Журнальный мир

Игорь Кравченко

Козетта

Трассирует ночное небо

мильоном звезд над головой.

И пахнет степь горелым хлебом

и свежескошенной травой.

Колесами стучит теплушка,

состав уходит на восток.

А я жалею об игрушках,

о мишке плюшевом без ног.

Хоть от свечи немного света,

читает бабка из угла

о том, как девочка Козетта

в красивой Франции жила.

И мы минут пятнадцать едем,

а после три часа стоим.

Приглядываюсь я к соседям,

притихшим сверстникам своим.

И вижу: в кофточку одета,

в больших солдатских сапогах,

сидит ожившая Козетта

с огромной куклою в руках.

Не знаю — мало или много

еще читать бы нам могли,

я помню только крик: «Тревога!»

и тело теплое земли.

Потом неведомая сила

нас между взрывов и огней

так в насыпь мягкую вдавила,

что нам хотелось слиться с ней.

Еще я помню: из кювета

глазами, как осенний лед,

смотрела мертвая Козетта

на уходящий самолет.

1965 г.

Геннадий Чистяков

Мой отец не дошел до Берлина

По дороге кровавой и длинной

С беспощадным названьем «война»

Мой отец не дошел до Берлина,

Но войны нахлебался сполна.

В Кенигсберге — и с фронта, и с тыла

Артналеты и ночью, и днем.

Там его батарею накрыло

Навесным минометным огнем.

А потом бате штопали спину

В тыловом городишке Сморгонь,

И в бреду он хрипел: — По Берлину!

По Берлину, ребята, огонь!

— Лейтенант, позабудь о Берлине, —

Усмехался хирург, — милый мой!

Ты, браток, не вояка отныне.

Коли выживешь — спишем домой.

Он и выжил, вернулся. Но долго

Он в себя уходил, как в провал,

Будто взял и не выполнил долга,

Или будто не довоевал.

В День Победы, приняв из графина,

Тяжело навалившись на стол,

Он кричал: — Распроклятая мина!

Я бы точно дошел до Берлина,

Да поди ж, твою мать, не дошел.

Лаэрт Добровольский

* * *

Откопали и нас… Наконец-то…

Словно выпал счастливый билет:

Перебраться на должное место

На ближайшую тысячу лет.

Нам не верится, что откопали;

Вздернут дерн, перевернут пейзаж…

Распознают ли только? — едва ли

Тайну выдаст разбитый блиндаж.

Правда, что полегли миллионы,

Но в статистике правда не вся.

Рассыпаются в прах медальоны,

Наши правды в песок унося…

Крест немецкий и орден советский —

Вот и все, что осталось от нас…

Откопали и нас… Наконец-то…

Кем мы станем сегодня для вас?..

Николай Рачков

Проводы

«По вагонам!» —

хлестнуло по нервам.

Лица сразу — как серый свинец.

Ты от нас молодым

в сорок первом

Навсегда уезжаешь, отец.

Мама смотрит почти отрешенно,

Мама мною беременна, мной.

Эх, отец,

из того эшелона

Никому не вернуться домой.

Ты последним усилием воли

Крикнул сквозь нарастающий гул:

«Будет сын — назови его Колей,

Будет дочь…» —

и рукою махнул.

И с разгона пошел,

и с разгона

Эшелон в предназначенный бой.

…Добежать бы, отец, до вагона,

Хоть бы взглядом проститься с тобой.

Виктор Брюховецкий

* * *

В трехпалых рукавицах и кирзах,

С тушенкой и перловкою в желудке,

На северных морозах и ветрах

Я честно полигоню третьи сутки.

Я без команды до свету встаю,

Тяжелый снег лопатой разгребаю,

Соляром дизель старенький пою,

По рации приказы принимаю…

И сдох бы я, наверное, с тоски

В дырявом чуме русского покроя,

Когда б не пес со шкурою героя —

На ней волчара пробовал клыки!

Откуда он, тяжелый, без ушей,

Пришел и стал на службу, зол и чуток?..

Потом мне лейтенант сказал:

— Пришей…

А я сказал:

— Меняю на пять суток…

— Добро, сержант… Играй свой интерес,

Но только псина мне без интересу…

Я отбыл «на губу», а пес исчез,

Я отсидел, и пес пришел из лесу.

И кличку получил, и провиант,

И службу в карауле по нарядам…

Хранится фото: сосны, лейтенант,

Без лычек я и Пьер безухий рядом.

Мария Борисова

Две судьбы

Памяти Розалии Моргуновой

1.

Были куплены кольца,

Ведь не ждали беду…

Он ушел добровольцем

В сорок первом году.

Он уже не мальчишка

И она не юна.

Знал он только по книжкам,

Что такое — война…

По военной дороге

В общем шел он строю

И погиб среди многих

Через месяц в бою

Где-то под Ленинградом…

И осталась одна,

Чудом выжив в блокаду, —

Ни вдова, ни жена.

Он не отдал ни пяди

Той, что Родиной нам,

Мой несбывшийся дядя.

Знаю имя — Адам.

2.

Горевала неслышно

И жила — не спеша,

Только замуж не вышла,

А была хороша.

Не нашла, не сумела,

Бабьей доли своей.

Лишь война отгремела,

Нарожали детей

Братья, сестры. Родными

Стали все для нее.

Тети Розы во имя

Это слово мое.

Словно мать, нас любила,

Не жалела тепла.

Детвора гомонила:

«Тетя Роза пришла!»

Александр Ковалев

Баллада о кронштадтском артиллеристе

Сашка Грач жил на станции Стрельна,

и не Сашкина это вина,

что в июньское то воскресенье

в Сашкин дом саданула война.

«Не посмеет. Слабό…» —

думал Сашка.

И отважно с зари до темна

он в то лето держал нараспашку

все четыре грачевских окна.

А она не спросила,

посмела,

все решила по-своему влет.

И поставила Сашку к прицелу —

наводящим в кронштадтский расчет.

А потом подползла черной тенью,

отвела орудийный затвор,

и заставила Сашку по Стрельне

бить снарядами прямо в упор.

И однажды, в пылу артобстрела,

он по вспышкам чужого огня

положил перекрестье прицела

на четыре знакомых окна.

Он узнал все четыре. А рядом,

врывшись в землю у самой стены,

по растерзанному Ленинграду

били,

били чужие стволы.

И тогда он рукой онемелой,

обжигая металлом ладонь,

довернул маховик по прицелу,

с кровью выдохнув слово:

«ОГОНЬ!..»

Он кричал его хрипло и страшно,

позабыв все другие слова.

Он расстреливал дом свой вчерашний,

Сашка Грач из десятого «А».

И, наверно, от этого крика

и несказанных Сашкою слов,

в небе

огненной дамбой возникли

все две тыщи

кронштадтских стволов.

Поднялись и ударили разом

над кипящей балтийской водой,

мстя за кровь

и за боль Ленинграда,

и за Сашкин расстрелянный дом.

…В остывающем небе прогорклом

настороженный ястреб кружил,

а под ним петлей стиснутый город

задыхался и все-таки жил.

Борис Орлов

1955 год

Я родился,

когда еще пепел войны не остыл.

Дети в роще играли

немецкой простреленной каской.

В пол, как в колокол,

бил скорбно старый костыль —

Инвалид шел

в худой гимнастерке солдатской.

Улыбались на стенах —

слегка пожелтевшие фото

Непришедших солдат —

между хмурых икон.

Пьяно вскрикивал в чайной:

«В атаку, пехота!»

Одноногий печник,

вспоминая штрафной батальон.

В почерневшей избе

хрипло хлопали шкафчика дверцы,

В ней старуха жила,

пыль сметая с военных картин.

И позднее я понял

ранимым мальчишеским сердцем,

Почему в деревнях

больше женщин и меньше мужчин.

Владимир Морозов

* * *

Здесь шла война, но я о ней не знаю.

Лишь помню деревенский черный хлеб,

Что на телеге привозили к маю…

Глухонемой седой нестарый дед

Носил его и бережно, и тихо,

Едва ли уронить боясь, но все ж…

Он даже в этом был похож на психа,

Хотя ведь кто на психа не похож?

Да и в деревне пошутить умели

И зло, и побольней, но вот о нем,

Как будто о блаженном, сожалели,

Как в деревнях жалеют о своем…

Он не сгорел, а все тогда сгорели,

Он чудом выжил, а никто не смог…

И белые ожоги рук белели,

Когда он нес с буханками лоток.

В том дне войны — был всех в семье моложе,

Теперь — за тридцать, он седой, как дед:

Глухонемой, с рубцами белой кожи,

И разумом всегда на десять лет…

Здесь шла война…

Борис Цукер

* * *

Те, кто выжил, помнят и поныне

Бой на высоте Дубовый Стан.

Под Смоленском, около Катыни,

Сутки потерял Гудериан.

Батальон в развалины церквушки

Обороной намертво залез,

А за речкой — егеря и пушки

Из восьмой дивизии СС.

Как еще выдерживали нервы,

Если от стрельбы тряслась рука?

И в душе, наверно, каждый первый

К черту посылал политрука.

Фрески разлетались, словно птицы,

Вот почти и нету их уже,

И святых разбитые глазницы

Заставляли думать о душе.

Старшина со снайперской винтовкой,

Попривыкший к перемене мест,

Вспомнил, как в своей родной Ольховке

Сдернул тросом с колокольни крест.

А когда огонь прямой наводкой

В пыль расколошматил две стены,

Танки появились на высотке

Ангелами гневными войны.

В этой драме спас от смерти многих

Краснозвездный танковый финал…

Ну а политрук потом о Боге

Целый месяц не напоминал.