся. Пела девушка-узбечка, что-то галдели в углу великовозрастные дагестанцы, равнодушно жевали длиннющие спагетти обкуренные или невыспавшиеся конголезцы. Курить в кафе тогда еще было можно. Написанная во всю стену «Девочка на шаре» плавала в дыму.

Салман отказался пить. Он, всегда улыбчивый и общительный, в этот раз был серьезен.

— В чем дело, Салман? Отравился, что ли?

— Нет, Григорий Иванович. Я бы выпил. И даже с удовольствием… День такой — Коля уезжает (имя моего сына он произносил как «Кола»). А ко мне мама приезжает. Сейчас поеду встречать.

— Строгая такая?

— Ой, строгая. И, вообще, она не поймет, почему я где-то веселился, если главное веселье — ее приезд…

— Ничего себе «веселье»! Ты сессию-то сдал? Или она с ремнем едет? — подколол я его. — Небось получишь за долги? Вот и нос повесил.

— Нет. Строгая. Потом Кола расскажет…

Сын рассказал, что мама у Салмана крутая, как турецкая сабля. «Бывшая террористка, что ты хочешь…» Я не смог скрыть удивления.

— Мама у него угнала самолет в 1972 году. Из Брюсселя. Посадили его в Бейруте. Из тюрьмы вытаскивала каких-то иорданских офицеров. Потом брат одного из этих офицеров и стал папой Салмана.

— Без тюрьмы, что ли, обошлось? Или из тюрьмы ее ждал?

— Пятнадцать лет дали. По-моему, она раньше вышла, — Коля рассказывал это так, будто у нас навалом знакомых угонщиков и террористов. Вот, сегодня знакомый сенегалец с красивым именем Андерсен засыпался на продаже наркотиков и сдал половину своего землячества. Пацан из Коста-Рики на прошлой неделе поножовщину в кафе устроил. А самолет — давно это было…

Саша Матвеев живет в Москве уже больше тридцати лет. Нынче он неплохой бизнесмен с небольшим и надежным делом: ремонтирует квартиры очень богатых людей. Запись на его бригаду на месяцы вперед. В авиамодельном спорте он высот не достиг, хотя серьезно занимался моделями до самой армии. Но практика авиамоделирования, спорт как дисциплина и природная Сашкина усидчивость (мамаша его прессовала в учебе, как надсмотрщик на мавританских галерах) сделали его сверхвнимательным к тончайшим деталям ремонта, к последовательности и правильной подготовке уникальных работ. Он со своей бригадой принимал участие в строительстве известных московских
отелей. Фигурная резьба толстых зеркал, подгонка бронзовых изделий до бесшовных состояний и прочие фишечки — все это поручалось Матвееву. И спецов он подобрал штучных. Говорят, что неплохо зарабатывают. Чужие деньги не считаю, но у Сашкиной дочери-студентки своя трехкомнатная квартира где-то в районе Филей.

Мы с ним созваниваемся не часто, но о своих приездах в Москву стараюсь оповещать. Вот и сейчас, узнав, что я забираю вещи своего сына-дипломника, что буду на площади Европы в определенное время, Саша коротко буркнул: «Я подъеду. Хоть кофейку попьем».

Мы сидели в кафе на каком-то этаже торгового центра, пили кофе, вспоминали одноклассников и ждали моего сына Колю, так как собирались двигаться на вокзал. Но Коля пришел не один. С ним были Салман и, как можно было догадаться, мама Салмана — статная седая женщина в черных одеждах и с крупной сумкой через плечо. В сумку без труда уместилась бы разобранная штурмовая винтовка… Они с Салманом уже увидели нас и подходили, улыбаясь.

Я встал, чтобы поприветствовать их. Женщина протянула мне руку и представилась: «Вариф умм Хатани». Они присели за наш столик. Салман скороговоркой объяснил, что боялся не увидеть больше Колю, потому что «ви потом на вокзал и алю…» Они с Колей созвонились и решили пересечься в торговом центре.

После некоторого замешательства с сумками и пояснениями Салман повел маму к туалетным комнатам, а потом они отошли что-то заказать у стойки. В эту короткую паузу я спросил Сашу:

— Ты с террористами еще никогда не знакомился? Вот, мама Салмана в октябре 1972-го угнала самолет.

Видели бы вы его глаза…

— Да, Саш, тогда… В том самом октябре, когда мы сбили самолет…

Теперь вы бы видели вытянувшееся лицо Коли. Сын смотрел на меня с растерянной улыбкой, словно требуя пояснений: «Не понял, папа… Я что-то плохо знаю из истории нашей семьи?» Мне самому на секунду почудилась гарь горящих шин и мазута, квашеной капусты из сеней Галяевых, зябкий запах сырого октябрьского снега на деревянных тротуарах Княжпогоста. Но только на мгновение… Потом мы с Сашкой рассмеялись и рассказали Коле несмешную историю.

Ему было смешно. Очень.

Вариф умм оказалась женщиной очень деликатной, но к сыну относилась, как к рабу. Салман бегал к стойкам бара несколько раз — его мама хотела угостить нас. По-русски она не говорила вообще, и Салман, словно извиняясь, зачем-то несколько раз пояснял: «Зато мои папа и дядя хорошо знают русский, могут полчаса Есенина читать без перерыва…» Мы сидели в кафе недолго. Говорили о всякой ерунде, звали в гости на север Салмана и его маму. Про белых медведей на улицах наших городов не врали, но новогоднюю сказку обещали. Даже Сашка, соскучившийся в Москве по настоящим сугробам и белой чистоте нашего маленького городка, активно кивал головой и, кажется, уже сам мечтал встретить Новый год снова на севере.

Потом я отмечал свой юбилей, и в числе прочих поздравлений получил смс с незнакомого номера: «С днем рождения! Здоровья, успехов, творческой фантазии и мощных красивых миров!»

«Спасибо. Кто это?» — написал я в ответ.

«Одноклассник, с которым ты сбил самолет».

Шутка у нас такая — одна на двоих. Скоро у нас вечер встречи выпускников. Уже сорок лет, как мы окончили школу. Сашка поклялся, что приедет обязательно. И тогда, сорок лет спустя, мы с ним обязательно расскажем своим седым одноклассникам ту историю. Ведь они про «сбитый самолет» до сих пор не знают.

И, может быть, мы с Александром Матвеевым все-таки съездим в
закрытый теперь из-за нерентабельности наш маленький аэропорт, посмотрим на белую взлетную полосу. Только время пусть он выберет любое, кроме октября. Это такой месяц, когда может случиться все, что угодно.

Лек-Лек

Родился он в неудобное время, сто лет назад, в одной из деревушек на Коквицкой горе, но доподлинно не известно, в какой. Родители нанялись на лесозаготовки для Сереговского солеваренного завода, а маленький Лешка остался с теткой. Было ему меньше двух лет. Во время сплава утонули шесть человек, в том числе родители Лешки. С теткой он жил до 1920 года, пока она не вышла замуж. Новый дядька стал гонять по пьянке и тетку, и Лешку. Однажды Лешка ушел навсегда. Мыкался по вымским деревням, грелся у топок-варниц сользавода, и там же работал бесплатно, за еду, которую подбрасывали зимогоры. Большевик из Айкино хотел его справить в какую-то богадельню в Тотьме, но Лешка сбежал в ту богадельню, которую знал с детства — в Кылтовский женский монастырь. В 1920 году там монастыря уже не было, но монашки почти все были еще на месте, работали, как кооператив или коммуна. Им требовался пастушок.

Лек-Лек¹ получил свою кличку по частям. Когда он, худенький и синий от недоедания, появился на сереговских солеварнях, Леком его обозвали женщины с варниц. Позже прозвище перекочевало и в Кылтовский монастырь, потому что монашки приезжали в Серегово, за шестнадцать верст, и Лек был им знаком. Он помогал донести вещи до лодки на берегу, спрашивал свою землячку, монашку Иустинию, про своих родителей (каждый раз одно и то же), и каждый раз монашка рассказывала все, что помнила о родителях Лешки.

А вот второе «Лек» прилипло уже к первому Леку тогда, когда Алексей, великовозрастный дылда, стал грабить и обижать других детей Кылтовской детской коммуны. Он был жесток и ненасытен. Однако слово «жесток» не совсем подходит к характеристике Лек Лека. Он просто не понимал чувств — ни слез, ни смеха, ни слов «подожди» или «потерпи». Сам был выносливым, как животное, и потому, видимо, полагал, что остальные должны быть такими же.

Его талантом оказалось плавание: он отлично нырял и мог долго задерживать дыхание под водой. Более того, он сохранял силу и подвижность даже в холодной воде. Иногда — чрезвычайно холодной. Именно Лек-Лек помогал пьяным солдатам обыскивать дно речушки у монастыря: они полагали, что сокровища — золото, серебро, драгоценные камни — монахини попрятали на дне реки. Лек-Лек вытащил со дня речушки несколько котелков, два колеса от телеги и три скелета — коровий, собачий и человеческий. Скелеты, похоже, были столь давние, что в Кылтово все силились вспомнить: «когда это тонула какая-нибудь корова, и пропадал ли кто из земляков?» Но сокровищ все не было… Тогда и монашки, и солдаты заметили, что в воде-то пора бы уж окоченеть нормальному человеку. Но Лешка не коченел. Даже губы не синели. «Одержимый бесом!» — вынесли свой вердикт монашки. «Талант!» — воскликнул пьяный пулеметчик, хлопнул Лешку по плечу и, вернувшись на свой пост, выдал радостную пулеметную очередь с колокольни храма Зосимы и Савватия.

В начале октября 1927 года у причала в Серегово стояли две большие лодки и маленький пароходик «Надежда», отнятый советской властью у вымского купца Микит Паша Козлова. Нэпманы привезли на сереговскую Покровскую ярмарку товар, не забыв при этом, что через месяц Советская власть будет праздновать первый юбилей — десять лет. Судна ломились от спиртного, тушенки и сладостей, не говоря уж о красной материи.

Охрана была обычная: бакенщик-перевозчик, два полупьяных мужика на пароходике да один в сторожке на берегу.

Лек-Лек с дружком доплыли до пароходика легко. Нелегко было подтягивать окоченевшего товарища по якорной цепи, но они благополучно забрались-таки на пароход, завернулись в дерюгу, найденную в машинной кладовке, взломали трюм и прямо там уселись трапезничать тушенкой с баранками. Один из пьяненьких сторожей пароходика сунулся проверить трюм, получил по голове пожарным топором и помер у входа. Дружок Лек-Лека трясся от ужаса, а сам Алексей придумывал, как обставить дело. Придумал. Напихали в карманы убитого несколько банок тушенки, чтоб было похоже на попытку самого сторожа стащить продукты, и выкинули тело за борт. Затем привязали ящики с провизией к дощатому трапу. Он в воде притопится, но не утонет. Его можно волоком с берега тащить. А если оторвется — поймать можно внизу по течению.

Уже пошел ко дну труп, уже поплыл трап и держащийся за него дружок Лека, а сам Алексей крепил к спине полупудовый куль с конфетами, как вдруг с берега раздался крик. Орали тревожно и матерно. На палубе послышался топот второго сторожа — товарища покойника.

Не повезло дружку — сторож с береговой сторожки оказался не с ружьем, а с винтовкой, и, ко всему прочему, он был опытный стрелок, прошедший две войны. Даже в темноте и с шестидесяти саженей разнес голову пацану со второго выстрела. Уплыла тушенка без него. А Лек-Лек тихо сполз по якорной цепи и, нырнув под колеса пароходика, просидел в ледяной воде полтора часа. Когда тревога поутихла (а вместе с ней погас и свет керосиновых ламп), Лек-Лек отплыл от пароходика и выплыл своим ходом далеко за селом, у заросшего ивняком старого причала, с которого когда-то переправляли скот на пастбища. Полязгал, конечно, зубами. Октябрь все-таки, и не Сочи совсем. Сожрал пригоршню конфет и поплыл еще раз. Теперь уже в Ляли. Чтоб заночевать в загоне для скота и согреться вместе с коровами. Там ему и вышибли все зубы активисты Серегова, поймавшие его поутру.

Суд приговорил Лека к четырем с половиной годам тюрьмы. Свою вину он не признал и все свалил на убитого дружка. Спасло и «пролетарское» сиротское происхождение. Поехал Лек в тюрьму на Великий Устюг, откуда в 1931 году вернулся в Коми — рубить просеки в родных местах — уже явным авторитетом.

Потом «авторитет» за что-то опять оказался судим. Это «что-то» было разбоем. Только по слухам известно, что подломили они склады с продовольствием, тяжело ранили двух охранников. За что и получили в 1931 году большие сроки.

Далее Лек-Лек засветился только в одном эпизоде — на строительстве моста через Печору. Там была известная экстремальная ситуация, описанная даже бывшим премьер-министром Израиля Менахемом Бегином, сидевшим в лагпункте Кожвы (возможно, том самом, где был и Лек-Лек, и где «ура!» кричали лозунгам только уголовники). В феврале 1941 года шла разгрузка береговых складов. На лед выгружали цемент, шпалы, конструкции из клепанных швеллеров. В лед заранее были вморожены двух-трехслойные плоты. На одном из плотов случился дисбаланс нагрузки из-за того, что рухнул штабель шпал и потащил за собой складированные стопкой мешки цемента. Пламенную речь толкнул с берега какой-то командир охраны. «Уря», — проорали уголовники. В полынью загнали шестьдесят политзэков, чтоб поддержать плот, пока ставят нижние подкрепы. Минус двадцать восемь с ветром… По льду метет пурга, прямо в головы зэкам, стоящим по плечи в воде… Через пятнадцать минут стояли уже двадцать два человека, через пять минут не стоял бы уже никто, но конвой погнал в воду еще шестьдесят-семьдесят человек. Еще двадцать минут — и от них «ушли в вечный побег» двадцать голов. Лек-Лек стоял в воде. Он не знал холода. Он нырял и крепил.

На него с суеверным ужасом смотрели конвоиры, с ним молитвенно попрощался, булькнув напоследок, какой-то сероглазый сердобольный политический. Но потом в Лек-Леке что-то, будто в одно мгновение, оборвалось… Лицо его поскучнело. Он замер на секунду. Взглянул на уркогана-соседа, стынущего рядом. Лек-Лек выругался и ушел под воду — далеко-далеко, в никуда. То ли к Ледовитому океану, то ли к тетке, которая пекла вкусные шанежки, но не успела поесть и накормить Лешку, потому что пришел пьяный дядька и стал бить их обоих. А может, сквозь пургу по льду Печоры шли к нему навстречу мама и папа. Нам теперь уже никогда не узнать.